Текст книги "Начинается ночь"

История искусства

Утро понедельника. Без чего-то десять. Юта уже в галерее – она всегда приходит первой.

– Доброе утро, Питер, – кричит она со своим нарочитым немецким акцентом.

Хотя Юта живет в США уже больше пятнадцати лет, ее акцент только усилился. Она из тех экспатриантов (между прочим, их число явно растет), которые демонстративно не желают ассимилироваться. С одной стороны, она презирает родную страну (Знаешь, какое слово у меня с ней ассоциируется? – “Мрачность”), а с другой – ее немецкость (ну, или, по крайней мере, ее не-американскость) с каждым годом становится все очевидней.

Питер проходит через выставочный зал – прощай, Бок Винсент! Сегодня выставку уже демонтируют. Всякий раз, когда настает время снимать работы, даже сейчас, спустя пятнадцать лет бесконечных выставок – одна за другой, одна за другой – он испытывает чувство разочарования, что-то вроде легкой горечи поражения. И дело даже не только и не столько в объеме продаж (хотя в данном конкретном случае он, пожалуй, и впрямь рассчитывал на большее), а в надежде (другие галерейщики, по крайней мере некоторые из них, тоже в этом признаются после нескольких рюмок), что благодаря той или иной выставке, вам удалось, пусть на какие-нибудь полсантиметра, продвинуть что-то вперед. Что? Наше представление об эстетике? Историю искусства? Черт его знает. Но тем не менее. Ведь существуют же эти непрекращающиеся попытки найти золотую середину между сентиментальностью и иронией, красотой и суровостью, эти усилия пробить брешь в окружающем нас мире, сквозь которую хлынет безжалостный свет истины.

Да, это всего лишь объекты, развешанные и расставленные вдоль стен. На продажу. По-своему довольно красивые: картины и скульптуры, обернутые коричневой бумагой, обвязанные бечевкой и залитые сверху парафином – скрытая отсылка к Христу в погребальных пеленах, – созданные милым и незадачливым молодым человеком по имени Бок Винсент. Три года назад он закончил Бард[10]10
  Бард — колледж свободных искусств в США, штат Нью-Йорк.


[Закрыть], а сейчас живет со своей подругой (на много лет старше его) в Райнбеке. Винсент умеет, пусть и не слишком захватывающе, рассуждать об обертывании и обвязывании, их связи со святостью, а также о неизбежном превосходстве того искусства, которое мы ждем, над тем, которое мы реально способны создать. По его уверениям, он работает без обмана: внутри, под бумагой полноценные полотна, которые, впрочем, он категорически отказывается показать или хотя бы описать словами, а бумага слишком тщательно навощена, чтобы можно было ее развернуть.

Сегодня выставку демонтируют. К четвергу здесь уже должна быть новая экспозиция.

Юта с кружкой кофе в руке выходит из своей комнаты – крашенные хной, курчавые волосы; очки “Алан Микли” в толстой оправе. Пару лет назад, когда Ребекка по уши втюрилась в фотографа из Лос-Анджелеса, у Питера с Ютой могло что-то быть. Какое-то время воздух между ними искрил заряженной возможностью. Если вообще существовал момент, когда Питер мог бы себе нечто позволить, то именно тогда – Ребекка даже как будто хотела этого. Юта точно была бы не против и, скорее всего, восприняла бы это как приключение (дикое слово), заключительный аккорд их бесчисленных совместных поездок, работы бок о бок, всех этих долгих часов с понедельника по пятницу в полуэротической атмосфере физической близости-неблизости. Можно не сомневаться, что Юта была бы страстной, умелой и нежной и очень обиделась бы, если бы почувствовала, что он подозревает ее в корысти. (Значит, по-твоему, женщины хотят трахаться с тобой только, когда им чего-то от тебя нужно?) И тем не менее. Может быть, Питер просто слишком хорошо представлял себе дальнейшее: бескомпромиссный веймарский цинизм, неагрессивный, даже немного печальный, но все-таки; кофе, сигареты, язвительность, саркастически-нигилистическую подкладку всего этого… Потому что Юта – немка, немка с головы до ног. Поэтому она и эмигрировала, поэтому и слышать не хочет о возвращении.

О, вы, иммигранты и визионеры, а здесь-то вы на что надеетесь? Кем мечтаете стать?

Прошло несколько месяцев, и Ребекка освободилась от своей страсти к фотографу, с которым – во всяком случае, по ее словам – все ограничилось одним-единственным ночным поцелуем у бассейна в Холливуд Хиллз. Они с Ютой по сей день работают вместе, все по-прежнему, более или менее по-прежнему, хотя он иногда чувствует, что из-за того, что они так близко подошли к запретной черте, но последнего шага все-таки не сделали, прежнее напряжение ослабло; некая вдохновляющая возможность утрачена навсегда. Они начинают мирно стареть вместе.

– Звонила Кэрол Поттер, – сообщает Юта.

– Так рано?

– Дорогой, ты, может быть, забыл, что Кэрол Поттер каждое утро кормит своих дурацких кур.

Верно. Кэрол Поттер, наследница семейного состояния, сделанного на продаже кухонной техники, живет в Коннектикуте, на ферме в стиле Марии-Антуанетты. Она выращивает лекарственные травы и разводит экзотических кур, сравнимых по цене с породистыми собаками. Впрочем, надо признать, что она не сидит сложа руки: сама чистит кормушки от помета, собирает яйца. Когда в прошлом году Питер приезжал к ней на ужин, она показала ему только что снесенное яйцо совершенно восхитительного голубовато-зеленого оттенка с налипшими перышками и крохотным красно-бурым пятнышком крови на остром конце. Вот так они выглядят до того, как мы их отмываем, сказала Кэрол. На что Питер сказал (а, скорее всего, только подумал): о, как бы мне хотелось найти художника, который мог бы создать что-то подобное.

Три картинки возникают в его воображении:

Свежеснесенное яйцо в пятнышках крови.

Бетт, заглядывающая в акулью пасть.

Миззи, медитирующий в японском монастыре.

Это триптих, не так ли? Рождение, смерть и все то, что между.

– Кэрол просила, чтоб ты ей позвонил, – говорит Юта.

– Она сказала зачем?

– А ты не догадываешься?

– Догадываюсь.

Кэрол Поттер не понравилась работа Саши Крима. Конечно, это искусство на любителя, но Питер все-таки надеялся.

– Еще какие-нибудь гадости есть?

– Мне нравится слово “гадости”.

– Угу. Приятно со звонких “г” и “д” спрыгнуть в глухие “ст”.

– Особых вроде нет.

– Как ты провела уикенд?

– Гадко. Нет, это я просто так сказала. А ты?

– У Бетт Райс рак. Мы виделись в воскресенье.

– В каком она состоянии?

– Трудно сказать. По-моему, неважном. Она закрывает галерею. Хочет передать нам Гроффа.

– Это здорово.

– Думаешь?

– А почему нет?

– Он тебе нравится?

– В общем, да.

– А я что-то не уверен.

– Тогда не бери его.

– Его вещи хорошо идут. По слухам, Ньютон положил на него глаз.

– Тогда соглашайся.

– Издеваешься?

– Питер, дорогой, ты ведь знаешь заранее, что мне придется сейчас сказать.

– Все равно скажи, пожалуйста.

Она томно вздыхает. Юта… Широко посаженные глаза, маленький костистый нос-апостроф… Она словно бы сошла с портретов Климта.

– Сотрудничество с художником, который тебе не нравится, но чьи работы хорошо продаются, позволяет помогать другим художникам, работы которых расходятся хуже, при том что тебе они представляются гораздо более совершенными. Тебе правда требовалось, чтобы я все это сказала?

– Видимо, да.

– Кстати, отнюдь не факт, что это произойдет. Скорее всего, его сцапает кто-нибудь из тяжеловесов.

– Да, но я либо его зову, либо нет.

– Это бизнес, Питер.

– Угу.

– И не смотри на меня как на исчадье ада! Не смей, слышишь!

– Прости, я знаю, что ты не исчадье ада.

– Сказать тебе, в чем твоя беда, дружочек? Тебе слишком часто кажется, что ты прав, а все остальные неправы.

– А разве в этом нет хотя бы чего-то героического? Ну хоть чуть-чуть?

– Нет, – отрезает Юта, – ни капли.

И с этими словами удаляется в свой кабинет. Юта умеет эффектно уйти.

Питер идет к себе, берет со стола файловую папку, которую оставил там в субботу, перекладывает ее на шкафчик с файлами. В самом этом действии нет никакого смысла, кроме одного: обозначить начало новой рабочей недели, заявить о своем присутствии тому еле слышному одушевленно-неодушевленному гулу, поселившемуся в этой комнате за тридцать два часа Питерова отсутствия.

Он наливает себе кофе, снова выходит в галерею. Последнее время он частенько бродит по залам с каким-нибудь напитком в руке. Возможно, Бэкон так бы его и написал. Дикая мысль. Да, зря он в 95-м не купил тот рисунок Бэкона на аукционе; тогда ему показалось, что цена завышена, а сегодня он стоит в пять раз дороже. Еще одна малоутешительная мысль: акции растут и падают, падают и снова растут.

Вот работы Винсента. Уже к вечеру их тут не будет.

И затем, на короткое время, галерея опустеет: только белые стены и бетонный пол. Прежде чем заселять залы чем-то новым, необходимо воссоздать первоначальную пустоту. Питер любит эти короткие передышки. Есть что-то особенное в этом строгом, идеально пустом пространстве, обещающем искусство, превосходящее все то, что способен создать самый величайший гений; это – как наполненная тишина, перед вступлением оркестра, притушенный свет перед поднятием занавеса. Вот что такое Бок Винсент. В сущности, все его работы – ни больше ни меньше, чем метафора зазора между тем искусством, которое мы реально получаем, и тем, которого ждет галерейное пространство. Вот то, что делал Миззи в Японии, не так ли? Сидя в пустоте, он пытался представить себе нечто, превосходящее все рукотворные человеческие творения. Бедный ребенок не слишком преуспел. А кто преуспел?

М-да… Работы Винсента практически не распроданы.

В общем, сейчас будет короткий перерыв, а потом – следующая выставка. Виктория Хванг, середина карьеры. Еще недавно ее почти не замечали, но в последнее время что-то изменилось – трудно сказать почему – в таких вещах всегда есть нечто необъяснимое. Возник некий консенсус, некое внутреннее чувство у малочисленной, но влиятельной группы, что пришло время, и, на самом деле, эти объекты гораздо значительнее, чем казалось вначале (в случае Виктории – серия загадочных видеоклипов, снятых на улицах Филадельфии с участием рядовых, ничем не примечательных прохожих, быстро и анонимно проходящих мимо камеры, плюс сопутствующие товары: фигурки персонажей, ланчбоксы, футболки). Это всегда тайна: все эти перемены ветра. Их невозможно предугадать, они совершенно точно не связаны ни с “международным заговором арт-дилеров” (иногда Питеру очень хочется, чтобы этот заговор и вправду существовал), ни с качеством искусства как такового. Это невероятно причудливые ответы на миллион самых разных микроперемен в культуре и политике, в ионах пресловутой атмосферы; их нельзя предвосхитить, невозможно объяснить, но порой можно почувствовать их приближение – ведь умеют же, как считается, животные почувствовать приближение землетрясения за много часов до того, как оно реально случается. Он выставляет работы Виктории уже пять лет, пиарит ее, у него было это чувство, и вот, разумеется, по таинственным причинам ее начали замечать. Ив из Гуггенхайма хочет ее работы, и Рут из Уитни. В “Артфоруме” в следующем месяце дают о ней большой материал.

Что касается нынешней экспозиции, мысленно он уже все развесил. Ну конечно, у Виктории наверняка есть свой план. Пусть она до сих пор ничего не привезла и не очень понятно, насколько можно верить ее обещаниям, что к завтрашнему утру все будет на месте, она, конечно, далеко не из самых проблемных – слава богу, нет. Это последняя выставка нынешнего сезона, он устал, время от времени на него наваливается настоящее отчаянье – и на фоне этого отчаянья он искренне благодарен Вик Хванг за ее настоящесть, за ее – пусть немного заторможенную, но неподдельную интеллектуальную честность. Да, она замедленная, но она не станет требовать, чтобы только что развешанные работы снимали и вешали заново. Если ее вещи не купят, она будет винить в этом саму себя не меньше, чем Питера.

Не говоря уже о том, что, похоже, она на пороге Большого Признания.

А вот у Бока Винсента, как ни грустно, дела не очень. То, что он предлагает, не имеет спроса – милая, нежная загадка, похоже, сегодня не слишком урожайное поле, да и диапазон у Бока довольно узкий. Как Юта сказала? Почему ты всегда думаешь, что ты прав, а все остальные неправы? Может, к Питеру это и не совсем относится, а вот к Боку Винсенту относится стопроцентно. Он был странным (даже по стандартам Барда, когда Питер с ним познакомился) – похожий на фавна, хрупкий на эдвардианский манер, трогательный, искренний – даже, пожалуй, несколько чересчур искренний. Бард поставил на него. Питер тоже.

Питера до сих поражает, насколько новый звуковой фон влияет на работы художника, меняет их в буквальном смысле слова, причем не только те, что создаются сейчас, но и прежние, те, что мы уже видели и признали “интересными” или “многообещающими”, но все равно не великими, пока (разумеется, крайне редко) по какому-то таинственному стечению обстоятельств, художника не объявляют непонятым, незаслуженно замалчиваемым, неадекватно представленным, опередившим свое время. Питер не устает удивляться тому, как при этом меняется не только наше отношение, но и сами работы – что-то подобное происходит и с симпатичными девушками, которых вдруг объявляют красавицами. Статья об эксцентричной, одаренной Виктории Хванг появится в следующем месяце в “Артфоруме”, а ее работы, возможно, будут выставлены в Уитни и Гуггенхайме; только что на обложке “Вог” была фотография Рене Зелвегер: лунообразное лицо, косоглазие, характерная актриса. На фотографии она была в серебристом платье и выглядела, надо сказать, совершенно потрясающе. Конечно, это фокус восприятия – сознание того, что теперь мы обязаны отнестись к этому смешному коротышке-художнику или этой девице в роскошном наряде по-другому, с иной степенью серьезности – но Питер подозревает, что здесь задействованы и более глубинные механизмы. Когда предмет искусства, актриса или политик оказывается в центре такого внимания (и, что уж там, таких огромных денег), это влечет за собой перемены на молекулярном уровне. И дело тут не только в изменившихся ожиданиях, это подлинная трансформация, вызванная этими изменившимися ожиданиями. Рене Зелвегер на самом деле превращается в красавицу и будет казаться красавицей в том числе и тем, кто о ней никогда в жизни не слышал. Похоже, что видеоклипы и скульптуры Виктории Хванг из разряда “интригующих” и “забавных” переходят в “значительные”.

Мне очень жаль, Бок Винсент.

Интересно, какова судьба юных гениев, которые не добиваются успеха? Куда они деваются после того, как выходят в тираж в двадцать шесть лет?

О’кей. Что будет с Боком, если Питер бросит его? А Питер не может позволить себе выставлять то, что не пользуется спросом. Ему нравятся эти работы, можно даже сказать, очень нравятся, но не до дрожи, в огонь он за ними не бросился бы.

Впрочем, как и за работами Виктории Хванг, хотя он никогда не признается в этом ни одному человеку.

Боже, смилуйся надо мной, пошли мне что-нибудь, что я бы мог обожать.

Итак, рабочий день начался.

Кэрол Поттер? Чуть позже. Сначала надо разобраться с Тайлером и его ребятами.

Они должны быть здесь к двенадцати, самое позднее – к половине первого; “не волнуйся, друг, мы не опоздаем”. Тайлер какой-то раздраженный последние дни; Питер нанял его, чтобы сделать приятное Рексу Голдману, хотя с самого начала подозревал, что это ошибка, потому что в принципе неправильно нанимать молодых художников в качестве тягловой силы – их мучает зависть, они уязвлены, что их собственные работы не замечают, и совершенно искренне не могут взять в толк, как такая х. ня попадает в галереи, а в один прекрасный день – бац – как бы нечаянно что-нибудь ломают или рвут. Хочется поддержать молодых, тем более что Тайлер – протеже (а может, и не только протеже) Рекса. Но у Питера есть такое чувство, что больше он к Тайлеру не обратится, так что, прощай, Тайлер, и прощай, Бок, мне очень жаль, молодые люди, хотя, конечно, плевать они хотели на его жалость, и он опять оказывается в роли бессердечного ревнивого папаши, стоящего у них на пути.

Кэрол Поттер? Нет, еще нет.

Он набирает номер Виктории, включается автоответчик – она одна из тех, кто никогда не берет трубку. Вик, это Питер, звоню на всякий случай, если требуется помощь, дай знать. С нетерпением жду твоих новых работ. Виктория, пожалуйста, не подведи, у тебя ведь правда все готово? Виктория, теперь, когда твои дела пошли в гору, не уходи от меня к другому галерейщику, хотя, как мы оба прекрасно понимаем, скорее всего, именно так ты и поступишь.

Звонок Рут в Уитни, потом Ив в Гуггенхайм. Трубку берут их секретари, Питер оставляет сообщения: Рут он приглашает в четверг, на одиннадцать, Ив – на два. Еще два приглашения через секретарей для Ньютона из МоМА[11]11
  МоМА — Музей современного искусства.


[Закрыть] и совсем на всякий случай для Марлы из Метрополитен.

Затем обзванивание по списку всех коллекционеров. От Акерлика до Зельмана. Ни один не берет трубку, чему Питер только рад. Оставить сообщение намного проще: “Здравствуйте, это Питер Харрис, хочу напомнить, что в четверг у меня открывается выставка Виктории Хванг. По-моему, совершенно замечательные работы. Если вы хотите их увидеть, но не можете быть на открытии, пожалуйста, позвоните. Пока”.

О’кей. Кэрол Поттер.

– Резиденция Поттеров.

– Привет, Свенка, это Питер Харрис.

– Здрасьте, подождите, пожалуйста. Я посмотрю, свободна ли Кэрол.

Проходит минута, не меньше.

– Здравствуйте, Питер.

– Здравствуйте, Кэрол.

– Простите, я возилась в огороде… Ну что – сезон заканчивается? Радуетесь, наверное?

– И радуюсь, и грущу. Как ваши куры?

– Сразу у трех какой-то жуткий грибок. Выяснилось, что любить кур труднее, чем я думала.

– Никогда не был близко знаком ни с одной курицей.

– Честно говоря, они очень глупые и довольно злобные.

– В таком случае они мало чем отличаются от половины наших знакомых.

Ха-ха-ха.

– Питер, наверное, вы догадываетесь, почему я вам позвонила?

– Мм…

– Вероятно, я недостаточно бесстрашная, но я не могу жить с этой вещью.

– Да, она не простая.

– Надеюсь, вы и обо мне говорите то же самое.

Ха-ха-ха.

– Может быть, подождем еще немного, как вы думаете?

– Нет. Мне очень жаль, но, понимаете, я перестала заходить в ту часть сада, я не хочу это видеть.

– Н-да, это серьезно.

– Вы знаете Фёрстонов? Билла и Августу?

– Мм…

– Они были у нас пару дней назад, и с их мини-шнауцером случился настоящий припадок.

Ха-ха-ха-ха-ха.

– Ну, если соседские собаки страдают…

– Мне действительно очень жаль.

– Все в порядке. Мы подозревали, что могут возникнуть проблемы.

– Вы знаете, чего бы мне хотелось?

– Чего?

– Чтобы вы приехали и помогли мне понять, что можно было бы сюда поставить вместо Крима.

– Конечно.

– Мне очень неудобно, что так получилось.

– Не переживайте.

– Просто в галерее все смотрится совсем по-другому.

– Это правда.

– И, мне кажется, если бы мы с вами вместе постояли в той части сада, вам могло бы прийти что-то в голову. Что-то такое, что никогда не придет мне.

– Это можно проверить только одним способом.

– Вы – ангел.

– Когда вам было бы удобно?

– Вот в этом-то все и дело.

– В смысле?

– Понимаете, чрезвычайность положения в том, что к нам должны прийти гости в середине следующей недели. Чены из Пекина, вы их знаете?

Еще бы! Как не знать! Чжи и Хун Чены. Рынок недвижимости. Миллиардеры, скупающие предметы искусства, как дети – комиксы, чего давно уже не случается даже с самыми богатыми американцами. А Чены – китайцы, спасители (или губители) будущего.

– Правильнее было бы сказать, что я о них слышал.

– Она чудесная, он, честно говоря, порядочный зануда. Я хочу пригласить Рингсов, чтобы они помогли мне с Хуном. Энн Рингс говорит по-китайски, вы знали это?

– Нет, не знал.

– В общем, мне бы очень хотелось, чтобы работы Крима к их приходу уже не было.

– Вы думаете, они приведут с собой мини-шнауцера?

Ха-ха.

О’кей, на самом деле ничего смешного. Не забывай, Питер, ты не просто приятель, ты нанятый сотрудник. У тебя, конечно, есть определенная степень свободы, но зарываться не стоит.

– Мне бы хотелось, чтобы к тому моменту, когда они придут, там уже стояло что-то другое, если это, конечно, в принципе возможно.

– Все возможно. Беда в том, что у меня выставка открывается на этой неделе.

– Да?

– Виктории Хванг. Вы получили приглашение?

– Наверняка. Значит, эта неделя выпадает?

– Так, дайте подумать. Может быть, у меня получилось бы подъехать к вам в среду, ближе к вечеру.

– Если вы приедете поздно, света уже не будет. В этой части сада свет примерно до пяти.

– Значит, я приеду до пяти.

– Обещаете?

– Обещаю.

– Вы просто ангел.

– Что может быть приятнее, чем помочь вам! Я попрошу Юту посмотреть расписание поездов. Думаю, так будет быстрее, чем на машине.

– Спасибо.

– Пожалуйста-пожалуйста.

– Когда выясните, каким поездом поедете, дайте знать. Гас встретит вас на станции.

– Отлично.

– Я вас люблю.

– Я вас тоже. До скорого.

– Пока.

Питер вешает трубку, берет короткий тайм-аут. Короли и королевы, Римские Папы и торговые магнаты были, несомненно, требовательнее Кэрол Поттер. Забавно, что привлекательность Кэрол Поттер для него, как ни парадоксально, во многом связана именно с ее аристократической убежденностью в праве распоряжаться другими людьми. Не будь богачей, требующих, чтобы нечто было сделано прямо сейчас, кто бы заставлял вертеться этот мир? Теоретически вам бы хотелось, чтобы все тихо-мирно жили на берегах какой-нибудь полноводной реки, но в глубине души вы боитесь зачахнуть там от скуки. На практике вам звонит кто-нибудь вроде Кэрол Поттер, хозяйки призовых кур и специалиста по ландшафтному дизайну (она вполне могла бы вести продвинутый курс), на которую работают четыре человека обслуги (летом во время Высокого Гостевого Сезона – больше); у которой красивый, немного нелепый муж, красавица дочь в Гарварде и непутевый сын, бездельничающий на Бонди-Бич; сама Кэрол очаровательна и самокритична, а в случае чего способна обдать вас таким ледяным равнодушием, которое пострашнее любой ярости; она читает романы, ходит в кино и театры и, да-да, благослови ее Господь, покупает предметы искусства, серьезного искусства, в котором она, между прочим, тоже кое-что смыслит.

Поражает энергия, которой обладают эти люди. Их азарт и увлеченность.

Ладно. Еще одно задание для Тайлера. Забрать работу Крима у Кэрол Поттер. Живо! А чем бы ее можно было заменить?

Хм… Руперт Грофф мог бы идеально подойти, а?

Конечно. Питера посещает видение: ваза Гроффа, мерцающая в тенистом прогале южной части сада, наименее окультуренного, самого английского уголка ее растительного царства; заросли лаванды, шток-розы и пруд, затянутый ряской. Это идеальное место для одной из гроффовских асимметричных огромных бронзовых ваз, издали смотрящихся как некая этноклассика, но, когда подходишь поближе, оказывается, что они испещрены всякого рода непристойностями, обрывками политических речей, инструкциями по изготовлению самодельных взрывных устройств, рецептами каннибальских блюд из богачей. Это, конечно, проблемное место Гроффа – его сатиры на чудовищно дорогие красивые вещи, на поверку сами оказываются чудовищно дорогими красивыми вещами. Что, разумеется, входит в замысел.

Кэрол Поттер это оценит. А еще она оценит то, что Питер работает с Гроффом. Не нужно обманываться: Кэрол теряет к тебе интерес. И эпизод с Кримом дела не улучшает.

Питер без малого двадцать лет в галерейном бизнесе, а в важные люди так и не выбился. Все эти годы он оставался верен малочисленной группе художников, не бездарных, но и не самых выдающихся. Если в ближайшее же время не будет прорыва, то с большой долей вероятности он так и состарится крепким галерейщиком средней руки, которого уважают, но не боятся.

Было бы очень неплохо, если бы Чены увидели эту вазу, мерцающую в саду у Кэрол; можно надеяться, что Кэрол назовет его имя.

Насколько неприлично позвонить Бетт, не откладывая, сразу после их вчерашнего разговора?

– Привет, Бетт.

– Привет, Питер. Было приятно повидаться вчера.

– Итак, что мы думаем об этой акуле на следующий день?

– Лично я думаю, что это дохлая акула в огромном контейнере с металлическим каркасом, и жду не дождусь переезда в Испанию, чтобы можно было начать трястись над нашими помидорами.

– Мне только что звонила Кэрол Поттер. Она пыталась адаптироваться к работе Крима там у себя в Гринвиче.

– Кэрол прекрасна, тебе с ней очень повезло.

– Но Крима она забраковала.

– Можно ли ее в этом винить? Кроме всего прочего, вещи Крима еще и воняют.

– Она стояла у нее в саду.

– Тем не менее.

– Послушай…

– Ты хочешь показать ей Гроффа?

– Ты не пошутила вчера?

– Разумеется, нет. Я как раз собиралась ему звонить.

– Есть одно дополнительное обстоятельство.

– Какое?

– Мама хочет, чтобы Крима забрали немедленно и чем-нибудь его заменили. И чтобы это “другое” было у нее примерно завтра. К ней приходят Чены.

– Чены – убийцы.

– Кого они убили? Ты знаешь хоть один конкретный факт?

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Они мафиози. Мафиозные магнаты – ни больше ни меньше.

– То есть ты хочешь сказать, что я коррумпированный мерзавец?

– Нет. Не знаю. Должен же ты кому-то все это продавать. И для Руперта это было бы хорошо.

– Значит, ты ему позвонишь.

– Мм. Сейчас же.

– Ты лучше всех.

– Я думаю о своих испанских помидорах.

– Пока.

– Пока.

Уф!

Не останавливайся. Просто двигайся вперед. Помни, что это служение. Помни, что это, бог даст, позволит тебе когда-нибудь встретиться с гением, новым Прометеем. Где он? Кто он сегодня? Школьник в Дейтоне, штат Огайо, или юноша в бедном квартале Бомбея, или какой-нибудь мистик в джунглях Эквадора?

Рабочий день продолжается.

Тридцать семь новых и-мейлов. Питер отвечает на пятнадцать, остальные откладывает на потом.

Делает еще несколько звонков.

Приезжает Тайлер с помощниками – начинают снимать работы Винсента. Юта приглядывает за ними. Питер на секунду выскакивает из своего кабинета, быстро здоровается, прячется назад.

– Виктория, это снова Питер. Просто хочу тебе сказать, что работы Винсента уже снимают, так что можешь вселяться в любой момент.

Новый и-мейл – от Глена Ховарда. К нему в мастерскую приходили организаторы биеннале, его звезда восходит, может быть, Питер все-таки пересмотрит свое решение и предоставит ему основную галерею в сентябре.

Глен, эти ребята к кому только не приходят. И, даже если они и в самом деле отберут твои работы, ты представить себе не можешь, насколько это не важно. Почитай список участников десятилетней давности, ни одно имя ничего тебе не скажет.

Надо подумать, как это получше сформулировать. Ладно, это можно сделать и после обеда.

– Питер, это Бетт. Я поговорила с Рупертом, он ждет твоего звонка.

Она дает ему телефон.

– Ты самая-самая.

– Не стоит благодарности.

В ее голосе слышна досадливая усталость – может, по зрелому размышлению она все-таки пришла к выводу, что Питер – пустышка?

К черту! Очень вероятно, что ему удастся с ходу продать Гроффа, а ведь это и нужно художникам от своих дилеров, не так ли? В этом и состоит их работа. Грофф сейчас находится в непростом положении: он еще недостаточно знаменит, чтобы заламывать огромные цены, а материалы, которые он использует, и производство его вещей уже стоят черт-те сколько.

Звонок Руперту Гроффу. Включается автоответчик: “Привет, это Грофф. Вы знаете, что делать”.

– Руперт, это Питер Харрис. Друг Бетт Райс. Хотелось бы поговорить, когда у вас будет свободная минута.

Он оставляет свой номер.

Так, теперь нужно заказать ланч для себя, Юты и Тайлера с помощниками. Юта занята – Питер Харрис, Очень Хороший Начальник, возьмет это на себя. Итак, себе – салат “Цезарь” с жареной курицей или рулет с копченой индейкой? Салат. Скоро лето, пора ограничить употребление углеводов. (В каком возрасте прекращаешь думать о таких вещах?) А потом у него все еще побаливает желудок (рак?)… Нет, все-таки копченая индейка.

Семнадцать новых и-мейлов с тех пор, как он проверял почту. В том числе от Виктории, которая, кажется, готова на все, лишь бы избежать разговора.

Питер, остались буквально последние штрихи, завтра до одиннадцати все привезу, ххх в.

Вик, отлично, до завтра, если все-таки я могу чем-то помочь, обязательно дай знать.

В двенадцать приезжает Бобби:

– Привет, красавчик.

Бобби держится с Питером игриво, примерно как сам Питер, когда он общается со своими клиентами – женщинами средних лет и, возможно, по тем же причинам. Тем не менее Бобби – хороший парикмахер и готов работать на выезде, да еще по понедельникам, когда все салоны закрыты, как и все галереи.

Они вместе идут в ванную, и Бобби приступает к работе. Бобби – монологист. Питер слушает вполуха, изредка подает какую-нибудь реплику.

Бобби познакомился с аргентинцем, немного старше него, но абсолютно обалденным (все, без исключения, бойфренды Бобби абсолютно обалденные), аргентинец пригласил его на неделю в Буэнос-Айрес. Понимаешь, Питер, я ведь там уже был… Знаешь, поначалу-то они все милые, но когда ты оказываешься с ними за тридевять земель от дома, и все за их счет, то они рассчитывают… ну, не важно, на что они рассчитывают (это уже традиция: в разговорах с Питером Бобби всегда намекает на какие-то темные стороны секса, но никогда не вдается в подробности)… И, честно говоря, ну, ты меня понимаешь…

Бобби говорит и говорит. Без умолку (как это может быть, что ему всегда есть что сказать?), и Питер позволяет себе отвлечься (перезвонит ли Грофф? Потерял ли он уважение Бетт Райс?). И вдруг:

– Питер, солнышко, а ты бы не хотел убрать седину?

А?

– Просто подумал. Сколько тебе, сорок пять?

– Сорок четыре.

– Мы бы проделали все постепенно. В течение нескольких недель. То есть не так, чтобы – раз! – и у тебя ни одного седого волоса. Никто бы вообще ничего не понял.

У Питера что-то екает в груди.

– Я думал, что седина – это благородно…

Он не говорит Бобби, что думал, что это… сексуально.

– Благородно, типа лет на шестьдесят. Ты бы выглядел на десять лет моложе.

Вихрь странных чувств налетает на Питера. Неужели он действительно так старо выглядит? Насколько пошло хотеть выглядеть помоложе? Да и в любом случае это невозможно, даже если бы он этого хотел. Люди все равно догадаются, как бы постепенно это ни происходило. И он превратится в “мужчину, который красит волосы”, и никто никогда уже не будет принимать его всерьез, хотя, конечно, если бы Бобби мог убрать часть седины, скажем, половину, может быть, действительно никто бы ничего не понял и он бы просто стал выглядеть несколько более витально и… ну, да, моложе.

Сволочь ты, Бобби, зачем ты завел этот разговор?

– Вряд ли, – говорит он.

– Подумай об этом, о’кей?

– Обязательно.

Стрижка окончена, Бобби засовывает в карман свой гонорар. Питер провожает его к выходу. Похоже, Тайлер и его команда не торопятся. Один из помощников Тайлера, бритоголовый Карл, провожает Питера странно-многозначительным взглядом – может, он решил, что Питер трахается с Бобби? О’кей, пусть думает, что хочет.