Текст книги "Элементали"

Глава 8

Люкер лежал во весь рост на материной огромной кровати из красного дерева и заснул бы, если бы Большая Барбара, распаковывая сумки, не говорила с ним без устали. Стопки ее нижнего белья были уложены ему на грудь и бедра и ожидали распределения в соответствующие ящички. Из спальни Большой Барбары нельзя было насладиться видом: треугольник залива в боковом окне и дом Сэвиджей в заднем. Зато сюда заглядывало утреннее солнце.

Люкер сказал:

– Вы как раз вовремя. Начался прилив. Я подумал, может, тебе придется подождать до завтра.

Свет за окном изменился и стал ярче.

– Нет, – ответила Большая Барбара, – нас разделяла всего какая-то лужица воды, и, я уверена, Ли построила бы плот, чтобы только добраться сюда сегодня вечером.

– Я и не знал, что она так волнуется.

– Она тревожится за Дофина. Надеется, что пребывание здесь поможет ему пережить смерть бедной Мэриэн. И то происшествие на похоронах. Мэри-Скот утешат монахини, а у Дофина есть только мы. А теперь, Люкер, – сказала она, прислонившись к комоду, чтобы разом закрыть два ящика, – я знаю, почему Дофин решил поехать в Бельдам, но мне неизвестно, что заставило тебя вернуться в Алабаму. Насколько помню, Мэриэн Сэвидж не была в числе твоих фаворитов, и, честно говоря, дорогой, в ее любимчиках ты тоже не числился.

– Я использовал похороны как повод, чтобы приехать в Бельдам.

– Но тебе не нужен повод, чтобы приехать в Бельдам. Я много лет умоляла тебя вернуться сюда ко мне и привезти Индию. Даже Дофин и Ли умоляли. Люкер, ты не был в Бельдаме с тех пор, как приезжал с той женщиной в шестьдесят восьмом. И знаешь, что она мне тогда сказала? Она сказала…

– Не хочу знать. Не хочу о ней говорить.

– Эх, если бы я могла убедить себя, что эта женщина мертва! Фотография ее надгробного камня сделает твою мать счастливой, Люкер! Счастливой!

– Нет, она не мертва, она… – Люкер повернул лицо к подушке и зевнул.

Большая Барбара повернула его обратно.

– Люкер! Не говори мне, что виделся с ней!

– Нет. Я не знаю, где она.

– Хорошо, – сказала Большая Барбара, – целого срока в аду не хватит для этой женщины… – Она мстительно сорвала бюстгальтеры с груди Люкера и сунула их в верхний ящик комода. – Хорошо! – снова сказала она. – Все готово. А теперь почему бы тебе не сбегать вниз и не налить мне выпить, и мы пойдем посмотрим, как поживают Дофин и Ли?

– Нет, – ответил Люкер.

– Что нет?

– Нет, я не собираюсь наливать тебе выпить, – ради этого он даже открыл глаза и посмотрел на нее.

– Что ж, – осторожно сказала она, чувствуя что-то неладное, – пойду угощу себя сама. Хочешь чего-нибудь?

– Нет.

– Люкер…

– Барбара, в доме нет спиртного. Я ничего не привез.

– Люкер, я же поставила ящик, он был прямо в прачечной, оставалось просто положить в багажник. Как ты не заметил, не знаю.

– А я заметил. Но специально не взял.

– Что же, – сказала Большая Барбара, – тогда я просто надеюсь, что Дофину хватило ума загрузить его в «Мерседес», я…

– Дофин тоже не взял, – сказал Люкер. – Барбара, в Бельдаме сухой закон по результатам народного голосования.

– Но я не голосовала!

– Не имеет значения. В любом случае большинство выбрало бы запрет.

Большая Барбара села за туалетный столик и теперь разговаривала с отражением сына в зеркале. Люкер сидел на кровати.

– Вот почему ты здесь, – мягко сказала Большая Барбара. – Вот почему ты приехал в Бельдам, не иначе как стать моим хранителем.

– Так точно.

– Мог бы проявить порядочность и сказать мне, Люкер.

– Ты бы попыталась увильнуть.

– Конечно, и ты должен бы был дать мне шанс!

– Нет, – тихо сказал Люкер. – Барбара, у тебя проблемы с алкоголем. И ты не хочешь принимать помощь. Я знаю, что Ли уже разговаривала с тобой, и Лоутон разговаривал с тобой, и если бы Дофин не был так чертовски вежлив, он бы тоже с тобой поговорил. Но ты бы ничего с этим не сделала и каждый вечер приходила бы и наполняла себя выпивкой до пунктирной линии…

Большая Барбара отвернулась от зеркала.

– Люкер, – взмолилась она, – я бы хотела, чтобы ты не…

– Говорю тебе, Барбара, – ответил сын, – из всех возможных личных проблем, с которыми ты можешь заставить иметь дело друзей и семью, алкоголизм – самое скучное. Его не за что рекомендовать. А у тебя все совсем запущенно. Когда ты пьешь, ты начинаешь говорить, и ничто не может заставить тебя заткнуться. Ты говоришь то, чего не следует – кому не следует, и ставишь всех в неловкое положение. И я должен сказать, Барбара, когда ты по уши пьяная, любить тебя очень сложно.

– Значит, – сказала Большая Барбара, – ты привез меня сюда, чтобы волшебным образом исцелить. Ты собираешься снять кожаные ремни с сумок и привязать меня к кровати, а затем убежать с Индией в соседний дом, надеясь, что не услышите моих криков!

– Если понадобится, – Люкер пожал плечами. – Барбара, если продолжишь пить, проживешь еще лет пять, и большую часть этого времени будешь чувствовать себя хуже, чем Мэриэн Сэвидж. Так пить просто неразумно. Даже не знаю, почему ты пьешь.

– Я пью, – отрезала Большая Барбара, – потому что мне нравится.

– Я тоже не прочь выпить, – сказал Люкер, – но иногда отставляю бутылку в сторону до того, как она опустеет. Барбара, ты не пила так, когда мы с Ли были маленькими.

– Как раз тогда я и начала, – сказала Большая Барбара, – когда вы с Ли были маленькими.

– Почему? Почему ты начала?

– Люкер, когда я вышла замуж, я была просто милой маленькой южанкой и никогда не видела ничего севернее линии Мейсона – Диксона. У меня было двое детей и счастливый брак. Лоутон тогда любил рыбачить, а я выпить. Причин, чтобы пить, у меня было три. Двое детей – это первые две, а третья заключалась в том, что я любила развеяться. Часов в шесть вечера я сидела во внутреннем дворике среди магнолий и гардений – гардении все в цвету и запах до небес! – и думала: «Я не буду пить», а потом ты или Ли подходили и говорили: «Мама…», и я такая: «О господи, нужно выпить» – и бежала в дом. И тогда к половине восьмого я бы уже была в другом месте, я бы уехала…

– Но я вырос, – сказал Люкер, – и Ли выросла. А Лоутон перестал ловить рыбу десять лет назад.

– Ох, но, Люкер, я все еще люблю развеяться…

– Развеиваться – прекрасно, – сказал Люкер. – И очень весело, но, Барбара, ты больше это не контролируешь.

С минуту Большая Барбара МакКрэй сидела неподвижно, пытаясь сдержать гнев, который она испытывала к своему семейству за их произвол в этом вопросе. Обязательство бросить пить свербело с тех пор, как дочь и муж начали об этом говорить, но Люкер, обманом затащивший ее в Бельдам без грамма спиртного, лишил ее славы, сопровождающей добровольное отречение.

На самом деле она не могла сердиться на Люкера, потому что знала, насколько сильно он не любил находиться вдали от Нью-Йорка – и как много усилий было приложено, чтобы уговорить Индию приехать в Алабаму на неопределенный срок. Он прибыл сюда исключительно из любви к матери, но досада и страх Большой Барбары перед грядущими днями и неделями – ведь она уже нервничала, потому что пробило шесть, а она еще не пригубила скотча с самого полудня – требовали выхода ее возмущению.

– Это Лоутон, – сказала она наконец, – попросил тебя приехать.

– Да, попросил. Но я приехал из-за тебя, а не из-за него. Ты это знаешь.

– Да, – мрачно сказала Большая Барбара, – но я злюсь на Лоутона за то, что он так поступил. Ты ведь знаешь, почему он это сделал?

Люкер не ответил.

– А я скажу тебе почему. Он это сделал потому, что не хотел, чтобы я ставила его в неловкое положение во время кампании. Он не хотел, чтобы я отключилась в тарелке с куриным салатом на церковном пикнике. Не хотел видеть, как меня выносят из бара на носилках…

– Барбара, но ведь именно это и произошло на прошлой неделе. Как думаешь, каково было мне, когда Ли позвонила – посреди званого обеда, – чтобы сказать, что ты находишься в центральном вытрезвителе? Это не сделало никого из нас счастливее.

– Это не потому, что я пила. Это потому, что я узнала, что Мэриэн умерла. Лоутону нет дела до меня. Он не был бы против, если бы я заперлась в туалете и опрокинула бутылку себе в глотку. Сказал бы: «Ой, да все в порядке. Она там отлично проводит время, никому не входить и не мешать, когда она так здорово проводит время!» Вот как он думает. Он считает меня помехой для кампании. Как тот представитель из Канзаса, чья жена забила до смерти трехлетнего ребенка за неделю до последних выборов. Она была для него помехой, и он проиграл. Лоутон приводит меня в ярость. Этот человек был бы никем, если бы я его не подтолкнула. Мне все еще нужно за ним приглядывать! Это я научила его не говорить о разделке свиней перед женой вице-президента! Без меня этот человек сегодня был бы никем, Люкер. На нашем счету в банке и соринки бы не было! В день, когда ты родился, я сказала Лоутону: «Лоутон, удобрения – это дорога в будущее». И тогда он меня послушал! Ох, тогда, в день твоего рождения, он вдруг послушал то, что я ему сказала! Он пошел и купил компанию по производству удобрений, а деньги потекли только сейчас. Если бы не эта компания, он не смог бы баллотироваться в Конгресс! Без нее он бы за автобусом не угнался!

Тяжело дыша, она отшатнулась и вытерла глаза салфеткой. Когда она снова заговорила с Люкером, ее голос был более спокойным и сдержанным.

– Люкер, этим утром перед отъездом Лоутон сказал, что, если я не просохну, он подаст на развод сразу после выборов, и неважно, выиграет он или проиграет, ему не хочется обременять себя женой, которая может выпить больше, чем целый амбар ирландцев.

– Разве от развода станет хуже? Если ты разведешься с Лоутоном, то сможешь жить с Ли и Дофином. Они были бы рады тебе. Думаю, тебе самой стоило подать на развод в тот день, когда Ли стала Сэвидж.

– Развод убьет меня, Люкер. Я знаю, что ты ладишь с Лоутоном далеко не лучшим образом, и знаю, что ты не любишь его так же, как любишь меня…

Люкер резко рассмеялся.

– …но я люблю Лоутона и всегда любила. Я знаю, он подлец, я знаю, что врет, и сама Мэриэн Сэвидж – ни в коем случае не говори Дофину – рассказала мне о той брошенке из Фэйрхоупа, с которой твой отец встречался с шестьдесят второго, у нее курчавые рыжие волосы, а на задницу может опереться целая бейсбольная команда…

– Барбара, ты мне никогда об этом не говорила!

– С какой стати мне рассказывать? Тебе незачем было знать.

– Ты расстроилась, когда узнала?

– Еще бы! Но ни слова не сказала. Но больше всего стало больно, когда он заговорил о разводе – сегодня утром он не в первый раз поднял вопрос. Люкер, послушай, я доверюсь тебе, я попробую…

Она отвернулась на несколько мгновений, размышляя о том, какие трудности ее ожидают. Затем, повернувшись к сыну, закричала:

– О боже, дай мне хоть стакан подержать. Мне нужно что-то обхватить пальцами!

Люкер соскользнул с огромной кровати из красного дерева и потянулся.

– С тобой все будет в порядке, – беспечно сказал он.

Глава 9

По пути из Мобила Дофин захватил полдюжины лобстеров, и Одесса сварила их на ужин с картошкой и салатом из капусты на гарнир. Все ели вместе в столовой дома Сэвиджей, и Люкер любезно воздержался от обвинений Большой Барбары в том, что из-за ее пристрастия к алкоголю все остальные не смогут насладиться вином или пивом за ужином. Трапеза прошла не слишком весело, так как всех обуревали мрачные мысли, но, по крайней мере, все были голодны. И только когда они доели своих лобстеров, и треск панцирей и шум высасываемого из разбитых оболочек сладкого мяса больше не скрывали молчания, безмолвие стало угнетающим.

Дофин, преисполненный чувства долга, взял на себя ответственность всех спасти. Презрев условности, он обратился к Индии без всяких предисловий:

– Люкер сказал, что мне не следовало ехать в Бельдам после смерти мамы, что мне лучше остаться в Мобиле…

– Да, – ответила Индия, не понимая, почему это замечание адресовано ей. – Я знаю, что он это сказал. Но ты не согласен.

– Нет, не согласен. Бельдам – это место, в котором я провел счастливейшие моменты жизни. Мне двадцать девять, и я приезжаю в Бельдам каждое лето с тех пор, как родился. Я никогда не хотел съездить куда-то еще. Вы не можете себе представить, насколько я был счастлив в те каникулы, которые я провел здесь с Люкером, – и как несчастлив был тогда, когда приходило время возвращаться в Мобил! Люкер со мной не разговаривал, когда мы возвращались домой. В Бельдаме мы были лучшими друзьями, но в Мобиле он мне и секунды не уделял.

– Ты на три года младше меня, – пожал плечами Люкер. – А мне нужно было поддерживать имидж.

– Это меня очень огорчало, – сказал Дофин, усмехаясь. – Как бы то ни было, все равно приезжал сюда даже после того, как Люкер женился и перестал здесь появляться. Мы приезжали с мамой и Одессой, я и тогда был вполне счастлив. А все это время Ли росла и была такой умницей: стала лучшей выпускницей класса в старшей школе, попала в список лучших студентов Вандербильта и повсюду выигрывала конкурсы красоты…

– Я играла Царицу ночи Моцарта, – самоиронично заметила Ли. – А еще я однажды выиграла электрическую зубную щетку на конкурсе стихов.

– В любом случае, – сказал Дофин Индии, – мне казалось, что самый чудесный момент в жизни случился, когда мы были вместе в Бельдаме и она гуляла со мной по пляжу.

– Это потому, что я знала, что у тебя не меньше восемнадцати миллионов долларов на счету, – сказала Ли мужу.

Он не обратил на нее внимания.

– И однажды мы сидели за этим столом, только она и я…

– Я была наверху, рассказывала Мэриэн, что сейчас произойдет, – сказала Большая Барбара.

– А Одесса на кухне пыталась убить осу, – засмеялась Ли, – и все время, пока Дофин пытался сделать предложение, мы слышали шлеп-шлеп-шлеп по стенам и грохот сковородок.

– … и я сказал: «Послушай, Ли, я знаю, что ты умна и что около восемнадцати миллионов мужчин спрыгнули бы с движущегося грузовика, только чтобы получить возможность сделать тебе комплимент, но у меня много денег, и если мы поженимся, ты наверняка хорошо повеселишься, тратя их»…

– И я сказала: «Дофин, конечно, повеселюсь!» – продолжила Ли. – Так и делаю!

– Что ж, Барбара, – сказал Люкер, – теперь, когда Ли пристроена, я надеюсь, что вы изменили свое завещание и сделали меня единственным наследником компании МакКрэев.

– Это будет зависеть от того, как ты будешь относиться ко мне в будущем, – ответила Большая Барбара.

Одесса вышла из кухни, чтобы налить еще кофе и вынести посуду. Вопрос Индии почти затерялся под грохотом тарелок:

– Дофин, ты тоже боишься третьего дома?

– Да, – ответил он без колебаний.

– Почему ты задаешь такие вопросы, деточка? – удивилась Большая Барбара.

– Потому что Люкер боится.

– Люкер, – обратилась мать, – ты наговорил ребенку небылиц?

Люкер не ответил.

– Индия, – сказала Ли, – в третьем доме ничего нет. Люди просто себе надумывают, потому что он заброшен, засыпан песком и так далее. Просто это место выглядит… – она не хотела заканчивать предложение.

– Как будто с ним что-то не так, – подхватил Люкер. – Вот и все. Индия спросила меня, почему мы не приглашаем сюда никого, кроме членов семьи, и я рассказал ей про вечеринку в честь выпускного Дофина.

– Ой, да это пустяки! – сказала Большая Барбара. – Индия, сущие пустяки! Десять маленьких девочек засиделись допоздна и рассказывали друг другу истории о привидениях, и все разом перепугались, потому что Бельдам с непривычки кажется слишком пустынным по ночам. Они все придумали. Я была в доме той ночью и ничего не видела. У Сэвиджей остановился десяток мальчиков, и они тоже ничего не видели. Не на что было смотреть.

– Но вы все равно никого не приглашаете, – заметила Индия.

– В наши дни люди любят азарт и яркие огни, – сказала Большая Барбара, – никто не хочет ехать в старый убогий Бельдам, где из развлечений – только зубрежка таблиц приливов и отливов.

– В любом случае, – заверила Ли, – тебе нет смысла бояться третьего дома, Индия. Единственная причина, по которой Люкер, Дофин и я его боимся – в том, что мы выросли с этим страхом. Мы постоянно выдумывали истории, рассказывали, будто кто-то там живет – кто-то, кто всегда скрывался в комнатах подальше от глаз. Мы подначивали друг друга посмотреть в окно, и когда заглядывали, то кто бы там ни сидел, он прятался под кроватью, или за диваном, или еще где-нибудь.

– Сегодня, – сказала Индия, – днем я…

– Индия сегодня вела себя очень безрассудно, – прервал ее отец, – она взобралась на вершину дюны перед третьим домом. И заглянула в одно из окон.

Дофин, казалось, пришел в ужас, Большая Барбара захлебнулась от испуга. Ли сказала:

– Индия, тебе не следовало этого делать. Люкер, ты не должен был ей позволять. Песок нетвердый, она могла соскользнуть прямо на землю! Песок в Бельдаме опасный, просто опасный!

– Я заглянула в окно и…

– Нет! – прервала ее Большая Барбара. – Мы перестанем говорить обо всем этом, потому что это просто ерунда. Не правда ли, Одесса? – Одесса принесла еще кофе.

– Верно, – ответила Одесса. – Нет ничего в третьем доме, окромя песка и пыли.

– Индия, – обратилась бабушка, – мы не разрешим тебе играть на заброшенных американских горках, точно так же, как не позволим играть рядом с третьим домом. Он гнилой и опасный.

Индия накрыла рукой чашку с кофе – она больше не хотела.

Дофин признался Индии в своих опасениях, но отказался описывать подробности. Однако было очевидно, почему он выбрал для себя и Ли спальню в северо-восточном углу дома. Из этих двух окон не было видно ничего, кроме лагуны Сэнт-Эльмо, которая сияла тошнотворно зеленым свечением. Вид из окон открывался самый пустынный и унылый во всем Бельдаме, особенно ночью. Нигде ночи не бывали чернее, чем в Бельдаме – в пределах пятидесяти километров не было ни одного уличного фонаря. Сразу у берега залив уходил в глубину и не нуждался в буях. Когда все легли спать и свет в домах погас, остались только звезды над головой и волнистая лента лагуны Сэнт-Эльмо. Новая луна казалась черной заплаткой, пришитой к еще более черному одеялу.

После ужина, когда Люкер, Индия и Большая Барбара вместе пересекли двор и вошли в свой дом, Дофин стоял у окна их с Ли комнаты и смотрел на лагуну. Сверху доносились шаги Одессы и Ли на третьем этаже. Когда Ли спустилась, Дофин умолял ее почитать в постели, пока он не заснет.

– Хорошо, – сказала она, – но зачем?

– Потому что, – просто ответил он, – я боюсь заснуть в Бельдаме последним.

– Даже когда я в постели рядом с тобой?

Он кивнул.

– А что ты делал, когда тебе приходилось спать одному? – спросила Ли.

– Я просил Одессу посидеть со мной. Я никогда не засыпал в Бельдаме последним.

– Дофин, почему ты не говорил мне об этом раньше?

– Я боялся, что ты подумаешь, что я веду себя глупо.

Ли засмеялась.

– А зачем ты мне сейчас рассказываешь?

– Ох, из-за того, о чем Индия говорила сегодня вечером.

– О третьем доме?

– Да. Не люблю о нем разговаривать. Не то чтобы я еще боюсь…

– Но ты боишься, – заметила жена. – Ты все еще его боишься.

Он кивнул.

– Полагаю, ты права. Так забавно быть снова здесь. И так странно, мне казалось, что все время буду думать о маме, но я приехал сюда, посидел на качелях, и только сейчас вспомнил, что мама умерла прямо на них. Я не думал о ней, я думал только о третьем доме…

– Дофин, я не считаю, что ты ведешь себя глупо. Мама и Мэриэн – вот кто были глупцами, воспитывая в нас суеверия, взращивая в нас страх. Если у нас будут дети, я воспитаю их по-другому. Они и слова не услышат о третьем доме.

– Это, наверное, лучший выход, – сказал Дофин. – Могу точно сказать, что расти в постоянном страхе не очень приятно.

Ли включила прикроватную лампу и принялась читать «Космополитан», выпущенный пятнадцать месяцев назад. Дофин заснул, уткнувшись головой в ее бок и положив руку ей на грудь. Даже его ступни запутались в ее ногах – для защиты от третьего дома.

Почувствовав тепло восходящего солнца на простыне, накрывавшей тело, он попытался не просыпаться. Ли лежала в его объятьях и не пробудилась, когда он ее сжал. Дофин все еще не открывал глаза, надеясь, что, несмотря на усилившееся тепло, которое уже заставляло его потеть, и свет, горевший кармином на внутренней стороне век, его снова настигнет сон.

Он попробовал отодвинуться от Ли и повернулся к ней спиной. Но сон больше не приходил, а Ли не просыпалась. Держать глаза закрытыми стало в конце концов просто невыносимо, и он позволил им открыться. Большой прямоугольник красного света – четко очерченный и разделенный, как окно, – был направлен на дверь в коридор, и пока он смотрел, свет немного сдвинулся вниз к ручке. Было, наверное, не позже пяти.

Дофин дожидался шагов Одессы этажом выше. Он знал, на какой из полудюжины кроватей она спит – прямо над его комодом. Как только она опустит ногу на пол, он сразу узнает. А когда она оденется и он услышит ее шаги на лестнице, то позволит себе подняться. Его не смущало признаться жене, что он боится быть последним заснувшим в Бельдаме, но сказать, что боится быть первым проснувшимся, он не мог. Любой может понять боязнь ночи, но что можно сказать о человеке, чей страх сохраняется до рассвета?

Дофин дернулся: послышались шаги, но в неожиданном месте, прямо над шифоньером в противоположном углу. Дофин задался вопросом, что могло заставить Одессу изменить тридцатипятилетней привычке и этим летом спать в другой постели. Он уставился на место, где прозвучали шаги. Почему Одесса…

«Почему не слышно больше шагов?» – подумал он вдруг, впервые оторвав голову от подушки.

Затем шаги прозвучали снова: Одесса осторожно перемещалась по комнате, зная, что ее слышно внизу. В течение тридцати лет в Бельдаме (он оказался здесь впервые в животе Мэриэн Сэвидж) Дофин вставал в считаные минуты после Одессы. Он всегда был первым, кому Одесса готовила завтрак одновременно со своим, и только в этот прием пищи, только с Дофином, она нарушала свое собственное правило, запрещающее есть со своими нанимателями. В Бельдаме каждое утро в шесть пятнадцать Одесса и Дофин Сэвидж завтракали вместе за кухонным столом.

Дофин также знал, что лестница на третий этаж выходит прямо в середину комнаты над ним, прямо к подножию четвертой кровати. Никакую дверь открывать было не нужно, и вскоре Дофин услышал, как Одесса спускается по лестнице.

Он встал с кровати и натянул пижаму, намереваясь последовать вслед за ней вниз. Боясь разбудить Ли, Одесса не станет разговаривать с ним, пока они не спустятся в кухню. Квадрат красного утреннего солнца полировал медную дверную ручку; Дофин повернул ключ в замке и распахнул дверь.

За ней стояла Мэриэн Сэвидж. В руках она держала большую красную вазу, которую он никогда раньше не видел.

– Дофин, – сказала она.

Дофин улыбнулся, затем вспомнил, что его мать умерла.