Текст книги "Живые иконы. Люди веры, вернувшие миру надежду"

Святость: жажда Царства

И еще одно смелое утверждение, в котором дышит свежесть, свобода и блаженство Царства. Думается, горячая ревность о. Сергия о единстве Церкви коренится не в его знании Писания, отцов или церковной истории, не в богатейшей философской и богословской эрудиции, но в его эсхатологическом опыте и ви́дении. Говорю это не с тем, чтобы представить его в образе чудотворца или визионера, но чтобы подчеркнуть то, что подтверждают многие знавшие его лично: о. Александр Шмеман, о. Борис Бобринский, Никита Струве, Лев Зандер, Николай Зёрнов, Павел Евдокимов, о. Алексей Князев и другие, оставившие воспоминания и воздавшие ему долг памяти[74]74
  A Bulgakov Anthology, рр. xix – xxv. См.: Le Christ dans le pensée russe, 179–194, Le messager orthodoxe, 98, 130–139, Russian Religious Renaissance, рр. 138–150 [Зёрнов Н. Русское религиозное возрождение. С. 155–166].


[Закрыть]. Большинство запомнили его прежде всего как священника, излучающего Христову любовь в своем служении, будь то совершение литургии, исповедь, духовничество, преподавание или писательство. Они видели в нем отблеск Царства, в его жизни и работе – живое свидетельство Евангелия. В опубликованных автобиографических заметках, как это видно из приведенных выше отрывков, о. Сергий часто говорит о том, как встречался с силой и славой этого «иного мира», нового эона, Царства. Многие его произведения оканчиваются восклицанием Книги Откровения и древней Церкви: «Маранафа! Аминь. Ей, гряди, Господи Иисусе!» Один его коллега сравнил его с великими произведениями живописи и скульптуры, которые настолько прекрасны, что кажутся полными чистого блага, сияющей любви[75]75
  Искусствовед Владимир Вейдле. См.: Russian Religious Renaissance, рр. 149–150 [См.: Зёрнов Н. Русское религиозное возрождение. С. 166].


[Закрыть].

Если это было столь очевидно при его жизни, причем даже его оппонентам и критикам, то увенчавшая ее сияющая, почти пасхальная кончина явным образом свидетельствовала о его общении с Богом. Сестра Иоанна (Рейтлингер), ухаживавшая за ним в последние недели перед смертью, оставила воспоминания о его умирании[76]76
  The Final Days of Father Sergius Bulgakov // Apocatastasis and Transfiguration, рр. 31–53 [Сестра Иоанна (Рейтлингер). Апофеоз невечернего света (Из воспоминаний об о. Сергии) // Вестник РХД, № 182, 2001].


[Закрыть]. После совершения им литургии 5 июня 1944 года, на второй день Пятидесятницы, то есть в День Святого Духа, который был годовщиной его рукоположения, вечером с о. Сергием случился приступ. Только на следующее утро его сын обнаружил, что он без сознания. Последующие сорок дней, вплоть до смерти 12 июля, он находился в пограничном состоянии между сознанием и бессознательностью. Воспоминания сестры Иоанны, опубликованные после ее смерти в 1988 году, но написанные в течение этих сорока дней и завершенные в Лондоне в конце 1945 – начале 1946 года, представляют живую летопись не только этого умирания, но и жизни, приведшей к нему[77]77
  Русский текст был впервые опубликован в Вестнике Русского Христианского Движения, № 159, 1990. С. 51–79.


[Закрыть]. За ним ухаживали четыре женщины – сестра Иоанна, матери Бландина и Феодосия, а также Е. Н. Осоргина, – члены его семьи и часто навещавший их о. Киприан (Керн). Нет надобности упоминать все описанные сестрой Иоанной подробности. Периоды коматозной бессознательности сменялись периодами, когда он приходил почти в полное сознание и пытался, часто вполне успешно, говорить с окружающими. Пробовал он и писать, но написанное оказалось неразборчивым. Через пять дней после приступа произошло событие, увенчавшее умирание о. Сергия. Он имел таинственную беседу с кем-то невидимым, после чего его лицо, подобно лицу преп. Серафима Саровского, стало «сплошным светом». Описывая это чудесное явление, длившееся в своей наиболее интенсивной фазе несколько часов, сестра Иоанна не усомнилась назвать его «невечерним светом», заглавием раннего труда Булгакова, которое к тому же напоминало песнопение вечерни «Свете тихий», воспевающее Христа, Свет мира.

Этот рассказ и другие воспоминания оставались неизвестными в течение почти пятидесяти лет после смерти о. Сергия. Они весьма близки к житиям святых и языку богослужебных текстов, где смерть называется «успением», то есть засыпанием и переходом – Пасхой – в руки Христовы, в общение святых, в Царство Небесное. «Пасха» Самого Христа и «Пасха» Матери Божией изображены на иконах соответствующих праздников и созерцаются в песнопениях и стихословиях этих богослужений. Избрать такой язык для сестры Иоанны было тем более естественно, что, живя в богослужебном ритме и к тому же занимаясь иконописью, она во многом сформировалась под влиянием иконографии светлого Христова Воскресения и Успения Богородицы. Ее рассказ – не сентиментальная агиография и не медицинский отчет. Он начисто лишен чувственности и поистине во многом определен последними неделями земной жизни о. Сергия: чудом его пастырского служения, его радостью и любящей заботой об окружающих. Не случайно на его фотографиях последних лет жизни обнаруживается совсем не поверхностное сходство – не в деталях, но в общем характере и впечатлении – с преп. Серафимом. Конечно же, сразу бросается в глаза нагрудный крест, длинные волосы и борода, характерные для русских священников. Но сходство не в этом, а в искорке в глазах, в проблеске улыбки, озаряющем всё лицо, в радости, готовой вспыхнуть теплым, любящим приветствием: «Христос воскресе, радость моя!»

В конце сестра Иоанна рисует почти тот же образ о. Сергия, что и о. Александр Шмеман: образ человека, который, при всей занятости преподаванием и писательством, литургическим служением, исповедью и духовничеством, жил уже где-то там, в молитве уже дышал воздухом Царства, видя его вокруг себя здесь и сейчас. Ректоры богословских учреждений были согласны в том, что, какие бы «системы» ни вычитали будущие исследователи из книг Булгакова, в нем действительно горел огонь как в том, кто «весьма подобен Богу». В том, что о. Сергий хранил этот живой свет, зажженный в его крещении, разгоревшийся в рукоположении, в личных страданиях, вынужденной эмиграции, страшной нищете, в обвинениях и множестве мелких унижений, о которых он даже писал, состояло его личное чудо. Необычно проживая обыденную жизнь, он стал первой «живой иконой», первым образом святости в наше время. И не потому, что соответствовал образцам русской православной святости. Безусловно, этим образцам он не соответствовал, и даже само включение его в ряд «живых икон» сделает эту книгу для иных соблазнительной. В глазах таких людей он навсегда останется в худшем случае еретиком, а в лучшем – сомнительным богословом русской эмиграции, чьи размышления о Премудрости по меньшей мере подозрительны. Однако он был охвачен и иной любовью.

Оно [расхождение с «историческим православием»] относится к будущему, к эсхатологии, к тому трепетному призыванию и ожиданию Христа грядущего, но которое как-то, если не догматически, то фактически, утеряно православием (и не меньше, если не больше, и католичеством) под непосильным бременем своего историзма. Предание перестало быть живым и живущим, но стало «депозитом» веры, который надо хранить, а не жизненно творить. Православие же есть не только обладание данным богатством веры и жизнью в ней, но и пророчество, апокалипсис, история – не только прошлого, но и настоящего и будущего, зов обетования. Оно не имеет града зде пребывающего, но грядущаго взыскует. Оно есть поэзия, эрос церковный, чаяние Жениха, чувство его Невесты. Оно есть творчество, направленное к концу и цели, чаяние Конца. Это не малодушный страх жизни и бегство от нее к смерти, но преодоление всякой данности, чаяние Нового Неба и Земли, новой встречи и жизни со Христом. Все это в словах невыразимо и неопределимо, звучит как музыка души, симфония красок, поэзия искусства. Оно все есть – порыв, чаяние, обетование: «Ей, гряди»…[78]78
  Прот. Сергий Булгаков. Автобиографические заметки. С. 55–56 [ссылка автора: A Bulgakov Anthology, рр. 19–20]. Отец Сергий Булгаков часто завершал свои сочинения этим молитвенным возгласом ранней Церкви: «Ей, гряди, Господи Иисусе!»; им заканчивается Книга Откровения (22:20).


[Закрыть]

Глава 4. Мария (Скобцова): женщина с разными лицами, мать для всех

Богатая жизнь, сложный человек

Едва ли найдется в наше время личность столь радикальная, столь необычная, столь сложная и богатая, как Елизавета Юрьевна Пиленко, которая позднее в монашеском постриге станет матерью Марией[79]79
  Самая лучшая биография матери Марии принадлежит перу о. Сергия Гаккеля: Pearl of Great Price. Crestwood, NY: SVSP, 1981 [Гаккель С., прот. Мать Мария. М., Всецерковное православное молодежное движение, 1992]. См. также прекрасную биографию, написанную дочерью духовника матери Марии, о. Димитрия Клепинина, Еленой Аржаковской-Клепининой «La joie du don», in Le sacrement du frère (Paris/Pully: Le sel de la terre/Cerf, 1995), рр. 13–69. Эта антология трудов матери Марии готовится к выпуску на английском языке в серии издательства Orbis Books, Modern Spiritual Masters. См. также Laurence Varaut. Mére Marie 1891–1945, St. Petersbourg-Paris-Ravensbruck. Paris: éditions Perrin, 2000.


[Закрыть]. Ей были даны многие дарования (проницательность поэтессы, страсть революционера, материнская нежность и т. п.), но наиболее последовательно и ярко воплотила она в своей жизни стремление следовать Христу, практически осуществлять Благую Весть, другими словами – воплотить святость, сделать ее присутствие в человеческой жизни реальностью.

Елизавета Юрьевна Пиленко родилась в 1891 году в Риге, в семье потомков украинских аристократов, и была многообещающим поэтом, талантливым художником-любителем, посещала богословские курсы при Духовной академии в Санкт-Петербурге, хотя в то время изучать богословие для женщины было делом неслыханным. Ее увлекло революционное движение, она постоянно бывала в литературных кружках, собиравшихся вокруг поэтов Александра Блока и Вячеслава Иванова. В молодости импульсивно вышла замуж, родила ребенка и затем пережила разрыв этих первых отношений. Во время массовых революционных беспорядков она была городским головой города Анапы, рядом с которым находилось имение ее отца… Там же Белая армия судила ее за симпатию к большевикам. Вскоре после этого, когда расстановка сил на Гражданской войне сменилась в пользу большевиков, ее чуть было не казнили вместе с остальными подозреваемыми в контрреволюции, но ей удалось избежать казни, уверив всех, что она знакома с женой Ленина. С тысячами других беженцев она отправилась в изгнание на Запад, и в условиях почти невероятной бедности и лишений ей удалось добраться сначала до Стамбула, а затем и Парижа. На пути туда она снова вышла замуж, на этот раз за Даниила Скобцова, который был именно тем военным судьей, перед кем она предстала во время суда в Анапе. От этого брака родилось еще двое детей – дочь, которая впоследствии умерла от менингита в Париже, и сын, который погиб в концентрационном лагере вместе с последним священником ее общежития, отцом Димитрием Клепининым.

На Страшном суде меня не спросят, успешно ли я занималась аскетическими упражнениями и сколько я положила земных и поясных поклонов, а спросят: накормила ли я голодного, одела ли голого, посетила ли больного и заключенного в тюрьме. И только это спросят.[80]80
  T. Stratton Smith, Rebel Nun. Springfield IL: Templegate, 1965, р. 135 [Гаккель. Мать Мария. С. 51].


[Закрыть].

Казалось, Елизавета Юрьевна никогда не соответствовала своему времени или миру. Или, пожалуй, всегда соответствовала. Замуж она выходила импульсивно, страстно. Души не чаяла в своих детях, пусть и недолго. Как и многие другие изгнанники, испытала дотоле неизвестную ей бедность. Она не могла ограничиться семейной и интеллектуальной жизнью, когда вокруг, в эмигрантской среде, страдали столь многие. Поездки с просветительскими целями почти сразу же стали актами сострадания, встречами с «живыми мертвецами». Вместо культурного обогащения или сбора средств Елизавета Юрьевна занималась, в сущности, социальной работой и духовным попечением. Но в ее православной среде женщины не занимались диаконией. Да, вдовствующая великая княгиня Елизавета Федоровна, причисленная теперь Русской Православной Церковью к лику святых, организовала в предреволюционные годы общину монахинь, которые заботились о московских больных и бездомных, но революция уничтожила ее общину, жертвами революции стали и монахини, и она сама, и зачатки церковного возрождения Русской Церкви времен Великого собора 1917–1918 годов. Единственными примерами монашеской жизни, которые видела Елизавета Юрьевна, были традиционные монастыри, которые обошла стороной революция, – в Эстонии и Латвии, но они были ей совершенно чужды. Она видела в них анахронизм, потворство роскоши, к чему не испытывала ни малейшего сочувствия, когда кругом царили такая нужда и страдания. Среди значительного количества различных сочинений, оставшихся после нее, очерки о новом типе христианской жизни, о новом пути воплощения Евангелия и, в частности, о новом типе монашества составляют самую увлекательную и вместе с тем самую радикальную и важную часть ее наследия.

Елизавету Юрьевну постригли в монахини в марте 1932 года с именем Мария, и в течение следующих двенадцати лет, вплоть до ареста и депортации в концлагерь Равенсбрюк, где ее ждала смерть в газовой камере, она жила необыкновенной жизнью монахини, диакониссы, воспитательницы, управляющей нескольких общежитий, не говоря уже о том, что и сама была кухаркой, и писательницей, а также занималась поиском средств для своей деятельности. Невзирая на сомнения друзей, таких, как Николай Бердяев и молодой священник, новообращенный православный о. Лев Жилле (позже он станет священником организованного ею общежития), но с благословения ее духовного отца, Сергия Булгакова, и известного неординарного иерарха Русской епархии в Париже митрополита Евлогия она по-своему воплощала в жизнь то, что называла “монашеством в миру”. Ее жизнь стала кенозисом, освобождением от всего, что она имела, и от всего, чем была. Ей предстояло устроить при поддержке ряда ключевых фигур эмиграции несколько общежитий для бездомных, нуждающихся, беспомощных и больных в Нуази-ле-Гран, на вилла де-Сакс, и на улице Лурмель.

Христос, возносясь на небо, не вознес с собою церковь земную и не прекратил пути человеческой истории. Христос оставил церковь в миру. Малой закваской осталась она, но этой закваске надлежит заквасить все тесто. Другими словами – в пределе истории Христос отдал весь мир церкви, и она не имеет права отказываться от его духовного устроения и преображения. И нужно ей для этого крепкое воинство. Вот оно – монашество[81]81
  Мать Мария. О монашестве // Мать Мария. Воспоминания, статьи, очерки. Париж, YMCA-Press, 1992. Т. 1. С. 141 [ссылка автора: Mére Marie Skobtsov. Le Sacrement du frère. Paris: Les Editions du Cerf, 2001, р. 126].


[Закрыть].

Две любви

Мать Мария пришла к тому, что монашеская жизнь – ничто, если она не воплощает любовь к Богу и ближнему. В самой своей истории, как она считала, распространяясь в разных географических областях с разным климатом, культурами, языками, даже пищей, монашество как живая реальность приспосабливалось к новой окружающей среде. Оно находило способы процветать за пределами пустынь Ближнего Востока и провинций Византийской империи. Постная пища Средиземноморья (например, оливки) уступила место картофелю и капусте на Севере, точно так же как пальмовые ветви в праздник Входа Господня в Иерусалим заменила верба.

Иначе – сейчас в монашестве надо бороться за самую с сердцевину его, за самую душу, пренебрегая всеми внешними оформлениями, создавая новые оформления. <…> Монашество вообще нужно, но нужно оно, главным образом, на дорогах жизни, в самой гуще ее. Сейчас для монаха один монастырь – мир весь. Это он с неизбежностью должен понять очень скоро, и в этом сила его новшества. Тут против воли многие новаторами стать должны. В этом смысл и причина и оправдание нового монашества! Новое здесь не тем главным образом характеризуется, что оно новое, а тем, что оно неизбежное[82]82
  Там же. С. 140 [ссылка автора: Le sacrement, р. 121].


[Закрыть].

Несмотря на ее преимущественно отрицательное отношение к монашеству старого, традиционного типа, у матери Марии не было ни времени, ни желания заниматься основательным богословским анализом и критикой традиционных моделей монашеской жизни. Просто она была убеждена, что в ее время они стали почти роскошью, недоступной для многих искателей Бога. Эти модели напоминают льготный режим лечения, к примеру туберкулеза, как она пишет, то есть хорошо оснащенный санаторий в горах со свежим воздухом, хорошей едой, гимнастикой и отдыхом. Большинство же эмигрантов и рабочих во время экономического упадка, испытывающих духовные, физические и эмоциональные страдания, должны были довольствоваться крошечными, душными комнатами в съемных квартирах и скудной пищей, сталкиваться и с другими спутниками бедности и ее последствиями – покинутыми супругами и детьми, алкоголизмом, депрессией.

То же самое в это время происходит и с Церковью. Оставленная Христом здесь, в этом мире, Церковь – не более чем маленький кусочек закваски, который может заквасить все тесто. Христос оставил Церкви весь мир и его историю, утверждает мать Мария, вторя мыслям Соловьева, Бердяева и ее любимого учителя о. Сергия Булгакова. И до Христа, во времена Ветхого Завета, и в новую эру, начавшуюся Его смертью, Воскресением, сошествием Духа в день Пятидесятницы, весь человеческий мир (общество, институции, культура, отношения), все творение – по божественному плану – было «воцерковлено», если употребить русское понятие воцерковления жизни. Как может Церковь отказаться от «духовного устроения и преображения» этого мира? Согласно матери Марии, монашество было дано Церкви как крепкое воинство, настоящая армия, чтобы помочь этому преображению, а не для бегства из враждебного мира[83]83
  Там же. С. 141 [Le sacrement, р. 126].


[Закрыть].

Монашество характеризуют классические обеты послушания, целомудрия и нестяжания, а не такие детали монашеской жизни, как ряса, уклад жизни или специальное помещение. Монашеская практика, по мнению матери Марии, – это всегда изменчивая историческая оболочка, имеющая не более чем относительную ценность, средство осуществления монашеского призвания, исполнения его обетов[84]84
  Le sacrement, р. 127.


[Закрыть]. Послушание, обещанное Господу и выполняемое по отношению к настоятелю и – особенно в православном монашестве – по отношению к духовному отцу (матери) или старцу, духовно более опытному, сегодня может осуществляться как смиренное служение Христу через служение Церкви в условиях современной жизни[85]85
  Ibid., р. 131.


[Закрыть]. Монашеский обет нестяжания, Божья мудрость и удивительный путь Царства Божия ставят монаха в один ряд с бедняками мира. Следует отметить, что весь монашеский опыт матери Марии приобретался в хаосе и страданиях, беспорядках и бедности русской эмиграции во Франции во время Великой депрессии, а затем и во время оккупации во Вторую мировую войну[86]86
  Ibid., рр. 141–146.


[Закрыть]. На примерах из истории прошлого – многих отцов и матерей, обитавших в пустыне, а позднее Сергия Радонежского, Нила Сорского, Франциска Ассизского – мы видим, что монахи работали не только, чтобы содержать себя, но и для того, чтобы одеть, накормить и обеспечить кровом страждущих.

Как считала мать Мария, бедность или нестяжание не должны ограничиваться только материальным измерением, их суть лежит гораздо глубже. Бедный материально может быть источником духовного богатства[87]87
  Ibid., р. 132.


[Закрыть]. Фактически быть «нищими духом» – это и есть тот самый обет, который дают монахи, и это единственный путь повседневной жизни соборной общности, называемой Церковью[88]88
  Ibid. р. 133.


[Закрыть]. Быть «нищим духом» – это возможность сказать со Христом: «Отче, в руки Твои предаю дух мой». Монах не хранит самое важное в некоей «внутренней келье», но, как гласит древнее изречение, жертвенно отдает это самое важное, как Христос на кресте.

Само собою разумеется, что из такой точки зрения вытекает и необходимость монашеской активности во внешнем мире. Но надо помнить, что все ее виды – социальная работа, благотворительность, духовная помощь, – все это вытекает из напряженного желания отдать свои силы делу Христову, Христову человечеству, – не стяжать, а расточать их во славу Божию[89]89
  Мать Мария. Еще о монашестве // Там же. С. 162 [ссылка автора: Le sacrement, р. 134].


[Закрыть].

Само название изданного в 2001 году в Париже собрания работ матери Марии, «Таинство брата» (Le sacrement du frère), не только точно обобщает ее взгляд на христианскую жизнь, но и отражает ее страстную убежденность относительно роли монашества в современную эпоху. Эта убежденность основывается на высказывании Иоанна Златоуста, писавшего, что после литургии есть иная литургия, которую служат не на каменном или деревянном алтаре, но на алтаре из плоти и крови ближнего, что и является «таинством» брата или сестры.

Типы религиозной жизни

«Синодальное» благочестие

Подобное или даже более сильное изложение своего видения христианства и монашества как жертвенной любви мать Мария представила в тексте, рукопись которого была найдена Еленой Аржаковской-Клепининой в архиве Софии Пиленко. Речь идет об очерке 1937 года «Типы религиозной жизни»[90]90
  Опубликован в парижском издании русского журнала Вестник РХД, № 176, II–III, 1997. Переведен на английский язык о. Алвианом Смиренским и опубликован в журнале Sourozh, № 74, 75, 76, 1998–1999, с. 4–10, 13–27, 21–35. [Переизд.: Мать Мария (Скобцова). Типы религиозной жизни. М.: Св. – Филаретовская московская высшая православно-христианская школа, 2002; Прмц. Мария (Скобцова). Что такое церковность. К.: «Quo Vadis», 2010, с. 47–142; доступно также на веб-сайте Ксении Кривошеиной http://www.mere-marie.com/232.htm].


[Закрыть]. Мать Мария была не только талантливой поэтессой и знатоком русской литературы, но и проницательным исследователем-богословом. В этом очерке рассмотрение различных подходов к христианской жизни предваряется определением авторской методологии идентификации типов. Каждый легко обнаружит в себе черты одного или нескольких описанных здесь типов. Впрочем, эти типы характерны не только для русского православия, но и для многих эпох и событий. Конечно же, эта типология не исчерпывающа. Подразумевается, что некоторые исследуемые типы имеют соответствия в других вероисповедных традициях, культурах и исторических ситуациях. Другими словами, автор подводит нас к представлению об универсальных категориях религиозности.

Описание синодального типа – это критика того низкого уровня, на который опустилась церковная жизнь в России во всех ее проявлениях за период со времен Петра I до самого предреволюционного времени, периода исканий и возрождения, кульминацией которого стал все еще малоизученный великий Московский Собор 1917–1918 гг., преждевременно прерванный преследованиями и насилием большевиков и беспорядками Гражданской войны. Сегодня многие, и не только русские, признают проницательность матери Марии. Она говорит о вывезенных беженцами и эмигрантами из России «походных церквах, натянутых на подрамники полотнищах иконостасов, сосудах, облачениях», о практически неразличимой грани между христианством и разными проявлениями русской культуры – кухней, праздниками и прочими традициями, монархией, верностью Белой армии, одним словом – ностальгией по утраченным временам и местам. Но она резко отзывается и о невероятно помпезных соборах, оперных хорах, громогласных басах диаконов, инкрустированных сосудах, позолоченных ризах икон и богатых облачениях дореволюционного периода. Пишет она и о вещах более прискорбных: о любви к традиции, превратившейся в строгое, фанатичное соблюдение, вплоть до одержимости, незначительных подробностей обрядов и текстов, о ярой ненависти к каждому, кто не укладывается в эти самовольно установленные рамки «истинного» православия.

С болью мать Мария говорит о том, что вера оказалась изъятой из реальности человека, литургия – оторванной от жизни, Бог и ближний – далекими от религиозных запросов. В синодальный период традиция закостенела, таинства и литургия превратились в застывший ритуал, женатое священство стало изолированным и презираемым классом, а священство безбрачное, монашеское – элитой, из которой избирались епископы. Величественное здание Русской Православной Церкви, подобно огромному Царь-колоколу в Кремле, настолько большому, что его нельзя повесить и нельзя в него звонить, треснувшему от внезапного охлаждения, было настолько огромным и настолько официально связанным с государством и культурой, что для многих стало не живым организмом, а институтом. Подлинная евангельская жизнь, конечно же, продолжалась, но в отдельных личностях, таких, как святые митрополит Филарет Московский, Серафим Саровский, Тихон Задонский, Иоанн Кронштадтский. В гораздо большей мере вера сохранялась на местах, по приходам, в приверженности простых людей богослужениям годового круга, в почитании икон и праздников. Но такая гражданская религия по типу «синодального» благочестия и породила, по выражению матери Марии, «напряженное безбожие», массовый «исход» из христианства и фактически подготовила почву для революции. Российская интеллигенция – художники, ученые, политики – ушли из Церкви в личную веру, в соблюдение обрядовых обязанностей в течение церковного года ради поддержания внешнего приличия и общественного порядка. Здесь также важно упомянуть о возвращении в Церковь в начале двадцатого столетия многих ушедших из нее интеллектуалов – о Булгакове, Бердяеве, Франке и других авторах сборника «Вехи», иными словами – о «ренессансе», как назвал это явление Николай Зёрнов. «Синодальный» тип религиозности, как отмечает мать Мария, относится не только к предсоборному периоду церковного упадка в России. Он продолжает процветать среди русской эмиграции, в частности в той отдельной от всех юрисдикции, которая именовалась Карловацким синодом, когда принимала на себя роль «Церкви в изгнании», то есть изгнанной части той Церкви, которая осталась под игом большевиков в России.

«Обрядоверие»: «уставщический» тип

В «уставщическом» типе мать Мария в первую очередь выделяет различные обрядовые пристрастия староверов, озабоченность, например, тем, сколькими пальцами следует осенять себя крестным знамением, сколько раз воспевать определенные слова в церковных песнопениях, или тем, чтобы в богослужебных текстах не изменялось ни одно слово… Правда, можно сказать, что, несмотря на этот фетишизм, старообрядцы сохранили много ценного в церковном предании, к примеру, не только древние иконы, но и традиционные методы иконописи, вопреки ее стилистическому упадку в XVII веке. Но мать Мария расширяет свой анализ, переходя от старообрядцев к обрядоверческой тенденции в широких православных кругах. Культ расписан в подробностях, и каждая деталь становится столь же или еще более важной, чем сама молитва: точная форма крестного знамения, определенное положение тела при поясных и земных поклонах, когда и сколько раз их надо делать в храме. Неважно, что слушателям непонятны читаемые псалмы или песнопения – то ли потому что они на церковнославянском языке, то ли из-за скороговорки чтеца; неважно, что самая значительная часть литургии произносится шепотом за закрытыми дверьми и завесой иконостаса. Трудности богослужения Великого поста и Страстной седмицы составляют особую гордость «уставщика», равно как и хорошее знание правил поста и точное их соблюдение в приготовлении постной пищи. Подобное уставщичество не лишено дел любви и благотворительности; например, «уставщик» может организовывать специальные сборы пожертвований для бедных, посылать калачи в тюрьмы заключенным,

но основной мотив для такой деятельности – это то, что она предписана, что она входит в общий ритм его жизни, она является частью некоего уставщического понимания вещей. В этом смысле у него очень развито чувство долга, послушание. И отношение к человеку определяется взятым на себя послушанием, а не непосредственной любовью к нему. <…> Она [современная душа] не ищет подвига, она боится его непосильной тяжести, она больше не может ни искать, ни разочаровываться. Суровый и разреженный воздух жертвенной любви ей не по силам. Если жизнь обошла ее и не дала ей никакого внешнего благополучия, никакой внешней устойчивости, то она с особой жадностью стремится к благополучию внутреннему, к полной определенности и подзаконности своего внутреннего мира[91]91
  Мать Мария (Скобцова). Типы религиозной жизни. М.: Св. – Филаретовская московская высшая православно-христианская школа, 2002. С. 26 [ссылка автора: Sourozh 75, р. 15].


[Закрыть].

Буквально несколькими строками ниже мать Мария, в прошлом сторонница революции, чуть не ставшая ее жертвой, размышляет о сложных взаимосвязях между подобным обрядовым сознанием и жестким диктатом партии. Основной вопрос, обращенный к уставщичеству, однако, —

как оно отвечает на обе заповеди Христовы – о любви к Богу и о любви к людям. Есть ли в нем место для них? Где в нем человек, к которому снизошел Христос? Если предположить, что в нем зачастую выражается своеобразная любовь к Богу, то все же трудно увидеть, каким путем идет оно к любви к людям. Христос, отворачивающийся от книжников и фарисеев, Христос, идущий к грешникам, блудницам и мытарям, вряд ли является Учителем тех, кто боится запачкать чистоту своих риз, кто целиком предан букве, кто блюдет только устав, кто размеряет всю свою жизнь по уставу. Они чувствуют себя духовно здоровыми, потому что исполняют все предписания духовной гигиены, а Христос сказал нам, что не здоровые нуждаются во враче, но больные. В самом деле, сейчас имеются у нас две цитадели такого православия, православия традиционного, уставного, святоотеческого и отеческого: Афон и Валаам. Мир отрешенных от нашей суеты и грехов, мир верных слуг Христовых, мир Боговеденья и созерцания[92]92
  Там же. С. 28 [ссылка автора: Sourozh 75, рр. 16–17].


[Закрыть].

Откуда это почти саркастическое упоминание о двух центрах монашества у той, кто на момент написания этого очерка сама была в монашеском постриге?

Чем этот мир святости болеет сейчас? Как он смотрит на раздирающие нас современные беды – на новые учения, на ереси, может быть, на нужду, на гибель, на гонение Церкви, на мучеников в России, на попрание веры во всем мире, на оскудение любви? Что всего больше тревожит эти острова избранных, эти вершины православного духа? Перед ними как самое главное, самое насущное, самое злободневное стоит вопрос о новом и старом стиле в богослужении. Это то, что раскалывает их на партии, то, за что они проклинают инакомыслящих, то, что определяет меру вещей. Трудно говорить применительно к этому вопросу о любви – она как-то вне нового и вне старого стиля. Но можно, конечно, сказать, что Сын Человеческий был Господином субботы и нарушал эту субботу именно во имя любви. А там, где ее нарушить не могут, – там не могут этого сделать, потому что нету этого «во имя», нету любви. Уставщичество являет себя тут как рабство субботе, а не как путь Сына Человеческого. И поистине есть что-то угрожающее и зловещее в том, что именно на Афоне и на Валааме, в вековых центрах православной подлинной духовности, человек может найти ответ только на один вопрос из всех поставленных жизнью – по старому или по новому стилю должна жить Церковь. Вместо Бога живого, вместо Христа распятого и воскресшего не имеем ли мы тут дело с новым идолом, который в новом язычестве являет себя спорами о стилях, уставами, правилами, запретами, торжествующей над Сыном Человеческим субботой? Страшно идолопоклонство в миру, когда оно предает Христа во имя государства, нации, социальной идеи, маленького буржуазного комфорта и благополучия. Еще страшнее идолопоклонство в Церкви, когда оно подменяет любовь Христову блюдением субботы[93]93
  Там же. С. 28–29 [ссылка автора: Sourozh 75, р.17].


[Закрыть].

«Эстетический» тип благочестия

Глубина анализа матери Марии и его своевременность этим не исчерпываются, поскольку она рассматривает и другие типы. Анализ эстетического типа отражает всю противоречивость человеческого сознания. Если, по словам Достоевского, «красота спасёт мир» и красота эта – Божия, ее нельзя вполне ни оценить, ни выразить. Так мы сталкиваемся с тем, что можно назвать утонченным вкусом к святыне, к особой обстановке литургии, к особым направлениям в музыкальной обработке, иконографии, архитектуре. Парадоксально, но именно в период возрождения веры в начале XX века в России, с открытием и реставрацией икон Андрея Рублева и Феофана Грека, с литургическими исследованиями Скабаллановича, трудами Андрея Грабаря и Евгения Трубецкого появился элитарно-эстетический критерий, который, по мнению матери Марии, «подменяет духовный и вытесняет постепенно все остальные». К такому типу, по определению, могут относиться очень немногие, так как он предполагает серьезную эрудицию и наличие свободного времени. Однако эти «очень немногие» принадлежат к наиболее влиятельным деятелям не только академических, но и церковных кругов. Удивительно, что, сама будучи художницей, мать Мария видит в подобном эстетическом типе скрытое препятствие любому дальнейшему развитию и творчеству, будь то область литургической музыки, иконографии, архитектуры, богословия или философии. Лучшее, что можно ожидать, – это некое музейное отношение, стремление сохранять все, что есть материального в христианском наследии и христианской жизни. И в этом случае тоже происходит отчуждение подобного эстетизма от настоящей жизни, от людей, разделенных революцией, эмиграцией, бедностью. Они взывают к Христу о спасении.