Текст книги "Восьмая нога бога"

НИФФТ 2

У Вескитта и Фобба меня приняли по-королевски. Визитка Первосвященника, которую я предъявил Старшему Стюарду, заставила этого застывшего в сознании собственной важности функционера почтительно поклониться и обслужить меня со всей возможной поспешностью. Прежде всего я воспользовался первоклассными банями, расположенными в подвальном этаже гостиницы, хотя было в них что-то – может быть, подземная тяжесть воздуха? – от чего у меня пропало всякое желание задерживаться там надолго.

Вскоре я появился на пороге трапезной, где меня тут же усадили за свободный стол. Заведение явно процветало, доказательством чему служило умеренное хорошим воспитанием звяканье ножей и вилок, сопровождающее приглушенный гул голосов обедающих щеголей, среди которых я с удовольствием воздал должное местной кухне.

Пока я задумчиво созерцал сгущающиеся за окном сумерки, у моего столика возник бармен с бутылкой сдобренной пряностями аквавиты, подарком, как он объяснил, угловатой, экзотического вида дамы определенного возраста, которая в ответ на мои поклон жестом пригласила меня за свой столик, улыбаясь чарующе-иронически.

– Дружелюбная госпожа! – приветствовал я ее, – благодарю тебя за этот сердечный жест! Я Ниффт, путешественник с Эфезионского архипелага.

Рука ее оказалась холодной, а рукопожатие крепким, как сталь. Томные изгибы ее длинного стройного тела облегала пестрая кожа какой-то рептилии, угольно-черная линия подчеркивала разрез глаз.

– Меня зовут дама Илриттер, я стреганка, тоже путешествую, хотя и не так далеко от дома, как ты. Вид у тебя был немного неприкаянный, Ниффт. Я почему-то сразу решила, что ты любопытный чужестранец, жадный до всего нового, интересующийся местным фольклором, – одним словом, наблюдательный и предприимчивый тип, исследующий новое окружение. Или я ошиблась?

– Ты само ясновидение! – Я не убоялся продемонстрировать любезность, граничащую с неискренностью и даже лестью, поскольку любому дураку было понятно, насколько она опасна. Своей мускулистой худобой она напоминала питона, а поскольку родиной ее была Стрега, одна из двух Больших Сестер Астригальских островов, то она вполне могла оказаться ведьмой. – Ты попала в самую точку! Разумеется, я, чужеземец, боюсь показаться грубым и потоку не решаюсь лишний раз задавать вопросы, но так хочется сразу окунуться в жизнь новой страны, узнать как можно больше подробностей. А иначе к чему путешествовать?

– К чему, действительно? Ну что ж. Я могла бы немало поведать тебе, ведь я знаю Хагию, можно сказать, изнутри. Интересует тебя народная культура, к примеру? Баллады и прочие безыскусные стишки в том же духе? Популярные стихи анонимных авторов?

Против своей воли, я растерялся. Речь ее явно содержала намек на то, что я совсем недавно продал Первосвященнику, если, конечно, это не было невероятным совпадением. Дразнят меня ее сверкающие, насмешливые глаза или она просто улыбается своим мыслям, а брошенный ею намек – не более чем простая случайность? Но нет, в это я и на минуту не мог поверить.

– Я нахожу огромное удовольствие в подобных вещах! Баллады, песенки и прочее… Неужели я так прозрачен, дама Илриттер, или ты и впрямь ясновидящая?

– Ни то, ни другое, честный Ниффт. Дело скорее в том, что я и сама без ума от народной поэзии. Позволь мне прочесть тебе стихотворение, которое я люблю больше других. Это местная песенка, настоящий перл уникальной хагианской этнической фантазии. Она называется «Кто-то крадется за мною тайком». Вот послушай:

 
Цок-цоки-цок, стучит коготок!
Ближе и ближе, шажок за шажком…
Слушай! Не слышишь? Ну же, дружок!
Там, за деревьями, тут, за кустом?
Кто-то крадется за мною тайком!
 
 
Как только замру, оно тоже замрет,
Вперед поспешу – оно не отстает.
Идти я боюсь, стоять – еще больше,
Ногастый кошмар все равно сожрет.
Кто это там кусты трясет?
 
 
Старичок-Паучок по лесу бежит,
Под ногами его земля дрожит.
Слыхал ли когда, как добычу ест он?
Из рощи доносится слабый стон.
О ветер, замри, листвой не шурши!
 
 
Дай мне услышать, кто мимо бежит!
Кто это в прятки играет со мной?
Судьба! Проведи его стороной!
Ветер, замри и траву не терзай,
Врага моего шагов не скрывай!
Дай приближенье его угадать,
Чтобы меня не сумел он поймать!
Кто еще может так тихо бежать?
От восьмилапого не убежать!
Там, за деревьями, тут, за кустом,
Кто-то крадется за мною тайком!
 

Мне не пришлось изображать интерес, пока она читала. Что это, угроза? Предупреждение? Даже не будь тема стихотворения столь подчеркнуто очевидна, улыбка этой скользкой змееподобной дамы с глазами, так лихо подведенными черным углем, что больше всего они напоминали разрезы карнавальной маски, изображающей демона, восполнила бы все смысловые пробелы. Разве мог я упустить насмешливое предупреждение вору, прибывшему в страну с намерением поживиться, которое скрывалось в этих строках? Или затевается что-то другое. Может, это враждебно настроенный Фурстен Младший, догадавшись, зачем я приехал, послал ее предупредить меня?

Стихотворение, казалось, так и подбивало присоединиться к насмешке над божеством – заманивало в ловушку измены? Я осторожно нащупывал ответ.

– Да, строки и впрямь очень живые и веселые. Прости, что спрашиваю, но если чужестранец нуждается в чем-то больше всего, так это в точной информации: когда и чем он рискует оскорбить чувства местных жителей. Разве в этих местах подобное произведение не сочли бы, г-мм, неуважительным по отношению к божеству и его отпрыскам?

– Чем старше я становлюсь, мой честный Ниффт, – взгляд густо подведенных черным глаз дамы, несмотря на ее улыбку, оставался холодным и жестким, – тем меньше хочется мне считаться с мнением других. Предпочитаю потакать своим желаниям и следовать собственной интуиции. К примеру, в тебе я ощущаю интерес и к другим проявлениям местной культуры, помимо поэзии, – любовь к архитектуре, в частности. Если я права, то советую тебе выбраться из города и взглянуть на пользующиеся вполне заслуженной славой монастии Хагии. Функционально они представляют собой довольно неуклюжие гибриды: комбинацию монастырей с банковскими фирмами, – и каждая просто лопается от золотых монет, которыми набиты ее подвалы. Но тем не менее все их отличает на редкость изящная и разнообразная архитектура.

Я кивнул, сохраняя выражение вежливого интереса на лице, но мой язык словно прилип к гортани. Если она служит Фурстену Младшему, то это слишком уж откровенная с ее стороны попытка заманить меня в ловушку, да и вряд ли она действительно является его орудием. Вызов, мерцавший в ее глазах, выдавал привычку к власти.

Она, казалось, поджидала, когда я в своих молчаливых размышлениях зайду именно в этот тупик, потому что тут же, придвинувшись чуть ближе, сообщила:

– Ни сам паучий бог, ни его богатство или благополучие не заботят меня, честный странник. Я просто хочу дать тебе один полезный совет, после чего наши дороги разойдутся. Если ты и впрямь ищешь возможностей познакомиться с этой страной поближе, ступай на северную набережную, к Морскому Музею. Там собираются те, кто ловок в обращении с оружием и желал бы продать свое умение. Отправляйся туда завтра с утра и посмотри, не подвернется ли случай прогуляться за город, а заодно и подзаработать на этом. А теперь доброй ночи.

Я долго следил, как она, грациозно покачиваясь, идет между столиков. Стала бы ведьма, вознамерившаяся причинить мне зло, так откровенно демонстрировать всю глубину своих прозрений? Не исключено. Сестры славятся своими капризами не меньше, чем своим коварством.

С другой стороны, я решил, что ни одна ведьма, занимающая сколько-нибудь серьезное положение, – то есть ни одна ведьма, которой стоило бы бояться, – не стала бы подталкивать меня прямо в объятия паучьего бога. У Сестер долгая память. Для них А-Рак все еще обыкновенный выскочка. Они аристократки среди историков Земли и с презрением относятся к любым выходцам с других планет.

Но чего же тогда хочет от меня эта Илриттер? Неужели она и впрямь, преследуя какую-то необъяснимую личную выгоду, собирается помочь мне в моих расследованиях, а может быть, и в достижении главной моей воровской цели?

Одиннадцатый час вечера застал меня, когда я, с благодарностью погрузившись в недра роскошной кровати, решил, что мои дальнейшие действия будут зависеть от первого же импульса, который посетит меня завтра с утра. Этот трюк не раз выручал меня, помогая не мучиться в поисках верного решения ночами, а спокойно спать. Вот и теперь сон пришел ко мне сразу же, как только я закрыл глаза.

В тот же самый час Первосвященник Паанджа Пандагон был настолько далек от состояния покоя, насколько это вообще возможно для человека. Шагая по пустынным улицам, он боролся с сомнениями еще более острыми, чем те, которыми утром поделился со мной. Он шел, то пропадая во мраке, то окунаясь в лужицы лившегося от фонарей света, и каждый упругий шаг, едва слышным эхом отдававшийся в тишине улиц, приближал его к гигантской лестнице, что соединяла город с громадной короной Стадиона, венчавшей крутой утес над ним. На ходу Первосвященник вполголоса твердил отрывок стиха, который я продал ему накануне. Ведь нельзя же просто взять и рассказать его богу… или можно? В нем столько ярости, столько угрозы! Принимать его всерьез, хотя бы даже наполовину, уже значит проявлять отсутствие благочестия, разве нет? Да полно, возможно ли, чтобы эти вирши и впрямь предрекали какую-то опасность А-Раку, древнему, могучему и ужасному?

Но страшнее всего был затаенный трепет, который вызывали в нем эти стихи. При мысли о грозящей Прародителю А-Раку реальной опасности дрожь возбуждения пробегала по его телу. Просто удивительно, как быстро перестаем мы узнавать самих себя, стоит только уничтожить пределы, поставленные воображению! Но слово как воробей выскочило, и вернуть его назад уже нельзя. При первых же звуках этих строк сердце священника взбунтовалось против бога и затрепетало в надежде, что и ему может что-то угрожать.

Сегодня утром он впервые в жизни ощутил прикосновение мысли божества, и эта внушающая ужас близость породила сомнение, мучившее его весь день: насколько глубоко паук может проникать в его сознание? Не ощутит ли бог кипение его крови, когда вновь коснется его разума своим?

Величественная, почти в полмили высотой, лестница, перед которой он стоял, вознеслась от подножия утеса к его вершине. Чем выше поднимался священник, тем отчетливее становилась выбеленная лунным светом балюстрада по верхнему краю стены Стадиона. Каждый угол громадного приплюснутого восьмигранника завершала причудливая бронзовая статуя, и Паанджа пытался унять бешеное биение объятого ужасом сердца, вглядываясь в их очертания и одновременно считая ступени: целью этой игры было выяснить, с какой именно высоты статуи можно разглядеть во всех деталях. Занятие это помогло ему собраться с мыслями и сосредоточиться, и самообладание, на которое он оказался способен, ободрило его.

Чем дальше внизу оставался город, тем более отчетливыми делались хорошо известные изображения. С триста пятьдесят девятой ступени он смог различить даже искусно вырезанные корабли, их мачты и паруса… А вот храмы и крытые куполами залы. Богатство города, мощь коронованной башнями столицы – вот темы, которые, как и можно было предположить, избрали скульпторы для украшения наиболее великолепного и торжественного памятника Союзу паучьего бога с соотечественниками Паанджи. Стадион и был алтарем этого Союза, на котором обе стороны ежегодно возобновляли взаимные клятвы, и город подтверждал свою вассальную верность, окутывавшую его золотой мантией, выплачивая десятину избранных по жребию человеческих жизней… немногих жизней, по чести говоря. Кровавая плата была почти символической.

На вершине утеса каменные ступени переходили в вымощенную гладкими плитами дорогу, которая вела к могучим пилонам Городских Врат Стадиона и исчезала за громадными бронзовыми створками, которые всегда стояли широко распахнутыми. За воротами простиралась покрытая песком арена. Теперь Пандагону предстояло шагнуть на нее, пройти вдоль длинной оси необъятного эллипса и встать против Врат Бога, которые глядят прямо на Городские Врата, но, в отличие от них, открываются лишь раз в году, в самую короткую ночь, чтобы пропустить Избранных-По-Жребию навстречу богу и судьбе.

Первосвященник оглянулся (на прощание? – усмехнулся он) на усыпанную блестками вечерних фонарей Большую Гавань; море городских крыш плескалось у колен утеса, на вершине которого он стоял. Здания тянули вверх коньки крыш, фронтоны и купола, точно толпа детишек, которые, наперебой требуя похвалы, поднимаются на цыпочки, чтобы их поскорее заметили. Под ними вдоль всего края пристани стоял заселенный яркими светляками сторожевых фонарей лес корабельных мачт; суда дремали, сняв на ночь облачение парусов.

В самом деле, суждено ли ему вернуться в прекрасную, горделивую столицу? Сможет ли он предстать перед А-Раком и скрыть от усеянного бусинами глаз чудовища то возбуждение при мысли о грозящей богу опасности, от которого его позвоночник вибрировал, точно флейта? Сегодня утром ему показалось, что нечеловеческая мысль бога скользнула по его хребту вверх, прямо в мозг. Так каким же образом его мысли и цели, к которым они направлены, могут скрыться от тысячелетнего чудовища? Ведь вот же он, сию минуту, не остерегаясь, предается размышлениям об измене, – да и как ему остеречься, когда он только что обнаружил их в своем сознании?

Священные книги, требники, ранние летописи, хроники – ни один источник не раскрывал тайну, насколько глубоко способен бог заглянуть в мозг священника. Страшной и бесконечно опасной казалась ему прогулка по выбеленному лунным светом песку арены. Но другого пути не было, придется идти.

Итак, он вошел в Городские Врата и сделал шаг на арену, ступая неторопливо, с достоинством.

Неслыханное дело, этот призыв. Совершенно небывалое. Приглашение Верховному Служителю Церкви прийти для частной беседы в самый почитаемый, внушающий наибольший трепет храм, на ту самую сцену, где ежегодно разыгрывается действо торжественного скрепления Договора. Безошибочная интуиция Паанджи – или то была отчаянная надежда? – подсказывала, что уникальность этого события говорит о замешательстве бога. Правила устанавливал сам А-Рак. Пересмотр их означал… по крайней мере, что-то непредвиденное. За эту хрупкую надежду на уязвимость чуждого миру людей гиганта и цеплялся Первосвященник, пересекая залитый лунным светом восьмигранник.

Огромные створки Врат Бога были покрыты запечатленными в бронзе эпизодами истории города (и Договора). Вот явление А-Рака Стригалям. Несколько панелей над ним были посвящены этапам бурного роста столицы, а самая верхняя изображала оживленную торговую жизнь Гавани и ощетинившуюся лесом корабельных мачт реку Хааг. Приблизившись к внушающим трепет Вратам, Паанджа откинул голову назад, чтобы разглядеть их.

Он замер, созерцая дверь высотой с пятиэтажный дом как единое целое. Ибо теперь, стоя так близко, он ощутил мощь, которая вздувалась и щетинилась прямо за воротами, ощутил присутствие, вполне соразмерное их величию. Да вот, разве гигантские бронзовые створки не прогнулись немного под напором неведомой силы, дрожа и постанывая? Ну конечно, хотя и едва заметно! И он почти поверил, будто услышал, – точно громоподобный стон медленно вращающихся каменных жерновов где-то в несказанной дали, – гудение жизненной силы этого Существа, вибрирующую басовитую ноту.

– Я здесь.

Мысль бога легким дуновением коснулась сознания Паанджи, рассыпалась по его поверхности гроздью мгновенно погасших искр. И в то же время мощной приливной волной громадной, но неосязаемой, безмерной воли затопила она вдруг крохотное святилище его мозга.

– Я внимаю, о почтенный А-Рак, и готов исполнить твою волю. – Каким жалким чириканьем прозвучала собственная речь для Пандагона! Присутствие Существа окутывало все вокруг такой мощной аурой благоговейного трепета, что священник даже почувствовал, как страх оставляет его.

– Подними голову, священник. Выше! Узри!

Пандагон еще раз запрокинул голову, но не увидел ничего, кроме бронзового гребня ворот. И вдруг по всей его длине что-то зашелестело в свете звезд. Ему показалось, что отрез полупрозрачной ткани – подол шелковой юбки шириной в ворота – точно занавес, медленно заскользил вниз, по покрытым бронзовой резьбой панелям.

Он опускался, шелестя и поскрипывая, а толчки и остановки придавали его движению темп почти дразнящий, невольно вызывая в уме образ занавеса, который, подергиваясь, поднимается перед комической сценкой в мюзик-холле. Неуместность подобной ассоциации только усилила, если это вообще было возможно, владевшее Первосвященником изумление.

Еще мгновение, и он сможет разглядеть темные фигуры, изображенные на опускающейся ткани, силуэты… вытканные в определенном порядке? Да. Так, значит, это гобелен с загадкой. Вышитое на ткани распоряжение бога, адресованное пастве, которая соберется здесь в три тысячи вторую ночь с момента подписания Договора?

Шелестя и поскрипывая, вышитое полотнище постепенно сползало вниз. Ткань оказалась плотной и серебристой – это был грубый необработанный шелк. Значит, звук исходил от вытканных на нем фигур, явно более плотной структуры. Хотя нет, они были вовсе не вытканы или вышиты на шелке, а скорее вплетены в шелковое полотнище.

И тут Пандагон понял, что перед ним такое. От ужаса колени его сделались ватными и негнущимися одновременно.

Это спускающееся полотнище было гигантским полупрозрачным саваном, а вплетенные в него фигуры, ряд за рядом, – остатками паучьих трапез, мумифицированными телами тех, кем когда-то кормился А-Рак. Там были твари всех размеров, обитающие в холмах Хагии, в ее реках и на морском дне, – по десятку особей каждого вида на одной громадной странице текста. Их шкуры, почерневшие от паучьего яда, покрывали тела, из которых были тщательно высосаны все соки до последней капли, так что все до единого зубы, суставы и ребра выступали в лунном свете ясно, как на иллюстрации в учебнике анатомии.

– Понятно ли тебе, что изображено здесь, священник? Что лишь твоим глазам открыл я нежность к вам, моей пастве, столь долго лелеемую мною в безмолвии?

Значит, Пандагону суждено было стать единственным очевидцем фантасмагорического каприза, и полотнище изготовлено в назидание ему одному. В одиночку стоять перед ужасным вопрошающим божеством – вот в чем заключалось его высокое предназначение, его могущество и грозящая ему опасность! Но что же означает эта жуткая загадка? Несмотря на отчаяние, он все-таки разгадал ее смысл, вызывающий суеверный ужас. Занавес опустился полностью, и в нем не было ни одной человеческой мумии.

– Почтенный А-Рак, – провозгласил Первосвященник, чувствуя, что на этот раз слова его разносятся далеко, а голос соответствует высокому положению, которое он занимает. – Я вижу пред собой твои усердные старания облегчить для нас, твоих партнеров по Договору, бремя твоего божественного аппетита. Заботливую экономию, с коей относишься ты к пище, которую мы, связанные обещанием, поставляем тебе,– вот что вижу я здесь!

Сердце его стучало как молот, все сильнее и сильнее. Пандагон застыл, не чувствуя пузыристой струи паучьих мыслей, которая, как он ожидал, захлестнет его мозг. Однако, хотя ожидание было пыткой, он перестал страшиться немедленной смерти. Всего несколько мгновений назад он осознал, что находится в безопасности. Этот саван был изготовлен, чтобы вызвать в нем трепет и ужас. Значит, в нем нуждаются.

– Меня радует, священник, что на службе у меня находится столь мудрый человек. – Она пришла, волна неземных мыслей, настроенная каким-то образом на торжественно-печальный лад! Значит, молчание перед этим должно было обозначать боль, которую испытывало божество. – Я почувствовал, священник, – и, увы, я не ошибаюсь, – содрогания почвы, предвещающие ужасное Пришествие чудовища на невинные луга и зеленые долины Хагии. Вступив в Договор с вами, я принял на себя роль оплота и защиты процветающих поколений хагианцев и выполню свою часть Договора, выступив против надвигающегося бедствия, которое превосходит все слабые возможности понимания, отпущенные вашему роду. Трагическим следствием этого, священник, неизбежной необходимостью является потребность набрать сил перед битвой, восполнить свою мощь для приближающейся встречи.

В наступившей тишине ветерок пошевелил саван, и мумии животных заскреблись-зацарапались о бронзу, застучали в ворота своими торчащими наружу костями, отчего гигантские створы загудели едва слышно, точно далекий гонг. Занавес, казалось, являл письмена самой смерти, страницу эпоса опустошения Хагии. А он, Пандагон, значит, поставлен руководить этим избиением? Исполнять обязанности хозяина на кровавом пиру? Не отрывая глаз, не в силах произнести ни слова, чувствуя, как смертный холод пронизывает его до костей, смотрел он на ухмыляющиеся безглазые черепа, скрюченные ноги и лапы подергивающихся, точно марионетки, животных.

– Мы скорбим вместе с тобой, священник. Мы оба безмолвно оплакиваем горестную необходимость – разве может быть иначе? Но времени мало, и пора приступать к работе. Тебе предстоит внести изменения в процесс подготовки к церемонии Жребия. Мрачная правда заключается в том, что в Самую Короткую Ночь этого года нам необходимо получить в пять раз больше жертв, чем обычно.

Когда до него дошел смысл сказанного, Пандагон даже покачнулся, такое облегчение он испытал. Всего сто, ну, может быть, сто двадцать Избранных! Печально, разумеется, но по сравнению с той бездной кровопролития, которую он уже нарисовал в своем воображении…

Бог перешел к определению дополнительных мер безопасности. Церемониальный порядок Жребия всегда предусматривал возможность возникновения, но и подавления любой попытки мятежа среди обреченных. Сначала Три Тысячи собравшихся вытягивали руны из специальной урны, а потом священник объявлял, что держателю сначала той руны, потом этой позволено отойти к ярусам Стадиона и продолжать жить. Когда становилось понятно, какие руны означают смерть, проклятые оставались на арене в окружении спасенных, в чьих интересах было способствовать подавлению мятежа в зародыше. При таком положении вещей пары десятков бейлифов и церковных старост вполне хватало для поддержания порядка.

Однако теперь обычный отряд бейлифов, совершенно очевидно, требовалось укрепить, поскольку увеличение числа обреченных означало также увеличение числа их родственников и друзей среди спасенных, и ситуация вполне могла выйти из-под контроля. Бог определил количество активных стражей порядка, их помощников, сообщил, как управлять ими, не привлекая ничьего внимания, указал, куда их поставить, чтобы они были под рукой, не вызвав в то же время беспокойства среди Трех Тысяч, когда те будут входить на арену.

От этих подсчетов и прикидок мурашки пошли у Пандагона по телу, и он подумал, что бог распределяет свою паству, как груду монет: столько-то на заклание, столько на панику, а вот столько кнутов и сетей для поддержания порядка. Внимая неземному бормотанию, Паанджа начал ясно понимать, что и его собственные эмоции бог учел совершенно безошибочно, поскольку саван из мумий животных предназначался именно для того, чтобы продемонстрировать истинную силу его создателя и заставить священника принять новость о массовом избиении с облегчением, которое он и в самом деле испытал. Бог сообщил Пандагону о предстоящей кровавой бойне и обманом заставил его принять это известие с радостью и выражениями благодарной готовности служить.

Священник почувствовал, как в глубине его существа начинает разгораться гнев. Гнев стал источником опасного озарения, которое, в свою очередь, привело к героическому решению.

– Великий А-Рак, – заговорил он, когда его повелитель умолк, – благодарное сознание нашего долга перед тобой придает мне смелости оспорить твои установления, рискуя вызвать твое августейшее недовольство. Однако я не думаю, что их достаточно для того, чтобы гарантировать упорядоченное, не нарушающее приличий и благочестия приношение полагающейся тебе жертвы.

Произнося эти слова, Паанджа Пандагон обнаружил, что красноречие дается ему без труда. Побуждаемый, заявил он, подобающим верноподданному отвращением к непочтительности по отношению к божеству, которое может вызвать паника, он умоляет, чтобы монастиям А-Рака было дано распоряжение предоставить необходимые средства для формирования небольшого отряда для предупреждения беспорядков и возложить командование им на скромного слугу Первосвященника. Лишь потому, что он, преданный служитель А-Рака, получил в Академии первоклассное военное образование – как и все представители элиты острова, – а также потому, что его, профессионала в искусстве применения вооруженной силы, тревожит возможность мятежа, дерзнул он внести поправки в подсчеты бога.

Какие соображения взвешивал А-Рак, пока длительное молчание не завершилось наконец выражением благосклонного согласия с предложением священника? Паандже Пандагону предстояло узнать об этом, к своему горю, два дня спустя.