Автор книги: Майкл Шур
Жанр: Управление и подбор персонала, Бизнес-Книги
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Однако деонтология создает нам новые проблемы. Главная из них: когда мы заменяем чувства и индивидуальные суждения строгими универсальными законами, которые мы должны сначала осознать, затем следовать им, может потребоваться очень много времени, чтобы понять, что делать. Иногда этичное поведение предполагает упражнения на интуицию, и Кант здесь для того, чтобы сказать нам, что наш внутренний голос глуп и его не нужно слушать. Теорию Канта часто критикуют: попытка действовать согласно ей – чисто интеллектуальный опыт, а это действительно чертовски трудно. Персонаж Чиди Анагонье в сериале «В лучшем месте» – строгий последователь Канта, и он так озабочен формулированием точных кантовских максим, что, по сути, парализует себя, становясь нерешительным, ему приходится бороться даже в самых простых обстоятельствах. В какой-то момент он так отчаянно пытается не врать, чтобы не нарушать категорический императив, что ему приходится приложить немало усилий, чтобы обмануть настоящих демонов, которые хотят уничтожить их с друзьями. (После мучительных внутренних дебатов Чиди Майкл, персонаж Теда Дэнсона, в миллионный раз спрашивает его: «Кто-нибудь когда-нибудь говорил тебе, какой ты зануда?» На что тот отвечает: «Все. Постоянно».) Но есть и много других критических замечаний. Одно из них, которое нравится лично мне, принадлежит немецкому ворчуну XIX в. Фридриху Ницше, считавшему Канта чрезмерным моралистом, почти как школьная училка:
Один моралист хотел бы испытать на человечестве мощь и творческие причуды; какой-нибудь другой, быть может, именно Кант, дает понять своей моралью следующее: «Во мне достойно уважения то, что я могу повиноваться, – и у вас должно быть не иначе, чем у меня!»[120]120
Издана на русском языке: Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. Прелюдия к философии будущего. М.: Эксмо-Пресс, 2017.
[Закрыть]
Или, если перефразировать: «Тьфу. Спустись на землю, Кант»[121]121
Ирония, конечно, в том, что у Ницше и Канта, безусловно, много общего, в частности и то, что Ницше был закоренелым снобом. Все его мировоззрение основано на идее, что большинство слабы и глупы, а очень немногие невероятны и прекрасны и этим людям должно быть позволено делать все, что они хотят. Есть еще один пример: греки, прославляющие «мудрецов», скромно покашливая и указывая на себя. Тот философ, по сути, утверждал, что нужно уважать людей, подозрительно похожих на самого философа. Кроме того, если вы пытаетесь разобраться, за Канта вы или за Ницше, то по крайней мере Кант благодаря своему снобизму не привел в мир нацистов.
[Закрыть].
Но есть и вторая формулировка категорического императива, иногда в переводе называемая практическим императивом. Это добавляет к философии Канта правило, которому не так сложно следовать:
Другими словами: не используйте людей, чтобы добиться своего. Именно так происходит, когда мы обманываем друга: мы делаем это, чтобы избежать трудного разговора или чтобы не выглядеть дураком. Мы делаем это не ради друга, он лишь средство достижения цели. Эта формулировка категорического императива ретроактивно объясняет, почему нас так тошнило от ситуации с бедным Стивом, инженером ESPN. Если бы мы допустили, чтобы его ударило током, а мы бы посмотрели чемпионат мира, то мы бы (буквально) использовали его как объект, который берет на себя боль, чтобы мы могли испытывать удовольствие. Какой бы заумной и занудной кантовская теория ни была, во второй формулировке, я считаю, есть что-то сладко-гуманистическое. Кант относится к людям с величайшим уважением и отвергает любые действия, которые унижают их или превращают в инструменты, используемые для достижения цели. Уверен, вы бы не хотели, чтобы Кант был вашим отцом и утешал вас после провала вашей команды в бейсбольном матче, но такая итерация категорического императива означает, что за всем этим чистым разумом бьется сердце.
Найти правильную максиму: почти невозможно!
Теперь посмотрим на «Проблему вагонетки» глазами Канта. Он явно отвергает грубый утилитаристский расчет, основанный на результатах: убейте 1, потому что 1 < 5. Поскольку результаты действия не имеют значения, слова «Мы спасли четверых!» как мячик отскакивают от стены внушительной немецкой крепости деонтологической теории. Кант задает лишь один вопрос: если рассматривать наши варианты, какую максиму можно сформулировать, чтобы ее можно было считать универсальной, и какое действие будет соответствовать долгу следовать ей? Возможно, она гласила бы: «Мы всегда должны стараться сохранить жизнь нашим собратьям», и ее можно было бы понять более универсально: мир, в котором все следуют этому правилу, кажется неплохим местом. Так, значит, стоит дернуть рычаг? Мы спасли бы жизни… но при этом стали бы причиной смерти другого работника, а это нарушает принцип… так что, погодите, может быть, нужно придумать другую максиму, которая гласит: «Мы не должны намеренно стать причиной смерти невинного человека»[123]123
В классической идее, где «философия невозможна», я должен сделать так, чтобы у «невинного» не осталось контраргументов в свою защиту. Кроме того, Тодд указывает на так называемую теорию справедливой войны, которая представляет собой набор аргументов в защиту критериев оправдания войны, потому что в некоторых крайне сложных обстоятельствах на самом деле допустимо убить невинного. Опять же, мы в ситуации, не допускающей никаких «но», «тем не менее» или «хотя», вы даже не можете сказать «Давайте согласимся, что есть вещи…», поскольку еще до того, как вы закончите фразу, какой-нибудь философ поднимет руку и назовет вам 26 причин, по которым мы на самом деле не можем заявить, что «есть вещи». В сериале «В лучшем месте» Чиди несколько раз говорят: «Вот почему все ненавидят философов-моралистов». Я никогда по-настоящему не понимал, почему это смешно, пока не начал писать эту книгу.
[Закрыть], [124]124
Lazar S. War // Stanford Encyclopedia of Philosophy, May 3, 2016 // plato.stanford.edu/entries/war/.
[Закрыть] (опять же, ее легко сделать более универсальной), и поскольку само наше действие – потянуть рычаг – приводит к смерти, может, не стоит этого делать? Если бы мы ничего не сделали, мы бы не были причиной гибели пяти человек. Причина – отказавшие тормоза вагонетки, так ведь? Хотя, возможно, в ту секунду, когда тормоза отказали, «случилось что-то, что стало причиной чего-то еще» – в центре внимания уже не тормоза, а мы, поскольку только мы можем повлиять на вагонетку. Это означает, что, «ничего не делая», на самом деле мы убиваем пятерых. Но погодите: дернув за рычаг, мы совершенно точно убьем другого парня, который не умер бы, если бы мы не дернули за рычаг. Это нормально?!
Видите, как это трудно? Кант обещает четкие ответы на этические вопросы, но когда вы применяете его рассуждения к проблеме вагонетки, то оказывается, что у вас проблемы. (У нас всегда проблемы с Кантом. Он стоит прямо за нами, щелкает языком, сетуя на то, как мы всё профукали.) Опять же, в большинстве ситуаций не так… много смертей, как в «Проблеме вагонетки». Они более обыденные: например, можно ли солгать другу, что нам нравится его уродливая рубашка? Так проще следовать правильной теории Канта. Но проблема вагонетки раскрывает многое из того, что нам кажется непонятным в деонтологической теории: нужно время, чтобы сформулировать максиму, и действия из чувства долга следовать ей иногда кажутся неправильными. Тогда нам приходится начинать все сначала и придумывать новую максиму. Строгий утилитарист сразу скажет: «Пять – больше, чем один!» – и дернет за рычаг. Последователи теории Канта должны применять принцип чистого разума, выработать универсальное правило и действовать только из чувства долга следовать этому правилу. И тут им придется делать это, сидя в вагонетке, мчащейся по рельсам, потому что у нее отказали тормоза, внутри визжат пассажиры и испуганные старушки, а на кону стоят жизни шести рабочих, не осознающих надвигающуюся гибель. Как они собираются провернуть это в реальном времени?! Мы размышляли об этом на протяжении не одного десятка страниц и всё еще не нашли четкий ответ, что делать.
Но давайте на секунду оставим практичность. Должен быть какой-то способ придумать максиму, которой мы сможем следовать, чтобы а) она была универсальна и б) она помогла бы нам спасти пять жизней (что, как нам подсказывало наше чутье, считалось бы наилучшим результатом). Помните, что главное здесь – наше намерение. Нам просто нужна максима, которая означает, что мы намерены спасти пятерых человек, которых раздавит в лепешку, если мы ничего не сделаем. Если бы мы раздавили одного парня, это бы меньше давило на нашу совесть, ведь мы не собирались его сбивать. Итак, вернемся к максиме «Мы должны щадить невинных, когда это возможно», но немного изменим ее: «Мы должны щадить как можно больше невинных, когда это возможно». (И это, видимо, возвращает нас к утилитаристской математике. Сделайте тут закладку, вернемся через секунду.) Поскольку пять невинных вот-вот умрут, мы приходим к выводу, что действие, которое поможет нам выполнить долг и следовать максиме, – «Дерни за рычаг». Мы уверены, что дернули бы, если бы на втором пути никого не было, поэтому, если результатом нашей приверженности максиме будет «один сбитый парень» – прискорбно, но мы не хотели.
В изначальном варианте статьи Филиппа Фут рассматривала именно этот момент, связанный с доктриной двойного эффекта, философской идеей, которая восходит к святому Фоме Аквинскому, жившему в XIII в. Вкратце это означает, что результат может быть более или менее морально допустимым в зависимости от того, было ли у вас намерение совершить действие: например, когда мы убиваем кого-то в целях самообороны, мы намереваемся только спасти свою невинную жизнь, а в результате погибает кто-то другой. Если мы дернем за рычаг, чтобы намеренно сбить парня… это не очень хорошо. Но если парень оказался сбит, потому что у нас было намерение спасти жизни пятерых, мы вне подозрений. Все это кажется разглагольствованием или, что еще хуже, лазейкой, но поскольку намерения – всё, что важно для Канта, то, дернув за рычаг, мы одновременно сможем и рыбку съесть (спасти больше жизней), и вообще оказаться в дамках (не разочаровать Иммануила Канта).
Благодаря одному аспекту кантовских рассуждений «Проблема вагонетки» становится прозрачнее. Он помогает объяснить – причем даже лучше, чем аргумент Бернарда Уильямса о «репутации», – почему мы так по-разному интуитивно реагируем на разные варианты проблемы. Помните, большинству кажется, что дергать за рычаг нормально, а сталкивать тяжеловеса с моста – нет? До сих пор мы объясняли это только фразами «Мне кажется, что это неправильно» или, скажем, «Важна моя репутация». Это достойные объяснения, но кантовская деонтология дает нам более длинную вилку; ею легче наматывать лапшу, висящую на наших ушах. Секунду назад я сказал, что мы возвращаемся к утилитаристскому подсчету, добавляя в максиму фразу «как можно больше невинных». Мы как будто подмешиваем немного утилитаризма в деонтологический винегрет. Можно задаться вопросом: если утилитаризм и кантианство как будто сливаются в этом месте, зачем нам нужен занудный кантовский свод правил, которые так сложно выполнять? Разве нельзя использовать более простой и понятный принцип величайшего счастья?! Все это восходит к идее о том, что иногда, пользуясь утилитарными методами, мы приходим к правильному моральному ответу, но по неверным причинам.
Рассматривая первоначальную «Проблему вагонетки» с деонтологической точки зрения, мы решили следовать максиме о том, что «Мы должны спасать как можно больше невинных, когда это возможно», и действие, которое мы предприняли исходя из обязанности подчиняться этой максиме, было «дернуть за рычаг». Это нейтральное действие, само по себе оно не может считаться «неправильным» или «плохим». В версии, где нужно «столкнуть тяжеловеса с моста», наши действия, безусловно, не нейтральны: мы убиваем парня. Именно поэтому, хотя обязанность следовать максиме «Мы должны спасать как можно больше невинных, когда это возможно» кажется вариантом утилитаристского подхода «Пять больше, чем один!», сходство исчезает, когда мы добавляем во вторую формулировку императив: мы не должны использовать людей как средство достижения цели; люди сами по себе должны быть целью. Если столкнуть тяжелоатлета Дона с моста, безусловно, мы используем его как средство достижения цели: он перестает быть человеком и буквально становится инструментом («человеческим тормозом для вагонетки»), с помощью которого мы достигаем другой цели. В классическом варианте «Проблемы вагонетки» утилитаристский расчет и деонтологические обязанности накладываются друг на друга: что бы мы ни использовали, мы, скорее всего, придем к одному и тому же выводу (дернуть за рычаг, спасти пять человек). Но утилитаристский расчет не так точен, как рассуждения Канта. По мере того как меняются условия задачи, строгий утилитаризм продолжает настаивать на необходимости «убить одного и спасти пятерых»[125]125
Философ Джон Таурек написал на эту тему статью под названием «Разве цифры имеют значение?», под неожиданным углом посмотрев на утилитаризм. Таурека поразила мысль, что вы принимаете решение о жизни или смерти, основываясь на том, сколько людей на одной стороне уравнения, а сколько на другой, поскольку при этом игнорируется, что жизнь (и смерть) каждого имеет максимальную ценность для того конкретного человека, и простое математическое сложение значений пяти жизней не дает «большей общей ценности», чем ценность одной жизни. По сути, он утверждает, что, если у вас есть выбор между спасением миллиона жизней (скажем, с помощью миллиона доз спасительного лекарства) или одной (отдать весь миллион доз одному человеку, который может вылечиться, приняв лекарство), вы должны… бросить монету. Впечатляет! Его преданность идее достойна восхищения, но, как по мне, было бы ужасно трудно дать миллион доз одному человеку, в то время как миллион других умрут. Еще мне кажется, что, будь я тем парнем, я бы, возможно, подумал: «Да… иди и спаси миллион».
[Закрыть], [126]126
Taurek J. M. Should the Numbers Count? // Philosophy and Public Affairs. Summer 1977. Vol. 6. No. 4. Pp. 293–316 // pitt.edu/~mthompso/readings/taurek.pdf.
[Закрыть], даже когда нас тошнит от идеи, что «убить одного» нам придется своими руками. При этом деонтология различает приемлемые и неприемлемые действия, которые нужно осуществить, чтобы «убить одного». Утилитаристы могут утверждать, что мы ошибаемся в расчетах, что жизнь в мире, где можно столкнуть с моста любого, чтобы остановить вагонетку без тормозов, довела бы нас до агонии и «боль» от этого перевесила бы «удовольствие» от спасения большего числа жизней. Но более тщательный план действий Канта показывает нам более вескую причину не сталкивать Дона с моста.
Нельзя врать даже… убийцам?
Мне кажется, что отчасти Кант так популярен, поскольку дает надежное руководство, как жить нравственно. Он говорит нам, что мы можем сдать этот экзамен на пятерку, если будем придерживаться его программы. Но, как и в случае с мысленными экспериментами, демонстрирующими пределы утилитаризма, можно найти гипотезы, которые покажут нестыковки и в деонтологии. Вот забавный пример[127]127
Ирония с этим мысленным экспериментом, указывающим, кстати, на решающий недостаток в деонтологических рассуждениях, заключается в том, что он исходит от самого Канта. Подростки в таких случаях говорят: «Сам себе злобный баклан».
[Закрыть],[128]128
Издана на русском языке: Кант И. Критика практического разума. М.: АСТ, 2019.
[Закрыть]: допустим, убийца собирается уничтожить вашего брата Джеффа, который прячется в вашем доме наверху. Он стучит в дверь (вежливый человек, не врывается просто так) и говорит: «Здравствуйте, я убийца. Я хочу убить вашего брата Джеффа. Он дома?» Нашим естественным порывом будет сказать ему: «Извините, вежливый убийца, его здесь нет». Но, как мы помним, Кант говорит, что нельзя лгать, потому что нельзя универсализировать ложь. Если бы все вокруг лгали, человеческое общение потеряло бы всякий смысл и т. д. И поэтому, как ни абсурдно, согласно Канту, нельзя лгать убийце, даже если он категорично заявил, что намерен убить брата. Если мы приверженцы Канта, то Джеффу крышка. Прости, Джефф. Надеюсь, ты понимаешь: мы не можем нарушать универсальную максиму. Спасибо, что позаботился обо мне, когда мама и папа развелись. Извини, но тебя сейчас убьют.
Но, может, в этой ситуации можно подобрать другую максиму (как в случае с проблемой вагонетки) и найти запасной выход, который, в свою очередь, поможет нам решить проблему с другом и его уродливой рубашкой. Что, если ответить правдивым утверждением, не врать, но сделать так, чтобы информация не помогла убийце найти Джеффа? Что, если сказать: «Знаешь, Вежливый убийца, я видел брата сегодня утром в продуктовом магазине… и я знаю, что по вторникам он любит ходить в парк и кормить уток». Если эти утверждения верны, а мы достаточно хорошо играем, чтобы скрыть волнение, то убийца не задает дополнительных вопросов, а Джефф в это время не наступает на скрипучую доску на полу, проходя по второму этажу дома в неподходящее время, как в фильме ужасов. Убийца может уйти на пруд, вместо того чтобы, ну, подняться наверх и убить брата. Это своего рода страховка, которая позволяет нам избежать неподчинения категорическому императиву и при этом спасает жизнь Джеффу. Иногда теория Канта похожа на игру, в которой нужно либо найти правильную формулировку максимы, которой мы будем следовать, либо способ избежать ее несоблюдения, чтобы достичь желаемого результата, не нарушая правил.
Такие вещи, честно говоря, заставляют меня отказаться от кантианства. Если убийца стоит у двери, пытаясь убить брата, у нас не так много времени на соблюдение универсальных принципов, кроме «Не позволяй никому убивать брата». Конечно, в этом и заключается смысл теории Канта: если вы можете выбрать нужную максиму и решить, когда ей следовать, это не универсальная максима. (Они же не называются «обычно универсальные максимы, перестающие быть универсальными, если вы попадаете в сложную ситуацию».) Но я злюсь на Канта за то, что он не позволяет нам рассуждать. Это просто не очень… по-человечески. Аристотель же призывает нас искать добродетель более эмпирическим способом – по сути, методом проб и ошибок, – что кажется мне более гуманным. Такое чувство, что он доверяет нам и более терпимо относится к ошибкам, которые мы неизбежно совершим. Предписанные нам обязанности хороши в теории, но мне интересно, как бы чувствовал себя Кант, если бы он прятался на нашем чердаке, а вежливый убийца пришел за ним. Может, он надеялся, что мы проигнорировали его труды и больше читали Аристотеля? (Хотя, наверное, он был так уверен в своей правоте, что предпочел бы умереть, лишь бы мы следовали категорическому императиву.)
В ситуации с подругой и уродливой рубашкой мы бы нашли способ остаться хорошими маленькими кантианцами и не причинять страданий, заявив: «Эта рубашка страшная». В идеале, конечно, если мы закадычные друзья, можно сказать: «Честно говоря, это не лучший твой образ», и подруга невозмутимо примет это. Но если она натура чувствительная или очень нервничает из-за собеседования, возможно, стоит сказать: «Знаешь, тебе стоит надеть голубую рубашку, она мне правда нравится». Или что собеседование очень важное и нам стоит пройтись по магазинам вместе и выбрать рубашку, которая сидит получше. Или, если мы видим, что подруге очень нравится именно эта рубашка, в ней она чувствует себя увереннее на собеседовании, при этом у нас возникнет ощущение, что если она ее наденет, то не разрушит свою жизнь и не причинит никому горя и страданий, можно сказать, что обычно нам нравится, как она одевается. Если у представителей компании, которая проводит собеседование, нормально работает мозг, то подруга получит работу независимо от того, в какой рубашке придет.
Из первых глав мы узнали о трех основных направлениях светской этической мысли в западном мире за последние 2400 лет: Аристотелевой этике добродетели, консеквенциализме и деонтологии. Но в быту мы иногда сталкиваемся с вопросом о том, что сделать в привычной ситуации, не привлекая всеобъемлющую теорию морали, чтобы понять, как правильно. Мы хотим, чтобы кто-нибудь быстро ответил нам, что делать. Нам нужны правила, подобные тем, что предлагает Кант, но попроще. Мы хотим, чтобы кто-нибудь объяснил нам, например, стоит ли вернуть тележку супермаркета ко входу или оставить ее на парковке. Может ли кто-то просто дать нам совет, не прибегая к сложной универсальной максиме, основанной на чистом разуме, или многоуровневому утилитаристскому расчету гедона/долора?
Неужели я хочу слишком многого?
Глава 4. Должен ли я вернуть тележку на место в супермаркете? Ну, отвезти ее ко входу, где она была
Что хорошего вы делаете для других? Когда я говорю «для других», я не имею в виду вашего лучшего друга или сестру. Я о тех, кого вы вообще не знаете. О безликих точках, составляющих человеческую массу. Вы знаете, что они есть, но никогда не думаете о них, пока кто-то не начинает слишком громко болтать в кинотеатре или не закатывает истерику в кафе, потому что в смузи не доложили манго. Скажем, когда вы паркуетесь на улице, то стараетесь оставить пространство между машиной и въездом, чтобы его было достаточно для парковки еще одного автомобиля (а не непонятный огрызок длиной в полмашины, при виде которого у вас пар валит из ушей). Или, может, если вы идете ночью по улице и видите, что впереди в нескольких метрах от вас идет одинокая женщина, вы переходите на другую сторону, чтобы она не пугалась шагов за своей спиной. Так можно делать, например, потому, что дедушка учил вас быть внимательным, или потому, что кто-то когда-то поступил так же по отношению к вам и вам это было приятно. И когда вы совершаете подобные поступки, такие базовые мелочи «для других», у вас на душе радостно. «Я хороший человек, – думаете вы. – Сегодня я сделал свое доброе дело». Но вы и не догадываетесь, что все это на самом деле очень плохие поступки.
Шучу. Конечно, это добрые дела! С чего бы им быть плохими? Это прекрасные порывы из добрых побуждений, вы позаботились о ком-то. Просто я решил, что будет забавно, если вы немного понервничаете.
Я люблю такие проявления доброты – небольшие, почти незаметные, исключительно во благо других людей. Мир, в котором мы живем, благодаря им становится лучше. Когда кто-то совершает такие поступки по отношению ко мне, например останавливается и машет рукой в момент, когда мне нужно сделать сложный поворот налево через две полосы, мне безмерно приятно. Это значит, что окружающие заботятся о жизни и чувствах других. Мне кажется, что эти мелочи – своего рода клей, благодаря которому общество не разваливается. Но когда происходит обратное, скажем кто-то в час пик игнорирует знак, запрещающий поворот налево с 16:00 до 19:00, и стоит в левом ряду, пытаясь повернуть на второстепенную улицу, не обращая внимания на сотни машин, которые теперь не могут проехать вперед, потому что, похоже, желание водителя повернуть налево на этой улице гораздо важнее, чем желание всех остальных добраться туда, куда все они едут, я мечтаю испепелить взглядом эту машину, оставив на мостовой горстку пепла.
Особенность подобных маленьких добрых дел в том, что они, по сути, ничего не стоят. Нам нужно где-то припарковаться, почему бы не встать так, чтобы другие люди тоже смогли устроиться рядом с нами? Вы куда-то идете, почему бы не поступить так, чтобы и другие пешеходы не испытывали беспокойства? Вам для этого достаточно перейти на другую сторону улицы, подав сигнал, что вы не представляете угрозы. Такие крошечные решения не стоят нам почти ничего, достаточно на секунду задуматься – и мы облегчим жизнь другому. Но что, если они чего-то стоят, нужны дополнительные усилия? Вот, скажем, вы выгрузили продукты в машину и оставили тележку на стоянке, хотя специальная парковка для тележек совсем рядом, в десяти метрах, но мы хотим быстрее попасть домой…
Так что нужно сделать?
Ну же, рассудите здраво
Когда я начал работать над сценарием сериала «В лучшем месте», то уже на первом этапе, пытаясь понять, что хорошо, а что плохо, я пришел к выводу, что поиски ответов дались бы мне намного проще, если бы мне помогли настоящие эксперты по философии. (Оказывается, Аристотель был прав: учитель нужен каждому.) Я написал профессору Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе Памеле Иероними и пригласил ее на чашечку кофе в надежде, что она сможет мне объяснить всю моральную философию часа за полтора, чтобы я еще успел проскочить до пробок[129]129
Когда я приехал в кафе… ее там не было. Прошел час. Я написал ей еще раз и спросил, не перепутал ли я день, но она так глубоко погрузилась в свои исследования, что начисто забыла про нашу встречу. Это меня очень обрадовало. Именно этого мы и ждем от консультантов по вопросам философии. Веселое пассивно-агрессивное примечание Тодда: прошу прощения, что так быстро отвечаю на твои электронные письма, Майк.
[Закрыть]. Когда я рассказал ей об идее сериала и попросил дать мне какие-нибудь рекомендации по теме, то прежде всего она посоветовала книгу Томаса Скэнлона «Чем мы обязаны друг другу». Так я и сделал. Точнее, я прочел первые девяносто страниц, запутался, отложил книгу, через месяц снова вернулся к ней, снова запутался, попробовал еще раз, сдался и с тех пор не смотрел в ее сторону. Но я чувствую, что уловил суть. И Памела объяснила мне это очень подробно. Не судите меня[130]130
В конце сериала «В лучшем месте» я заставил главную героиню Элеонор дочитать книгу после (в буквальном смысле) бесконечного числа попыток.
[Закрыть]. Скэнлон называет свою теорию контрактуализмом. Он не так популярен в истории философии, как наша Большая тройка, но мне импонирует его основной принцип. Данная теория обеспечивает многообещающую этическую основу, своего рода стандартизированный, универсальный свод правил. В нем можно найти руководство для любой ситуации, возникающей в жизни, скажем когда мы сталкиваемся с людьми на улице и попадаем в неловкие ситуации в кафе.
Корнями работа Скэнлона уходит в кантовскую этику, основанную на «правилах», но она не столь дотошна. Когда покупаешь электронику, например посудомоечную машину, или динамик Bluetooth, или что-то в этом роде, к вещи прилагается руководство на 300 страницах на 50 разных языках… но есть и двухстраничное «Краткое руководство», в котором рассказано об основах того, как прибор включить, как с ним работать и т. д. Этика Канта, основанная на правилах, – руководство на 300 страницах, а контрактуализм – краткое руководство к действию. Теперь, пока мы можем как следует разобраться с Кантом с помощью его же относительно нравоучительных императивов, он все еще требует от нас использования чистого разума, чтобы абстрактно сформулировать сложные универсальные максимы, которые, как мы видели, могут быть опасными и отнять у нас много времени. Процесс определения этических правил Скэнлона мне куда понятнее, и его легче применить.
Иероними, которая училась у Скэнлона в Гарварде, описала мне контрактуализм так: представьте, что наша армия годами воюет с другой. Просто сражается в густом лесу, солдаты стреляют друг в друга из окопов, расположенных на расстоянии 30 м. Это тупик. Ни у одной стороны нет ни малейшего преимущества и никакой надежды его получить. Измученные и усталые, мы объявляем временное перемирие и решаем, что нам нужно разработать и описать жизнь общества, приемлемую для обеих сторон. Нам нужен свод правил, которые обе стороны примут, независимо от того, насколько различаются наши взгляды (очевидно, что мы придерживаемся совершенно разных взглядов, отсюда и бесконечная окопная война). Вот что предлагает Скэнлон: мы даем каждому участнику обеих сторон право наложить вето на любое предложение, а затем вводим разные правила[131]131
Scanlon T. M. What We Owe to Each Other. Cambridge, MA: Belknap, 1998. P. 4.
[Закрыть]. Предполагая, что у всех есть мотивация в первую очередь найти правила, при этом чтобы все они были здравыми, то пройдут отбор те, которые никто не опровергнет. Это означает, что мы придумываем правила, чтобы их приняли другие, а если мы этого не учтем, то их не примут. Это простой и изысканный способ найти тот основной тюбик социального клея, который поможет нашему обществу не распасться.
Теперь у нас есть все основания предполагать, что все будут действовать «здраво». Это один из тех моментов философии, когда нужно обосновать свои слова, дать определение понятию, чтобы почувствовать, что мы знаем, о чем говорим. Скэнлон не предлагает краткого и содержательного определения понятия «здравый», отчасти потому что… его нет. Но по сути он говорит следующее: я поступаю здраво, если в момент, когда мы с вами не согласны, я готов меньше преследовать собственные интересы или поменять точку зрения в той же степени, в какой вы готовы поступиться своими интересами[132]132
Памела Иероними, электронная переписка с автором, 8 октября 2020 г.
[Закрыть].
Когда мы встречаемся для обсуждения правил, мы думаем о том, как «не быть первым». Скорее, мы хотим вместе создать мир, в котором все учитывают потребности друг друга, чтобы в ситуации, где мы не разделяем общую точку зрения, главным приоритетом было бы найти способ сосуществовать в гармонии. Скэнлон старается склонить нас к общей готовности поменять собственные требования, чтобы у нас было основание принять идею о том, что и другие тоже рассуждают здраво[133]133
Scanlon, What We Owe, 5.
[Закрыть]. Он хочет, чтобы мы подписали контракт, при этом дает всем нам одинаковые точные мотивы.
Это вовсе не означает, что мы всегда должны уступать другим в каждом конфликте, поскольку в мире Скэнлона стороны подходят к конфликту уже с намерением изменить свои интересы, чтобы оправдать их перед нами. Это создает своего рода динамическую напряженность, когда мы все считаем интересы остальных равными нашим. Не более важными, но одинаково важными. Теперь мы лучше понимаем, почему Иероними объяснила мне это на примере сцены бесконечной, жалкой, зашедшей в тупик войны: усталость обеих сторон и желание идти вперед помогают нам поверить, что все будут рассуждать здраво, поскольку мы все мотивированы найти выход из этого болота и мы все признаем, что все остальные мотивированы так же[134]134
Нам хочется задать вопрос: что произойдет, если некоторые не будут вести себя здраво? Все просто: они не имеют права высказывать свое мнение. Памела описала случай со «слабаком» и «уродом» (в письме автору 26 августа 2020 г.). Когда мы предъявляем требования слабаку, он соглашается на все, поскольку недооценивает свои интересы. Когда мы навязываем правила уроду, тот не соглашается с ними, потому что переоценивает свои интересы. Ни один из этих неразумных не может сесть за метафорический стол, за которым мы придумываем правила. А главное, если мы не за метафорическим воображаемым столом, а в реальном мире, с реальными людьми, иногда нам нужно представить себе, что они разумны (когда мы сталкиваемся с таким человеком). Мы не можем воспользоваться слабостью слабака, например, решив, что он просто согласится на любое предложение, а затем предложит кучу правил, которые принесут нам пользу за его счет; нам нужно держать себя в руках, признавая, что существует несоответствие между тем, как ведут себя слабаки/уроды, и тем, как вел бы себя разумный человек, и предлагать правила, которым они следовали бы, если бы действительно были разумными.
[Закрыть].
Когда мы применяем теорию Скэнлона к миру, где живем, состоящему из тысяч мелочей, решений и взаимодействий, контрактуализм кажется хорошим средством обнаружения плохого или несправедливого поведения. Например, если бы кто-то предложил правило, гласящее: «Водитель не должен выезжать на обочину шоссе, если не возникло чрезвычайной ситуации», ни у кого бы не было разумной причины отклонить его. И при грамотном его применении оно будет одинаково для всех[135]135
При условии, что руководящие органы ко всем относятся одинаково, но в большинстве стран это не так. Здесь мы создаем воображаемое справедливое общество, так что просто согласитесь с этим. Если бы мы действительно придумывали правила для общества, нам, скорее всего, хотелось бы начать с правил для руководящих органов, например «Нет расизму», и «У всех людей есть равные права независимо от пола», и много еще такого, что не отражено в основополагающих документах почти всех стран.
[Закрыть] и послужит на благо безопасности общества.
Но если бы Уэйн, водитель Lamborghini, сказал: «Эй, у меня есть правило: никто не может выезжать на обочину, кроме Lamborghini, которые ездят где хотят, потому что Lamborghini рулит», кто-нибудь мог бы здраво отклонить (и, скорее всего, отклонил бы) это правило. Теория Скэнлона позволяет нам быстро выявить поведение, которое кажется несправедливым или эгоистичным: например, когда вы застряли в пробке, а богатенький укурок, корчащийся в муках кризиса среднего возраста, выезжает на желтом Lamborghini на обочину и лихо проносится мимо вас.
И если мы применим контрактуализм к нашим маленьким «ничего не стоящим» решениям, принятым выше, то получим ожидаемые ответы. Будет ли кто-то накладывать вето на правило, которое гласит: «Если есть возможность, нужно парковаться так, чтобы места хватило и другим»? Нет. Зачем разумному человеку так делать? А как насчет такого: «Можно парковаться там, где хочется, а все остальные идут к черту»? На него явно наложат вето. Скэнлон не пытается превратить нас в успешных добродетельных суперлюдей. Он просто хочет, чтобы мы все – независимо от характера, религиозных убеждений, политических пристрастий или предпочтений в отношении пиццы – могли смотреть друг другу в глаза и обосновывать основные жизненные правила.
Отчасти поэтому контрактуализм привлекает меня больше, чем кантовская деонтология. Кант хочет, чтобы мы, столкнувшись с проблемой, нажали на паузу, уединились в зоне для медитации, использовали чистый разум, чтобы осознать и описать универсальный закон, применимый к проблеме, и действовали из обязанности следовать ему. Скэнлон желает, чтобы мы разобрались друг с другом. Сели друг напротив друга и спросили: «Вы согласны, что это нормально?» Он верит не в абстрактные рассуждения, а в необходимость отношений с другими людьми. Теперь ситуация тоже кажется рискованной: предполагаю, многие из нас не считают безопасным вручать свою судьбу другим. Сложно определить жизненные правила, а этот парень говорит нам, что на выбранное нами правило может наложить вето кто угодно: соседка Синди, которая по-человечески разговаривает с белками, или двоюродный брат Деррек, который прыгнул в замерзший бассейн с трамплина и сломал копчик, так? Возможно, в 2022 г. мы больше зависим от «разумности» людей, с которыми категорически не согласны, например троллей из соцсетей, распространяющих теорию заговора, или двоюродных дедушек-расистов. Вы хотите сказать, что эти люди могут отвергнуть наши правила допустимого поведения? Ну… да, до тех пор, пока их возражения разумны и они сдерживают свои желания в той же степени, в какой мы сдерживаем наши (и помните, что многие их экстремальные идеи мы бы отвергли как неразумные). Какими бы странными и непредсказуемыми ни были окружающие, как бы они нас ни бесили, но, учитывая, что нам с ними приходится жить рядом, думаю, часто лучше определить моральные границы нашего мира с их помощью, чем абстрактно, в их отсутствие. И я думаю, что для них будет лучше сделать это при нашем участии.
Ладно, ладно, понял; пожалуйста, просто скажите, нужно ли возвращать тележку ко входу в супермаркет, а то я тороплюсь
Опять же, в описанных выше ситуациях (например, как припарковать машину на улице) мы принимаем своего рода «ничего не стоящие» решения, когда мы должны что-то сделать, поэтому несложно выбрать лучший вариант. Но как быть, если решение чего-то стоит, нам нужно потратить время, силы или пойти на какие-то жертвы? Допустим, как в ситуации, с которой мы начали эту главу: нужно ли вернуть тележку ко входу в супермаркет?
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
