Текст книги "Нарративная практика. Продолжаем разговор"

Предисловие

Однажды я в шутку сказала Майклу, что ужасно зла на него.

Все дело в том, что, перечитывая одну из его статей, я обнаружила в ней свою новую идею. «Майкл, – спросила я с деланным возмущением, – как тебе удалось впихнуть мою самую прекрасную, самую свежую идею в статью, которую ты написал шесть лет тому назад? И ведь я ее очень тщательно прочитала, как только она вышла…» Он ухмыльнулся и извинился передо мной.

Тексты Майкла всегда полны новых идей. Неважно, сколько раз я их перечитываю, неважно, как давно они были написаны. И это утешает меня всегда с тех самых пор, как он умер. Я могу многократно перечитывать его тексты и всякий раз находить что-нибудь новое. Однако прочитать сборник его статей, никогда прежде не опубликованных, – это настоящий подарок! Да это целая сокровищница, из которой я буду черпать драгоценности еще много лет.

На вес золота, например, представленные в книге статьи, которые изначально существовали как пленарные лекции, прочитанные на конференциях. Перечитать их – нежданная радость и огромный источник новых знаний для тех, кто слышал эти вдохновляющие выступления; теперь мы можем заново обратиться к ним и прочитать их медленно и вдумчиво. А для тех, кто не был на тех конференциях, эти публикации – первый шанс с ними познакомиться.

В книгу включены также рассказы Майкла о его работе с разными людьми. В этих описаниях виден и особый стиль его работы, и та тщательность и бережность, с которыми он всегда подходил к терапевтическому взаимодействию. В книгу включена и длинная стенограмма одной из бесед. Это дает нам редкую возможность понаблюдать за работой Майкла почти вживую, насколько это можно реализовать в книге, конечно.

Многие статьи приоткрывают для нас многоплановость и сложность его мышления и помогают нам лучше понять принципы и ценности, которые всегда лежали в основе его работы. Его слова, касающиеся этики и политики, звучат очень прямо и ясно: «Вопрос не в том, приносим мы или не приносим политику в кабинет терапевта. Я считаю, надо обсуждать вопрос, в какой степени мы готовы быть ее молчаливыми соучастниками?»

Возможно, потому, что это последняя книга Майкла, я решила наслаждаться ею медленно, читать понемножечку каждое утро, до начала приемов, у себя в кабинете для консультаций. Читая, я смеялась и плакала. Книга дала мне новое вдохновение для работы. В разговорах с людьми, приходившими на консультацию, я замечала моменты, которые перекликались с описанными в книге ситуациями. Я чувствовала, что иначе откликаюсь на происходящее в моей работе, и то, что я делала по-новому, мне нравилось. Когда я прочитала слова Майкла: «…возможно, сейчас самое время найти новые способы заявлять о своих принципах, намерениях, целях и ценностях и помещать эти заявления в центр нашего внимания, так, чтобы они ложились в основу нашей жизни и нашей работы», – я просто воскликнула вслух: «Да!»

Для меня большая радость снова слышать голос Майкла. В этой книге он звучит ясно и громко, мягко и вопрошающе, с юмором и с большой серьезностью. Тексты, включенные в эту книгу, я прочитала еще до того, как она обрела название. И потом, когда узнала, что читаю я книгу под названием «Нарративная практика. Продолжаем разговор», я была в восхищении. Потому что, действительно, эта книга – как продолжающийся разговор с Майклом. Но и нечто большее, чем просто разговор. Когда я читала книгу, то чувствовала, что Майкл присоединяется ко мне в моей работе. Мне бы очень хотелось, чтобы у всех читателей появился такой опыт. Едва ли можно представить себе кого-то – коллегу, члена команды, кто мог бы предложить вам более творческие и глубокие идеи. Едва ли есть кто-то, кто бы с бо́льшим, чем Майкл, энтузиазмом присоединился к продолжающимся разговорам о нарративной практике.

Было время, когда Майкл часто повторял цитату о расходящихся кругах, которая звучала примерно так: «Круги, которые расходятся дальше всего, длятся дольше, чем круги, которые расходятся не так далеко»[6]6
  В оригинале эта фраза звучит так: «Those ripples that last the longest last longer than those ripples that don’ t last so long». – Прим. ред.


[Закрыть]. Мне нравится эта цитата не только потому, что я слышу ее в своей голове с австралийским акцентом Майкла. Для меня она о том, что у малых действий есть последствия, которые расходятся, как круги по воде, все шире и шире, все больше и больше, и мы не можем предсказать, какое влияние они будут оказывать. В одной из статей, включенных в эту книгу, Майкл открыто и прямо пишет о том, как ценно и полезно отмечать, фиксировать самые малые действия. В его работе эта практика всегда была очень важной, и в примерах, которые он приводит в статьях, мы видим ее снова и снова. Но я сейчас вспоминаю эту цитату еще и потому, что пытаюсь представить себе, какие круги будут расходиться от этой книги. Я знаю, что те из нас, кто изучал, как работает Майкл, и читал его предыдущие книги, порадуются этой. Я надеюсь, что благодаря ей с работой Майкла познакомится новое поколение терапевтов, а я буду наблюдать за расходящимися кругами с восторгом и предвкушением.

В первый раз я читала эту книгу очень медленно, но потом вернулась к ней заново, чтобы перечитывать ее снова и снова. Я пометила страницы звездочками, написала себе кучу заметок, подчеркнула некоторые фразы. Вот одна из заметок, которую я написала на полях: «Вот здесь у меня возникает вопрос, и я бы очень хотела поговорить об этом с Майклом. Но вместо этого тем, кто остался, придется говорить друг с другом». И я очень надеюсь, что так и будет.

Джилл Фридман[7]7
  Джилл Фридман (Jill Freedman) – подруга и коллега Майкла Уайта, соруководитель (совместно с мужем, Джином Комбсом) Эванстонского центра семейной терапии в Иллинойсе, США. Они с Джином авторы книги «Нарративная терапия: социальное конструирование предпочитаемых реальностей» (издана на русском в 2001 г. под названием «Конструирование иных реальностей») и «Нарративная работа с парами… и много чего еще!» (Narrative Therapy with Couples… and a whole lot more!), а также ряда статей. – Прим. перев.


[Закрыть]

Введение

Майкл, через несколько месяцев после твоей смерти я прочитал один рассказ и как будто получил удар под дых.

Повествование ведется от лица бармена.

Изо дня в день в бар приходит посетитель, садится на один и тот же табурет и заказывает каждый раз одно и то же – два бокала белого вина. Бармен, ни о чем не спрашивая, ставит перед посетителем два бокала и уходит. Посетитель очень увлеченно и с большим интересом ведет разговор с невидимым собеседником. Так он просиживает в баре около часа или немногим больше, выпивая оба бокала, и уходит. Проходит несколько лет. Бармен и его посетитель привыкают друг к другу, и, наконец, бармен отваживается спросить, почему бокалов два, а не один. Его посетитель грустно сообщает, что второй бокал для друга, вынужденного отправиться в политическое изгнание. Несколько месяцев спустя посетитель приходит и заказывает один бокал. И бармен делает то, чего никогда не делал прежде, – он протягивает руку через барную стойку, касается посетителя и говорит: «Мои соболезнования» (Galeano, 2006. С. 213).

Майкл, ты оставил нам такое богатое наследие! Особенно замечательны две сокровищницы: одна – сборник статей, который читатель держит в руках. А вторая – архив видеозаписей (https://dulwichcentre.com.au/michael-white-archive/). Я думаю, что многие из нас закажут два бокала: один для себя, а другой для тебя. У нас есть столько всего, о чем бы мы хотели с тобой поговорить, а у тебя – столько всего, о чем ты мог бы нам поведать…»

Я начал писать это введение четвертого апреля, когда прошло ровно два года с твоей внезапной смерти. Не думаю, что это было правильно, потому что у меня получилось нечто очень похожее на тот некролог, который я уже написал раньше[8]8
  Этот некролог вошел в русское издание «Карт нарративной практики» как послесловие. – Прим. перев.


[Закрыть]. После этого я несколько ночей не спал, несколько дней не мог найти себе места. Меня немного утешили слова Джоан Дидион: «Горе – это место, о котором мы ничего не знаем, пока не окажемся в нем» (Didion, 2003. С. 188). И когда через несколько недель я вернулся к этому введению, оказалось, что я совсем не знаю, как мне с ним быть. В замешательстве я повернулся к Энн (Эпстон) – знаете, я всегда так делаю: «А почему бы тебе не написать Майклу письмо?»[9]9
  Пример такого письма можно посмотреть в публикации Epston, 1991/1998.


[Закрыть] Я тут же воодушевился, потому что столь о многом хотел с тобой поговорить, Майкл. И теперь у меня появилась возможность сделать это, практически как у того посетителя, который заказывал два бокала вина, а не один.

Помнишь, Майкл, как после того, как мы несколько раз переносили дату нашей встречи, мы, наконец, пообещали друг другу, что ничто не помешает нам встретиться в Аделаиде в конце апреля? И ведь мы были абсолютно уверены, что ничто и никто не помешает нам на этот раз. К сожалению, оказалось, что та дата, которую мы назначили, была через три недели после твоей смерти. Я приехал в Аделаиду… на похороны. Не могу выразить, как я когда-то предвкушал нашу встречу, как мне хотелось прочертить курс дальнейшего развития нашего «братства идей» с момента той встречи и до момента, когда нас окончательно одолеет старческий маразм.

Примерно в середине девяностых годов нам пришлось с сожалением признать, что, как бы мы ни хотели этого, работа, обязательства и разнообразные поездки мешают нам сидеть рядышком и беседовать. Ты помнишь, как мы с восторгом и в некотором остолбенении наблюдали, как взлетела нарративная терапия после нашего предконференционного семинара в 1989 году, на конференции Американской ассоциации семейной и супружеской терапии в Сан-Франциско? И после твоего интервью с так называемым «поджигателем»? А потом еще был специальный выпуск журнала Family Therapy Networker, посвященный нарративной терапии (Simon, 1994). А потом еще через год статья в Newsweek (Cowley & Springen, 1995). Потом каждый из нас погрузился в свои собственные писательские проекты. Вместе с Риком Майзелем мы написали книгу «Укуси руку, которая морит тебя голодом: вдохновляющее сопротивление анорексии и булимии» (Biting the Hand That Starves You: Inspiring Resistance to Anorexia/Bulimia), а ты в это время работал над «Картами нарративной практики». Майкл, может быть, ты как-то предчувствовал, что твоя безвременная кончина не за горами, поэтому так старался, столько усилий вкладывал, создавая «Карты» – труд, который мне кажется дистиллятом твоего опыта работы на протяжении всей жизни.

Для меня очень важно, что когда «Карты нарративной практики» вышли из печати, именно я представил эту книгу будущим читателям на конференции по нарративной практике в Кристиансанде в Норвегии[10]10
  VIII Международная конференция по нарративной терапии и работе с сообществами, Кристиансанд, Норвегия, 20–22 июня 2007 г.


[Закрыть]. И сейчас я смеюсь про себя, вспоминая, как ты старался отговорить меня от этого. А когда ты увидел, что я не сдамся, что я упорно стою на своем, ты стал оправдываться, приводя всяческие благовидные аргументы, только бы не оказаться в центре внимания. Майкл, ты всегда с таким уважением относился ко всем, кого встречал и с кем работал. Ты давал им столько признания. Ты создавал «форумы» признания (White, 1997/2000) для других, но крайне редко нам удавалось устроить нечто подобное для тебя.

Майкл, я просто не могу найти слов, чтобы сказать, какое облегчение я испытываю, когда вижу собранные в одном сборнике не опубликованные прежде статьи, лекции, раздаточные материалы для семинаров, письма, выписки. Есть, конечно, видеозаписи твоих лекций и семинаров, и это целый клад. Однако несмотря на то, что ты постоянно что-то публиковал в издательстве Далвич-центра с начала восьмидесятых годов и потом (Epston & White, 1992; White, 1989b, 1995a, 1997, 2000b, 2004; White & Morgan, 2006), я сожалел – и ты разделял мои сожаления, – что, кроме книги «Нарративные средства достижения терапевтических целей (Narrative Means to Therapeutic Ends, White & Epston, 1990), читатели в Северной Америке практически ничего не знают о твоей работе.

Как часто мы с тобой говорили, в каком огромном долгу мы у независимого издательства Далвич-центра и работающих в нем Шерил Уайт, Джейн Хейлс, Дэвида Денборо и Марка Трудингера! Их публикации всегда были связаны с тем, что волновало и заботило тебя, Майкл. Мало кто в крупных издательствах психологической литературы смог бы и захотел бы опубликовать то, что публиковали они. Издательство Далвич-центра долгое время было главным «голосом» нарративной терапии и будет им оставаться еще какое-то время. И подумать только – все это началось в начале 80-х годов с рассылки под названием «Ближайшие события», в которой содержалась информация о беседах, запланированных на следующую пятницу после окончания рабочего дня, в Далвич-центре в Аделаиде! Без независимого издательства, я убежден, нарративная терапия никогда не смогла бы говорить так прямо, открыто и четко, затрагивая разные темы в только ей свойственной, особой манере. И во многих случаях озвучивал идеи именно ты.

Майкл, я знаю, что ты так же, как и я, благодарен W.W. Norton – почтенному издательству, которое взялось опубликовать наш скромный первый черновик, поступивший из малоизвестного уголка Австралии. Именно они переименовали наш текст, дав ему другое название – у нас было «Литературные средства достижения терапевтических целей», а они заменили «литературные» на «нарративные» и привлекли тем самым внимание читателей в разных странах за пределами Австралии и Новой Зеландии.

Сьюзан Берроуз Монро стала другом, доверенным лицом, редактором, пока ее не сменила Дебора Малмуд; она руководила выпуском «Укуси руку, которая морит тебя голодом» в 2004 г. и твоих «Карт нарративной практики» в 2007 г. Она сопровождала работу над этими книгами до самого момента публикации. Мы очень гордимся, что наши книги выпущены издательством W.W. Norton.

В своей работе и в текстах ты пытался освоить обширную территорию социальных, политических и этических проблем. Когда люди, прежде не знакомые с этими проблемами, начнут читать эти статьи, они почувствуют твою эрудицию, элегантность твоего мышления, щедрость духа и, что особенно очевидно, дерзость и мужество убеждений. Ты никогда не был в этих убеждениях одинок, тебя всегда поддерживала Шерил. Семейный центр в Новой Зеландии – Варихи Кэпмбелл, Таймалиеуту Киви Тамазизи, Флора Тухака и Чарльз Уолдегрейв и их команда «Справедливая терапия» – были твоими менторами и советниками, когда ты стал работать с представителями иных культур (Waldegrave, 2005, 2009; Waldegrave, Tamasese, Tuhaka & Campbell, 2003). Были и многие другие. Когда читатель, прежде знакомый только с «Картами нарративной практики», возьмется за эту книгу, он сможет извлечь из этих материалов нечто, что можно назвать перевоображением «социального воображаемого» (Тэйлор, 2019. С. 221)[11]11
  Цитата из Тейлора: «Я хочу говорить здесь именно о ″социальном воображаемом″, а не о социальной теории, ведь между ними есть важные различия, даже целый ряд важных различий. Я говорю о ″воображаемом″, поскольку (1) речь идет о том, как обычные люди представляют себе свою социальную среду, а это часто не формулируется в теоретических терминах, но выражается в образах, рассказах, легендах и т. п. К тому же (2) теория часто бывает достоянием узкого меньшинства, тогда как социальное воображаемое интересно тем, что оно присуще более многочисленным группам людей, если не всему обществу. Отсюда вытекает третье различие: (3) социальное воображаемое есть то общее для всех понимание, которое делает возможным общие практики и широко распространенное ощущение легитимности». – Цит. по русскому изданию: Тейлор Ч. Секулярный век. М.: ББИ, 2019. – С. 221.


[Закрыть]. Почему я предлагаю такие грандиозные термины? Я делаю это даже более сдержанно, чем надо было бы, чтобы показать горизонты твоего видения жизни, хотя сам ты концентрировался на локальном, частном.

Поэтика бок о бок с этикой

Материалы, опубликованные в книге, касаются твоих представлений об этической стороне психотерапии. Однако есть в них еще кое-что, что я называю «поэтикой» – поэтикой, присущей твоей практике и твоему мышлению в целом. Ты редко обращал на это внимание, наверное, воспринимая это как нечто само собой разумеющееся, о чем не имеет смысла говорить. Однако те, кто смотрел видеозаписи твоей работы, читал твои тексты или слушал твои выступления, не могли не восхищаться выразительностью твоих мыслей, твоим красноречием. Недавно Стивен Мэдигэн сказал мне, что при чтении твоих работ у него часто наворачивались слезы на глаза. Это были слезы «благоговения и радости, как при чтении хороших стихов, когда человек оказывается сражен затапливающей его красотой» (С. Мэдигэн в личном общении, 19 апреля 2010 г.).

Никто не мог выдать твои тексты за свои собственные, Майкл, потому что на них – на всем, что ты говорил или писал, оставались отпечатки твоей личности. Ты наверняка добавил во всемирную копилку терапевтических вопросов несколько сотен новых вариантов. А сколько твоих неологизмов рано или поздно внесут в «Оксфордский словарь английского языка»! В период между 1981-м и 1986 г. ты превращал грандиозные теории Бейтсона в терапевтическую практику, которая была абсолютно уникальной. Но самым восхитительным было то, как ты перерабатывал сам язык, чтобы обойти те или иные сложности во взаимоотношениях, ограничить их влияние. Это очень трудно сделать на английском языке. Мое восхищение тем, как ты гениально обходишься с лексикой и синтаксисом, началось с наблюдения за твоими экстернализующими беседами, которые ты проводил с детьми и подростками[12]12
  Первая опубликованная статья: White, 1984, перепечатана позже в W hite, 1989b.


[Закрыть]. Сначала ты всегда проверял на практике то, что изобрел, и только после этого озвучивал свои находки.

Майкл, тебе не кажется, что для описания твоей практики мы должны обратиться к поэтике? В конце концов, надо признать, что твои слова иногда просто завораживали. Поэтому неудивительно, по крайней мере для меня, что в своей практике ты опирался на Башляра (Башляр, 2014) и эстетическую метафору «перемещения».

Если мы собираемся погрузиться в значимость поэтики в нарративной практике, то подозреваю, что нужно будет читать гораздо больше, погрузиться в труды авторов за пределами собственно психотерапии. И речь идет не о профессиональной литературе. Почему мне кажется, что это могло бы быть полезно? Потому что, Майкл, я считаю, что это нас всех касается и, конечно, всех нас порадует – нам пора начать изучать тот язык, который ты использовал, чтобы показать нам мир своего «перевоображенного социального воображаемого». Возможно, тогда мы сможем посмотреть на экстернализующие беседы другим взглядом и, может быть, сделаем из них нечто большее, чем нам удавалось до сих пор.

В «Языке исследования» Лин Хеджинян написала: «Отчасти по крайней мере по этой причине поэзия способна к поэтике, к саморефлексивности, способна говорить сама о себе; именно в силу этого поэзия может преображать язык, обращать его сам на себя и таким образом выходить за его пределы» (Hejinian, 2000. С. 1). Именно поэтика, наряду с нарративом, превращает язык в средство выражения переживаний[13]13
  Сравните, например, с тем, что Майкл писал в своей статье о вопросах, которые можно задать человеку для того, чтобы вызвать к жизни переживание его прошлого опыта: White, 1989c.


[Закрыть]. Ты и те, с кем ты беседовал на терапии, те, кого ты учил, кажется, получили средство «думать иначе», выходить за рамки языка, которые прежде их ограничивали. Сквозь зеркало Гезелла я наблюдал за твоей работой: твои собеседники сначала удивлялись, а потом радовались тому, что эти беседы выводят их за пределы того, где они находились до этого. После того как беседа была закончена, они оставались включенными, продолжали размышлять над поднятыми вопросами и получали шанс выстроить свою жизнь по-другому, опираясь на явственное ощущение реальности происходящих изменений.

Не напоминает ли тебе их восторг твое восхищение ритуалом перформанса, ритуалом изменения бытия и статуса? Увлеченный этим процессом, ты так тщательно, так мастерски перерабатывал церемонии признания самоопределения Майерхоф в работе с внешними свидетелями (Myerhoff, 1982; White, 1995b). Когда мы планировали встретиться в Аделаиде, ты намекнул, что нам стоит перечитать нечто, на что мы опирались прежде. Имел ли ты в виду «лиминальную фазу» Ван Геннепа или «антиструктуру» Тернера? Помню, что я сам тогда планировал к нашей встрече прочитать «Этнографию перформанса» Нормана Дензина (Denzin, 2003) и обсудить с тобой, насколько это может быть связано с тем, чем мы собирались заняться.

Мишель Фуко

Майкл, я думаю, что именно в интеллектуальной компании Фуко ты нашел опору, дающую возможность рассматривать и критиковать психотерапию и конкретные ее практики. Разве не это позволило тебе начать «думать иначе» даже по отношению к своей предыдущей работе, о которой тоже можно было сказать, что ты «думал иначе»? Я знаю, о чем говорю, потому что с того дня, как я услышал рассказ о твоей работе (это было в 1981 году), у меня не было никаких сомнений, что ты «думаешь иначе»[14]14
  Это был семинар, который Майкл вел на II Австралийской конференции по семейной терапии в Аделаиде в 1981 году. См. White, 1989a.


[Закрыть]. Я помню, как после твоего семинара я встал, будто движимый неведомой силой, и заявил всем присутствующим: они должны понимать, что вот прямо сейчас они стали свидетелями основания новой школы семейной терапии. Я был прав, но лишь отчасти. Я заблуждался, потому что до этого, в семидесятых, ты так же, как и я, искал прибежища в русле семейной терапии[15]15
  Одно из лучших описаний духа тех времен в семейной терапии я прочитал у Питера Френкеля (Fraenkel, 2005).


[Закрыть]. Однако твой труд, работа твоей жизни оказалась чем-то бо́льшим, чем просто основание новой школы семейной терапии.

Майкл, кажется, будто Фуко в своих текстах иногда обращался напрямую именно к тебе, даже если это не следует из текста непосредственно. У вас много общего: вы оба работали в психиатрических клиниках, и хотя Фуко проходил интернатуру в психиатрическом учреждении за несколько десятков лет до тебя, вы оба испытывали там дискомфорт. Фуко повлиял на то, как ты стал смотреть на нашу собственную культурную историю, не так ли? Он поместил нас в контекст нашей собственной истории, в контекст нашей собственной культуры и тем самым дал нам средства и силу духа, чтобы не только рефлексировать по поводу имеющейся практики, но и менять ее, «пересочиняя».

Фуко бросил вызов имеющимся нарративам о нас самих – тем, которые заставляли нас извлекать исцеляющее искусство из тьмы психологической экспертизы и связанных с нею технологий. Он показал нам, как новая форма власти, которую он обозначал как «экспертная власть», сливается с новыми формами знания. Он в большей степени, чем кто бы то ни было еще, кого я знаю, заставил тебя посмотреть далеко за пределы наших благих намерений и обратить внимание на последствия того, что мы делаем: «Мы знаем, о чем думаем; мы думаем, что знаем, что делаем. Но знаем ли мы, что мы делаем на самом деле?» (Фуко, цит. по книге Dreyfus & Rabinow, 1983. С. 187). Ты поставил перед собой задачу отслеживать последствия своей работы и, поняв природу этих последствий, стал менять принципы своей работы. Это был один из принципов твоей жизненной политики (с маленькой буквы «п»), твоей системы убеждений. В твоем прочтении Фуко вышел далеко за пределы привычной критики психотерапии. И именно благодаря этому ты очутился лицом к лицу с тем фактом, что мы, терапевты, крепко впутаны в те представления об отношениях, которые диктуются устоявшимися формами экспертной власти и психологического знания.

Фуко заставил тебя рассмотреть «знание», отделив его от философского значения этого термина. Он искал ответы на вопрос, каким образом создаются и поддерживаются общепринятые «истины», – то, что он исследовал, еще можно было бы назвать «антропологией создания истин». Каким образом существующие социальные порядки дают одним людям право обладать «истинными» знаниями и изрекать их, а других людей лишать этой возможности? Наш мир, таким образом, разделяется на тех, кто «знает», и тех, кто обращается к ним за помощью.

Твоя жизненная позиция заставляла тебя предлагать способы работы, противоположные этому положению дел. Ты расширил взгляд на существующий порядок вещей, ты внимательно следил за тем, чтобы каждая терапевтическая беседа, которую ты проводил, была «дорогой с двусторонним движением», взаимным обменом дарами[16]16
  «Принимать, не возвращая cтолько же или больше – значит становиться зависимым, подчиненным… так как получить от кого-то что-то – значит получить часть духовной сущности дарителя. Брать, не возвращая, опасно не только потому, что это незаконно, но также и потому, что человек, даруя, отдает часть себя – морально, физически и духовно. Дар не инертен, это нечто живое и зачастую персонифицированное, оно стремится побудить возместить, заполнить чем-то таким же живым пространство, оставшееся после дарения у дарителя» (Mauss, 1954, с. 76–77). (Прим. перев. – Точный эквивалент этой цитаты в русском издании Мосса найти не удалось.)


[Закрыть]. Майкл, мне всегда казалось, что ты проявляешь уважение к людям не только за их страдания, но и за то, как они освобождали себя от последствий страдания (King & Epston, 2009), и ты всегда был убежден в том, что люди сами знают, что им делать.

Философ Джон Капуто раздумывал о том, каким психотерапевтом мог бы быть Фуко, – с учетом того, что он никогда не выражал намерения стать психотерапевтом: «Подобная терапия (если бы Фуко ее придумал, конечно) не рассматривала бы больных людей в качестве пациентов в классическом смысле слова – как объекты медицинского знания. Они были бы для него patiens (лат. «страдальцы», «терпеливцы») – теми, кто сильно страдает, страдает от того, что знает сам; кто является не объектом знания, а его автором, субъектом, тем, у кого мы сами можем чему-то научиться» (Caputo, 1993. С. 260).

Капуто продолжает, предполагая, что для Фуко как для терапевта «терапия означала бы исцеление, избавление от страдания, а не намерение объяснить страдание, чем-то заполнить пустоту непонимания… Терапия означала бы подтверждение того, что люди не одиноки в своем страдании; что безумны все, разница только в степени; что все мы братья по “одной и той же ночи истины”. Терапия не исцеляет безумие, если понимать исцеление как объяснение причин, терапия признает безумие как удел всех и каждого, она подтверждает нашу общность и солидарность» (Caputo, 1993. С. 260).

Майкл, сравни это с моим конспектом твоих размышлений о солидарности: «А как насчет солидарности? Я имею в виду ту, которая создается терапевтами, отказывающимися проводить четкую границу между собственной жизнью и жизнью других людей и маргинализовать тех, кто обращается к ним за помощью; постоянно осознающими, что, окажись они в такой жизненной ситуации, как те, кто приходит на консультацию, не факт, что они сумели бы справиться столь же хорошо» (White, 1993. С. 132).

И разве Фуко не показал тебе исторические и культурные границы «экспертного» знания? Правда, скорее всего, это тебя совсем не удивило. Мне думается, что, читая Фуко, ты подтвердил уже имевшиеся у тебя подозрения о том, что необходимо продолжать развивать мысли, возникшие у тебя во время работы в разных психиатрических учреждениях в семидесятые-восьмидесятые годы.

Помогли ли тебе взгляды Фуко обрести уверенность в том, что это возможно – освободиться от надзора над собой, от представления о себе как о проблеме, от постоянного самоконтроля и «дачи признательных показаний», за счет которых мы оцениваем себя, сравнивая себя с нормами, которые, по словам Николаса Роуза (Rose, 1993), «правят нашими душами»? Я спрашиваю потому, что мне казалось: тебе очень важно делать не то, что от тебя ожидается, а «думать иначе», разоблачая желания, «произведенные» в соответствии с чьими-то политическими, социальными, институциональными интересами – и осознанно отказываясь от них.

Майкл, я часто наблюдал, как именно благодаря «переосмысленному социальному воображению» упавшие духом люди в беседах с тобой обретали мужество и надежду. Они вдыхали жизнь в собственные надежды на иное будущее, в возможность измениться. И что меня больше всего поражало – они обнаруживали себя как нечто бесценное и достойное уважения (Lindemann, Nelson, 2001), достойное их собственного уважения – и твоего[17]17
  В личной переписке 1 мая 2010 года Хильда Линдеманн Нельсон написала: «Когда мы говорим, что какие-то люди заслуживают уважения, это значит, что у этих людей есть величайшая ценность не потому, что они могут приносить пользу, являясь средством для реализации чьих-то чужих ценностей и желаний, но просто потому, что они люди. Они имеют значение. У них есть достоинство. И поэтому мы должны их уважать».


[Закрыть].

Одновременно с этим ты много внимания уделял проблемам как таковым, «устраивал проблемам неприятности», размещая их в конкретном культурном контексте. Речь идет и о тех проблемах, которые представлены в DSM[18]18
  DSM (Diagnostic and Statistical Manual of mental disorders) – Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам. Принятая в США классификация психических расстройств. – Прим. ред.


[Закрыть] и о тех, на которые работает фармацевтическая индустрия, – все это территории, на которых проблемы конструируются. Ты «играл» с проблемами вместо того, чтобы быть преследуемым ими. Ты сбивал их с их надежных насестов, указывая, что они не такие уж грандиозные, чтобы выходить за рамки культурного анализа, как внушают нам какие-нибудь их защитники.

Джон Маклауд оправданно рассматривает нарративную терапию как постпсихологическую и дает ей более точное обозначение – «разновидность культурной работы»:

«В этом отношении нарративная терапия может рассматриваться как “постпсихологическая” форма работы (McLeod, 2004) или как разновидность “культурной работы” (McLeod, 2005), а не как прикладной раздел психологической или медицинской науки. Хотя нарративная терапия сохраняет некоторые элементы базовой практики “психотерапий”, например, разговор о проблемах, консультация с терапевтом и т. д., она во многом обходится без психологических объяснений и интервенций. Вместо этого в фокусе внимания оказывается то, как люди рассказывают о проблемах и то, как они участвуют в социальной жизни» (McLeod, 2006. С. 207; также McLeod, 2004, 2005).

Вопросы перевода и литературного жанра

Майкл, меня сейчас снова понесет в сторону, но я давно собирался тебе кое-что рассказать. Уже довольно долго я интересуюсь билингвальностью (Sommer, 2003, 2004) и политикой перевода (см. Epston, 2010, Polanco & Epston, 2009). Когда мы с тобой говорили о том, что наши книги переводят на другие языки, то всякий раз радостно изумлялись, как же это замечательно, а потом уже приходили отрезвляющие мысли о том, что нас в этом беспокоит – в плане экспортирования знания. Не окажется ли нарративная терапия похожей на любой другой глобальный бренд? Можно ли адаптировать практику нарративной терапии к людям, принадлежащим другой культуре, другой политической системе, другим материальным условиям жизни? Если да, то не приведет ли это к мутациям или даже к трансфигурации нарративной терапии? Кстати говоря, трансфигурация – это «изменение волшебным и удивительным образом». Возможно, это будет одним из способов, за счет которых нарративная терапия постоянно обновляет себя?

Эти вопросы привели меня к сотрудничеству с Марселой Поланко, как раз когда она начинала переводить «Карты нарративной практики» на колумбийский испанский. Она была полна решимости не упрощать текст, адаптируя его под реалии своей культуры, а максимально точно воспроизводить особенности оригинала. Переводя твою книгу, она параллельно размышляла, каким образом язык, которым ты пользуешься, перекликается с колумбийской литературной традицией, в частности, с магическим реализмом.

Вот смотри, что Марсела писала о переводах наших с тобой текстов:

«Я нашла поэтический резонанс. Это не тот язык, который описывает нам пережитый опыт. Скорее, это язык, который оживляет пережитый опыт. Это как живой словарь. Жизнь происходит в словарях, а не вне их. Когда я переводила историю, я проживала ее. Сама идея размещения во времени, которая подчеркивает, что история произошла когда-то раньше, а рассказывается сейчас, была неуместна» (Марсела Поланко, в личном общении 15 мая 2010 года).

А теперь сравни это с нашей самой первой публикацией в 1985 г.: «Эти вопросы характеризуются… живописной лексикой, заимствованной из повседневности, но расходящейся с привычным ее использованием, это переосмысление времени за пределами ограничений линейного хронологического времени, что часто подразумевает изменение времени глагола» (Epston & White, 1985. С. 5).

Может быть, стоит приглядеться к этой связи между твоим нарративным стилем, с одной стороны, и магическим реализмом, с другой? Между тем, что ты писал о народной психологии (folk psychology, White, 2001) и тем, что Марсела говорит о sabiduria?[19]19
  Марсела Поланко пишет: «Слово sabiduria переводится на английский как wisdom или knowledgeability, то есть мудрость, способность обладать знаниями, осведомленность. Sabiduria понимается как добродетель, которая развивается как результат жизненного опыта (именно поэтому мы считаем, что у старейшин много мудрости), а также за счет внимания к примерам других людей и их советам. В значении слова sabiduria подразумевается моральный оттенок, понимание нравственного, это то, что дает мудрому человеку возможность принимать решения, основываясь на понятии справедливости. Происхождение слова sabiduria, однако, не связано напрямую с представлениями о коллекционировании и удерживании знаний о чем-то, а больше со словом sabor – “вкус”, “наслаждение”, “прочувствование чего-то”, “полное проживание”. Поэтому я могла бы перевести слово sabiduria на английский как knowledge savouring – “дегустация знания”, “прочувствование знания”, “пробование знания на вкус”» (Марсела Поланко в личном общении 6 июня 2010 года).


[Закрыть] Было бы тебе интересно прочитать вместе со мной книгу, которая называется «Повседневные чары: магический реализм и ремистификация нарратива» (Faris, 2004)? Если мы будем называть опыт, который люди получают на консультациях, «повседневными чарами», будет ли тебе комфортен этот термин? Заинтересовавшись магическим реализмом, я начал читать южноамериканских писателей, в том числе потрясающего уругвайского автора Эдуардо Галеано (Galeano, 1992). Он очень напоминает мне тебя. Когда нам не хватает тебя, мы можем читать истории Галеано. Мне кажется, он решил одну из наших с тобой серьезных проблем. Как именно? А ты читай дальше.

Помнишь, как ты буквально столбенел, когда слушатели твоих семинаров обвиняли тебя в том, что ты ничего не чувствуешь, хотя иногда было совершенно очевидно, что во время беседы с человеком у тебя возникают сильные переживания, сильный дистресс? Помнишь, как ты старался не использовать глагол «чувствовать», потому что он очень тесно связан с экспрессивным индивидуализмом (см. Taylor, 2007. С. 473–504), вместо этого ты заменял его такими существительными, как «переживание», «выражение» и глаголами «испытывать» и «проживать»? Ну вот, а Галеано предлагает нам решение этой проблемы как «празднование бракосочетания сердца и ума»: