Текст книги "Нарративная практика. Продолжаем разговор"

«Разве человек берется писать не для того, чтобы собрать самого себя из отдельных частей? Всякий раз, когда мы вступаем на порог школы или церкви, образование раскалывает нас на куски. Оно учит нас отделять душу от тела, а разум от сердца. Рыбаки на колумбийском берегу, должно быть, обладают степенью докторов этики и морали, потому что они выдумали слово sentipensante – “думающе-чувствующий”, чтобы обозначить язык, который выражает правду» (Galeano, 1992. С. 121).

Нам просто необходимо пройти по этим тропинкам, как ты думаешь?

Импровизация

Майкл, ты никогда не признавал собственную гениальность, но я бы хотел оспорить это и обратиться к твоему гению импровизации. В вашей зажигательной и крайне уважительной беседе на конференции «Эволюция психотерапии» в 2005 г. Сальвадор Минухин по-доброму настаивал, что в твоей практике есть гораздо больше содержания, чем те идеи, которыми ты ее скрепил. Ты, в принципе, согласился с этим, упомянув метафору джазовой импровизации; ее ты разместил в контексте исполнительского мастерства. Ты настаивал, что сначала музыкант учится играть на инструменте, а потом может импровизировать. Может быть, нам стоит рассмотреть эту метафору всерьез? И если да, то, возможно, нужно обратиться к педагогике импровизации и приглядеться к тому, как учат тех, кто уже достиг мастерства в своем ремесле? Почему бы нам не почитать вместе «Привычки руки» Садноу (Sudnow, 2001)? Это автоэтнографическое повествование, в котором Садноу подробно, в деталях описывает, как он стал джазовым музыкантом. А потом почему бы нам не поговорить с нашими друзьями, которые занимаются и нарративной терапией, и джазом?

В «Картах нарративной практики» нет прямых рекомендаций по импровизации, но я совершенно искренне соглашаюсь с тем, что ты сказал: сначала нужно научиться играть на инструменте, а после этого, уже освоив технику, можно импровизировать. Я всегда считал, что ты импровизируешь в рамках структурированной системы, и «Карты» дают нам множество замечательных опор и структур. Но тебя никогда не беспокоило, что без такой книги, как эта, которую читатель сейчас держит в руках, «Карты» могут превратиться в рецептурный справочник, в мануал с правилами и предписаниями, внутри которого может погаснуть и выдохнуться сам дух этой работы?

Обновление

Майкл, у меня хорошие новости! Я знаю, что ты очень обрадуешься, узнав, что уже со дня на день выйдет книга Стивена Мэдигэна (Madigan, 2011). Стивен записывал за тобой, как Босуэлл за доктором Джонсоном[20]20
  Джеймс Босуэлл (James Boswell) (1740–1795) – биограф английского писателя Сэмюэля Джонсона (1709–1784), автор книги «Жизнь Сэмюэля Джонсона». В английском языке упоминание этой пары стало нарицательным. – Прим. ред.


[Закрыть]. У него дома огромная коллекция аудиозаписей ваших с ним бесед с начала девяностых и далее. В ранних главах своей новой книги он описывает историю идей тех интеллектуальных гигантов, на плечах которых стоит нарративная терапия. Ты тоже упоминаешь эти источники в своем опубликованном посмертно интервью «Сохраняя веру» (Duvall & Young, 2009). Меня поддерживает и воодушевляет, что эта история была сохранена и записана. Всякий раз, когда я вспоминаю те годы, я думаю: как много разного мы читали по социальным наукам в те непростые, интеллектуально смутные времена!

Майкл, я хочу всерьез поговорить с тобой об одной реальной опасности: что если нарративная терапия когда-нибудь устареет? Что я имею в виду? Конечно, самым могущественным комментатором, пролившим свет на развитие общества с конца Второй мировой войны до 1980 года, был Фуко. Но с тех пор, за тридцать лет, мир уже очень сильно изменился, не правда ли? Вот что пишет Тони Джудт:

«В нашем нынешнем образе жизни есть что-то глубоко неправильное. В течение тридцати лет мы возводили стремление к материальному благополучию и удовлетворению своих эгоистических потребностей в статус добродетели. И теперь только это нам и осталось от “общечеловеческих ценностей”. Мы знаем, сколько стоит конкретная вещь, но нам неведома ее истинная ценность. Мы не требуем вынести вердикт: хорошо ли это? справедливо ли, верно ли, правильно ли? приведет ли это к улучшению общества или мира? Раньше это были политические вопросы, обсуждаемые публично, пусть на них и не было простых ответов. Нам нужно научиться заново ставить их» (Judt, 2010а. С. 17; см. также Judt, 2010b).

Не кажется ли тебе, что в контексте развития и осмысления нарративной терапии нам необходимо заново перечитать антропологию, культурологию, социологию, гендерные исследования и т. д., чтобы идти в ногу с современным пониманием этих вопросов? Это всегда питало нарративную терапию, позволяло ей жить и дышать. Тогда, в 1980-е, для меня это было так весело и интересно. Я чувствовал себя этаким гиперактивным воробушком с дефицитом внимания, поклевывающим то там, то сям семена идей, а ты мне напоминал крота, который глубоко закапывается в мир идей, прокапывает там свои тоннели, ходы… а потом проходят годы, и становится понятно, что эти ходы совершенно новые, уникальные, не похожие ни на какие другие. Так же ты мариновал свою уже существующую практику в соке идей, пока она не становилась исключительно твоей, характерной, узнаваемой. Я помню до сих пор, как стоял в библиотеке университета Окленда и читал статью Кевина Мюррея «Жизнь как вымысел», и она для меня была откровением. И, конечно, когда я заглянул в список литературы, мы с неизбежностью пришли к Брунеру и всем остальным (Murray, 1985; также Epston, White, & Murray, 1992/1998).

Надеюсь, что несу хорошие вести. Говорить об этом слишком рано, но время покажет. В книге Зигмунта Баумана «Рассказанные жизни, прожитые истории: Введение», я нашел главу, написанную в 2001 г., – и несмотря на мой почтенный возраст, я испытал такое же радостное возбуждение, как тогда, когда читал статью Мюррея в 1985 г. Я тут читал Баумана (Bauman, 2000), Сеннетта (Sennett, 2000), Ульриха Бека (Beck, 1992), недавно еще Гидденса (Giddens, 1992) о его «политике жизни». Эти ученые пытаются ухватить – и в теориях, и в жизни – последствия нового капитализма, появившегося вместе с глобализацией. Если мы поставим задачу обновления нарративной терапии, то это по крайней мере может гарантировать, что нас не выбросит на отмель времени, где мы и останемся как своего рода памятник, ответ на вызовы, брошенные конкретным социально-историческим контекстом. Для меня нет ничего печальнее, чем школа терапии, которая опирается на теорию, не имеющую отношения к текущим обстоятельствам. Более того, вот прямо вчера у меня был потрясающий опыт, такой необычный, как раз как я люблю. Я нашел недавнюю статью Джона Маклауда и вычитал там вот что: «Нарративная терапия позволяет взять предлагаемые социологами, например, Бауманом (Bauman, 2004) и Гидденсом (Giddens, 1991) способы анализа социальных проблем, и с пользой применить их в терапевтическом пространстве» (McLeod, 2004. С. 244).

На что он при этом опирался? Вот тебе цитата из Баумана, чтобы растравить твой аппетит:

«Артикуляция – это такая деятельность, в которую все мы, вольно или невольно, вовлечены; без нее никакой опыт не воплотится в рассказе. Однако еще не было случая, чтобы артикуляция делала такие крупные ставки, как претензия на создание всеобъемлющей истории жизни. В этом случае было бы поставлено на карту оправдание (либо, что тоже возможно, неоправдание) колоссальной ответственности, посредством неотвратимой “индивидуализации”, возлагаемой на чьи-то плечи, на чьи-то персональные плечи, и только на них. В нашем “обществе индивидов” все неприятности, которые только могут случиться с человеком, подразумеваются самонавлеченными, а та обжигающе горячая вода, под которую он неожиданно может попасть, объявляется им самим вскипяченной. За все то доброе или злое, что наполняет жизнь человека, он может благодарить или, напротив, винить только себя и никого другого. И то, как рассказываются “истории всей жизни”, возводит это предположение в ранг аксиомы» (цит. по Бауман, 2005).

Ну что, Майкл, я обещал написать введение объемом в пять тысяч слов, но кажется, вышел за этот предел. Помнишь ту бутылку виски «Гленфиддик», которая осталась мне после тебя? Знаешь, там осталось ровно на два стакана – один для тебя, другой для меня. Как же мне тебя не хватает! Как бы было здорово, если бы ты пришел сюда и выпил свой виски сам.

Дэвид Эпстон[21]21
  Дэвид Эпстон (David Epston) – друг и побратим Майкла Уайта, медицинский антрополог и социальный работник. Живет в Новой Зеландии. С начала 1980-х годов они совместно с Уайтом разрабатывали идеи и практики, ставшие впоследствии известными как нарративная терапия и работа с сообществами. Все примечания к этому введению, не помеченные как примечания переводчика или редактора, составлены самим Дэвидом Эпстоном. – Прим. перев.


[Закрыть]

Часть 1. Общие вопросы терапии

Глава 1. Терапия и мир за пределами кабинета: пересматривая привычные представления о нормах и правилах

Что меня больше всего интересует в применении нарративной метафоры в терапии? Тут есть два момента.

Во-первых, я всегда старался разрабатывать такие формы терапевтической практики, которые децентрируют голос терапевта. В результате в центре внимания находятся не знания и умения терапевта, а знания и умения (хотя бы некоторые) тех людей, которые приходят на консультацию. Зачастую в начале терапевтического процесса эти знания и умения не очень видны, и задача терапевта – способствовать их более насыщенному описанию. Я стараюсь вывести их в фокус внимания, признать их значимость и подчеркнуть, каким именно образом – и как тесно! – эти знания и умения связаны с усилиями, которые люди прилагают, чтобы справиться с проблемами, послужившими поводом для обращения за помощью.

Во-вторых, использование нарративной метафоры помогает мне соблюдать добровольно взятое на себя обязательство отказаться от «нормирующих» суждений, противопоставив им альтернативные методы работы. Я имею в виду, что я не пытаюсь в ходе терапии приводить людей в соответствие со стандартами массовой культуры, которые она навязывает в качестве «настоящих», «подобающих», «здоровых» и т. п. Отказ от «нормирующих» суждений – проект, у которого нет и не может быть окончания, и я считаю, что нарративная метафора может служить для него плодородной почвой.

Во всех своих выступлениях – на семинарах и презентациях – я подчеркиваю, что мои исследования отнюдь не новаторские, метафора фигурирует в самых разных научных сферах, от культурной антропологии до теории литературы, от этнометодологии до исследований дискурса. Если же говорить о применении метафоры в психотерапии, то тут я тоже не уникален: психоаналитики используют ее для переосмысления психоанализа, психологи – для создания постструктуралистских направлений, к метафоре обращаются люди, работающие на обширном поле семейной терапии.

Нельзя, однако, сказать, что нарративная метафора используется только профессионалами. Создание и осмысление нарративов, историй – один из ключевых инструментов смыслообразования в любой культуре (хотя, конечно, не единственный). В повседневной жизни люди постоянно задействуют нарративную метафору, создают и осмысливают истории. Особенно это заметно, когда происходит нечто, что выбивает человека из привычной колеи, когда он пытается понять, что происходит, и разобраться с этим. На первый план создание и осмысливание историй выступают тогда, когда люди хотят быть услышанными, ищут поддержки и совета у близких, друзей и знакомых, обращаются к психологам и психотерапевтам, чтобы поговорить о своих проблемах и сложных жизненных ситуациях.

Например, когда люди приходят на консультацию, они делятся своим пониманием конкретных событий своей жизни и жизни своих близких; они описывают ситуации и эпизоды как из недавнего, так и порой из весьма отдаленного прошлого. Рассказывая истории, люди выделяют ассоциативно возникающие темы, и часто это горе, утраты, неудачи, безнадежность. Развивая историю дальше, люди делятся с терапевтами теми выводами о себе, которые они делают из этих историй. Эти выводы часто принимают форму негативных заключений о собственной идентичности. Звучат они, например, так:

• «Он пытается разрушить нашу семью» (приписывание мотива);

• «Вот такая я неадекватная», «Я не способна справляться» (приписывание личностной характеристики);

• «Ну, вы видите, какой я жалкий» (приписывание личностной черты);

• «Все это доказывает, что я слишком зависимая, у меня слишком много потребностей» (приписывание себе расстройства, отклонения) и т. п.

Такие истории – эпизоды, сюжетные линии, темы, заключения о собственной идентичности, как правило, «проблемно насыщенные» истории. Рассказывая их психологу или психотерапевту, люди дают понять, что подобные истории в их жизни доминируют.

Многие, хотя и отнюдь не все, методы нарративной терапии помогают терапевтам присоединиться к людям в «распаковывании» доминирующих проблемных историй. Под «распаковыванием» я понимаю прояснение социального, экономического, политического, культурного контекстов, которые способствовали формированию тех или иных негативных заключений об идентичности. Когда мы понимаем, каким образом человек пришел к определенным выводам о себе, нам становится легче находить альтернативные описания, создавать другие истории, открывающие иные возможности. Техники и приемы нарративного подхода дают терапевтам возможность находить в жизни людей эпизоды, выходящие за рамки доминирующих проблемных историй, осмысливать эти эпизоды и встраивать их в другие сюжетные линии. Речь идет о потенциально уникальных эпизодах, которые люди часто игнорируют, не распознавая их значимость. Такого рода осмысливание событий-исключений («уникальных эпизодов», как их еще называют) и встраивание их в историю жизни обозначается в литературе по нарративной терапии как «пересочинение», оно же «восстановление авторской позиции». Объединенные общей темой и сюжетом уникальные эпизоды связываются друг с другом; получающиеся истории можно назвать «контристориями», или «контрсюжетами». Когда терапевт предлагает занять рефлексивную позицию и осмыслить эти новые истории, у человека появляется возможность сделать другие выводы и заключения о своей жизни и о себе. И очень часто эти новые выводы идут вразрез с прежними заключениями об идентичности, созданными под воздействием доминирующих проблемных историй.

Каким образом основанные на нарративной метафоре беседы могут вести к терапевтическим изменениям? Тому есть несколько объяснений. Во-первых, в результате подобных бесед жизнь человека видится им как более насыщенная, полиисторийная – множество сосуществующих одновременно историй накладываются друг на друга. Это приводит к тому, что у человека появляется больше вариантов выбора, больше опор, в том числе для смыслообразования, принятия решений и совершения поступков. Во-вторых, в ходе этих бесед человек описывает себя, конструирует свою идентичность не на языке внутренне присущих «черт» или, например, «дефицитов», а на языке намерений и смыслов. В фокусе внимания оказывается то, что для человека важно, чему он придает ценность, и это открывает для него возможность совсем по-другому откликаться на происходящее в жизни. В-третьих, у пересочинения бывают прямые последствия, выражающиеся в поступках, в изменении поведения, окружения, отношений и проч. Мы видим, что в ходе бесед, опирающихся на нарративную метафору, люди проживают драматическую вовлеченность в историю своей жизни; они и воплощают ее, и оказываются одновременно свидетелями этого «перформанса идентичности», и все это ведет к их трансформации. Если использовать метафору путешествия, подобные беседы помогают человеку переместиться из одной точки в другую, обрести новую точку зрения и новую точку опоры. Если использовать метафору преображения, в результате этих бесед люди меняются, становятся иными.

Несмотря на то что я очень ценю возможности нарративной метафоры и предполагаю, что и в дальнейшем она будет помогать мне изучать и выстраивать терапевтическую практику, все же ее одной недостаточно. Различные явления, например, общественные, культурные и иные, не могут быть сведены к нарративу и описаны только в рамках личных историй.

Я всегда стараюсь рассматривать жизнь людей в контекстах разного масштаба. Чтобы понять, как эти контексты влияют на жизнь человека, я учитываю семейный контекст (это может быть и биологическая семья, и семья по выбору, или навязанная семья – например, навязанной может считаться замещающая семья, в которую помещают ребенка без учета его предпочтений), а также другие социальные институты (в том числе школа и работа). Я рассматриваю более широкий контекст материальных и социальных условий жизни (включая экономическое неблагополучие, несправедливое распределение социальных ресурсов и доступа к ним). Я исследую, как именно проявляются властные отношения в той культуре, к которой человек себя причисляет (в частности, меня интересуют проявления гендерного, расового, классового неравенства, притеснения по признаку сексуальной ориентации). Я изучаю широкий социокультурный контекст и то, что называется «дискурсивными формациями». Это система взглядов, философских направлений и т. д., которые определяют мировоззрение современного человека; привычные способы мышления и выражения суждений о жизни и идентичности и связанные с ними повседневные действия и нормы; правила, диктующие, что считать, а что не считать знанием, кто имеет, а кто не имеет права говорить об этом, при каких обстоятельствах люди имеют право об этом говорить, и т. д.

Когда я преподаю или пишу тексты, я очень тщательно и четко стараюсь формулировать, насколько важно учитывать контекст. Но все равно всегда находится кто-то, кто заявляет, что я всего этого не учитываю и что у меня редукционистский подход – что я избыточно упрощаю, свожу многомерное и сложное к одномерному и простому. А забавнее всего то, что на самом деле эти высказывания как раз и представляют собой редукционистский подход к нарративной терапии. Например, некоторые утверждают, будто бы я сказал, что жизнь есть всего лишь текст; что я свел реальность к языку; что я склеил нарратив с дискурсом (и дискурс в результате совсем исчез); что я якобы говорю, что «все дозволено», и тем самым проповедую моральный релятивизм; что я антиреалист; что я воспроизвожу индивидуализм и изоляционизм современной западной культуры, размещая проблемы внутри индивидуальных смыслообразующих структур, и т. д.

Мне кажется, что многие из этих неверных выводов обусловлены как раз тем, что для обозначения того, что я делаю, используется термин «нарративная» терапия. Это риск, от которого никуда пока не деться. Возможно, имеет смысл перестать называть то, что я делаю, «нарративной» терапией и придумать какое-то другое название, которое будет учитывать роль контекстов в жизни людей. Но совсем с нарративной метафорой я расставаться не собираюсь, потому что именно истории – одно из ключевых связующих звеньев между отдельным человеком и культурой. Люди не сочиняют истории о себе и своей жизни «из ничего»; создавая истории, люди пользуются существующим в культуре материалом. Истории складываются под влиянием различных дискурсов, и дискурсы реализуются в историях. Когда я на семинарах и лекциях говорю о роли нарратива как инструмента порождения и трансформации культуры, именно это я и имею в виду.

Когда в ходе терапии мы «распаковываем» истории жизни и идентичности людей, мы не только деконструируем содержащиеся в них негативные выводы об идентичности, но и делаем более заметными те способы жизни и мышления, которые содержатся в этих историях, те исторические и культурные способы существования, носителями которых являются эти истории. В результате становится видно, что многие рутинные и «неоспоримые» представления о мире и образе жизни – это культурные и исторические продукты, они перестают восприниматься как несомненные факты или истины о человеческой природе. Таким образом в пространство терапии мы впускаем внешний мир – в том смысле, что многое, к чему мы привыкли, что прежде представлялось нам само собой разумеющейся истиной, перестает считаться таковой; мы видим эти представления как продукт определенного культурно-исторического контекста.

На это же понимание нарратива как инструмента культуры мы опираемся при пересочинении жизненных историй, при восстановлении авторской позиции. Новые истории жизни и идентичности не конструируются «из ничего». Мы отыскиваем уникальные эпизоды и события, на которые прежде человек не обращал внимания, связываем их друг с другом и создаем альтернативные истории; но мы это делаем, беря материал из более широкого культурно-исторического контекста, из дискурсов, задающих иные способы жизни. Мы не только обнаруживаем события и сюжеты, которым прежде не уделялось должного внимания, но и помогаем увидеть отличные от привычных способы восприятия мира и существования в нем. В результате в жизни человека начинают реализоваться не только прежде доминирующие проблемные истории, но и другие, отличающиеся от них. Обнаруженные уникальные эпизоды становятся точкой входа в создание альтернативных историй собственной жизни; а они, в свою очередь, открывают дверь в исследование способов жизни, отличающихся от привычных общепринятых представлений. Таким образом, обратившийся к нам за помощью человек вынужден обращать внимание на нормы и правила социума не только на этапе деконструкции, но и на этапе пересочинения своей проблемной истории.

Если мы признаем, что любая жизненная история создается человеком, живущим в конкретной социальной и культурной среде, для нас становится очевидной тесная связь научных знаний и власти – главного механизма социального контроля в современной западной культуре. Когда я говорю, что знание и власть тесно связаны, я не повторяю, как попугай, знакомый припев «знание – сила». Я опираюсь на идеи и взгляды Мишеля Фуко, который показал, как обусловливают друг друга полученные за последние триста лет знания о человеке и практики власти, использующие эти знания для конструирования желаемой человеческой идентичности. Знания о человеке легли в основу представления о так называемой «норме», а современные практики власти породили дисциплинарные технологии приведения человека в соответствие этим «нормам» и, соответственно, воспроизведения этих «норм» в обществе. Вместе эти знания и практики образуют «нормирующие», или «нормативные», суждения. Нам как терапевтам важно понимать, как работают в человеческой жизни и отношениях эти суждения, что я сейчас и попытаюсь продемонстрировать, рассказав о трех случаях из своей практики.

Дианна

Дианну привели ко мне ее родители, Джо и Эллен, которые были в отчаянии: их очень беспокоило состояние дочери. Они рассказали, что Дианну уже несколько раз за последние восемнадцать месяцев госпитализировали, и два раза эти госпитализации были вызваны попытками суицида, а остальные связаны с тем, что родители очень сильно беспокоились по поводу безопасности Дианны. В больнице Дианна проходила лечение в связи с депрессией. Хотя она следовала предписаниям врачей и принимала прописанные лекарства, Джо и Эллен беспокоило отсутствие какого-либо прогресса. Не происходило ничего, что могло бы ослабить их тревогу по поводу отчаянного положения Дианны; и они сами не могли сделать ничего, чтобы ей помочь. Они рассказали мне, что, несмотря на госпитализации и лекарства, Дианна все еще погружена в себя, ее лицо ничего не выражает, она ничем не интересуется, практически все время она «вне зоны доступа». В результате они беспокоятся о ней еще больше и продолжают искать, что еще можно для нее сделать. Эллен плачет, Джо пытается ее утешить. Дианна, кажется, вообще не замечает этого – она где-то в своем пространстве, погружена в себя.

Я начинаю задавать Дианне вопросы о том, разделяет ли она беспокойство своих родителей относительно состояния ее жизни, и если да, то как бы она сама определила это беспокойство? Она отвечает односложно, и ее ответы практически ничего прямо мне не сообщают, хотя если посмотреть с другой стороны, сообщают очень много. Эти ответы очень формальны. Она явно оберегает себя, не доверяет мне. В начале встречи ее лицо ничего не выражает. У меня возникает ощущение, что Дианна оформляет свои ответы таким образом, чтобы не выдать себя и удерживать меня на расстоянии. Похоже, что мне не удается вовлечь Дианну в разговор, и я решаю поразмыслить об этом вслух и спросить Джо и Эллен, что бы мне могло помочь это сделать. Они отвечают, что тоже ничего не могут сделать, и что сейчас, наблюдая за тем, как Дианна отвечает на мои вопросы, я лишь чуть-чуть начинаю понимать, каково это – пытаться помочь Дианне. Похоже, она не доверяет ничьим попыткам приблизиться к ней. (Я не знаю, куда мне двигаться дальше. Я так, на всякий случай, открываю рот: а вдруг я скажу что-нибудь неожиданное и мудрое?…Но ничего не помогает. В этот момент я начинаю думать, что мне явно не хватает в моем кабинете настоящего терапевта.)

Я снова поворачиваюсь к Дианне. Она отводит глаза. Внезапно у меня возникает одна идея, почему она не пришла мне в голову раньше? Я говорю Дианне, что у меня есть предположение, что что-то мешает ей присутствовать на этой встрече и присоединиться к нам в этом обсуждении (…мне бы, конечно, хотелось сказать, что, сложив таким образом два и два, я проявил недюжинную проницательность, но едва ли это наблюдение отличается особенной глубиной). Я спрашиваю ее, правда ли это? Она не отвечает. Я говорю: «Знаешь, мне кажется, что как будто бы есть что-то, что говорит тебе – не надо мне доверять, и я думаю, что в этом есть зерно истины. Действительно, мы только что познакомились, и ты еще не знаешь, что я такое и чего от меня можно ожидать». Дианна не реагирует вообще никак. Я говорю: «Я думаю, что ты в своей жизни пережила столько, что, наверное, тебе очень сложно предположить, что кто-то вообще может тебя понять». В ответ на это Дианна, кажется, совсем замирает и практически перестает дышать. Меня это воодушевляет. Я говорю: «Знаешь, мне кажется, то, что внушает тебе, что мне не стоит доверять, даже не хочет, чтобы ты слушала меня, или не хочет, чтобы я получал хоть какую-то обратную связь, не хочет дать мне ни одного шанса вызвать твое доверие». На лице Дианны на мгновение появляется какое-то выражение. «Знаешь, – говорю я, – если это так, я бы хотел, чтобы ты знала: я такие штуки-трюки уже видел раньше». Тут у меня возникает ощущение, что она начинает проявлять самую малую толику интереса. Я задаю вопрос: «Вот то, что внушает тебе, что мне не стоит доверять, – может, оно меня еще обзывает нехорошими словами?» У Дианны на лице отражается удивление. «А знаешь ли ты, – говорю я, – что со мной это происходит довольно часто. Я к этому вообще, можно сказать, привык». Дианна быстро отводит глаза, и это меня еще больше ободряет и поддерживает в выбранном направлении. «Да, – говорю я, – это правда. Ты не поверишь, эти внутренние голоса, которые не дают людям разговаривать со мной о том, что с ними происходит, – ты не представляешь, как они стараются, какими ужасными словами они меня костерят. Я думаю, что они просто ревнуют и завидуют, что-то в этом роде. Ну в любом случае я просто хочу сказать, что я к этому привык, и ты можешь совершенно не беспокоиться, что это может поставить тебя в неловкое положение, – не-не, все нормально».

Я бросаю взгляд на Эллен и Джо и вижу, что они, кажется, не совсем понимают, что происходит. Но им явно интересен отклик, который они замечают от Дианны. Я снова разворачиваюсь к Дианне и говорю: «Поверишь ли, но я коллекционирую те плохие слова, которыми меня обзывают эти голоса. Я, без шуток, реально составляю списки. У некоторых людей есть коллекция марок, а у меня есть картотека нехороших слов, которыми меня обзывали. Я считаю, что это моя “коллекция марок”, потому что эти слова – как ярлыки, которые на меня наклеивали». Тут Дианна ухмыляется. Я говорю: «Знаешь, я сейчас схожу в свой архив, достану оттуда самый свежий список нехороших слов и прочитаю его тебе. И когда я буду его тебе вслух читать, будешь ли ты готова внимательно послушать, потому что мне бы хотелось добавить в свою коллекцию еще какую-нибудь гадость?» Дианна снова ухмыляется. «Мне, – говорю я, – интересно любое пополнение моей коллекции, неважно, насколько незначительное». Я начинаю читать этот список вслух. Дианна говорит, что практически все плохие слова, которыми меня когда-то обзывали, присутствуют в ее внутреннем пространстве, и дальше она с радостью добавляет мне в список еще два, так сказать, термина. Но эти были ну совсем несерьезные. «Ну да, – говорю я, – ну-ну. Это ты как-то мельчишь, – говорю я. – Можно было бы постараться и получше». Но тем не менее я испытываю своего рода ехидную радость и пользуюсь возможностью расширить мою коллекцию. И тут же замечаю, что все присутствующие в комнате испытали глубокое облегчение.

Эта интерлюдия становится поворотным моментом в нашем разговоре. Дианна начинает рассказывать о том, что ей крайне сложно противостоять тирании некоторых самых громких и влиятельных внутренних голосов. Они прочно обосновались в ее голове и имеют свое мнение по поводу мотивации других людей, и теперь она не понимает, кому верить – мыслям в голове или людям. Кроме того, эти внутренние голоса постоянно все критикуют. Критикуют все, что она говорит и делает, и требуют, чтобы она сравнивала все свои действия и мысли с поступками и мыслями, которые были бы у нее, будь она настоящим человеком, настоящей личностью, а не подделкой. Настоящий человек – он цельный, собранный, основательный. Это компетентный, уверенный в себе, независимый человек. Я узнаю от Дианны, что каждый раз, получая такой заряд критики, она удваивает усилия стать настоящим человеком… но это никогда не срабатывает. И бо́льшую часть времени она чувствует, что никогда не сможет сделать ничего такого, что привело бы ее в соответствие звучащим внутри нее требованиям и ожиданиям. Она уже начинает верить, что всегда будет неадекватной, никогда не состоится как личность.

По мере того как развивается наша беседа, я подробнее расспрашиваю Дианну, как действуют эти влиятельные и громкие голоса. Я задаю ей вопросы, которые побуждают ее поразмышлять:

1) о том, почему эти мысли и внутренние требования так важны для нее (здесь мы разговариваем с ней о том, какие механизмы власти, контроля и оценивания выражаются в этих мыслях);

2) о том, какова мотивация этих внутренних голосов, что стоит за ними (тут мы обсуждаем, как все это связано с требованиями собраться, стать настоящим человеком, подчиняться и следовать какой-то установленной программе, предписанной ее жизни);

3) о сущности этих внутренних требований и ожиданий (например, мы говорим о том, какие у них виды на жизнь Дианны; как они представляют себе ее будущее; какое отношение они обычно выражают к ее продолжающимся усилиям жить человеческой жизнью; какие ее текущие действия играют им на руку; какие у них планы на нашу встречу).