Текст книги "Синева"

Давид

Мы вышли за ограду. Я вывел Лу на шоссе. Здесь ощущался едва заметный ветерок. Меня тянуло прочь, тянуло шагать широкими шагами. Но Лу изо всех сил вцепилась в мою руку. Другая рука у нее была свободна. Ей бы и той рукой ухватиться за кого-нибудь. Кроме шарканья детских ног, тишину ничто не нарушало.

– Можешь побыстрей идти? – спросил я.

– Конечно.

Но шагала она так же медленно. Еле ноги волочила. И ни слова не говорила.

Раньше она бы заупрямилась. Кричала бы. И вопила.

– Ты хоть скажи что-нибудь, – попросил я.

– Что?

– Ты же не любишь ходить, верно?

– Почему, люблю.

– Нет, ты терпеть не можешь ходить.

– Неправда.

Она прибавила ходу и теперь почти бежала.

– Да ты особо не беги, – сказал я, чувствуя себя последним мерзавцем, – мы ведь просто прогуляться вышли, так? Просто чтобы хоть чем-нибудь себя занять. Ненадолго.

– На сколько?

– Всего на минутку.

Определять время Лу не умела и не знала, что минута – это когда медленно досчитаешь до шестидесяти, минута – это всего ничего. Иногда я и сам удивлялся ее легковерию.

От этого мне сделалось еще паршивее. Не оттого, что я ее обманул, а оттого, насколько это легко.

Но возвращаться в тесный, пропахший потом лагерь не было сил. Здесь, на дороге, мы, по крайней мере, двигались. И могли делать вид, будто у нас есть цель. Однако на самом деле вокруг даже взгляду не за что было зацепиться. Разве что за невысокий лесистый холмик. Больше похожий на кряж. Словно большая кочка посреди равнины.

Странный пригорок.

– А минута уже прошла? – чуть погодя спросила Лу.

– Скоро пройдет.

– У меня губы соленые. – Лу провела языком по верхней губе.

– Соль – это полезно, – сказал я.

Я скучал по соли. Тосковал по горам и морю.

Здесь воздух был сухим. Землистым, почти как в пустыне. Оседал в носу. Несвежий. А дома воздух был соленый.

Соль очищает. Продлевает жизнь. В соли еда может храниться целую вечность. Если промыть соленой водой рану, то хоть и больно будет, но рана очистится, мало на земле веществ чище соли.

Из-за соли даже войны случались.

Для меня соль была работой. И работу мою я любил. Я нашел ее, когда родилась Лу. С учебой пришлось завязать, надо было зарабатывать. Какая уж там учеба.

Я никогда не думал, что останусь в Аржелесе. Был уверен, что уеду. С самого детства я завидовал приезжающим и уезжающим каждое лето туристам. Мы, местные, терялись среди них. Они гигантскими порциями поедали муль-фрит и дочерна загорали на пляже, а потом уезжали восвояси вместе со своими надувными матрасами, шляпами и запахом крема для загара.

Однако в последние годы туристов не было. Словно какой-то кран закрутили. Они исчезли. И мне тоже хотелось исчезнуть. Подальше от брошенных ресторанов, опустевшей торговой улочки, аттракционов, ржавеющих от брызг воды в подступающем все ближе море, сдутого батутного городка и заросшего поля для мини-гольфа.

Они исчезли. А я остался. С Анной, с Лу, а потом и с Огюстом. В тесной квартирке, где в подвал все чаще просачивалась вода. Но работа не уставала меня радовать. Опреснительные сооружения находились в самом конце променада. Прежде тут были только поросшие травой дюны да прокат шезлонгов, особой популярностью не пользующийся, потому что место это было самое ветреное. Но и самое красивое, хотя замечали это лишь те, кому не лень было, не обращая внимания на ветер, поднять голову.

Мне с работой повезло. Тома, мой начальник, был папиным приятелем, и мы с ним отлично ладили. И сама работа была хорошая. Шумноватая, но хорошая. От гула турбин нас защищали наушники. Я каждый день погружался в соль, и запах ее мне нравился. Но нашей задачей было избавиться от соли.

Мы контролировали устройство, загоняющее морскую воду в турбины, где соль методом обратного осмоса отделялась от воды, так что с другой стороны вытекала чудесная чистая вода.

«Опреснение – это будущее», – говорил Томá.

Он рассказывал о других странах, о Флориде и об Испании, где таких опреснительных установок много. Именно они очищают воду для орошения неумолимо растущей пустыни.

Но шли дни, и Тома все сильнее тревожился: опреснитель все чаще ломался, а новых запчастей нам не присылали. И воды, которую мы производили, недоставало. Опреснитель был маленький, и обходилась наша вода недешево. А когда в Испании начались беспорядки из-за реки Эбро, опреснительные сооружения там разрушили; страна раскололась на два лагеря, и Тома почти утратил сон. Он целыми днями рассказывал о Европейском союзе. О временах, когда все в Европе были заодно. О том, как все развалилось. Каждый день он рассказывал о новых конфликтах. Сам я давно махнул на все это рукой. Я давно бросил смотреть новости: если им верить, выходило, что все уже передрались со всеми: север с югом, водные страны – с засушливыми. И внутри стран тоже. Как в Испании, например.

«Те, кому есть, что защищать, забывают обо всем остальном, – говорил Тома, – тут уж каждая страна за себя. И все пекутся только о своих».

Но его разговоры не помогали, и то, что я его слушал, тоже. Мы работали, выбиваясь из сил, но и это не спасало. Как и то, что Франция одобрила строительство трех новых опреснителей.

Иногда все происходит стремительно. Сегодня ты просыпаешься от будильника, завтракаешь, идешь на работу, ссоришься, смеешься, занимаешься любовью, моешь посуду, переживаешь, как бы деньги не кончились до конца месяца… Не думаешь о том, что все вокруг может взять и исчезнуть. Даже если знаешь, что в мире все меняется. Даже если видишь это, когда смотришь на градусник. Ты не думаешь об этом до того самого утра, когда будит тебя не будильник, а крики. Пламя добралось до твоего города, до твоего дома, до твоей кровати, до тех, кого ты любишь. Вокруг бушует пожар, твое постельное белье пылает, от подушки валит дым, и тебе остается лишь бежать.

«Соль – это смерть, – говорил Тома, – соль убивает».

В самом конце, незадолго до того, как мы бросили все и бежали, я часто брал у него старую пластиковую моторку и выходил один в море. Анне я говорил, что иду на рыбалку, хотя сейчас редко ловилось что-то путное. Вернувшись к причалу, я выходил из лодки и стоял на берегу, у моря, уровень которого медленно и неумолимо поднимается, и вспоминал слова Тома. Соль – это смерть. Это море – смерть. Оно наступает, оно несет соль дальше. Я закрывал глаза и молил Бога, в которого не верил, о том, чтобы, когда я снова их открою и опущу руку в воду, море изменилось бы. Чтобы когда я суну пальцы в рот, они оказались безвкусными, как пресная вода. Вкуса не было бы – никакого, совсем.

Иногда я стоял так долго. Очень долго. Но облизнуть палец так и не решился. Ограничивался надеждой. Что наступающее на нас море однажды станет пресным.

Я сильнее стиснул ручонку Лу – удостоверился, что Лу рядом. Мы уже прошли порядочно. Я обернулся. Ограда лагеря виднелась далеко позади.

– Смотри, – сказал я Лу, – тут неплохо. – Я показал налево, где начиналась проселочная дорога, по обочинам которой росли высокие деревья. Мы свернули на нее и зашагали под деревьями. Здесь было на пару градусов прохладнее.

Лу, похоже, это почувствовала и приободрилась, потому что даже зашагала быстрее. Дорога сделала еще один поворот, я обернулся – шоссе отсюда было уже не видать. А впереди показался очередной поворот. Хорошо, что тут, кроме нас, никого нет. Что тут ничто не напоминает о лагере беженцев. Что можно вообразить, будто мы, обычные отец и дочь, просто гуляем по обычной дороге в обычном мире. Как прежде.

Мы шли минут пять, миновали несколько каменных домиков, небольшую ферму. Дважды по пути нам попадались и люди. Пожилая женщина грузила в машину большую шкатулку для швейных принадлежностей. Какой-то старик снимал с дерева качели. Они явно собирались уезжать, наверное, решили перебраться на север, как все остальные.

Другие дома пустовали.

Отсюда тоже все разъехались, оставив лишь свидетельства собственного существования. Когда-то кем-то выбранные шторы, садовую мебель, на которой кто-то когда-то сидел, грабли, оставлявшие на гравии причудливые полоски, трубы, откуда прежде шел дым, площадку для петанка, где когда-то перекатывались по песку шары.

Здесь я вполне мог бы жить, думал я, хотя отсюда далеко до моря.

Здесь, возле этой дороги, я мог бы жить, здесь мог бы обосноваться.

Перед нами возник еще один дом, последний, сразу за ним начиналась роща. Не особо большой и роскошный, по сравнению с нашей квартирой, дом этот, однако же, смахивал на дворец.

Дом, похоже, давно стоял нежилым, а может, жильцам недосуг было привести его в порядок. Во дворе желтела сухая трава, краска на двери облупилась. На окнах ставни.

Возле дома я заметил крышку старомодного бака для дождевой воды. На крышке ржавел висячий замок. Бак, похоже, был таким же старым, как и сам дом. Интересно, сохранилась ли в нем вода?

Лу вошла в увядающий сад. Когда-то здесь было настоящее буйство растений. Сейчас яблони высохли, а листья на ветках пожелтели.

Дверь одного из сараев стояла настежь – наверное, ее ветром распахнуло. Лу подошла к сараю и прикрыла дверь, а после повернулась и показала куда-то в сторону.

– Это что?

Сбоку, в глубине сада, под темными деревьями, стояло нечто высокое и большое, накрытое зеленым брезентом. Сооружение было длинное, вытянутое, и с обеих сторон что-то торчало. Внизу, на земле, я разглядел нечто вроде подставки.

Лу потянула меня за руку.

– Пошли посмотрим.

Брезент, грязный и потертый, держался тем не менее прочно, а кое-где был привязан полинявшими от солнца веревками – зелеными, синими и серо-белыми, крест-накрест. Некоторые их них – похоже, хлопчатобумажные или пеньковые – почти сгнили. А вот синтетические почти все выдюжили.

Кое-где под веревки набились листья. В листьях, словно в крошечных кармашках, приютилась земля, куда упали семена. Из них выросли хилые растеньица. И растеньица эти в свою очередь высохли и погибли от зноя.

Мы подошли ближе. Я провел рукой по брезенту, стараясь на ощупь определить, что под ним спрятано.

Брезент оказался мягким, словно под ним ничего не было, но затем пальцы наткнулись на что-то твердое. Это что, балка? Я вытянул руку наверх. Балка под брезентом уперлась в другую балку, а на них лежало нечто массивное и тяжелое. И тут меня осенило.

– Это же лодка, – сказал я.

Лодка на стойке. В саду, за много миль от моря.

Похоже, большая.

Я отошел назад и шагами измерил ее длину.

Метров десять, не меньше.

И высокая. От киля до крыши каюты навскидку три метра.

– Давай откроем ее? – предложила Лу.

Один за другим я развязывал жесткие узлы, словно затянутые ветром и погодой.

Лу мне помогала, но большинство узлов оказались ей не под силу. Разрезать веревки было нечем, да к тому же мне не хотелось ничего портить. Мы только посмотрим на лодку и опять ее накроем. Посмотрим – и все. Никто и не заметит.

Развязав веревки, я тщательно скручивал их в большие мотки и складывал на сухую траву.

Лу принялась сортировать их по цвету. Отдельно голубые, отдельно зеленые. В конце концов она сказала, что веревок всего семь.

Кожа на пальцах потрескалась, ладони онемели, но узлы я все же победил. Теперь куски брезента – четыре штуки – ничто не держало. Я дернул за края. Брезент, шурша, сполз вниз и упал на землю.

Это оказалась яхта. Мачта лежала на крыше каюты. Корпус был темно-синим, как вечернее море, по каждому борту четыре иллюминатора.

Яхта стояла на стойке из некрашеных балок, выглядела конструкция кустарной, но крепкой.

На двух поставленных вертикально обрубках бревен с полметра высотой лежала приставная лесенка.

Я вытащил ее. Краска с алюминия сошла, но сама лесенка осталась целой и неповрежденной. Я воткнул ее в землю, прислонив к яхте.

– Ты что, внутрь полезешь? – удивилась Лу.

– А почему бы и нет? – спросил я.

– А можно?

Я улыбнулся.

– А тут есть кого спросить?

Лу огляделась.

– Нет.

– Что скажешь – слазить мне внутрь?

– Не знаю. Ты же решаешь.

– Ты тоже решаешь, – сказал я.

– А-а.

– Так лезть?

– Да. Если хочешь.

Я чуть сдвинул лестницу, увеличив угол. И поставил ногу на первую ступеньку.

Потом на вторую.

И на третью.

Стойка, на которой располагалась яхта, возмутилась. И вся конструкция едва заметно качнулась. Я замер.

– Папа?

Может, она только с виду прочная? А может, равновесие нарушилось? Я сделал еще шаг.

– Папа, может, все-таки не надо?

– Да все в порядке, – успокоил я.

Но я зря так сказал: я чувствовал, как стойка жалобно окликается на каждый мой шаг, словно готовясь вот-вот обрушиться.

– Папа!

– Ладно. Ладно.

Я спустился вниз. Взял лестницу и переставил ее к корме. Там была приделана лестница для купания, и моя приставная лестница стала ее продолжением – я словно поднимался на борт с самого дна морского. Я снова попробовал забраться наверх, и на этот раз дело пошло лучше, стойка больше не шаталась. Чтобы окончательно в этом удостовериться, я поднялся еще на пару ступенек.

Нет, ничего не качалось, все было прочным и надежным.

Я спрыгнул на землю и протянул руки Лу.

– Давай, лезь первой, а я сзади, подстрахую тебя.

Она не ответила, но робко посмотрела на лестницу.

– Пойдем, – я кивнул на яхту, – это как лестница на горку… дома. Только чуть подлиннее, к тому же я полезу сзади.

Лу вздохнула, посмотрела на яхту, перевела взгляд на лестницу и встала на нижнюю ступеньку.

– Вот молодец, Лу.

Лу поднималась передо мной, а я страховал ее, ухватившись руками за лестницу. Я смотрел ей в затылок, маленький, загорелый и по-прежнему грязноватый. Я и не заметил, что она, принимая душ, так и не смыла до конца грязь. Жаль, помочь ей было некому.

Иногда я жалел, что она не мальчик. Так все было бы проще.

Лу полезла быстрее. Чтобы не отставать, мне пришлось поднапрячься. Лу решительно карабкалась наверх, как и полагается ребенку, будь то мальчик или девочка. Сперва поднимала правую ногу, потом ставила на ту же перекладину левую, чтобы перед следующим шагом обе ноги надежно стояли рядом.

Наконец она добралась до верха. Через перила перебраться ей было сложно, но я подсадил ее под попу.

Стоя на палубе, она улыбнулась.

– Я первая!

– Да, ты первая.

Я перелез через перила следом за ней и огляделся.

С каждой стороны – скамейка, посредине – румпель.

Закрытый дверью вход, в двери – замочная скважина.

Еще одна замочная скважина – наверняка зажигание, а на полу – измерительные приборы и рычаги газа и переключения передач.

И прохладный бриз. Здесь, на высоте, еще дул ветер.

Пол и скамьи в рубке были деревянными, на вид совсем сухими, серыми и растрескавшимися. По ним бы лаком пройтись или морилкой.

А вот деревянный золотистый румпель выдержал и по-прежнему весело поблескивал.

Я встал перед румпелем, ухватился за него одной рукой. По-моряцки расставив ноги, прикрыл ладонью глаза и будто бы всмотрелся в море.

– Эй там, на корабле!

Лу, чей смех я теперь так редко слышал, рассмеялась.

– Земля прямо по курсу! Видишь? – спросил я голосом бывалого морского волка.

– Нет, – сказала она, – никакая там не земля.

– Точно. Нет там никакой земли. Только море. Насколько хватает глаз. И волны. Здоровенные волны!

– Это шторм! – воскликнула Лу.

– Спокойствие! – сказал я. – Капитан умело проведет вас через бури и опасности!

– Капитан – это ты?

– Разумеется… О, ты только погляди! Пиратский корабль!

Мы плыли по морю. Вступали в схватки. Встретили дельфинов и русалку. Лу вопила, махала руками, хваталась за румпель. Громко смеялась.

Вскоре ей тоже захотелось быть капитаном. А я стал послушным, но туповатым матросом. Ей приходилось мне все объяснять, и это ее веселило еще сильнее. Потому что матрос все путал, не различал право и лево, штирборт и бакборт и всего боялся, особенно пиратов.

И тем не менее мы победили: волшебным образом спаслись, оседлав двух дельфинов. А еще благодаря Лу.

– Это все благодаря вашей смекалке, капитан, и героизму, – торжественно объявил я.

– Смекалке?

– То есть находчивости, – пояснил я, – ты – находчивый капитан.

Мы играли с час, а может, и два. Там, на продуваемой ветром палубе, в тени деревьев, мне и дышалось легко.

Но Лу все чаще поглядывала на запертую дверь.

– А можно ее открыть?

– Нет. – Я покачал головой.

Однако она не сдавалась.

– Надо ее открыть, – сказала она чуть погодя и постучала по дверце. – Давай ты ее сломаешь?

– Чужие вещи нельзя ломать, – сказал я.

– Ох. Ну ладно. – Она скорчила расстроенную рожицу и задумалась. – Но ведь тут никого нет?

Лу так редко о чем-то просила. И редко не поддавалась на уговоры.

– Ладно, – согласился я, – давай поищем ключ.

– Где?

Я махнул рукой:

– В доме.

– Но ведь дом тоже заперт?

– Что-то нам, наверное, все же придется сломать, – сказал я, – иначе не получится.

– Мы никому не скажем, – тихо проговорила она.

Я рассмеялся.

Мы разбили окно с другой стороны дома. И влезли в комнату, оказавшуюся гостиной.

Сперва я крался, но потом одумался и зашагал обычными шагами. Здесь можно топать сколько хочешь, нас все равно никто не слышит.

Обставлены комнаты были просто, без изысков. Украшений мало, разве что набитый книгами шкаф в гостиной да фотография заснеженной горы на берегу фьорда.

Те, кто тут жил, похоже, уехали, почти ничего не забрав. Наверное, взяли лишь одежду и самое необходимое.

Я вдруг почувствовал себя так, будто вторгся в чью-то жизнь. Быстро прошел через весь дом и вышел в коридор.

На стене висел шкафчик для ключей. Только и всего. Все, как полагается. Шкафчик был похож на маленькую пляжную кабинку для переодевания – в желто-белую полоску, такие старомодные кабинки до сих пор на берегу попадаются.

У нас с Анной ключи то и дело куда-то девались. Мы все твердили, что надо бы хранить их в каком-нибудь постоянном месте, но в каком, так и не решили. Я купил пару крючков, однако так их и не прибил. Мы не сошлись во мнении, где их повесить и надо ли вбить крючки прямо в стенку или сперва вогнать туда дюбеля.

Такие мелочи нам давались плохо. Вообще-то я довольно рукастый, но дело не в этом. Все время делать выбор, да еще и вместе – вот что было сложно. Даже когда дело касалось обычных крючков для ключей.

А вот в этом доме ключи висели аккуратными рядами. И какой из ключей мне нужен, я догадался сразу же. Маленький ключик на синей ленточке, привязанной к большой пробке. Ну разумеется. Ключ со спасательным кругом.

Пока я возился с дверью, Лу стояла рядом, пожалуй, даже чересчур близко, и дышала мне в ухо. Я ковырялся в замке. Налегал что было сил.

– Посиди на скамейке, – сказал я.

– Но оттуда не видно.

– Потом посмотришь.

Я снова подналег и надавил, одновременно резко и мягко. И ключ наконец повернулся.

Присмотревшись, я понял, что крыша над входом раздвижная и, чтобы открыть створки двери, ее надо сдвинуть назад.

Одну из створок заклинило намертво. Словно где-то в деревянных досках образовался вакуум. Лу встала и, подойдя вплотную, заглянула внутрь.

– Там внутри тоже сиденья, – сказала она.

– Угу.

– И стол.

Я с силой двинул ногой по створке. Она поддалась, и я наконец оттянул ее наверх.

Лу заглянула внутрь и захлопала в ладоши.

– Так уютненько! – И она принялась кружиться. – Как же уютненько!

Девочки.

Впрочем, она была права. Там и впрямь оказалось уютно. Все миниатюрное, все тщательно продумано и все на своем месте. Каждый предмет можно выдвинуть, разложить, снова убрать и закрепить.

Мы принялись изучать яхту изнутри. Лу ликовала: ей словно подарили кукольный домик.

Из одного шкафчика она вытащила чашки и тарелки, голубые с синей надписью.

– Что тут написано?

– Navigare vivere est[4]4
  Плавать по морю – значит жить (лат.).


[Закрыть], – прочитал я.

– А что это значит?

– Это на латыни… Что-то про плавать, про море. Что это и есть жизнь. Море – это жизнь. Вот, наверное, как… Да, по-моему, так. Море – это жизнь.

Ух ты, какой я молодец!

– Море – это жизнь! – радостно рассмеялась Лу.

С этим смехом ничто не сравнится, я ради него на что угодно готов.

Увидев, что стол можно опустить, так что он будет вровень с сиденьями вокруг, Лу пришла в неописуемый восторг.

– Смотри, получилось ровно!

А еще она нашла матрас – его клали на стол, так что стол и сиденья превращались в кровать.

– Я тут буду спать.

– Нельзя же спать на столе?

– Можно. А ты спи вон там, – она показала на форпик, – или в туалете.

Между салоном и форпиком располагался маленький туалет.

– Мне что, и правда спать в туалете?

– Ага!

От жары Лу вспотела и раскраснелась. Выбившиеся из косичек прядки лезли ей в глаза, но она, не обращая внимания, лишь время от времени отводила их в сторону.

– Да там же места нет.

– Будешь всю ночь сидеть на унитазе.

– Как капитан прикажет, – кивнул я.

Позже, когда солнце уже начало опускаться, мы уселись друг напротив друга в рубке. Ноги у Лу не доставали до пола, и она принялась болтать ими.

Лу провела рукой по деревянной скамье. И задумалась.

– Смотри, я глажу лодочку.

– Ей небось нравится.

Лу погладила снова, словно лаская скамейку. Но потом вдруг вздрогнула.

– Ой!

Она протянула мне правую ручку, маленькую и бледную. В большом пальце виднелась здоровенная заноза.

– Больно!

Я присмотрелся. Заноза засела глубоко.

– Вытащи! – завопила Лу.

– Мне тут нечем. Нужен пинцет.

– Вытащи!

– Давай возвращаться. Зайдем в медпункт. Там у них есть все, что нужно.

– Не хочу! Вытащи сейчас!

– Лу, спускаемся. Тебе придется с лестницы спуститься.

– Нет!

Я уговаривал.

Улещал и хитрил.

В конце концов она начала карабкаться вниз по лестнице, но правой рукой старалась ничего не касаться и все время причитала.

– Ну брось, совсем крошечная заноза, – успокаивал я.

– Огромная! Огромная!

Не накрыв лодку брезентом, мы вышли на дорогу. Лу начала браниться. Дурацкая лодка. Она сюда ни за что на свете больше не вернется. И вообще ненавидит эту лодку.

– Поганая лодка.

– Лодка же не виновата, – сказал я, – за ней просто никто не ухаживал. Мы с тобой поищем и, может, найдем масло и покроем им скамейки. Или лаком. Возможно, в сарайчике что-нибудь такое хранится. Тогда и заноз не будет, а скамейка станет гладкой-гладкой.

Идея мне понравилась, я и сам это заметил. Мне захотелось опять сюда прийти и заняться лодкой. А вот Лу не хотелось.

Она без умолку хныкала. Еле ноги переставляла. То и дело останавливалась и просила подождать, но, когда я замедлял шаг и как можно ласковее звал ее, не двигалась с места. Стояла и смотрела на меня.

Я вынужден был возвращаться и тянуть ее за собой. Брал я ее за левую руку, потому что правую она с несчастным видом отводила в сторону. И непрестанно повторяла, как ей больно, причем все громче и громче.

– На ручки! Понеси меня!

Тут уж я разозлился. Ну хватит, довольно. Я поглубже вздохнул, словно надеясь, что воздух, попав в легкие, успокоит меня. Зря надеялся. Кровь бросилась мне в лицо, сердце заколотилось, а Лу все никак не замолкала.

– Лу, пожалуйста. Ты же большая девочка. Должна сама идти.

Сказал я это тихо, но как бы напирая на слова. Не подействовало.

Пришлось прибегнуть ко всем известным мне уловкам. Впрочем, их у меня не особо много.

Сперва я взмолился:

– Дружочек, прошу тебя. Успокойся и пойдем.

Затем я перешел к приказам:

– Лу. Ну хватит, прекращай. Я тебя не потащу. Ногами, живо.

Потом настал черед угроз:

– Если ты сейчас же не сдвинешься с места, ужина не жди. Я его сам съем. И свое съем, и твое.

Я пригрозил, что спать она ляжет голодной, да-да, ужасно голодной. Если она сейчас же не прекратит капризничать и не будет себя вести, как большая девочка. А то канючит, как малыш-несмышленыш.

Дальше я опять вернулся к уговорам:

– Если сейчас пойдешь, я тебе свой ужин тоже отдам. Весь. И за себя съешь, и за меня.

Но все без толку. В конце концов я взвалил ее на спину. Она добилась своего. Ногами Лу обхватила мне живот – такая она стала высокая.

– Я тащу тебя, – сказал я, – только потому, что у тебя в пальце маленькая заноза.

– Не в пальце, – захныкала она, – а в руке.

И я потащил ее дальше. Как рюкзак на спине. Тяжелый и бесформенный. Ужасно потный, горячий и грязный. И она все ныла и ныла.

От ее нытья хотелось руки на себя наложить. И лучше не на себя, а еще на кого-нибудь.

Так то-оненько, гнусаво: ууууууу-хууууу-хуууу…

Лу уже давно так себя не вела. Несколько месяцев. С того самого дня, как мы бежали из Аржелеса, с того дня, когда наш город и наш дом перестали существовать, она так себя не вела.

Как ребенок.