Текст книги "Синева"

Сигне

Я наконец-то вижу, как море встречается с небом, а небо посветлело, значит, совсем скоро за моей спиной, из-за гор на востоке, встанет солнце. Я двигаюсь вперед, держу курс в открытое море, жду ветра, поглядываю на приборы. Бак полон, топлива надолго хватит, а через несколько часов я наверняка дождусь ветра, и он мне поможет.

Я сжимаю штурвал, ощущаю его гладкое, отполированное дерево, мне приходится самой управлять яхтой, ветра почти нет, поэтому под парусом не пойдешь. По корме у меня шхеры, и я беру курс на юго-запад. Возможно, сейчас уже все вскрылось, они обнаружили, что случилось в порту, увидели плавающий во фьорде лед, возможно, они его заметили, как и мое исчезновение. Они все поймут – компания, полиция, Магнус, вот только будет уже поздно, я к тому моменту уйду далеко в море.

Чувство движения – лучшее, что дает яхта. Знание, что до цели ты доберешься, но когда именно, неясно, понимание, что цель у тебя есть, но ты ее еще не достиг.

В сумраке я разглядела двенадцать упаковок со льдом. Я занесла их в салон, положила на обитые красной шерстяной тканью сиденья. Тут стало тесновато, но к плите и приборам пробраться можно, а спать буду на форпике, однако попозже, не сейчас, не в море.

Наступило утро, и ветер разгулялся, легкий, предвещающий лето юго-восточный ветер. Я подняла парус, и ветер ухватился за него. Вот так оно и должно быть, и никак иначе, я подняла сервокомпенсатор – как же хорошо, что у меня вместо автопилота сервокомпенсатор, автопилоты ржавеют в два счета, это вообще автомобильные примочки, а производители рекламируют их так, словно те вечные, словно не требуют ухода, вот только на море нет ничего, что не требовалось бы приводить в порядок. Рано или поздно соль и вода все доконают, подобно тому, как природа рано или поздно побеждает все рукотворное. Я принесла из рубки подушки, положила их на сиденье и, усевшись, подставила лицо солнцу. Горячее, оно покалывало кожу. Я не спала полтора суток и теперь закрыла глаза и на несколько минут отключилась, а проснувшись, быстро огляделась. Других кораблей поблизости не наблюдалось, лишь полоска на востоке, на горизонте, здесь только я одна, можно еще чуть-чуть отдохнуть, а после займусь лодкой, я вполне справляюсь с ней в одиночку, как множество шкиперов до меня, как Джошуа Слокам, первым совершивший одиночную кругосветку. Как ему это удалось – семьдесят четыре тысячи километров без сервокомпенсатора, без навигатора и эхолота? Он вышел в 1895-м, в возрасте пятидесяти одного года, и находился в пути четыре года. Кругосветку он завершил, однако позже все равно погиб в море, потерпел крушение, и яхту его так и не нашли. Может, его «Спрей» до сих пор бороздит мировой океан, может, я повстречаю его, может, разница между нами ограничивается биологическим полом и эпохой, потому что морское одиночество сглаживает большинство различий.

Шкиперский сон – вот что еще нас объединяет, мы спим, вытянувшись на скамейке в рубке, с подветренной стороны, накрывшись пледом, проваливаемся на пять минут в черный омут, потом к нам приходят сновидения, а затем вдруг пробуждение. Я вскакиваю и, стоя на коленях, озираюсь. По-прежнему никаких иных лодок, ни шхер, ни других препятствий, секунды бодрствования призрачны, я снова валюсь на скамейку и возвращаюсь в сон.

Шум моря и ветра притворяется журчанием реки, подо мной – Брейо, я стою на грубо сколоченном из выбеленных солнцем досок мосту, я одновременно ребенок и взрослая, я – это я, какой всегда была, и в пятнадцать, и в тридцать пять, и в пятьдесят, я тороплюсь куда-то, на самолет, мне надо успеть на самолет в Индию, я несколько месяцев проведу на Нармаде, буду бороться против строительства плотины. Из-за этой плотины целые деревни уйдут под воду, тысячи людей потеряют кров, а я стану бороться против бесправия неприкасаемых, это туда я спешу, но перед отъездом нужно проверить чемодан, убедиться, что я все взяла. Чемодан стоит у меня в ногах, я пытаюсь открыть его, но крышку заклинило, чемодан заперт на два замочка, я дергаю крышку, тяну за жесткие кожаные ремни, но они не расстегиваются, я знаю, что самолет вот-вот улетит, это единственный самолет, и тут я вижу, что я босая, а босой до аэропорта мне не дойти, возможно, в чемодане лежит обувь, вот только чемодан не открывается, я поднимаю его и тащу, медленно иду по мосту, потом по дороге к стройке, дорога усыпана острыми камнями, большими и жесткими, они впиваются в ступни, я чуть наклоняюсь вперед, стараюсь не наступать на камни, как же медленно, я двигаюсь чересчур медленно.

Я просыпаюсь, озираюсь по сторонам. Все чисто. Но я больше не закрываю глаза и не засыпаю. Я сижу, я здесь, и тем не менее я по-прежнему там, возле реки.

Помню – мне тогда было лет девять или десять – однажды ранним воскресным утром папа взял меня с собой на прогулку по берегу Брейо. Сперва я радовалась, потому что мы давно уже никуда с ним вдвоем не ходили, ему было некогда или неохота. Они с мамой все время ссорились, и папа на нее орал. Меня он просил не кричать, чтобы слух не испортить, а сам орал, как заведенный.

Но тем утром он взял меня с собой. Я проснулась рано, а он уже собрался выходить, сказав, что пойдет один, однако я уперлась, он пошел на попятную, и я все-таки увязалась с ним. Кроме нас, на тропинке никого не было, по-моему, я много болтала, спрашивала обо всем, что попадалось нам на пути, – о животных и растениях, но отвечал папа односложно, и я лишь намного позже поняла почему: на самом деле он не хотел брать меня с собой.

Мы дошли до развилки. Раньше никакой развилки тут не существовало, а дорога была одна, но сейчас она раздваивалась, и старая дорога по-прежнему шла по берегу фьорда, а другая вела вдоль Брейо в горы. Сплошь в колдобинах, усыпанная камнями, с колеей от строительной техники – строительная дорога, я ее прежде не видела, но зато слышала, как они про нее говорили. Особенно папа. Строительная дорога – он выплевывал эти слова будто что-то невкусное. Дорога и впрямь оказалась уродливой, я теперь собственными глазами видела: уродливая каменистая дорога, портившая своим видом весь пейзаж, по которому проходила. Грязная и разбитая, с кучами камней на обочинах, она словно разрывала пейзаж пополам.

Однако папе захотелось пойти именно по этой дороге, он свернул на нее, не раздумывая, и зашагал вверх, широкими шагами, впечатывая в землю тяжелые ботинки, постепенно покрывающиеся грязью и пылью.

На склоне папа вдруг обернулся ко мне и наконец заговорил. Но говорил он словно бы и не со мной.

– Алюминий, – сказал он.

Слово показалось мне сложным, и я задумалась: интересно, оно начинается с «али», «алю» или «алм», как «алмазы». Раздумывая, я вслушивалась в папину речь, но он произносил это слово настолько быстро, что отдельных звуков я не различала.

– На самом деле гидроэнергия нужна алюминию, а значит, она нужна для войны. Алюминиевым заводам надо, чтобы выработка электроэнергии росла, а если оружие прекратят производить, то восемь из десяти алюминиевых заводов обанкротятся. Люди полагают, будто все дело в электричестве, что его проведут в школы, в детские сады, в больницы, в дома, однако на самом деле речь о войне и оружии, вся Норвегия строится вокруг алюминия и оружия.

Какого ответа он от меня ждет, я не знала.

Мы стояли и смотрели на реку. Над высоким порогом сияла радуга.

– Фазан, – сказала я.

– Ты о чем?

– Цвета радуги. Каждый охотник желает знать, где сидит фазан.

– Она невероятная, – сказал папа, и сперва я подумала, что он про радугу, но папа показал на реку. – Это все снег с горы. В этом году много выпало. В последний раз – в следующем году такого не будет.

– А радуга как же? – спросила я.

– И ее тоже не будет, разве ты не понимаешь?

Вопрос я задала глупый, поэтому мне тут же сделалось стыдно. Я же знала, что радуга появляется оттого, что в каплях воды преломляется свет, папа мне давным-давно объяснил, а я не из тех, кто забывает, я стараюсь все сохранить, особенно то, что рассказывает он.

– Но на небе-то радуга останется, – сказала я в надежде его утешить, – после слепого дождика ее будет видно, она тогда встанет над фьордом дугой, как мост. – Вот эту последнюю фразу я от папы и слышала. Мне казалось, это очень красиво.

Папа не ответил, и поэтому я, уже громче, добавила:

– Ты говорил, помнишь, папа? Говорил, что Бог нарисовал на небе радугу, так как обещал Ною, что никогда больше не устроит в мире потоп.

Папе нравилось, когда я рассказываю о чем-то, что запомнила, нравилось, как я умничаю, но на сей раз он не ответил.

– Помнишь? Ты еще спросил, как мне эта история. А я сказала, что это сказка. Потому что будь это по правде, радуга все время была бы на небе. Помнишь, как я сказала? Что это сказка?

Он едва заметно кивнул.

– Никакого Ноя не существовало, – продолжала я, – и Всемирного потопа не было.

Папа по-прежнему молчал.

– ВСЕМИРНОГО ПОТОПА НЕ БЫЛО!

– Молодец, Сигне, – наконец сказал папа, но так, словно и не слушал меня.

Даже крики не спасали. Раньше-то крик мне всегда помогал, а сейчас почему-то на папу не действовал, а почему – я не понимала.

Перед нами разматывалась лента реки, словно широкий рулон блестящей ткани, – так мне думалось. Невидимая ткань, из которой хорошо бы сшить плащ-невидимку, ледяной плащ; наверное, как раз в тот момент я, сама того не зная, надела его на себя.

Внезапно папа снова зашагал вперед, да так быстро, что я едва поспевала за ним. Вприпрыжку бежала следом по этой ужасной дороге, мне хотелось домой, но попросить не хватало смелости, да и остановиться тоже.

Еще чуть выше через реку был перекинут недавно построенный мост, от которого пахло свежей древесиной. На мосту папа наконец остановился и посмотрел на меня.

– Чувствуешь, Сигне? Чувствуешь, как течет вода? – спросил он.

– Да, – кивнула я.

– Чувствуешь?

– ДА!

Вода раскачивала мостик, и ноги у меня тряслись, да и вообще все тело тоже.

– Посмотри вокруг, – сказал он, – здесь все станет иначе. Здесь пророют туннель и уведут отсюда воду. Вон там построят электростанцию, – он показал куда-то в сторону, – а отсюда проложат трубы. А река – река исчезнет. Там, где сейчас река, останутся только камни.

– А жемчужницы как же?

– Они вымрут.

– Все до одной?

– Да.

– Кто же тогда будет воду очищать?

– Нет воды – нечего и очищать.

Мы пошли дальше, и больше спрашивать его я не осмеливалась. Мы шли еще час, может, два, поднимались в гору, и по спине у меня текли капли пота, мне хотелось попросить папу сбавить шаг, но я не стала. Он шагал впереди, я видела лишь его спину, узкие плечи за рюкзаком, и думала лишь о том, как бы не отстать, шла вверх, вверх, все время вверх.

Наконец мы добрались до горы, я так запыхалась, что в горле жгло, но сейчас подъем закончился. Здесь к горе лепилось старое высокогорное пастбище, принадлежащее Сёнстебё и обнесенное ветхой изгородью. Овец только что выпустили на выпас, и ягнята, ковыляя следом за родителями, тихо и несмело блеяли. На горизонте я видела Блофонну – серо-белый язык ледника облизывал островки вереска, мха и травы.

Дорога внезапно закончилась, и папа на миг тоже остановился.

– Вон тут будет плотина, – сказал он, – все, что ты сейчас видишь, затопят, все уйдет под воду.

– Прямо все? – удивилась я.

– Да, все.

Папа сделал еще несколько шагов, продираясь через кустики вереска, но, похоже, сил у него не осталось, потому что он опустился прямо на землю, даже рюкзак не снял. Рюкзак уперся в кочку, так что у папы на спине точно горб вырос.

Папа спросил, не хочу ли я тоже сесть, но говорил так, как будто был один. Впрочем, я все равно села, и тут-то он меня и заметил, снял рюкзак, открыл и достал оттуда сверток с бутербродами.

– Смотри-ка, что у нас есть. Ты ведь наверняка проголодалась.

Я взяла верхний бутерброд, в животе заурчало, мне хотелось есть и пить, но жевалось все равно с трудом.

Я протянула сверток папе.

– А ты сам не будешь?

– Попозже. – Он взглянул на часы.

– Тебе надо поесть. А то организм ослабнет! – сказала я.

Но он, не слыша меня, огляделся, будто ждал кого-то.

Я жевала, жалея, что бутерброд такой толстый, что масла на нем маловато и что я не знаю, что сказать и сделать.

– Я пи́сать хочу, – наконец сказала я.

– Сбегай вон туда. – Папа показал на хилые кустики. Ничего выше их тут, наверху, не росло.

Поспешив туда, я присела на корточки за кустиками, но мне все казалось, что меня видно. Папа – это папа, я его не стеснялась и не боялась, что он меня разглядит, однако самой мне его видеть не хотелось. Просидела я долго. Из-под меня текла теплая струйка, и несколько капель попали на ногу. Когда я натянула брюки, ткань намокла, и ногам стало холодно. Потом от капель на ногах останутся полоски, как от соленой воды, и я буду ощущать их, пока не помоюсь.

Я уже собиралась вернуться к папе, когда заметила, что гуляем мы здесь не одни. В конце дороги остановился грузовичок, из которого вышел какой-то человек. А я его и не слышала, тишина гор поглотила звук его шагов, однако я все равно узнала и человека, и грузовичок. Это был Сёнстебё. Папа направился к нему, и я тотчас же поняла, что папа нарочно пришел сюда, они договорились встретиться, и папа дожидался именно его.

Двое мужчин разговаривали, а горы съедали их слова. Впрочем, возможно, эти двое и впрямь старались говорить потише; может, им не хотелось, чтобы их кто-нибудь услышал, даже если этот кто-нибудь – я. Потому что разговаривали они, склонившись друг к другу, совсем как мама с папой раньше. Навострив уши, я заторопилась к ним и действительно разобрала несколько слов.

– Мост, – сказал Сёнстебё, – лучше мост.

Папа поднял голову.

– А вот и ты, Сигне, – громко проговорил он.

И Сёнстебё улыбнулся мне – даже слишком широко. Я вспомнила про ту свою куклу.

– Привет, Сигне, – поздоровался он.

– Привет, – ответила я.

– Здорово, что вы с папой погулять выбрались, – сказал он.

– Ага, – кивнула я.

– Мы уже домой собираемся, – сказал папа.

– А Магнус сегодня дома остался. – Сёнстебё посмотрел на меня.

– А-а, – протянула я.

Мне вдруг захотелось, чтобы Магнус сейчас оказался рядом, чтобы он стоял возле меня.

– Он готовится к контрольной по математике, – сказал Сёнстебё.

– Сигне тоже надо домой, сочинение писать, – сказал папа.

Про сочинение я напрочь забыла, хотя вообще-то литература мне нравилась.

– Давайте подвезу вас вниз, – предложил Сёнстебё.

– Да! – обрадовалась я.

– Ты уверен? – спросил папа.

Сёнстебё удивленно посмотрел на него.

– Уверен? Ну да…

– Думаешь… Может, оно того не стоит?

– Я устала, – заявила я, – не хочу пешком идти.

Помню, их полунамеков я не понимала, но задать вопрос не смогла. Что именно того не стоит? Не стоит ехать до дома? Но я же устала, теперь я это почувствовала как следует, тело ломило, подъем дался мне непросто, совсем непросто, так почему бы нам не поехать вместе с Сёнстебё, зачем спускаться пешком, когда есть машина?

– Да… – Сёнстебё посмотрел на папу. – Ты, наверное, прав. Не стоит. Еще встретим кого-нибудь…

– Но я ужасно устала! – возмутилась я.

– Сигне, мы пойдем пешком, – сказал папа, – отлично прогуляемся.

– Нет! – уперлась я. – Ничего не отлично!

Сёнстебё рассмеялся.

– Вот так девчонка у тебя!

И папа покраснел, хотя ему нравилось, когда я говорю все начистоту.

– Не пойду пешком, – продолжала я, – почему мы не поедем? Почему нет?

– Да ведь ничего страшного не случится? – спросил Сёнстебё. – Хотя бы немножко подвезу.

– Нет, – отрезал папа.

И было в нем нечто такое, отчего я уяснила, что слушать меня он не станет, что весь долгий путь домой мне придется преодолеть пешком. Папа кивнул Сёнстебё, тот вернулся в машину, завел двигатель и уехал. Я устала и замерзла. Заморосил дождик, капли мочи липко стягивали кожу на ногах, и кричать смысла не было, мне просто хотелось домой.

Может, оно того не стоит – эти слова засели у меня в голове, словно наполнив ее тяжестью. Не стоит показываться вместе на людях – вот о чем, похоже, говорили эти двое. Слова вертелись у меня в голове, пока мы спускались и когда нас встретила мама, а папа вел себя, как ни в чем не бывало.

Я до костей промерзла и ужасно вымоталась, однако папа решил этого не замечать. А вот мама отвела меня в ванную, налила воды и торопливо стянула с меня одежду, которая так и осталась валяться на полу, грязная и мокрая. Мама налила в воду мыла, и вода тотчас покрылась пеной, белой и мягкой, точно одеяло, под которое можно занырнуть и спрятаться.

Вода была чересчур горячей, кожу обжигало, и я ахнула, чувствуя, как кровь бросилась в лицо, как кожа покраснела, а лицо будто надулось изнутри.

Мама вышла из ванной. Я думала, она пошла принести, например, халат для меня, или чистое полотенце, или питье, а может, перекусить чего-нибудь, однако мама все не возвращалась, ведь папа был дома, я чуть не забыла, а когда он оказывался рядом, когда эти двое оказывались рядом, они порождали нечто огромное и уродливое, и остановить это у меня не хватало сил, а эти двое все кричали и бранились. Ссора мне не принадлежала, поэтому сказать я ничего не могла и ничего не помогало. Я хотела, чтобы все прекратилось, но если уж прекращать они не желают, тогда пускай ссора мне не принадлежит.

Вода в ванне постепенно стала теплой, потом похолодела, кожа у меня сморщилась, пальцы на ногах покраснели, между ними натянулись перепонки, я превратилась в земноводное, прямо здесь, в ванне, а они все кричали и кричали друг на друга, я – маленькое земноводное, которое прячется в ледяном комке вязкой прозрачной жидкости, покрытой крошками пластика. Порой они хватали меня, трясли, смотрели на меня, но затем сажали обратно и возвращались друг к другу, к тому, что было у них общим, к огромному, злому и уродливому, принадлежавшему лишь им двоим.

Спустя несколько дней мы узнали о взрыве – папа о нем рассказал, а мама только что вернулась, она куда-то уезжала, наверное в Берген, она туда часто ездила, заказывала всякую всячину для отеля. Мама открыла дверь, вошла в квартиру, и папа тут же огорошил ее новостями.

– Утром Свейн Бредесен заходил, – сказал он, – главный инженер.

– Привет, мама, – поздоровалась я.

– Я знаю, кто такой Бредесен, – сказала мама и быстро, не глядя, погладила меня по голове.

– Он с тобой поговорить хотел, – продолжал папа.

– Сейчас позвоню ему, – сказала она.

– Но тебя не было, поэтому я сказал, что передам все, что он скажет.

– И?

– Кто-то разрушил мост над строительной дорогой. Сегодня ночью. Его взорвали.

– Что-о?

– От него ничего не осталось. На восстановление несколько недель уйдет, а может, и месяцев.

Мама точно окаменела. Сперва она ничего не говорила, и я полезла к ней обниматься, но она попросила меня подождать. Потом она сказала, что не понимает, как подобное вообще возможно и как кому-то в голову пришло такое сотворить.

– Там все равно построят и мост, и дорогу, – заявила она, – построят гидростанцию и трубы проложат. Это все равно произойдет.

Папа промолчал.

Мама долго смотрела на него.

– Тебе что-то известно?

Разумеется, он отпирался, я помню, как он стоял в коридоре, сунув руки в карманы, и повторял: нет-нет, конечно, нет.

– Но ты пойми, кто-то очень разозлился, – добавил он, – люди сердятся. Пойми, кашу ты заварила жуткую, неудивительно, что люди сердятся. Сердятся так, что готовы мосты взрывать.

– Ты что, оправдываешь их? – тихо спросила она.

– Я вчера видел гнездо, – сказал он, – гнездо оляпки. Когда река исчезнет, то и оляпки больше не будет.

– Да их тысячи, тысячи…

– Нет, Ирис. Их совсем мало.

– В Норвегии тысячи рек.

– Маленьких много, да. Но таких, как Брейо, очень мало.

– А известно, кто это сделал? Что Свейн сказал?

– Свейн? Ты его по имени называешь?

– Я хотела сказать – Бредесен. Что он сказал? Они что-нибудь узнали?

– Река исчезнет, а оляпка по-прежнему будет откладывать яйца в старом русле, хотя русло высохнет! – Папа говорил почти как проповедник. – Птенцы будут кричать от голода, но шум реки заглушать их крики уже не будет. Птенцы станут добычей хищников. Они погибнут.

– Бьёрн, если тебе что-то известно, скажи.

– Папа ничего не знает, – влезла я.

Возможно, оно того не стоит.

– Что ты сказала? – Она резко повернулась ко мне, будто только что меня заметив.

– Папа ничего не знает.

– Сигне, ты в этом вообще ничего не понимаешь.

– Но папа ничего не знает.

– Разумеется, не знаю, – подтвердил папа, – а что я вообще могу знать?

Мама помолчала, посмотрела на папу, а потом, обернувшись ко мне, криво улыбнулась.

– Есть хочешь? Ты поужинала? Вы вообще ели?

– Я только десерт буду, – сказала я.

– Ладно, – согласилась она.

– Я говорю – не буду ужинать. Только десерт хочу.

– Да, – сказала мама.