Текст книги "Школония"

Глава 11

Я плохо помню, что происходило после того, как узнал о его смерти.

Когда мы расставались, то даже не подозревали, что видимся последний раз. Если бы я только знал, то ни за что не отпустил бы Данила.

Мы не можем предсказать, какое слово близкого человека, его взгляд, шаг или движение для нас станут последними.

Меня трясло от холода, внезапно сковавшего все тело. Трясло от внутреннего крика и слез. Трясло от осознания, что я был так не прав, думая, что он меня бросил. Он просто не смог прийти. Потому что все это время был мертв. Все эти дни.

Так мне рассказала Настя. Он упал с пятого этажа недостроенного дома и разбился насмерть.

Я не верил в то, что это несчастный случай. Могло ли это быть убийством? Неужели это тоже сделали ШМИТ? Но как они узнали о Даниле? Прочитали обо мне в газете, следили за моим домом и заметили, кто каждый день приходит ко мне? Но что же Данил делал на той стройке?

Боль от потери друга разбередила рану от смерти отца. И пошатнула веру в Бога. Если он такой милосердный, если он есть, если сам вершит наши судьбы, то зачем давать нам право на жизнь, если все предрешено еще до нашего рождения? Какой в этом смысл? Он ведь знает, кто умрет в годик, кто в семь лет, кто в семьдесят, а кто в тринадцать. Он ведь знает, какие ошибки мы совершим, знает, что мы не сможем их исправить. Так зачем тогда устраивать весь этот цирк?

Может, Он хочет понаблюдать, сможем ли мы изменить свою судьбу? Может, Он ждет, когда каждый из нас сам сможет ее вершить?

Интересно, какова моя судьба. Мне суждено умереть молодым? Или я доживу до старости? А сколько мне будет лет, когда я слягу, и какой будет моя смерть? Мне стало страшно.

Я думаю, человек не может быть счастливым всю жизнь, потому что каждому человеку отведено определенное время для счастья. Быть может, именно поэтому по-настоящему счастливые люди живут мало?

Прошло два дня с тех пор, как Данила привезли в больницу. Вернее, в морг. Меня смутило, что заносили его тело через центральный вход и все на него оглядывались.

Настя едва меня успокоила. После увиденного ужаса я не мог больше думать ни о каком детском доме, ни о каких злых воспитательницах и обиженных воспитанниках. Все это казалось таким пустяком на фоне смерти Данила. Вряд ли я буду чувствовать себя хуже, чем тогда. Вряд ли.

Проблемы есть, пока мы думаем, что это так. И в тот момент единственное, о чем я прекратить думать не мог, – это утрата отца и Данила. Мысль колоколом звенела в моей голове. Так громко, что я не мог уснуть.

Даже когда пересек порог детского дома, даже когда директор этого заведения, Эльвира Изольдовна, встретила меня на пороге, я не мог прекратить думать об этом.

Это была женщина лет пятидесяти, с крашеными рыжими волосами, нарисованными бровями, с узким лбом и жирным носом. Когда она склонила голову надо мной, в нос мне ударила вонь ее духов, которая резала ноздри и от которой хотелось вырвать прямо на ее цыганскую юбку. Ярко-красная помада была намазана за пределами губ – видимо, так она хотела сделать их более полными. Глупейший ход, если честно.

– Здравствуй, Марк! – Голосок у нее был как у индюка, когда он еще головой трясет и издает странные звуки, будто ругается, а потом распускает хвост как павлин.

Я кивнул в знак приветствия, продолжая смотреть на ее лицо, похожее на измазанный в жире, переливающийся шарик. И три подбородка.

Одно меня радовало: вряд ли такая женщина сможет издеваться над своими воспитанниками. Или же наоборот?

При виде ее широкой улыбочки я невольно вспомнил Аниту. Интересно, как она там, без работы? Ей ведь так важно было «работать» у нас и получать за это деньги.

– Передаю Марка в ваши руки, Эльвира Изольдовна, – торжественно сказала Настя, опуская руки мне на плечи.

– Конечно, Настенька, мы позаботимся о нем, – снова послышался индюшиный голос Эльвиры Изольдовны.

Так я оказался здесь. С этой женщиной. Настя ушла, толком не попрощавшись, но пообещав вернуться.

Когда она сказала: «Я еще приду», мне сразу вспомнился Данил.

«Пожалуйста, не говори, что ты вернешься. Не заставляй меня надеяться и ждать. Что, если ты не сможешь этого сделать так же, как и он? Что, если сейчас мы видимся последний раз?»

Я помню, как вдыхал напоследок пьянящий запах ее духов, дурман, заставлявший чувствовать себя в безопасности. Вбирал тепло ее тела и зарывался носом в волосы. Пытался впитать от нее все, что только мог, до того момента, когда мы снова встретимся.

Уже тогда я понял, что никогда нельзя загадывать наперед. Высшие силы испортят все планы. А разочаровываться я больше не хотел.

На бледно-розовых стенах коридора в виде рисунков жили герои из различных мультфильмов: Рапунцель, Золушка, Белоснежка с семью гномами. А внизу пристроились живые растения в горшках. Это место мне нравилось и внешне, и своей энергетикой. Здесь было светло, чисто, слышался детский смех где-то за закрытыми дверями, и от этого смеха на душе становилось легче.

К нам подошла невысокая женщина. С собранными в хвост каштановыми волосами, добрыми глазами, без капли косметики на лице, с настолько простыми чертами, что ее легко можно было бы спутать с другими, достаточно поменять прическу и одежду. Оказалось, это была воспитательница спецгруппы, в которую меня определили. Евгения Николаевна.

Она отправила меня в какой-то кабинет, отделанный голубой плиткой, и передала толстой женщине в белом халате. Эта неприятная с виду тетка раздела меня догола и обмыла, а одежду выбросила в урну, после чего собралась сбрить мои волосы станком, который, наверное, использовался тысячу раз, настолько он был старым. Она намылила мне голову, приговаривая, что это для лучшего скольжения, уже занесла станок над моей головой, как вдруг ее остановила моя воспитательница. Она принесла новые вещи и сообщила, что в бритье необходимости нет, так как я из благополучной семьи.

Еще чуть-чуть, и я остался бы без волос! И дело не в том, что мне было жалко шевелюру, а в том, что лысина может отпугнуть или испортить первое впечатление. Хотя, конечно, наверняка половина всех воспитанников прошла через это, но на тот момент я был бы одним из немногих таких лысых.

Меня обтерли грубым старым полотенцем с такой силой, что я боялся, как бы не содрали кожу. Лишь после всех этих мучений мне позволили и помогли одеться. Никто не спрашивал, хочу ли я такую одежду, как раньше это делал папа. Просто поставили перед фактом.

Потом Евгения Николаевна показала кровать и тумбочку, которую мне придется делить с соседом или соседкой. Показала туалет, в котором не было ни одной кабинки. Для особенных детей, конечно, предусматривался другой туалет, и все же это наверняка неприятно, когда приходится раздеваться и справлять нужду перед кем-то, просто потому что нет никаких перегородок.

– Ну, мальчик мой, – начала Евгения Николаевна, – давай я тебя познакомлю с ребятами. Уверена, ты найдешь с ними общий язык.

Она завела меня в помещение в конце коридора, откуда исходил холодный свет. Двери были обычные, из белого пластика с матовыми стеклами.

Я нажал на кнопку и двинулся вперед.

Оказалось, что это столовая, которая сейчас кишила детьми разных возрастов. Они выглядели не сказать, что счастливыми, но и на несчастных не походили. Улыбались друг другу, что-то рассказывали, иногда смеялись.

Я проезжал мимо столов, за которыми сидели девочки лет восьми-десяти. Одна из них была такой маленькой, что ее ножки не доставали до пола, и она дрыгала ими «в свободном полете». Мы пару раз встретились взглядами, но я сразу отводил глаза в сторону, боясь увидеть презрение.

Потом я заметил колясочника. Он сидел за одним из столов в трех метрах от меня и беззаботно что-то обсуждал со своими, на первый взгляд, здоровыми друзьями. Их не смущало, что с ним нельзя поиграть в футбол, что он всегда будет медлить, что за ним нужно следить и относиться к нему по-особенному.

Он был менее худой, нежели я, и в хорошем настроении. Пока я наблюдал, парень пару раз широко улыбался своим друзьям и опускал взгляд.

Мне вдруг нестерпимо захотелось узнать, что он за человек, кто все эти дети, которые меня окружали. Десятки маленьких миров, в каждом свои плюсы и минусы, свои точки зрения и увлечения. От такого выбора у меня закружилась голова и проснулась уверенность в себе.

Но тут я вспомнил один немаловажный факт: как вести разговор? Телефон мой сгорел вместе с домом, а новый мне так и не дали. Вот подъеду я к этому мальчику, ну посмотрю на него, он обратит на меня внимание, как и его друзья. А дальше что?

– Ну как тебе, Марк? – спросила Евгения Николаевна, опуская руку мне на плечо.

В ответ я лишь кивнул.

– Хорошо, теперь ты знаешь, где у нас столовая. Сейчас я покажу тебе нашу игровую и зал, в котором каждая группа по очереди делает уроки. Все по расписанию. Еще ты должен кое-что знать: как только нашему воспитаннику исполняется восемнадцать, он становится взрослым и покидает стены детского дома. Государство должно выделять таким людям жилье.

«Как только нашему воспитаннику исполняется восемнадцать, он становится взрослым…» – засело у меня в голове.

«Я стану взрослым в восемнадцать лет. Почему именно восемнадцать?»

«Таков закон», – отвечал я сам себе, вспоминая эти дурацкие круглые значки «18+», «16+», которые клепали на каждую рекламу или фильм.

«Я знаю. Но ведь подростки курят и пьют хоть с двенадцати, хотя положено с восемнадцати, а кто-то и вовсе начинает это делать после тридцати. Значит, я могу повзрослеть тогда, когда захочу? А можно вообще не взрослеть?»

Мне хотелось оставаться тринадцатилетним ребенком. И чтобы мне не исполнялось четырнадцать, потому что из передач по телевизору я знал, что это возраст проблем и нервотрепок, неразделенной любви и комплексов. Это возраст, когда твое тело меняется и растет. Все это мне не нужно. Мне своего хватает.

Раньше я путал значения слов «взрослеть» и «расти». Какое-то время думал, что это одно и то же, но в конце концов понял, что человек взрослеет душой, а растет телом. И если повзрослеть я могу когда угодно, то вырасти или стать меньше по своему желанию не удастся. Взросление, как и любовь, приходит ко всем по-разному. Выходит, я все-таки могу душой навечно остаться тринадцатилетним мальчиком? Ведь в человеке душа важнее тела?

Почему дети спешат взрослеть, а когда становятся взрослыми, мечтают снова стать детьми? Потому что теперь есть с чем сравнить детство.

– Марк! – раздалось где-то из глубин столовой.

Я отпустил кнопку. Повернул голову на знакомый голос и обомлел.

София.

Девочка быстро лавировала между стульями и воспитанниками, стоявшими со своими тарелками. Она подбежала ко мне с раскинутыми в стороны руками и сжала в своих объятиях. Я услышал хныканье, затем плач. На голове у нее была тоненькая шапочка.

София обняла меня, прижавшись к плечу, и вцепилась в волосы на затылке, все рыдая и повторяя:

– Данил. Данил. Данил!

Глава 12

После обеда нас стали распределять по группам.

Как оказалось, Рома тоже был здесь.

Я ждал момента, когда мы окажемся одни, но это было невозможно. Воспитатели следили за тем, чтобы дети из их групп никуда не отлучались. Мы воспользовались тем, что Евгения Николаевна и еще какая-то воспитательница завели разговор, быстренько выбрались из столовой и вышли во двор.

Надвигалась непогода: небо посерело, а вдалеке сверкали молнии. Мы сели в одной из беседок, надеясь, что еще хотя бы пару минут нашего отсутствия никто не заметит.

София не снимала шапку и часто тянула ее вниз, боясь, что та слетит или соскользнет с головы. Под ней она прятала бритую голову, стеснялась этого и явно не могла свыкнуться с мыслью, что ее волосы сейчас валяются где-то в мусорке. Рома же ничего прятать не стал. Ему даже шло без волос, если честно.

Ребята были в свежей, новой одежде, и если Роме подобрали все по размеру, то на Софии водолазка немного висела.

Кое-что еще в них изменилось – появилась тревога в глазах. Они запомнились мне… другими. Не знаю, какое слово подобрать, но тогда они были другими, а сейчас я не мог их узнать. От них веяло печалью, которая казалась заразной.

– Марк… – только и сказала София, когда пелена слез снова застила ее глаза и она захныкала, спрятав лицо за дрожащими тонкими пальцами с короткими ногтями.

Рома вздохнул. Он прижал девочку к груди, продолжая смотреть на стол.

– Данил… – начал он, и в тот же миг дрожь в теле Софии усилилась, а плач стал еще громче и жалостливей. Я стал нервно поглядывать на вход в детский дом.

Рома сбавил тон и продолжил:

– Он ушел утром в тот день. Сказал, что к тебе, но потом вернулся, оставил телефон и… пропал. Больше мы его не видели.

– Ты… – сквозь хныканье произнесла София, отстраняясь от груди Ромы, – ты знаешь, что случилось? Можешь написать? – Она нащупала в кармашке юбки телефон и протянула его мне. Он принадлежал Данилу. Он был единственным в их «общине», у кого имелся телефон. – Только никому не показывай. Вдруг украдут или воспитатели заберут.

Я открыл блокнот и настрочил:

«он был со мной. сказал что вернется. а потом ушел. больше я его не видел».

Я отдал телефон с ответом. Надеялся, это хоть что-то прояснит, но стало только хуже. София широко раскрыла глаза, вчитываясь в строки, и, казалось, каждое слово причиняло ей боль. Она заплакала снова. На этот раз сильнее. Так по-детски, хныча и растирая слезы и сопли по лицу. Все-таки она еще ребенок. Все-таки все мы еще дети.

Рома достал из кармана брюк газету, развернул и зачитал:

«По сообщению источников, на стройке нового торгового центра “Ранина” нашли труп мальчика предположительно тринадцати-четырнадцати лет. Личность не установлена. По предварительным данным, мальчик упал с пятого этажа и получил травмы, несовместимые с жизнью…»

Рома печально взглянул мне в глаза и сказал:

– После смерти Данила к нам в дом пришли полицейские. Они откуда-то узнали, что он жил с нами. Тут же всплыло, что мы беспризорные и у нас нет родителей. Нас отправили в детский дом в том, в чем мы были. Кто-то, как Сережа, сбежал, кого-то отправили в полицейский участок, откуда они, наверное, попадут в детскую комнату полиции. Не знаю. В любом случае больше мы их не увидим.

Он говорил таким тоном, словно уже бывал свидетелем подобного. Наверное, когда-то их уже находили, но тогда Роме, Данилу и Софии удалось сбежать.

«разве в детском доме не лучше чем на улице?» – спросил я через блокнот, на что Рома ответил:

– Сережа когда-то был в этом детском доме. Он сказал, что здесь нет свободы, все нужно делать по расписанию, все делают то, что им велят, а не то, что хотят. Поэтому сбежал.

Я представил себя на месте Сережи и особой тяжести обстановки не почувствовал, потому что, если подумать, с сиделкой Анитой мы жили примерно по такому же сценарию. Но это мне было достаточно легко свыкнуться с мыслью, что отныне я не буду свободным, потому что свободным я никогда и не был. Но каково же Роме и Софии? Детям, которые жили на воле и сами решали, что им делать, а что нет.

Но, если честно, я все равно не до конца понимал их мотивы. Разве не лучше быть в детском доме, в тепле, в свежей одежде, сытыми и общаться с другими детьми, пусть тобой и будут руководить, чем выживать на улице? Может, я чего-то не знаю?

Я протянул телефон Данила обратно Софии, но она меня остановила.

– Оставь. Тебе он нужнее.

В дверях появилась Евгения Николаевна и позвала нас.

Прошло пять дней, за которые я не нашел новых друзей в своей группе. Старался держаться рядом с Софией и Ромой, но это удавалось сделать лишь в столовой, на улице, если расписания прогулок наших групп совпадали, или в игровой.

Как бы хорошо я ни относился к Роме, что-то в нем притягивало и отталкивало одновременно. Для меня он был загадкой, и я не знал, чего от него ждать. Он был добр душой, и я чувствовал это, но на лице его почти никогда не отображались эмоции. Будто он носил маску вечного негодования, приросшую к лицу, которую он никак не мог снять. Или даже не пытался это сделать.

Было ужасно скучно. Настя приходила раз в два-три дня и приносила что-нибудь вкусненькое. В моменты, когда она приседала передо мной, с улыбкой на лице доставала из пакета большую коробку печенья в виде мишек и вручала ее мне, я чувствовал, как спину прожигают завистливые взгляды. И я понимал их обладателей. На их месте я бы вел себя точно так же.

Однажды после такого визита Насти ко мне подошел мальчик десяти лет. Бросая взгляды на небольшой бумажный пакет, набитый едой, он спросил:

– Кто эта девушка, которая постоянно к тебе приходит?

Я взял телефон Данила в руки и настрочил:

«мой психолог. она ухаживает за мной»

– М-м-м… – протянул он, – а почему она тебя не забирает?

«она не может. у нее проблемы»

– Проблемы? – удивился мальчик. – Какие проблемы?

Где-то глубоко в душе раздался тревожный звонок, обозначавший, что ему пора бы остановиться и не задавать такие вопросы. Но я проигнорировал свою интуицию по нескольким причинам. Что, если он посчитает меня грубым и расскажет об этом всем? Ведь тогда я точно не найду друзей. К тому же это был шанс с помощью разговора стать ближе к мальчику, и это будет мой первый шаг на пути к адаптации в детском доме. Ведь не могу же я вечно держаться только с Ромой и Софией?

«у нее нет места в доме. она живет в однокомнатной квартире с больной мамой и меня некуда деть»

Я немного волновался, когда протягивал ему телефон.

Мальчик ухмыльнулся. И эта ухмылка переросла в смех. Противный громкий смех. Он будоражил все мое нутро. Мне стало неловко перед ним, хоть я ни в чем и не был виноват. Я почувствовал себя просто ничтожным под шквалом этого смеха и презрительным взглядом. Они разбивали все мои надежды.

Я оглянулся, прижимая к себе телефон. Все смотрели на нас. Приближались, чтобы расслышать отчетливее, что у нас происходит.

– Ха-ха! – Мальчик, чьего имени я не знал и, впрочем, знать уже не хотел, постепенно стал успокаиваться. – Она через каждые два дня приходит к тебе с полным набором вкусностей как минимум на тысячу и не может снять двухкомнатную квартиру? Ты шутишь? А ее одежда, ты не заметил? Моя мама раньше такую продавала. Один ее пиджак тысяч пять стоит, что уж про остальное говорить? Тебе не кажется, что она просто врет? Ты не думаешь, что она просто не хочет брать на себя такую обузу? Не думаешь, что приходит к тебе из жалости?

У меня тряслись пальцы. Они били по раскрытой клавиатуре, так что выходили непонятные слова. Я не мог сосредоточиться на ответе. Хотелось просто кричать: «Это неправда!».

Но я понимал, что он прав. И в то же время во мне теплилась надежда, что все это ложь, и Настя правда не может взять меня из-за серьезных проблем.

– Ну, что ты на это скажешь? – спрашивал мальчик.

Дети вокруг неразборчиво шептались, но одну фразу я расслышал: «А пять тысяч рубликов за пиджак – это много или мало?».

Я набил ответ:

«ЭТО ЛОЖЬ!!»

– Ложь? – Он хмыкнул и закатил глаза. – Мне так жаль тебя… Как там тебя? Марк, да? Ты такой наивный.

«Я НУЖЕН ЕЙ»

– Если бы ты был ей нужен, она не стала бы врать. Если бы ты был ей нужен, она бы тебя забрала.

Я был разбит. Морально и физически. Чувствовал упадок сил. Хотелось просто лечь, зарыться в холодные простыни и задохнуться в них. Мое сердце жаждало успокоения. Я жалел, что вообще когда-то встретил Настю, ведь теперь меня всегда, каждый день, каждый час, каждую минуту будет преследовать мысль: «Она мне солгала? Но она ведь не могла так со мной поступить?».

Я посмотрел на пакет со сладостями. Меня уже не привлекали блестящие упаковки с мармеладками, коробки с шоколадным печеньем, йогурт, конфеты и даже печенье, которое я так полюбил благодаря Насте. Я ел эти вкусности и от осознания, что их принесла мне Настя они становились еще вкуснее и желаннее. Я даже не делился ни с кем в столовой, кроме Ромы и Софии (в других помещениях есть не разрешали и еду выносить тоже), потому что это мое. Это частичка Насти. Моя частичка, только моя. Не хочу делиться!

А теперь это в рот не лезло. Стало даже противно.

Я отдал пакет мальчику с таким толчком, что чупа-чупс и батончик вывалились из него на пол. Мальчик застыл, растерявшись:

– Эй, мне это не нужно. Это ведь твое.

Но в ответ я лишь отвернулся и уехал в коридор. Слышал за своей спиной, как ликуют дети, деля сладости, слышал чьи-то слова: «Я давно такие не ела! Уже и позабыла их вкус». Затем услышал возмущенный голос воспитательницы, которая ругалась, что время еды еще не подошло и они едят не в столовой.

Ешьте, ешьте. Приятного аппетита. Теперь частичка Насти только ваша.

В коридоре я встретил Рому. Ребята из его группы без остановки болтали рядом с раздевалкой, стягивая с себя куртки и шапки, а воспитательница пыталась организовать детей. Рома стоял перед «Волшебной» стеной. Я называл ее так, потому что на ней жили герои мультфильмов, которых я очень любил. Мне казалось, что я сам герой чьей-то книги или мультфильма. Герой, над которым автор периодически издевается, дарит ложные надежды и помещает в смертельно опасные ситуации. Ведь у всех этих героев было то же самое, но конец их историй был всегда счастливым. Таков закон жанра. Когда же будет мой счастливый конец? И вообще, будет ли он счастливым?

– Я вычитал в одной книжке в библиотеке, что существует теория бесконечных вселенных, – начал Рома, продолжая разглядывать героев на стене. – Она предполагает, что все, о чем мы думаем, на самом деле существует, но только в какой-то вселенной. Я верю в нее всем сердцем. Верю, что все эти прекрасные персонажи существуют. И я очень хочу к ним.

Я узнал об этом лишь сейчас, но поверил в теорию мгновенно. Гораздо легче верить во что-то невероятное. Иногда странное, но волшебное. Точно так же я верил, что где-то там, в миллионах километров от нашей планеты, есть вселенная, в которой я здоров. Надеюсь, еще и счастлив. И Данил с папой там живы.

Спустя две недели София сняла шапку. Волосы у нее росли быстро, но пока были короткими, и если бы не платьице, со стороны ее можно было бы спутать с мальчиком.

Настя стала приходить реже. Последний раз она передала Эльвире Изольдовне большой пакет с моими вещами. Мне достались только футболка с шортами, а все остальное отдали другим детям. Эльвира Изольдовна сказала, что нужно делиться, что все мы равны и что сладостями я тоже должен делиться. Когда мне читали подобные лекции, я испытывал нехилую неприязнь и к детям, которые носили мою одежду, и к Эльвире Изольдовне. Раньше я был бы рад делиться своим, только не так, как это происходит здесь. Те дети, которым отдали мою одежду, даже не знали, что она принадлежала мне.

Со временем я стал разделять мнение Сережи о детском доме. Здесь все должны были вставать ровно в семь, в половину восьмого идти на зарядку, в восемь был обязательный завтрак, после чего каждая группа занималась со своими воспитателями. Евгения Николаевна обычно была с Зиной – девочкой с синдромом Дауна. Мы же с Колей, мальчиком из столовой, занимались кто чем. Например, Коля выполнял какие-то задания по русскому или математике, а я… чертил кружки, линии, ромбики, треугольники и квадратики. И получалось ужасно. Рисовать было гораздо легче. Я просто не мог контролировать свою руку, она дрожала, когда я пытался что-то написать, и каждый раз меня охватывали неприятные чувства. Я надеялся, что это пройдет, но чем дольше я учился писать слова, тем неприятнее становились чувства, тем больше мне хотелось скомкать все к черту, бросить ручку, закричать и расплакаться. Однажды я так и сделал. Евгения Николаевна оставила Зину и стала расспрашивать меня, что случилось, но я не мог ответить. И дело было даже не в моей немоте, а в том, что я сам не понимал, почему со мной так происходит. Все это причиняло мне боль.

Меня отвели к психологу. Раньше я думал, что это заменяющая медсестра, потому что она носила белый халат. Она сказала Евгении Николаевне, что все дело в психологии и… такое странное название, я не запомнил его, но тоже начинается на «пси…»

Вопрос быстро закрыли, но с тех пор мне давали только обводить фигуры животных, людей и предметов. Так стало гораздо легче.

Однажды наш детский дом участвовал в благотворительной акции: покупатели из детского магазина жертвовали свои покупки детям. И вот нам привезли коробки, наполненные тетрадями, ручками, карандашами, раскрасками и прочим. Никого не спрашивали, что он хочет. Все разделили поровну. Мне достались раскраска, ручка с «Человеком-Пауком», пластиковый зеленый карандаш, ма-а-аленький ластик и тетрадь с «Бэмби». Ненавижу этот мультик. Одной девочке попалась тетрадка с «Рапунцель». Как же я ей завидовал! Рапунцель – мой любимый персонаж. Если подумать, то мы с ней во многом похожи…

Я решил обменяться с той счастливицей дарами, протянул ей тетрадь с Бэмби и бросил взгляд на желанную вещь. Она сразу поняла, чего я хотел, и ляпнула:

– Ты что, девочка?

Это услышали все. Слава богу, в комнате присутствовал воспитатель, а потому никто издеваться не стал, но все равно мне было жутко стыдно и обидно. А еще я злился. На себя и на эту девочку. Тогда впервые в жизни мне захотелось ударить кого-то – а точнее, дернуть ее за волосы. Как-нибудь отомстить за свое публичное унижение. И тогда я задумался над неестественностью своих действий. Раньше я бы просто расстроился и сбросил все на то, что это я такой неудачник. Сейчас же мне хотелось дать сдачи.

Я вынашивал свой план мести больше недели, всматривался в эту девочку в столовой, представляя, как леплю ей на волосы жвачку и как она плачет, когда пытается отлепить ее. Но она выглядела неважно. С каждым днем вид ее становился все изможденнее.

План мести отправился в утиль, когда однажды утром в столовой я не увидел эту девочку на привычном месте. Я решил, ее удочерили, но лишь спустя неделю узнал, что она умерла в больнице от рака. Я плохо себе представлял последствия этого недуга, но по телевизору о нем часто говорили и я точно знал, что это ужасная болезнь, которой болеют как дети, так и взрослые. А еще они умирают, если она выявляется поздно. У этой девочки так и произошло.

Я помню, как перед сном ко мне подошла воспитательница из ее группы и протянула ту самую тетрадь с «Рапунцель».

– Юля сказала мне, что ты очень хотел эту тетрадь, но стеснялась обменяться с тобой после того, как поиздевалась. Когда ее увозили в больницу, я пообещала, что отдам ее тебе, но она возразила, что сама тебе отдаст, когда вернется. В общем, Юля… уже не вернется, – прошептала воспитательница. Потом тяжело вздохнула, оставила тетрадь на моей постели и вышла из спальни.

В горле застрял ком. На глазах выступили горячие слезы. Мне казалось, я ничтожество. Я и так себя не любил, но теперь стал просто ненавидеть. Ненавидел за то, что перестал видеть желания других. Ненавидел за то, что потратил столько времени и сил на бесполезную злобу. Ненавидел и за самообман, ведь я сам внушал себе, что она плохая, а я хороший, но все вышло наоборот.

Я стал думать теперь о себе, как и нужно, как и делают это уважающие себя взрослые, но делал это неправильно, и в итоге превращался в самовлюбленного болвана, который дальше своего «я» не видит.

Почему же тогда я плакал? Из-за жалости к Юле (Боже, я даже не знал имя девочки, которую столько времени ненавидел!)? Из-за осознания того, что становлюсь плохим? Или все вместе?

Я оставил тетрадь в тумбе, но каждый раз, когда открывал дверцу и взгляд цеплялся за нее, мне хотелось плакать. Каждый раз, когда я видел на стене детского дома Рапунцель, мне хотелось плакать. Каждый раз, когда смотрел на пустой стул в столовой, на котором раньше сидела Юля, мне хотелось плакать. Я не знаю почему. Наверное, потому что я больше не увижу ее на этом самом стуле и не смогу представлять, как прилепляю ей на волосы жвачку.

«Да, наверное, именно поэтому», – усмехался я над собой, сдерживая новое желание зарыдать.