Текст книги "Школония"

Глава 16

С тех пор моя жизнь превратилась в ад с проблесками рая.

Мы не ладили с сиделкой Анитой. С моей бывшей сиделкой Анитой. Теперь уже просто Анитой. Или тетей Анитой?

Ели раздельно, чуть ли не по расписанию. Я иногда бросал на ее пораненную руку взгляды, думая, больно ли ей, и если она испытывает боль, то о чем думает в такие моменты.

Раз в месяц или два мы посещали могилу папы. На кладбище было так тихо и спокойно. Не знаю, чего здесь можно бояться. Из-за маленького расстояния между памятниками мне всегда приходилось ждать Настю и Аниту на узкой гравийной дороге, по обе стороны которой располагались могилы. Я наблюдал за тем, как Настя и Анита в строительных перчатках с платками на головах выщипывали траву, сидя на корточках, обтирали памятник, убирали засохшие цветы, принесенные ранее, поправляли белые камешки, усыпавшие маленькую территорию захоронения отца, и только потом опускали маленький свежий букетик перед надгробной плитой. Затем они стояли, скрестив руки на груди, и смотрели на могилу. Из-за сильного ветра я плохо разбирал, что они говорят, но как-то расслышал:

– Хороший был мужик. Добрый.

Кажется, это сказала Анита.

Я оглядывался в поисках могилы Данила. Учитывая, что они оба умерли с небольшой разницей во времени, а в городе небольшое население, она должна была находиться где-то рядом с могильной плитой папы.

Как-то раз Настя зацепилась взглядом за одно надгробие. Пристально разглядывала его, затем оглядывалась на меня. Я сразу понял, чья это была могила, но ни я, ни она вида не подавали и ничего не говорили (писали). Я даже радовался этому. От одного осознания, что буквально под моими ногами находятся тела двух дорогих мне людей, слезы сами собой выступали на глазах.

Время шло стремительно. Проходили недели, месяцы, годы. Первый день рождения, проведенный в кругу новой семьи, мне испоганила тетя Анита: во-первых, намеренно уронив мой праздничный торт мне на колени, во-вторых, поскользнувшись на размазанном креме и чуть не упав на меня.

Сейчас мне восемнадцать.

Тетя Анита так и не нашла работу. А зачем ей? Крыша над головой есть, еда есть, деньги ей иногда давала Настя больше из жалости, нежели по нужде. И эти деньги шли на выпивку.

Однажды, пока Настя была на работе, она притащила в дом целый пакет бутылок, что даже для нее было перебором. Посмотрела на меня, слегка покачиваясь, и сказала:

– Насте ни слова… А, точно, ты же говорить не умеешь. Мне же лучше, но если напишешь ей хоть слово, то я тебя… – Она замахнулась в притворном ударе и оскалилась. – А теперь вали отсюда, ко мне придут гости.

Раздался звонок. Тетя Анита поправила прическу, чуть приподняла и без того короткую юбку и шмыгнула в коридор, радостно приговаривая:

– Иду-у-у!

Я выглянул ей вслед и увидел на пороге мужчину лет тридцати, если не больше. Он подхватил тетю Аниту и поцеловал ее в губы, а она при этом довольно мычала и через поцелуй приглушенно хихикала, обвивая руками его шею.

Мне стало невыносимо противно. Я не любил притворные, неискренние нежности, граничившие с извращением. Если бы в их отношениях была хоть капля любви, они бы не показывали ее мне подобным образом. И вообще бы не показывали. По крайней мере, я бы никогда не стал никому показывать, делиться чувствами своими и любимого человека.

Они прервались. Ухажер тети заметил меня в дверях и указал пальцем как на какой-то предмет интерьера:

– А это еще кто?

Анита повернула голову и окинула меня презрительным взором.

– А, это, – пробормотала она, откидывая свои пакли в сторону и продолжая прижиматься к груди мужчины, – это так, он нам не помешает. Кстати, – она протянула ему руку, которую я проткнул вилкой, – не думай, что он пай-мальчик. Этот гаденыш смотри, что сделал. У меня шрам остался.

– Точно, ты рассказывала. – Он поцеловал ее руку, причмокивая, а она приглушенно завизжала и снова полезла целоваться.

Как там говорила Настя: «Я вытащила ее из одного плохого дома»? Публичного дома, да?

Я знал, что вот-вот должно произойти, и удалился на кухню, дабы не стать свидетелем омерзительного соития.

Они выключили телевизор, в доме воцарилась пугающая тишина, которая лишь изредка прерывалась шорохами, скрипами дивана, стонами и неразборчивым говором.

Я старался игнорировать это, но стены пропускали каждый звук, и чем дольше это длилось, тем громче они становились. Живот крутило от представления «этого» с участием тети Аниты. Это было так… мерзко. До дрожи мерзко. Даже при представлении ее обнаженного тела внутри меня что-то падало и разбивалось, оставляя после себя кровоточащую рану. Это я так морально взрослею?

И тогда я решил покинуть квартиру. Стоял на лестничной площадке как можно дальше от ступенек, чтобы не свернуть себе шею.

Я надеялся на справедливость, думая, как было бы здорово, если бы сейчас в дверях лифта появилась Настя, заметила меня здесь одного, вошла в квартиру, а там наша душевная атмосфера пропитана похотью и извращениями, алкоголем и табачным дымом, которым несло от ухажера Аниты. Вот я бы посмотрел на это, вот бы посмеялся в душе!

Но справедливость так и не восторжествовала. Не знаю, сколько прошло времени, но в животе у меня заурчало. Дверь в квартиру открылась, и оттуда быстро выскочил мужчина. Он стремительно зашагал по ступенькам, попутно заправляя рубашку и застегивая ремень. В дверном проеме стояла немного уставшая Анита в одной облегающей ночнушке длиной чуть ниже бедер. Она медленно махала ему вслед, хотя он этого и не видел.

Я уже обрадовался, решил подкатить к двери, но тетя Анита зевнула, прикрыв глаза, отвернулась и закрыла ее прямо перед моим носом. Послышался щелчок замка. Я забарабанил в дверь. Это ничего не дало. Либо Анита слишком устала после утех со своим ухажером, либо была сильно пьяна, либо делала это намеренно. Либо все вместе.

Я прижался ухом к двери и услышал звук телевизора. Последней надеждой стал звонок, но до него я не дотягивался. Еще сантиметров десять отделяли нас. Очередной мой провал.

Телефон с собой я не взял, и все, что оставалось делать, это стучать в дверь до тех пор, пока Анита случайно не услышит или я не разобью свои кулаки до крови. Я стучал, пока костяшки кистей рук не стали отдавать острой болью при каждом ударе. А ведь ногой удар был бы куда сильнее…

Сейчас послеобеденное время, до возвращения Насти как минимум три часа.

Я решил отправиться на улицу подышать воздухом. Спустился вниз на лифте и выехал на площадку, с которой спустился по пандусу.

Во дворе никого не было, даже сплетниц-старушек. Через дорогу располагалась пустая детская площадка. Качели, лесенки, какие-то карусели. Я всегда мечтал прокатиться на одной из таких, особенно покачаться на качелях. От них меня отделял высокий тротуар, забраться на который я никак не мог. Даже если бы мне удалось его преодолеть и забраться на качели, то как с них слезть обратно в кресло так, чтобы не упасть и что-нибудь не сломать?

Почему нет аттракционов для инвалидов? Почему нет кинотеатров для колясочников? Почему нет детских площадок? Почему дети-инвалиды обделены такой элементарной радостью – покачаться на качелях? Чем мы не дети и чем не заслуживаем такого же детства, как остальные? Во всяком случае, в моем городе было так.

Если ты не получаешь чего-то, что есть у других, то наверняка получишь или уже имеешь то, чего нет у них. У меня была инвалидность, любящая Настя, дом и ненавистная тетя Анита.

За все время, проведенное с Настей, я ни разу не осмелился назвать ее мамой в наших переписках, даже на телефоне она записана у меня просто «Настя».

– Вот и я говорю, что это ерунда какая-то! – услышал я приближающийся голос и шаги. – Он ведь просто ее изнасиловал, не убил же!

Я машинально повернул голову к источнику звуков. Прямо ко мне приближалась вся бригада ШМИТ во главе с их криворотым вожаком. Я чуть с кресла не свалился. Почувствовал неожиданный отток сил, от которого голова пошла кругом.

Они выглядели иначе, были одеты приличнее и больше походили на компашку, вышедшую из клуба, чем на преступников.

Прошло пять лет, они не узнают меня, ведь в их злодеяниях было столько…

– Эй, рыжий!

Я дернулся, но старался не смотреть на них, глупо надеясь, что это все-таки адресовано не мне.

– Ты что, глухой?

Я сжался настолько, насколько мог, стараясь превратиться в невидимую частицу, исчезнуть и не стать их жертвой снова.

Передо мной возникла тень. Я поднял глаза и громко сглотнул. Это был тот самый главарь.

– Здорово, пацан, – немного глухо сказал он. Кажется, у него были проблемы с голосом. – Как поживаешь? Смотрю, кресло тебе отменное подобрали. Дорогое, наверное.

Перед глазами возникла сцена разрушения моего старого кресла, когда они били его об стенку, превращая в металлолом. Я словно вернулся в те времена, когда лежал, прижатый к асфальту, вдыхал тошнотворную вонь сигарет, слышал смешки мучителей. Слезы текли, размазываясь по щекам, а перед глазами маячил свет огня зажигалки.

В груди закололо от этих воспоминаний. Я вертелся, пытался увидеть лицо каждого участника банды и распознать их мысли. Их слова заглушало мое сердцебиение, которое, казалось, могло остановиться в любую секунду. К глазам подступали слезы от мысли, что это может повториться вновь, но хуже. Я сжимал подлокотники кресла. Крик помощи застрял в горле. Он не мог выйти наружу из-за ступора, в который я сам себя загнал. Из-за тех картин прошлого, что парализовали способность мыслить. Из-за запаха горящих занавесок, мебели и бытовой техники. Из-за вернувшейся мысли о том, что я не доползу до отца и умру.

– А ты подрос, – сказал один из них. – Похорошел как, лет на семнадцать выглядишь. За такого милого пацана в Анексии дают много. А что, все включено: не убежит, ничего не расскажет. Самый безопасный вариант. Ты был бы популярен среди клиентов, и я, пожалуй, был бы первым.

Они громко захохотали. На долю секунды и представил то, о чем они говорили, и меня затошнило.

– Похоже, предыдущей встряски тебе было мало, – начал главарь ШМИТ, – Успокойся, мы не будем тебя трогать. Не здесь и не сейчас, но Толя прав: за тебя бы нам много отвалили. Сдавать тебя в аренду, а деньги нам пополам. Но на тебя даже смотреть жалко. Мы слышали по телевизору, что жизнь тебя помотала еще тогда, когда объявили, что твой дом превратился в груду пепла, а твой батек в нем заживо сгорел. Ты еще показания давал, вот только… – он опустился на корточки, – нехорошо на невинных клеветать. Мы дом не поджигали и отца твоего не убивали.

Эти слова пробудили во мне волну, целое цунами сомнений, накрывшее с головой, и теперь я тонул в этих волнах из вопросов и догадок, из непонимания и замешательства.

Если не ШМИТ, то кто?

– Из-за тебя нас вычислили, – сказал главарь. – Знаешь, сколько нам приходится отваливать местным мусорам за то, чтобы они нас не трогали? Политика такая, малыш. Так во всех городах водится, и этот Мухосранск исключением не стал. Приходится прихорашиваться, чтобы людей не напугать, а ночью наступает наше время. Иногда приходится по раздельности ходить, чтобы не вызывать подозрений. Даже квартиру приличную сняли, паспорта нам сделали. Максимум, чем занимаемся – это кражи. Мы теперь типа законопослушные.

Я смотрел на него растерянно. Меня не волновали их преступления, продажная полиция и суммы, которые им приходилось платить за свою свободу и вседозволенность. Я сомневался в его словах, но в то же время мне почему-то казалось, что он говорит правду.

– Смотрю, ты чутка растерян, – главарь ШМИТ достал сигарету из переднего кармашка белой рубашки и вставил ее в рот, ища в карманах брюк зажигалку, – я скажу тебе кое-что, не по дружбе, не из доброты душевной, а, скорее, из жалости.

Я сделал кислое лицо, и главарь ШМИТ усмехнулся. Мимо нас прошла старушка, направлявшаяся в подъезд. Один из банды ШМИТ любезно придержал перед ней дверь, она его поблагодарила и вошла внутрь, даже не подозревая, что ей помог закоренелый преступник.

Главарь ШМИТ заговорил:

– В городе стали пропадать дети и подростки, и у всех, как у одного, одни и те же злодеяния: кражи, причинение вреда здоровью, убийства, насилие. Они исчезают прежде, чем об их преступлениях успевают рассказать в СМИ. И никто их так и не находит живыми. Десятое февраля, на окраине города находят труп десятилетнего мальчика, который ранее числился пропавшим без вести сразу после совершения мелкой кражи. Шестнадцатое марта, на городской свалке находят истерзанный труп пятнадцатилетнего подростка, который исчез после изнасилования двумя месяцами ранее. Пятое мая, на стройке находят свежее тело девушки четырнадцати лет, которую полгода назад обвинили в нападении на пенсионерку в целях ограбить ее, тогда же она и пропала. Ей сломали шею. Все эти дети пропадают в разные периоды, время между их пропажей и смертью всегда разное: от месяца до года. В полиции отказываются связывать эти случаи, ведь мороки будет много, придется заводить дело о серии убийств. Сразу после этого число преступлений среди подростков резко снизилось.

Слушая это, я даже не заметил, как все тело покрыли мурашки. Можно ли связать все эти убийства со смертью Данила? Можно ли считать, что их совершил один человек? Но ведь смерть везде разная, места гибели – тоже. Что, если этим промышляет целая банда?

Главарь ШМИТ поглядел на небо и выдохнул. Столб дыма тут же понесся в полет.

Он шмыгнул носом и почесал затылок, а затем махнул остальным, и они ушли.

Головорезы ушли, оставив меня одного. Смотря им вслед, я снова убеждался в том, что они с виду ничем не отличаются от обычной шумной компании.

Все люди, приходившие в мою жизнь, уходили либо забирая часть моей души, либо отдавая за меня свою душу. Одни вредили мне, другие же старались помочь. Одни решали мои вопросы, другие же проблемы создавали. Я тонул в вопросах и не знал, вытянет ли меня кто-то на сушу или же мне самому придется научиться плавать.

Я вспомнил сообщения, которые еще пять лет назад мне слал Неизвестный номер. Впервые за это время мне захотелось вновь открыть их и со свежей головой обдумать все произошедшее за это время. Почему-то мне казалось, что теперь я смогу докопаться до истины.

В нашей жизни ничего не происходит просто так. Даже моя встреча со ШМИТ и рассказ их главаря имеют какой-то смысл. Я почти был уверен в том, что смерти тех подростков и Данила связаны. Но что-то мне подсказывало, это лишь часть правды.

Сине-голубые глаза того истерзанного мальчика из моего сна… Совсем как у Данила. Они безумно похожи. Неужели это и есть его младший брат?

Возможно, я сам себе придумал этот образ, но сомнения в пух и прах разбивали сообщения пятилетней давности.

Данил не желал рассказывать о своем брате и говорил о нем в прошедшем времени. Что, если этот мальчик мертв? Что, если его убили? В моем сне он был истерзанным, перепачканным грязью и в разодранной одежде. Неужели его?..

От этой мысли мне стало так дурно, что я сглотнул, приглушая тошнотворное чувство.

Но что, если он тоже был воришкой и его убили?

Что-то здесь не сходилось. Было очень много маленьких деталей, но самой большой и самой значительной не хватало, а я никак не мог понять, какой.

А еще я кое-что стал осознавать: когда-то давно я знал брата Данила. Но почему-то забыл. Или меня заставили забыть.

Глава 17

– Боже, Марк, что ты здесь делаешь? – первое, что сказала Настя, увидев меня возле подъезда.

Она успела вовремя. Начинался дождь, первые капли я уже успел ощутить, сидя под открытым небом. Сейчас же прятался под козырьком подъезда и ждал, когда Настя вытащит из такси пакеты и прибежит ко мне.

– Почему ты на улице? – спросила она, вводя код от двери в подъезд. Настя отошла в сторону, пропуская меня, затем зашла сама.

В ответ я лишь виновато опустил взгляд, надеясь, что Настя сама догадается.

– Анита… – произнесла она каким-то загробным голосом и устремила взгляд вверх. – Ну, я ей покажу! Так дальше дело не пойдет. Она сегодня тоже пила?

Я кивнул.

На лифте мы добрались до третьего этажа. Настя вдавила палец в звонок и забарабанила в дверь так громко, что можно было услышать и внизу, и на верхних этажах. Из квартиры на всю мощь доносились отрывки зарубежных песен. Настя достала ключи из кармана пальто и трясущимися от гнева руками открыла замок.

– Анита, почему Марк был на улице? – громко спросила Настя, как только мы зашли в квартиру, – Анита!

Мы услышали шум из ванной.

– Анита! – снова позвала ее Настя. Она опустила пакеты на пол, сложила свой шарф и положила его на тумбу. Не снимая обувь, прошла в коридор и осмотрелась. В разгромленной гостиной-спальне были разбросаны бутылки вперемешку с покрывалом и подушками.

Мы услышали протяжные болезненные стоны Аниты и звуки бьющей по дну ванны воды. Эти звуки больше походили на те, когда человек блюет, засовывая себе пальцы в рот.

– Боже, Анита! – раздался возглас Насти. – Черт, это надо было делать над унитазом.

– Куда успела…

Я приблизился к ванной. Анита, склонив голову над ней, блевала прямо под струю воды, а Настя все еще в пальто держала ее за спину и дрожащим голосом спрашивала, что же произошло.

Но Анита будто ее не слышала. Все ее тело обмякло, она судорожно обвивала бортик ванной и временами сотрясалась, издавая отвратные звуки.

Настя на секунду оглянулась на меня и сказала:

– Марк, дай мне телефон!

Я растерялся. Из-за бьющей струи воды, панического голоса Насти, стонов Аниты, и все это на фоне веселой песни по радио. От такого сочетания начинала кружиться голова. Я чувствовал себя в темном прогнившем ящике, который то и дело трясли, а меня бросало из стороны в сторону, я вновь и вновь пачкался в этой гнили, а в какой-то момент она попала мне в рот.

Я рылся в сумке Насти в поисках телефона, перемешивая бумаги с визитками, ручками, духами и косметикой. Наконец нашел телефон и отдал его.

Она вскочила с места, вышла в коридор уже с приложенным к уху телефоном и стерла пот со лба, к которому прилипли локоны светлых волос.

– Алло, скорая?..

Спустя двадцать минут медики уже были в нашей квартире. Я сидел на кухне и слышал тихий разговор врачей и Насти вперемешку с болезненными мычаниями Аниты, лежавшей на диване. Иногда слышался лязг пустых бутылок и цоканье одного из медиков.

– Мы дали ей обезболивающее, – сказала девушка-медик, – но забирать ее будем прямо сейчас. Как давно она пьет?

– О-около пяти лет, где-то так. – Настя запиналась, и я был почти уверен, что она держит руку у губ. Она всегда так делала, когда сильно нервничала.

– Как часто она пила?

– Ну, – раздался голос медика-мужчины, который ранее цокал, наверняка спотыкаясь об эти бутылки, – по крайней мере эти бутылки сегодняшние. О, а что тут у нас… Водка?

– Значит, у нее все-таки… – начала Настя.

– Ничего конкретно сказать не можем. Для этого нужно провести ряд анализов.

– Но на это требуется время! А если у нее что-то действительно серьезное и это требует неотлагательного лечения?

– Вы позволяли ей целых пять лет распивать спиртные напитки. Но да, вы правы, если здесь будет что-то серьезное, то проблему придется решить в течение нескольких часов, а не дней. Вы ведь поедете с нами?

– Да, конечно, но у меня ребенок, он не может передвигаться самостоятельно.

– Ладно, мы заберем его тоже. Он находился здесь, пока вас не было?

– Нет, на улице. Если у вас возникнут вопросы, то ему потребуется время, чтобы на них ответить. Видите ли, он не может говорить.

– А слышать может?

– Да.

– Проблемы с горлом?

– Нарушение речевого центра.

– Давно?

– Я не знаю. Вроде как давно, но точно сказать не могу. Я усыновила его…

Нас повезли в больницу. Пока мы ехали, по телефону я объяснил Насте случившееся. Она закрыла лицо руками и нагнулась над коленями.

– Это я во всем виновата, не уследила за ней, – шептала Настя. – Я ведь видела, с ней что-то происходит, но не принимала мер, а лишь скандалила каждый раз, когда ты ложился спать.

Но я всегда слышал их ругань на кухне. Никогда не мог спать спокойно, пока рядом на диван не ляжет Настя. Иногда так, лежа на раздвинутом кресле и смотря в потолок, мог слушать их разборки час и как верная собака ждать, когда вернется Настя, а потом притворялся, что сплю, она опускалась рядом со мной и целовала в лоб. Ради этого стоило не спать до часу ночи, ложась при этом в одиннадцать.

В больнице меня завели к медсестрам, которые от нечего делать сидели и играли в карты, кто-то из них попивал чай, а кто-то болтал о парнях. Пахло духами, чем-то сладким и домашним. Было немного душно и темно: окна были закрыты, лунный свет скрывали жалюзи.

– Последите за ним, девчата, – попросил медик, который и привез нас в больницу.

Настя ушла. Я остался здесь, в окружении сплетен, разбора интимной жизни каждой медсестры и матов, которые некоторые вставляли чуть ли не через каждое слово. Одна из медсестер, сидевшая на диване и почитывавшая любовный роман, бросала на своих подруг резкие взгляды, словно хотела этой книгой заткнуть им рот. Она предложила мне целую пиалу с печеньем, конфетами и сок. Я с радостью принял подарок.

На часах было уже девять часов вечера. Медсестры уходили, приходили новые на ночную смену. Та девушка, что дала мне еду, напоследок предложила свой салат и тоже ушла. За все то время, пока я здесь просидел, кроме нее на меня никто не обратил внимания.

Я выкатился в коридор. Это была больница для взрослых, и, несмотря на позднее время, в коридорах еще можно было встретить пациентов, которые медленно плелись после процедур. Здесь стоял сводящий с ума больничный запах, который теперь ассоциировался у меня с болью, криками и острыми предметами. Но чем дольше я его вдыхал, тем больше становился частью этой больницы и тем больше мне нравилось его вдыхать.

Вдруг впереди я заметил Настю, которая, уперев одну руку в бок, а второй закрывая рот, смотрела на врача и качала головой, пока тот ей что-то рассказывал.

– …поэтому готовьтесь… – слышал я отрывки из их разговора, – …мы можем это сделать, но… на данный момент у нас нет… нужно как можно… поэтому…

По этим отрывкам я понял, что дело плохо.

– А если сейчас сдать, то когда будут готовы? – Голос Насти слышался отчетливее.

Врач предложил Насте зайти в соседний кабинет. Они скрылись за дверью. Спустя пять минут она вышла оттуда и встала, перебирая волосы и тяжело вздыхая. Она не видела меня, ибо смотрела только вперед. Зато я видел, как она жмурит глаза и поджимает губы, словно сглатывая слезы.

Она ничего не рассказала, даже коротко. Мы вернулись домой на такси и весь вечер провели в тишине. О присутствии Аниты в доме напоминали лишь запах блевотины и бутылки, которые все еще валялись на полу. Настя взяла одну из них, долго смотрелана отражение своего заплаканного лица в темном стекле. А затем разбила ее о стену, потом вторую, третью. Добралась до четвертой и, держа ее в руках, разбила тоже. Кровь окрасила ее ладонь, и она уронила оставшееся горлышко бутылки, сложилась пополам и горько заплакала.

Когда я наблюдал, как она содрогается, жалобно хнычет и завывает, вытирая мокрые щеки и стекающую тушь, размазывая кровь по лицу, к моему горлу подкатывал ком. Я хотел к ней приблизиться, обнять, погладить по голове, прижать к груди, уперев подбородок в ее макушку. Но, двинувшись к ней, услышал, как осколки под креслом захрустели, а ее плач стал громче. Она окружила себя стеклом, будто отгородилась от мира. И я не стал нарушать эту границу. Выехал в коридор и пробыл там, пока не воцарилась тишина, прерываемая звоном стекла.

Я знал, сколько бы раз и как бы сильно ни приходилось Насте ругаться с Анитой, она любила сестру всей душой. Один шаг, один поступок может сделать родных по крови людей чужими друг другу. И в то же время один шаг может сделать разных по крови людей родственными душами.

Я стал понимать, насколько хрупки порой бывают связи, человеческие жизни и чувства. Вот они сейчас есть, но только дай себе волю, и через секунду их не будет. И вернуть ты их не сможешь уже никогда.

На следующий день, после звонка врачей, мы отправились в больницу. Меня снова завели в комнату медсестер, но на этот раз их там было только две, и среди них не оказалось той доброй девушки, которая любезно угостила меня накануне.

Со мной была книга, и час пролетел незаметно. Спустя это время зашла Настя, и за ее спиной я услышал слова врача:

– …завтра у нас людей будет мало, приходите с утра.

Настя закивала ему больше, чем следовало, будто ее заело. Она выглядела еще более растерянной, стала дерганной, покусывала губы, а губы дрожали, словно она сдерживала слезы.

– Не хочешь проведать Аниту? – Ее голос напоминал дребезжание вчерашних бутылок, которые, казалось, сейчас резали Настю изнутри, и от этой боли ее буквально трясло. Она переводила взгляд с одного предмета на другой в поисках успокоения.

В ее голосе не было ни упрека, ни настойчивости. Она действительно искренне спрашивала об этом, понимая, что я еще испытываю к Аните неприязнь после вчерашнего, и даже жалость не могла пробудить во мне желания хотя бы зайти к ней. Мне было плевать на этого человека, но я сделал это ради Насти, так как знал, что для нее сейчас это важно.

Мы зашли в палату. Я обомлел, увидев на больничной койке опухшую Аниту, которая неподвижно смотрела в потолок. Она была бледна, со слегка приоткрытыми губами. Не шевелилась. На долю секунду я решил, что она умерла. Но эта частичка секунды уже принесла мне порцию эмоций, и среди них не было радости, и даже чувства тревоги от реакции Насти на смерть сестры – единственного оставшегося родного по крови человека. Я не знаю, что это было. Или знал, но не хотел признавать.

Аните было страшно. Она боялась смерти, которая уже стояла на пороге и стучала в двери, ждала своего часа, чтобы взять ее за руку и увести на тот свет.

Я еще вчера догадался, что Анита смертельно больна, но чем – понять не мог. А вот что усугубило ситуацию, дошло сразу – страсть к выпивке.

– Анита… – тихо прошептала Настя, медленно подходя к ее постели.

Та повернула голову, слегка сощурив глаза. Она смотрела на меня взглядом, какого я раньше никогда не видел. В нем не было презрения, гнева, недовольства. Анита смотрела на меня задумчиво.

– Ты поправишься, – говорила Настя, опускаясь на стул рядом. Она взяла ладонь сестры в свои руки и погладила ее.

Но Анита словно не замечала этого. Она продолжала смотреть на меня.

– Где ты был? – произнесла Анита напряженно. – Где ты был, когда мне стало плохо?

– Анита… – Настя почуяла нарастающую угрозу в голосе сестры.

– Наверное, радуешься, что я при смерти? – громче заговорила она. – Специально ходить для этого научишься, да? Чтобы на моей могиле станцевать, да? Ненавижу тебя, гаденыш!

Анита отвернулась к окну и заплакала, закрывая лицо руками.

Под шквалом ее эмоций я ощутил себя виноватым, сам не зная из-за чего. Под ребра будто пробрался холодный страх, и на секунду я стал бояться Аниту.

В палату ворвался врач и попросил нас с Настей покинуть помещение.

Одни люди всегда пытаются искать виновных в своих несчастьях, другие же – считают виновным только себя. И если ко второй категории относилась Настя, то к первой – Анита.