Текст книги "И в горе, и в радости"

В первый раз я вышла замуж за человека по имени Джонатан Стронг. Он был арт-дилером со специализацией в пасторальном искусстве и покупал его для олигархов. Мне исполнилось двадцать пять, я все еще была в весе времен «Вог», когда встретила его на летней вечеринке, которую устроил издатель «Мира интерьеров». Его первое имя было Перегрин, ему было около шестидесяти, он был седовлас и в плане гардероба неравнодушен к бархату. В офисе поговаривали, что на всех компьютерах в «Татлер» его фамилии присвоено сочетание горячих клавиш – так часто она появлялась на страницах светской хроники. Как только он узнал, что моя мать – скульптор Силия Барри, он пригласил меня на обед, потому что, хоть работы моей матери его не трогали, за исключением тех случаев, когда они его активно отталкивали, его интересовали художники и искусство, красота и безумие, и он решил, что я буду интересна во всех четырех аспектах.

Я продемонстрировала все, что во мне было, еще до того, как Перегрин закончил есть устрицы, но он предложил мне снова пообедать на следующей неделе, и с тех пор – каждую неделю, потому что, как он утверждал, его пленило мое детство и истории, которые я рассказывала: вечеринки, художественные и домашние труды отца, незаконченный опус, «Рассвет в Умбрии» и торт «Мильфей» из фольги. В самый большой трепет его приводили мои проблемы с безумием. Он говорил, что не доверяет людям, у которых не бывало нервных срывов – хотя бы одного, – и сожалеет, что его собственный случился тридцать лет назад, банально, после развода.

Я рассказала ему про отцовскую игру – рассказ из первых букв алфавита. Перегрин сразу же захотел попробовать свои силы. После этого у нас вошло в привычку писать их после того, как он делал заказ, на карточках из его нагрудного кармана.

В тот день, когда я создала – я не помню его целиком – рассказ, который начался со слов «Ажиотаж Безмерный Вызвал Грозный Дега», Перегрин сказал, что я вызываю у него отцовские чувства, словно я дочь, которой у него никогда не было, хотя у него было целых две дочери. Но, объяснил он, вместо того чтобы стать художницами, как он надеялся, они обе выучились в университете на бухгалтеров. «На горе отцу», – добавил он. Даже сейчас, годы спустя, ему было трудно принять выбранный ими образ жизни, который заключался в частой уборке квартир в дюплексах в некрасивых частях графства Суррей, покупках в супермаркетах, наличии мужей и так далее. Образ жизни Перегрина означал мьюз-хаус[5]5
  Жилые дома в переделанных конюшнях XIX века.


[Закрыть] в Челси и сожительство с пожилым джентльменом по имени Джереми, который закупался продуктами только в универмаге «Фортнумс»[6]6
  Универмаг премиум-класса в Лондоне, исторически специализируется на еде.


[Закрыть].

В конце его речи я попросила Перегрина прочитать то, что он написал. Он ответил:

– Не лучшее, что я сочинил, но если угодно: «А Бернар, Видимо, Гуляш Доел…» – но тут его прервали подоспевшие устрицы.

* * *

Старший сын Ингрид проходил через фазу составления выдуманных меню. Она прислала мне фотографии. В одном из них он написал:

1. Красное Винно 20

2. Белае винно 20

3. Смесь из всех всех винн 10

Ингрид написала, что заказала большой номер «три», потому что в этом заключаются основы экономного домоводства.

* * *

Именно Перегрин заметил Джонатана на той летней вечеринке и, как он признался год спустя, прося у меня прощения, «невольно поставил хореографию вашего разрушительного па-де-де».

Джонатан стоял посреди комнаты и разговаривал с тремя блондинками, одетыми в разные вариации одного и того же наряда. Перегрин сказал, что они в беде: рискуют быть соблазненными или купить уродливый пейзаж – и извинился за то, что вынужден оставить меня одну, потому что должен отойти поздороваться кое с кем утомительным.

Я прошла мимо Джонатана к террасе и почувствовала, как он обернулся и проводил меня взглядом до двери. Когда я вернулась внутрь, туда, где раньше стояла с Перегрином, Джонатан отошел от своей группы. Я приняла решение ненавидеть его, пока он двигался в мою сторону, прорезая толпу: потому что его волосы выглядели мокрыми, хотя мокрыми не были, и потому что, проходя мимо официанта, он подхватил с подноса два бокала с шампанским, ничего ему не сказав. Один бокал он сунул мне в руку, при этом рукав его смокинга задрался, явив миру наручные часы размером с настенные.

Оставив между нами расстояние в несколько дюймов, он слегка наклонил свой бокал, звякнул по моему и сказал: «Я Джонатан Стронг, но меня гораздо больше интересует, кто вы».

Я сдалась ему через минуту. В нем была экстравагантная энергия, которая одухотворяла его и вводила в транс любого, с кем он разговаривал, – он осознавал, насколько он красив. Когда я сказала, что у него сияющие глаза викторианского ребенка, который ночью умрет от скарлатины, он слишком громко рассмеялся.

Его ответный комплимент был таким банальным – вроде бы моему платью, в котором я походила на кинозвезду 1930-х годов, – я подумала, он шутит. Джонатан никогда не шутил, но я долгое время этого не осознавала.

Я тогда что-то принимала, и, соединившись с алкоголем, оно превратило меня в легкую добычу – я опьянела еще до того, как допила бокал шампанского, принесенный Джонатаном. Все время, пока мы разговаривали, расстояние между нами уменьшалось и в какой-то момент исчезло, он зашептал мне в лицо, и разрешить ему поцеловать себя показалось мне логичным продолжением нашего движения друг к другу. Потом позволить взять мой номер, а на следующий день – пригласить на ужин.

Он отвел меня в суши-ресторан в Челси, от которого какое-то короткое время был в полнейшем восторге, пока не решил, что еда, которая катается по ресторану на конвейере, – это невероятно инфантильно. Я вновь решила возненавидеть его сразу же, как мы сели, и переспала с ним той же ночью.

Вот в чем крылась причина огромного недоразумения, из-за которого мы поженились: он считал меня раскованной, веселой, худой девушкой, любительницей моды, участницей вечеринок фэшн-журналов, а я думала, что он не принимает громадные дозы кокаина.

* * *

В середине ужина Джонатан углубился в рассуждение о психических заболеваниях и людях, которые решают их иметь, и оно никак не было связано с тем, о чем мы говорили ранее.

По его опыту, люди, которые рвались всем рассказать про свое психологическое расстройство, либо скучны и отчаянно стараются казаться интересными, либо не в состоянии принять то, что они неудачники по какой-то обыкновенной причине, вероятно по собственной вине, а не из-за детства, о котором с таким же рвением пытаются поведать.

Я ничего не ответила, отвлекшись на то, как посреди своей тирады он подхватил с конвейера блюдо с сашими, снял с него крышку, откусил кусочек рыбы, поморщился, положил остаток обратно на блюдо, закрыл крышку и отправил его дальше в путь.

Потом Джонатан заявил, что сейчас все принимают какие-то лекарства, но какой в этом смысл – люди в целом выглядят еще несчастнее, чем прежде.

А я не могла оторвать глаз от блюда: оно продолжало двигаться по конвейеру, проходя мимо других посетителей. Словно издалека я услышала, как он сказал: «Может, вместо того чтобы жевать фармацевтические препараты, как конфетки, в смутной надежде на выздоровление, людям следует задуматься о том, чтобы стать, мать их, сильнее».

Я сделала глоток саке, от которого ранее отказалась, а он все равно налил, и следила из-за его плеча, как какой-то мужчина дальше по ходу движения конвейера снимает с ленты блюдо с недоеденной рыбой и передает его жене. Та берет палочки и тянется за надкушенной половинкой. Я была избавлена от ужаса наблюдать, как она ее ест, потому что Джонатан произнес мое имя, а затем: «Я же прав, да?».

Я засмеялась и сказала: «Ты такой забавный, Джонатан». Он усмехнулся и снова налил мне саке. Когда несколько недель спустя он повторил свой манифест о психическом здоровье, я уже была влюблена в него и все еще думала, что он шутит.

* * *

Когда я рассказала Перегрину, что начала встречаться с Джонатаном, он ответил, что лучше бы я соблазнилась на покупку уродливой картины, а не на секс.

Ингрид встретила Хэмиша в то же лето по пути на вечеринку в честь дня своего рождения, которую Уинсом устраивала для нее в Белгравии. Когда она упала на тротуаре, Хэмиш бросил свои контейнеры для мусора у ворот и выбежал посмотреть, в порядке ли она. Он помог ей встать и, поскольку у сестры кое-где была кровь, предложил подвезти ее туда, куда она направлялась, на машине и, по словам Ингрид, добавил: «Я не ужасный убийца». Она ответила, что если это значит, что он очень хороший убийца, то она не против, чтобы он ее подвез.

Подъехав к дому, Хэмиш согласился зайти и выпить чего-нибудь, потому что ему очень понравилось, как моя сестра ругала его большую часть пути. Я уже была там, и, после того как Ингрид представила нас, Хэмиш спросил меня, чем я занимаюсь. Он сказал, что, должно быть, это захватывающе – работать в журнале, а затем добавил, что у него самого работа в правительстве и на нее ужасно скучно ходить. Ингрид, впервые услышав об этом, заявила, что не будет с ним спорить по этому поводу. Еще до окончания праздника я поняла, что она выйдет за него замуж – несмотря на то что он провел рядом с ней весь вечер, он ни разу не усомнился ни в одной истории, что она рассказывала, а ведь истории моей сестры всегда были тройным сочетанием преувеличений, выдумок и фактических неточностей.

Они встречались три года, а потом он сделал ей предложение на пляже в Дорсете, безлюдном, потому что стоял январь и, как она описывала позже, ветер был настолько свиреп, что сек их песком, а Хэмиш делал предложение с закрытыми глазами.

* * *

Джонатан сделал мне предложение через несколько недель после знакомства, во время ужина, который он устроил ради этого. Он не общался со своей семьей, за исключением сводной сестры, зато пригласил мою: родителей, Ингрид, которая привела Хэмиша, Роуленда, Уинсом, Оливера, Джессамин и Патрика, который пришел вместо Николаса – уехавшего, как мне сказали, на особую ферму в Америку.

Джонатан не встречал их до того вечера и не знал меня достаточно долго, чтобы понять, что во время столь интимного момента, происходящего на публике, я буду чувствовать себя так же, как чувствовала в четырнадцать лет, когда на катке у меня начались первые месячные. Я хотела этого, но не в таких обстоятельствах. Позже я поняла, что Джонатану была необходима публика.

Его квартира находилась на верхнем этаже агрессивно концептуальной стеклянной башни в Саутуорке, которая на этапах планирования была предметом решительного сопротивления общественности. Каждая деталь его интерьера была скрыта, утоплена, замаскирована или искусно спрятана за чем-то, помещенным туда специально, чтобы отвлечь внимание. Прежде чем я смогла понять, где что находится, я отодвигала множество панелей и находила то, чего не искала, то, чего мне не следовало видеть, или вообще ничего.

Я жила дома, когда встретила Джонатана, потому что зарплата специалиста по описанию стульев составляла минимально возможное пятизначное число, и продолжала жить там, когда Джонатан устроил ужин, потому что, хотя он почти сразу попросил меня переехать к нему, его квартира располагалась ужасно высоко, со всех сторон окруженная огромными герметичными окнами, и я чувствовала, что в ней не хватает воздуха. Я не могла пробыть в ней дольше нескольких часов, не спустившись в бесшумно падающем лифте на первый этаж и не постояв некоторое время на подъездной дорожке, вдыхая и выдыхая слишком быстро, чтобы делать это осознанно. Итак, в тот вечер я приехала с родителями и в тускло освещенном квартирном вестибюле представила их Джонатану. На нем был темно-синий костюм и расстегнутая сверху рубашка; он выглядел как престижный риелтор на контрасте с моим отцом в коричневых брюках и коричневом джемпере, который, в свою очередь, был похож на водителя библиотеки на колесах.

Они в равной степени осознавали этот контраст, но Джонатан шагнул вперед, схватил отца за руку и воскликнул: «Поэт!» – тоном, который спас их обоих и совершенно вскружил мне голову. Затем он повернулся к моей матери, налетел на нее и сказал: «Дорогая, в качестве кого вы пришли?». Она пришла в качестве скульптора. Джонатан сказал, что ему потребуется минутка, чтобы рассмотреть ее наряд, и хотя он насмехался над ней, мать позволила ему себя покрутить.

Остальные прибыли, пока мы стояли в вестибюле, и Джонатан повторял их имена следом за мной, словно учил ключевые слова иностранного языка, задерживая их руки в рукопожатии, казалось, на секунду дольше, чем следовало.

Последним я представила Патрика, и Джонатан сказал: «Точно-точно, школьный друг», – а затем повел всех в просторную развлекательную зону в глубине квартиры, оставив нас наедине.

Патрик хорошо выглядел – я хорошо выглядела. Нам не удалось найти никакой темы для разговора, прежде чем Джонатан вернулся и сказал: «Вы двое, Патрик, пойдем, пойдем».

* * *

Хотя моя сестра не сказала ни слова по этому поводу, во время их единственного разговора в тот вечер Джонатан объяснил ей, что все полагают, будто он от природы невероятно хорошо запоминает имена, но на самом деле всякий раз, когда он впервые встречает человека и держит его ладонь в рукопожатии, он придумывает какую-нибудь хитрую мнемоническую напоминалку, связывающую особенности внешности этого человека с его именем. Вот почему долгое время Ингрид звала его Джонатан-Херова-Бесячая-Рожа.

Ингрид ненавидела Джонатана – авансом до личной встречи и инстинктивно – после. Она была единственной, на кого не действовали его чары, и позже она призналась, что видеть, как мы влюбляемся, было все равно что наблюдать за двумя автомобилями, несущимися друг другу навстречу вдоль разделительной полосы, не в силах вмешаться – лишь ждать момента столкновения; тем вечером она начала писать на обратной стороне квитанции список под названием «Джонатан – это оружие массового поражения, потому что».

* * *

Я не знала, что за ужином Джонатан попросит меня выйти за него и что этот поступок станет кульминацией слайд-шоу из фотографий, сделанных за время наших отношений на тот момент. На большинстве из них мы были по отдельности: его потрясающей камерой я снимала его, а он – меня.

Слайд-шоу было выведено на экран, который спускался из невидимой ниши в потолке, и пока он бесшумно поднимался обратно, Джонатан жестом пригласил меня подойти и встать рядом с ним.

Пока я вставала, словно в замедленной съемке, я посмотрела на слабую улыбку отца, чье желание помочь мне всегда превышало его возможности, на Ингрид, которая все еще сидела на коленях у Хэмиша, обвивая руками его шею. Взглянула на дядю, тетю и кузенов, беседующих на другом конце стола, скользнула взглядом мимо Патрика, который сидел рядом с ними, но, казалось, был сам по себе, увидела, что моя мать, которая плеснула шампанское в свой бокал и вокруг него, со слишком сильным обожанием смотрит на Джонатана – тот уже стоял, раскинув руки, словно готовился принять какой-то крупный предмет. Я хотела стать другой. Я хотела принадлежать другому. Я хотела, чтобы все было иначе. Прежде чем он и правда успел сделать предложение, чтобы он не опускался на одно колено перед моей семьей, я сказала «да».

На секунду наступила напряженная тишина, прежде чем мой отец начал хлопать в ладоши, как неопытный любитель классической музыки, который не уверен, что нужно аплодировать между актами. Остальные начали присоединяться, все, за исключением Ингрид, которая просто смотрела то на меня, то на Джонатана, пока моя мать рядом с ней не закричала: «Опа-опа, Марта беременна» – поверх растущих аплодисментов. Ингрид резко повернулась к ней и сказала: «Что? Нет, это не так», – а затем мне: «Это же не так, да?».

Я сказала «нет», Ингрид потянулась к бутылке, которую пыталась открыть мать, и выхватила ее. Она заставила Хэмиша взять бутылку, когда вставала с его колен, подошла к тому месту, где стояли мы с Джонатаном, и каким-то образом заставила его отодвинуться, чтобы обнять меня, при этом проигнорировав его.

Глядя на нас, все сидящие могли бы подумать, что это объятия-поздравления двух сестер, а не попытка одной успокоить другую тихим шепотом: «Не расстраивайся, она пьяная, она идиотка», – и не попытка другой устоять на месте и не выбежать из комнаты от глубочайшего унижения. Но его источником была не мать. В тот момент я не могла сказать Ингрид, что дело было в Джонатане, который отреагировал на заявление моей матери с притворным ужасом, а затем повернулся к моему отцу и сквозь стиснутые зубы сказал: «Еще чего не хватало!» Когда мой отец не засмеялся, Джонатан повторил свои слова Роуленду: тот расхохотался, и оттуда смех распространился по столу.

Это длилось совсем недолго, но я не знала, куда смотреть, пока смех усиливался, поэтому продолжала глядеть на Джонатана, который тоже смеялся, хотя у него на лбу уже выступил пот.

Он не хотел детей. Он сказал мне это в суши-ресторане. Я ответила, что тоже их не хочу, и он поднял свой стакан со словами: «Вау, идеальная женщина». Это было решено с самого начала, не было необходимости к этому возвращаться. И я была рада, но не счастлива. Мысль о беременности не была смешной, но люди смеялись. Я не хотела быть матерью, но предположение, что я могу ею стать, или сам образ меня как матери казались им забавными.

За исключением Патрика, он печально сидел на своем месте. Пока гремел смех, я встретилась с ним взглядом, и он улыбнулся с сочувствием – не знаю, к чему именно, – и мое разочарование стало всеобъемлющим. Меня пожалел школьный друг.

Перед тем как мы с Ингрид разомкнули объятия, я поблагодарила ее: «Я люблю тебя» – и подняла лицо, на котором для всех, кто мог на меня смотреть, уже сияла улыбка.

Все встали из-за стола. Мы с Джонатаном снова оказались рядом, окруженные поздравлениями со всех сторон. Он сказал: «Спасибо, ребята. Скажу начистоту, не думаю, что когда-либо в жизни был счастливее. Да вы только посмотрите на нее, господи». Он взял меня за руку и поцеловал ее.

Я зашла в ванную, как только смогла, и была в шоке, увидев в зеркале такую незнакомую себя. С огромными глазами и улыбкой, с которой я, казалось, умерла, и она осталась увековечена в трупном окоченении. Положив ладони на щеки, я открывала и закрывала рот, пока она не исчезла. К тому времени как я вышла, Ингрид уже ушла домой.

Поздно вечером я поймала такси и вернулась на Голдхок-роуд. Джонатан извинился за то, что вынужден лечь спать, вместо того чтобы помогать мне убраться. Он не ожидал, что грандиозный романтический жест окажется таким утомительным.

Когда я ехала по мосту Воксхолл, мне позвонила Ингрид и попросила выслушать, почему, как она считает, мне нельзя выходить за него замуж.

– И это даже не все причины, но он никогда не говорит «да». Всегда «на все сто процентов». В списке его главных предпочтений – кофе и музыка. Всегда заявляет «скажу начистоту», прежде чем сообщить факт о себе – обычно что-нибудь скучное, типа «я люблю кофе». Большинство фотографий на слайд-шоу были с ним одним. И он публично попросил тебя – из всех людей, именно тебя – выйти за него замуж.

Я сказала ей остановиться.

– Он не знает тебя.

Я сказала ей прекратить, пожалуйста.

– Да ты его не любишь – в глубине души. Ты просто немного запуталась.

Я сказала:

– Ингрид, заткнись. Я знаю, что делаю, и в любом случае Оливер тебя опередил. И твои доводы мне тоже не нужны.

– А эта тема с детьми? Он же сказал: «Ха-ха-ха, еще чего не хватало».

Я ответила, что он пошутил.

– Ну он такой. В глубине души он невероятно любящий. Ты же слышала, что он сказал потом: «Господи, только посмотрите на нее»?

Ингрид сказала, это невероятно – мне оказалось достаточно одной очаровательной вещи, сказанной или сделанной Джонатаном, чтобы простить его.

– Я знаю.

Я повесила трубку, решив верить, что под «невероятно» она имела в виду «потрясающе».

И каждый раз, когда мне приходилось что-то ему прощать в следующие недели, я любила его еще больше, а не меньше, – это тоже было невероятным для нее, а потом и для меня самой.

* * *

«Если моя дочка считает, что он достаточно хорош, то и я тоже», – вот все, что сказал отец, когда утром после того ужина я спросила, нравится ли ему Джонатан. Мать сообщила, что он совершенно не того типа мужчина, которого в ее представлении я бы выбрала, и поэтому она от него в восторге. Я сказала, что ни за что бы не догадалась, особенно по тому, как она обвила руками шею Джонатана и попыталась устроить какой-то танец в фойе, когда мы все стояли кружком, прощаясь, или как она истерически засмеялась, когда он наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку, и, как-то неправильно наклонив головы, они клюнули друг друга уголками губ.

Я переехала к нему в следующие выходные.

* * *

Дети Ингрид похожи на нее, а значит, похожи и на меня. Люди на улице – пожилые дамы, которые останавливают меня и говорят, мол, у меня в каждой руке по ребенку или, наоборот, что кое-кто слишком большой для детской коляски, – не верят, когда я говорю, что я им не мать, поэтому я иду дальше и позволяю им так думать.

* * *

К спальне Джонатана примыкали две ванные комнаты: он вошел в мою в воскресенье утром, когда я выдавливала в ладонь таблетку из блистера, со словами, что ему скучно и что он начал скучать по мне, как только я встала.

До этого мы лежали в постели: Джонатан пил крошечный эспрессо, порожденный дорогой кофемашиной, которую он купил себе накануне в качестве подарка на помолвку, в то время как я изучала помолвочное кольцо, которое он выбрал по дороге домой и только что подарил мне, с легкостью надев на палец, потому что оно было велико.

Теперь, в ванной, он взял с раковины какую-то из моих вещей, затем, заметив таблетку у меня в руке, спросил, что это. Я сказала – противозачаточные, и попросила его выйти, пожалуйста. Джонатан притворился обиженным, но ушел. Я проглотила таблетку и положила пачку обратно в потайной карман косметички.

Я вышла и увидела, что он вернулся в постель; он возлежал на европодушках и, кажется, был на пороге некоего озарения. Он похлопал по кровати рядом с собой. Прежде чем я уселась, он схватил меня за руку и затащил в кровать.

– А знаешь что, Марта? К черту противозачаточные. Давай сделаем ребенка.

– Я же говорила, я не хочу ребенка.

– Не просто ребенка, а нашего ребенка. Можешь представить? Моя внешность, твои мозги. Зачем ждать?

– Я не жду. Я не хочу детей никогда. И ты тоже.

– И все же я только что предложил.

– Ты сказал мне, – я назвала его по имени, потому что он не слушал, – ты сказал мне во вторую нашу встречу, что не хочешь детей.

Он рассмеялся.

– Я играл на опережение, Марта, на случай, если ты окажешься одной из тех женщин, которым отчаянно надо… – Джонатан оборвал свою фразу. – Представь себе девочку. Меня с дочкой, с целой кучей дочек. Это будет феноменально.

Начиная с того момента Джонатан был поглощен этой идеей: точно так же, как если бы один из его университетских друзей позвонил и сказал, что им следует срочно поехать в Японию кататься на лыжах или купить вскладчину лодку. Он откинул одеяло и спрыгнул с кровати: он был настолько убежден, что сможет заставить меня передумать, что готов заделать мне ребенка прямо сейчас, прежде чем отправиться в спортзал, так что к тому времени, когда я передумаю, ребенок уже будет на подходе.

Я засмеялась. Он сказал, что он чертовски серьезен, и подошел к шкафам, те выглядели как полоса зеркальной стены.

Ему помешали мои чемоданы, открытые и пустые, но окруженные одеждой, которую я вынула в день приезда и все еще не разобрала. Он попросил меня разобраться с ними, пока его не будет, потому что комната начала походить на эконом-универмаг во время распродажи.

– А ты что, бывал в таких, Джонатан?

– Мне рассказывали.

Он открыл дверцы и, одеваясь, сказал:

– Несмотря на риск, что моя дочь тоже может стать неряхой, ты была бы восхитительной матерью, восхитительной. – Подбежал к кровати, поцеловал меня и добавил: – Охренительно восхитительной!

Как только он ушел, я вернулась в ванную и принялась наполнять ванну.

В тот вечер, когда мы с Джонатаном обручились, я узнала, стоя у мусорных баков, что Патрик влюблен в меня с 1994 года.

Я спустилась в надежде, что Ингрид все еще может быть на улице. Там никого не было. Я перешла дорогу и встала под навесом, не готовая вернуться наверх. Шел дождь, вода срывалась со скатов и с грохотом лилась на тротуар. Я простояла там несколько минут, когда из вестибюля появились Оливер и Патрик. Увидев меня, они подбежали и втиснулись ко мне с обеих сторон. Оливер полез в карман куртки, вынул сигарету, прикурил ее, спрятав огонек в ладони, и спросил, что я делаю.

Я ответила – неосознанно дышу. Он сказал: «А, ну раз так» – и поднес сигарету к моему рту. Я вдохнула и удерживала дым сколько могла. Патрик поздравил меня поверх шума дождя.

Оливер искоса посмотрел на меня. «Да, черт возьми, это было быстро».

Я выпустила дым и ответила: «Ну да». Из-за угла выскочило такси и, разбрызгивая воду из луж, двинулось к нам. Патрик сказал, что на самом деле он спустился, чтобы уехать, и ему пора бежать. Он поднял воротник и побежал.

Оливер забрал сигарету, и я положила голову ему на плечо, измученная от самой мысли, что придется вернуться внутрь и разговаривать с людьми.

Он позволил мне постоять так, а через мгновение сказал:

– Значит, ты уверена насчет свадьбы с Джонатаном. Он вроде не особо…

Я подняла голову и нахмурилась:

– Не особо что?

– Не особо в твоем вкусе.

Я сказала, что, поскольку он знает Джонатана два с половиной часа, меня не сильно интересует его мнение. Он протянул мне сигарету, и я взяла ее, раздраженная его словами и еще больше тем, как враждебно прозвучал мой ответ.

Патрик не остановил такси и ждал следующего на другой стороне улицы под дождем. Я курила и смотрел перед собой, зная, что Оливер наблюдает за мной. Через минуту он сказал:

– Значит, ты явно не беременна. Тогда зачем такая спешка?

Я хотела сказать, что у меня нет никаких противоречащих этому планов, но остановилась, потому что в горле стала подниматься кислота и я закашлялась.

После серии болезненных глотательных движений я сказала:

– Он любит меня.

Оливер забрал у меня последний дюйм сигареты и, зажав его в уголке рта, сказал:

– Но ведь это же не новость? Сколько лет прошло, десять?

Я спросила, о чем он говорит.

– Я про Джонатана.

– Вот дерьмо, извини. Я думал, ты про Патрика. Мне казалось, ты знаешь. А сейчас понимаю, что нет.

Я повернулась и внимательно посмотрела на него.

– Патрик меня не любит, Оливер, это же смешно.

Он ответил медленно, слишком четко артикулируя слова, словно пытался объяснить очевидный факт ребенку:

– Еще как любит, Марта.

– Как ты можешь это знать?

– Как ты можешь этого не знать? Все остальные знают.

Я спросила его, кто в данном случае эти все.

– Мы все. Твоя семья. Моя семья. Это уже легенда у Рассел и Гилхоули.

– Да когда он тебе это сказал?

– Ему и не нужно было.

– Ага, понятно. Значит, он никогда этого не говорил. Вы просто придумали.

Он сказал: «Нет».

– Но это…

– Оливер, он мне как кузен. И мне двадцать пять. А Патрику сколько? Девятнадцать?

– Двадцать два. И он тебе никакой не кузен.

Я снова посмотрела на улицу. Патрик сдался и уходил от нас, склонив голову под дождем.

Я никогда сознательно не обращала внимания на его манеры или внешность, но все в нем – ширина плеч, форма спины, то, как он ходил: выпрямленные руки глубоко засунуты в карманы, а внутренняя сторона локтей обращена вперед, – в тот момент показалось мне таким знакомым, словно любой общеизвестный факт или человек в жизни.

В конце улицы Патрик оглянулся через плечо и коротко помахал. К тому времени было слишком темно, чтобы как следует разглядеть его лицо, но за долю секунды до того, как он двинулся дальше, повернул за угол и исчез, мне показалось, что он смотрит лишь на меня. И я поняла, что это правда: Патрик любит меня, а в следующее мгновение – что знаю это уже давно. И раньше, за столом, я видела на его лице не сочувствие, и поэтому мне было так невыносимо: от одного человека исходила любовь, пока все остальные надо мной смеялись.

Оливер ничего не ответил, только приподнял бровь, когда я заявила, что это не имеет значения, ведь я влюблена в Джонатана, затем я побежала под дождь и вернулась наверх.

Наша с Джонатаном свадьба обошлась в семьдесят тысяч фунтов стерлингов. За все платил он. Я позволила все организовать его сводной сестре, которая описывала себя как организатора мероприятий и разделяла с Джонатаном дар создавать неукротимый импульс. В электронных письмах без заглавных букв она рассказывала мне, что есть около миллиона ниточек, за которые она способна потянуть в «Сохо хауз» или в любом другом отеле в Западном Лондоне, что означает, что она сможет найти для нас свободную дату через месяц. Она рассказала, что знакома с ключевым сотрудником «Маккуин» и училась вместе с большинством девочек из «Клои», так что тут все зависит от моих предпочтений, а еще ей не придется записываться ни к кому из флористов из списка (см. во вложении) как какой-то плебейке, она сто процентов может просто зайти к ним и решить все за полчаса, даже если я захочу что-то не по сезону.

Я сказала, что положусь на ее выбор. В «Сохо хауз», одетая в «Клои» и держа в руках ландыши, прилетевшие неизвестно откуда, я сказала Джонатану, что я так счастлива, будто нахожусь под наркотой. А он ответил, что и сам в полном восторге и что он реально под наркотой.

* * *

Патрик принял приглашение на мою свадьбу. Перегрин, который вместе с Джереми в тот момент шел по Пути Святого Иакова, прислал свои глубочайшие сожаления и антикварный нож для устриц.

* * *

Мы провели медовый месяц на Ибице: он был коротким, но в собачьих годах пропорционален нашему браку. Джонатан сказал, что это преступление, что он до сих пор не свозил меня в свое любимое место на земле, которое, как он обещал, не имело ничего общего со своей репутацией. Я сказала, что поеду, если мы остановимся где-нибудь подальше от всех.

Ожидая рейс в бизнес-зале, я сказала Джонатану, что передумала. Он сидел в глубоком кресле и читал воскресный выпуск «Файненшл таймс», положив ноги на низкий столик перед собой.

– По-моему, немного поздновато, дорогая. Посадка через двадцать минут.

Я сказала:

– Нет. Я про ребенка.

Он провел сокрушительную кампанию за шесть недель с того момента, как впервые предложил это, и, казалось, не удивился, что так быстро сломил меня: он сказал, что в таком случае я могу рассчитывать, что к моменту возвращения в Лондон я уже прочно залечу, – не подозревая, что все его усилия изменить мое мнение были потрачены впустую. Я смыла все таблетки в унитаз, как только он тогда ушел в спортзал: и те, которые я назвала противозачаточными, и те, которые правда ими были.