Текст книги "Исключительные"

Каждый год в «Лабиринте» устраивалась и новогодняя вечеринка, вот на нее и пришли друзья по лагерю. Они поглощали слоеные канапе, прохаживаясь по комнате в заключительные часы 1974 года, и Эш прихватила шейкер с мартини и принесла его в темную, неопрятную спальню Гудмена. В кресле в виде большой подушки, набитой пластиковыми шариками, Эш уселась на колени к своему бойфренду Джоне. Жюль смотрела из угла, как Кэти Киплинджер прижимается к Гудмену на кровати с набалдашниками в форме ананасов, касаясь губами его уха. Его уха! А он, невозмутимый, явно довольный, запустил руку в светлые волосы Кэти. Жюль думала о том, что ее собственным нелепо рыжим волосам недостает шелковистости, столь желанной для таких парней, как Гудмен, и для всех мужчин на свете. Но Итану, похоже, не хотелось этим летом запустить руку в такие волосы. Ему нужны были только волосы Жюль, нужна была только Жюль.

Теперь они, Итан и Жюль, с приближением полуночи сидели, как само собой разумелось, рядом, и когда официально наступил Новый год, губы Итана Фигмена соприкоснулись с губами Жюль, и он жаждал узнать, насколько долгий и крепкий поцелуй ему будет позволен. Поскольку это была новогодняя ночь, она не сразу отстранилась от него. Но все-таки через несколько секунд отпрянула со словами:

– Итан, что мы делаем?

– Ничего, – ответил он. – Это был ностальгический поцелуй. Окрашенный в сепию. Такой поцелуй, когда люди… одеты в цилиндры… а дети катают обручи по улице и сосут леденцы.

– Точно, – выдавила она из себя, улыбнувшись.

Жюль заметила, что на кровати Гудмен, похоже, хочет проглотить Кэти, вобрать ее в себя. Но подобной бурной активности не происходило между Эш и Джоной, которые продолжали целоваться, как две тождественные птицы на ветке, сообща передающие червяка туда-сюда, из клюва в клюв.

– С Новым годом, Жюль Великая, – сказал Итан Фигмен, глядя ей в глаза.

– Я не великая, – возразила она.

– А я думаю – да.

– Почему? – не удержалась Жюль от вопроса. Она не напрашивалась на комплименты, а просто хотела понять.

– Просто ты очень естественная, – ответил он, пожав плечами. – Не такая нервная, как некоторые девчонки – те, что постоянно следят за фигурой или делают вид, будто они чуть глупее парней. Ты честолюбивая, сообразительная, ты такая забавная, ты настоящий друг. И, конечно, ты очаровательна.

Он снова обнял ее – прекрасно понимая: хотя подобные моменты – странные моменты – могут время от времени возникать, все равно ничего сексуального или хотя бы романтического между ними никогда не произойдет. Они друзья, просто друзья, хотя дружба очень многое значит.

– Я на самом деле не великая, – настаивала она. – Во мне нет никакого величия.

– А, по-моему, есть. Просто оно не напоказ, и мне это нравится. Но тебе надо делиться им и с другими, – сказал Итан. – Не только со мной.

– Хотя, – добавил он через мгновенье охрипшим голосом, затем прочистив горло, – когда его увидят, в тебя сразу вцепятся, и мне будет грустно.

Жюль не была ни красивой, ни чувственной. Почему же он так верен ей и своему представлению о ней? Его преданность рождала в ней желание быть лучше, чем она есть на самом деле: умнее, веселее, с более широким кругозором. Будь лучше, строго велела она себе. Будь хорошей, как он.

Чуть позже Жюль и Итан приготовились ко сну, лежа рядом в берлоге Вулфов на белом ковре, по-видимому, сделанном из собачьей шерсти. Большой аквариум отбрасывал пузырящийся тусклый свет на книги, выстроенные по всем четырем стенам. Имена авторов подтверждали, что в этом доме живут вдумчивые, интеллигентные, современные люди, читающие Мейлера, Апдайка, Стайрона, Дидион. Жюль могла бы шепнуть Итану, что очень счастлива сейчас, но это звучало бы как поддразнивание. Она лежала рядом с ним, улыбаясь, и ему пришлось сказать:

– Что тут веселого? Смеешься надо мной?

– Нет, конечно, нет. Просто мне хорошо, – осторожно сказала она.

– Стариковское слово, – отозвался Итан. – Может быть, ты его употребила, потому что примеряешься к старости.

– Может быть.

– Тысяча девятьсот семьдесят пятый. Разве эта цифра не выглядит чрезвычайно старой? Тысяча девятьсот семьдесят четвертый уже к ней подталкивал. А мне нравился семьдесят второй, вот он для меня в самый раз. На вопрос, какой сейчас год, по-моему, всегда надо отвечать: Тысяча девятьсот семьдесят второй. Джордж Макговерн, помнишь его? – он вздохнул. – Старину Джорджа?

– Помню ли я его? Я не совсем тупая, Итан.

– Просто он пришел и ушел. Мы его выдвинули, как идиоты, и нас еще и побили, а потом прошло время. Все на свете, – запальчиво произнес он, – будет все дальше и дальше отходить от того, что выглядит привычным для нас. Я где-то прочитал, что большинство по-настоящему сильных чувств, что ты когда-либо испытаешь, возникает примерно в нашем возрасте. А все, что придет потом, будет казаться все более и более разбавленным, приносить все больше и больше разочарования.

– Ну не говори так. Быть этого не может, – возразила Жюль. – Мы еще даже ничего не сделали. Вообще ничего.

– Знаю.

Оба притихли и загрустили, размышляя об этом.

– Но ты хотя бы начинаешь, – сказала Жюль. – Журнал Parade так считает.

– Я правда ничего не сделал, если говорить об опыте, – ответил он. – Жизненном опыте.

– Ага, опыте, как у Гудмена? – спросила Жюль, стараясь придать своему голосу пренебрежительный оттенок, как будто те чувства, которые они с Итаном испытывают в своей платонической дружбе, гораздо выше физических удовольствий, которые Гудмен регулярно получает от Кэти Киплинджер и дарит ей. Ее губы на его ухе. Ее ноги танцовщицы, раздвигающиеся, чтобы его пенис мог точно попасть в дырочку.

– Да-да, конечно, секс и прочее. Эмоциональные вещи, – сказал Гудмен. – Мрачные, мрачные нравы.

– Из всех моих знакомых тебя меньше всего можно назвать мрачным, – сказала Жюль.

Итан глубок, тревожен, но он как-то бодро приспосабливается к любой ситуации.

– А почему девушкам всегда нужен кто-нибудь мрачный и унылый? – спросил Итан. – Я вижу унылого человека в твоем будущем. Человека и впрямь несчастного.

– Неужели?

– Да. А я тем временем буду сидеть дома с пустым холодильником и своими мультяшками, оплакивая разгром демократов в семьдесят втором году. Пожалуйста, присылай мне открытки из внешнего мира, – попросил Итан. – Отправляй их по почте туда, где я проведу остаток своей одинокой жизни.

– И где же это будет?

– Ты просто посылай открытки по адресу: Итану Фигмену, Дуплистое Дерево номер шесть, Белкнап, Массачусетс, ноль один двести шестьдесят три.

– Красиво звучит, – ответила Жюль, живо представив себе, как Итан в своем дупле греет себе чай на огне, облаченный в стеганый атласный халат с малиновым отливом. В этом образе он превратился в некоего мохнатого лесного зверя из книги К. С. Льюиса, все же сохранив характерные черты лица Итана.

– А что, если дела не наладятся? – спросил Итан. – Об этом я и правда никогда не думал. В «Лесном духе» я всегда был таким, знаешь, странным на вид анимационным малым, веселым толстячком, крутящим косяки, а все остальные понимали, что дела мои, в общем, хреновые. Да я и сам это знал. Смотришь вечерние новости, сидишь с папашей перед телевизором, поедаешь бифарони. Но мы с тобой и все наши знакомые – мы были слишком юными, чтобы различать детали. Сонгми, вся эта фигня. Нас как бы потеряли из виду.

– Точно.

Жюль едва ли приходило в голову, что другие люди не потерялись из виду. Она не знала, каково это – попасть в настоящую драму. Делать что-то важное. Быть храбрым. Храбрость – до чего же невообразимая мысль.

– Не могу решить, хорошо это или плохо, – сказал он. – Определенно хорошо в той части, что мы остались в живых. Я не умер бессмысленной смертью в Ханое – наверняка же мог бы случайно выстрелить в себя из своего эм шестнадцать. С другой стороны, плохо, что мы лишились опыта. Понимаешь, о чем я? – спросил Итан, вдруг приподнявшись в темной берлоге. К его волосам прилипли пушинки от ковра, словно налет снега, упавшего туда, когда он на мгновенье высунул голову из Дуплистого Дерева номер шесть, чтобы посмотреть, какая погода на улице.

– Опыта? – переспросила Жюль.

– Ну да, его тоже, но и еще кое-чего, – сказал Итан. – Прозвучит претенциозно, но я хочу поменьше думать о себе.

Он сделал паузу и взглянул на нее, ожидая реакции.

– Не совсем тебя понимаю.

– Я хочу поменьше думать о том, чего мне хочется и что я упустил. Я хочу думать о других вещах – других людях вообще в других местах. Я так устал от всех этих ироничных шуточек, понятных только посвященным, от воспроизведения строчек из телешоу и книг. От всего… очерченного мира. Мне нужен безграничный мир.

– Безграничный мир, – повторила Жюль по той лишь причине, что именно такие вещи они говорили друг другу, считая это остроумным. Как раз такие разговоры Итану, как он уверяет, больше не нужны.

– Ты можешь это получить, – быстро сказала она. – Я уверена, что все это у тебя может быть.

– Это будет моей целью в новом году, – подхватил он. – А у тебя какая будет цель?

– Понятия не имею.

– Ну, расскажешь, когда придумаешь, – сказал он и так широко зевнул, что она смогла увидеть многочисленные пломбы у него во рту.

Жюль предполагала, что ее цель не будет такой благородной, как у него. Она захочет чего-нибудь такого, что будет касаться ее самой и принесет ей удовольствие. А тут она внезапно поняла, чего ей хочется: чтобы ее полюбил человек, которого зовут не Итан Фигмен. Жестокость этого осознания ошарашила, но теперь она знала, что хочет быть любимой и откликаться на любовь, даже если человек окажется недостойным. Она хотела чуть ли не съесть этого человека – и чтобы он ее чуть ли не съел. Гудмен подошел бы для этого идеально. Она вспоминала, как он запустил руку в волосы Кэти Киплинджер, а рот его пропитался ее бесцветным блеском для губ. Но Гудмен уже занят, да и вообще он – ужасный выбор во многих отношениях, не говоря уже о том решающем обстоятельстве, что он не желает Жюль, и никогда не возжелает – а это было важнейшим элементом: нужно, чтобы и она была желанной. Она жалела, что не может добиться такого от Гудмена в этом году – последнем полном году, который все они проведут вместе. Еще даже не зная этого, она испытывала интуитивное чувство неотложности. Чего она хотела – и хотела прямо сейчас, – так это быть любимой человеком, который ее волнует. Ничего дурного в этом не было. Но все равно оставалось чувство, что это нехорошо по отношению к Итану и нечестно.

В других комнатах кутилы начинали разбредаться. Коллеги Гила Вулфа нетвердо опирались на своих жен. Жены тащили мужей, и все они пробирались к вешалке в холле, которая фактически превратилась в сплошную груду безликой одежды.

– Извини, разговор действительно интересный, но мне пора спать, – сказал Итан и отвернулся от Жюль, не зная о ее тайном новогоднем решении, так что взору ее предстала искривленная стена его спины, которая вырастала и падала в утро и в настоящее начало 1975 года.

* * *

В тот последующий год в их среде происходили перемены не разительные, а исключительно неуловимые. Удлинялись лица, слегка менялся почерк, появлялись новые спальные привычки. Новогоднее желание Жюль не сбылось, и она по большей части оставалась поглощенной драмами в отношениях между ее друзьями, которые ходили в разные школы – Кэти и Эш в две разные дорогие частные школы для девочек, Джона в дорогую частную школу с совместным обучением, Гудмен в дорогую «альтернативную» школу, а Итан – в элитарную государственную среднюю школу. В Хеквилле Жюль сидела в разных классах своей огромной школы, глядя из окна, как ей казалось, в сторону Нью-Йорка. Эш и Джона перестали быть парой, расставшись в конце февраля по причинам, которые лишь туманно объясняли другим.

– Я рада, что у нас были отношения, – говорила Эш по телефону Жюль. – Но теперь они закончились. Грустно, конечно, но я действительно занята, так что, наверное, особой разницы нет.

Эш написала пьесу «Обе стороны» с единственной женской ролью – о жизни Эдны Сент-Винсент Миллей[3]3
  Американская поэтесса и драматург, первая женщина, получившая Пулитцеровскую премию по поэзии, одна из самых знаменитых поэтов США XX века.


[Закрыть]. Она исполнялась на «Вечере талантов» в школе Брерли, и посмотреть ее пришли все друзья. Публика смолкла и внимала, пока эффектная маленькая Эш стояла на сцене в ночной рубашке со свечой в руке и нарочно заговорила так тихо, что все инстинктивно наклонились вперед, чтобы не пропустить ни слова.

Джона после разрыва тоже особо не распространялся на эту тему, но это скорее соответствовало его обычной манере. Он стал заниматься в клубе робототехники при школе Далтона, и хотя другие ребята, которые допоздна просиживали в лаборатории со своими механизированными созданиями, были ничуть не похожи на Джону – ни у кого из них еще не было подружки, и ни у кого вообще никогда не будет такой подружки, как Эш, если только они не сотворят ее из деталей для роботов, – он не возражал и на самом деле чувствовал себя комфортно среди шестеренок, моторов и батарей. В сдержанности Джоны его друзья видели проявление подлинного чувства – в их представлении Джона и Эш пережили сильную, но хрупкую любовь.

Насколько тихо расстались Эш и Джона, настолько шумным и трудным получился месяц спустя разрыв между Гудменом и Кэти. «Вечно этой Кэти что-то нужно», – часто жаловался Гудмен. С его точки зрения она всегда должна была знать, когда он позвонит, когда они смогут встретиться, когда ей можно зайти. Гудмен периодически отдалялся, словно бы зная, что при таком поведении она сама же в итоге будет страдать. И все же когда Кэти однажды попыталась с ним порвать, хоть и не по-настоящему, а просто полагая тем самым упрочить свою власть, он разозлился. Бури Кэти Киплинджер и Гудмена Вулфа стали таким обычным делом, что никто не воспринимал их всерьез.

Разрыв же, когда он случился, произошел не вследствие бури. В марте 1975 года семья Вулфов отправилась в отпуск в Тортолу на Виргинских островах, и на гладком белом пляже Гудмен познакомился с британской девушкой, которая жила в отеле со своей семьей. Джемма была милой и озорной, и поздно вечером, когда и одни, и другие родители укладывались спать, Гудмен уходил с ней. Однажды ночью он вернулся в гостиничный номер в два часа со знаком отличия в виде свежего засоса, и отец пришел в ярость.

– Мы понятия не имели, где ты находишься, – воскликнул Гил Вулф. – Думали, тебя похитили.

Но они вовсе этого не думали.

После отъезда Вулфов из Тортолы Гудмен чувствовал, что никогда больше не увидит Джемму, девушку, которая разговаривала и выглядела, как более сексуальная и более искушенная Хейли Миллс, но теперь ему не хотелось продолжать встречаться с Кэти Киплинджер, которая предъявляла ему столько требований. Он резко порвал с Кэти наутро после того, как его семья вернулась домой, и она плакала и названивала ему, надеясь, что он передумает, и требовала долгих телефонных разговоров и спешных встреч с Эш, Жюль, Джоной и Итаном, но никто из них не беспокоился за нее всерьез.

Затем несколько недель компания испытывала неловкость при общении, и когда все собирались вместе на выходные, либо Кэти, либо Гудмен не появлялись. Так они некоторое время занимались своеобразным перетягиванием каната, пока наконец не оказалось, что оба слегка отошли и могут снова терпеть присутствие друг друга. Но в отличие от Джоны и Эш, которые просто вернулись в предыдущие дружеские ипостаси, Кэти и Гудмен теперь, находясь рядом, держались неестественно и отчужденно.

– Когда двое расстаются, они обычно избегают друг друга, – сказал Гудмен. – Но мы все время видимся в нашей маленькой группе. Это ненормально.

– У Джоны с Эш вроде бы получается, – заметил Итан.

– Джона с Эш и есть ненормальные, – возразил Гудмен.

Три месяца спустя, в конце июня, вновь приехав в «Лесной дух», их шестерка возобновила свое летнее общение в полную силу, хотя Кэти Киплинджер появлялась на их сборищах в мальчишеском вигваме № 3 все реже и реже.

– Где она? – спрашивал Гудмен других девчонок.

И те всякий раз отвечали:

– Танцует.

Кэти, окончательно оправившись от отношений с Гудменом, вернулась в танцевальную студию и несмотря на свои слишком большие груди и слишком широкие бедра танцевала все же с явной легкостью и силой, словно уже была профессионалом. Ее талант здесь не упускали из виду, а лелеяли.

– Сходи за Кэти, – попросил Гудмен однажды вечером Эш, когда все они сидели возле третьего мальчишеского вигвама. – Скажи, что в вигваме ее ждут.

– Боже, Гудмен, тебе не все равно, здесь она или нет? – спросила сестра.

– Я просто хочу, чтобы все опять были вместе, как раньше, – ответил он. – Давай, позови ее. Иначе я пригоню в твой вигвам Мишку-Мушку, и ночью он тебя убьет. Давай-давай. Приведи Кэти. Хэндлер, ты уж проследи, чтобы она пошла, ладно?

Итак, Эш отправилась вместе с Жюль, и эта миссия казалась важной. Когда тебя просят выполнить распоряжение Гудмена Вулфа, это волнительно. Уже по дороге до них донеслась музыка. Самый грустный регтайм Скотта Джоплина «Утешение», который Жюль знала с тех пор, как двумя годами раньше посмотрела «Аферу» в Хеквилл-молле. Сквозь незанавешенное окно танцевальной студии было видно, как крупная блондинка танцует с высоким чернокожим парнем, пока крутится пластинка. Танцора звали Трой Мейсон, ему было семнадцать, и он впервые проводил лето в «Лесном духе». Он был из Бронкса, сюда приехал по стипендии, как Жюль. Спокойный, крепко сложенный танцор с пышной прической афро, один из пяти небелых ребят в лагере («Нам нужен более широкий охват», – говорил Мэнни Вундерлих). За обедом на этой неделе Трой упомянул, что никогда в жизни не ел брюссельской капусты, даже не слышал о ней. В ответ Кэти положила ему на тарелку целую гору из салат-бара, ему понравилось, и он попросил добавки. А теперь он мечтательно, но сдержанно танцевал с ней под этот печальный регтайм.

Жюль и Эш сиротливо стояли у окна, глядя на пиршество. Любовь. Вот что открывалось их взору. Ни одна из них еще не испытала этого – ни прекрасная Эш, ни некрасивая Жюль. Они пребывали вне любви, а Кэти – внутри. Грудь подводила ее в профессиональном отношении, но обстоятельства уносили ее еще дальше. Она порвала с Гудменом Вулфом, с этой волнующей, но неуправляемой фигурой, с катастрофой, а не с бойфрендом. Подруги не смогут вернуть ее в третий мальчишеский вигвам в этот вечер – а может быть, и никогда.

Стоя у ежевичного куста в темноте, Эш прошептала:

– Что же я теперь скажу брату?

* * *

В конце второй половины последнего полного дня того второго лета Мэнни и Эди Вундерлих собрали всех на лужайке. Кое-кто предположил, что сейчас появится Сюзанна Бэй – она еще ни разу не показывалась, – но Джона сказал друзьям, что в этом году его мать не приедет. Она заканчивает последние треки к своему альбому, подписав контракт с новым лейблом, после того как получила грубый отказ от «Электры». Этот альбом был даже не фолковым, а фактически носил «оттенок диско», пояснил Джона, стараясь говорить по возможности беспристрастно. «Диско-фолк».

– Долк, – поправил Итан.

– Она ставила мне один из треков, – сказал Джона, – и на самом деле под эту музыку можно немного потанцевать. Когда будете слушать, пожалуйста, не смейтесь, ладно?

Так или иначе, на сей раз Вундерлихи собрали всех на лужайке не для того, чтобы послушать Сюзанну Бэй, а для того, чтобы сделать аэрофотоснимок, на котором все обитатели лагеря будут лежать во весь рост на траве.

– Ваши вожатые будут ходить по рядам, чтобы помочь вам занять правильное положение, – рокотал Мэнни в мегафон. Он впадал в экстаз всякий раз, когда получал возможность обратиться к целому лагерю. Рядом с ним стояла сияющая Эди в кафтане. Они поднимались туда годами, Вундерлихи, оба динозавры в области искусства, как же можно относиться к этому без уважения? Вундерлихи знали таких людей, как Боб Дилан, который в начале шестидесятых, будучи еще юным агнцем с лицом молочного цвета, сидел в их квартире в Гринвич-Виллидже, куда его прислала Сюзанна Бэй, дружившая с ним по совместным выступлениям на зарождающейся фолк-сцене.

– У Мэнни с Эди будет подходящая вписка для тебя, – видно, сказала ему Сюзанна. – Я преподавала гитару в их летнем лагере. Горя с ними знать не будешь.

Юный фолк-певец явился к Вундерлихам в тоненькой курточке с поднятым воротником и шляпе, напоминающей казачью папаху, и, конечно, они радушно и дальновидно его приютили.

Теперь Мэнни Вундерлих стоял рядом с женой на лужайке, объясняя, как все обитатели лагеря своими телами образуют для аэрофотоснимка буквы алфавита, складывающиеся в слова «Лесной дух – 1975». В тире улягутся трое младших и самых низкорослых ребят. Больше часа ушло на то, чтобы каждый изогнулся правильно, и Мэнни с Эди ходили по рядам и вносили коррективы, как хореографы, ставящие массовое авангардное представление.

Жюль легла макушкой поверх холодных голых ступней Итана; ее собственные ноги касались большой головы Гудмена, и она точно знала, что это ее самое тесное соприкосновение с ним за всю жизнь. Какая жалость: поскольку она – девушка с той внешностью, что у нее есть, ей приходится использовать ноги, и только ноги. Для пущей верности она изогнула пальцы ног, надавив на твердое мужское основание черепа Гудмена. При этом она могла ощущать, как стопы Итана давят на ее собственную голову, ведь и он тоже мог лишь украдкой чуть дотронуться до нее ногой, теперь ему ничего другого не позволено.

Пока все они лежали неподвижно, в небе задрожал рокот самолета, а затем показался и сам двухмоторный аппарат. В нем сидели повариха Ида Штейнберг со смотрителем территории Дейвом, у которого была летная лицензия. Ида, проведшая отрочество в концлагере, должно быть, ощущала нереальность выписывающего виражи арендованного самолета, подростков, снующих туда-сюда в скоплении, которое означает не смерть, а ее противоположность.

«Лесной дух – 1975». Ида подняла «Никон F2» и запечатлела момент.

В тот вечер на прощальной тусовке в рекреационном зале Кэти Киплинджер и Трой Мейсон в обнимку танцевали каждый танец, медленный или быстрый. Играли Rolling Stones, Cream и The Kinks, а Гудмен первый час сидел за диджейским пультом. Но видеть Кэти в объятиях ее друга-танцора было для Гудмена чересчур, и он ринулся обратно в третий мальчишеский вигвам, где наспех смешивали «ви-энд-ти» на всех. Гудмен опрокинул несколько стаканчиков, а остальные хранили уважительное молчание, пока он вдруг не объявил, словно озадаченный этим осознанием: «Я вдрызг пьян».

Вдали продолжали играть песни; Вундерлихи великодушно разрешили продолжать прощальную вечеринку допоздна, сколько понадобится. Снаружи вигвама блеснул особенно яркий луч света, а за ним появилась преподаватель ткачества и спасатель Гудрун Сигурдсдоттир со своим надежным исландским фонарем, оснащенным мощной батарейкой, которая наверняка их всех переживет.

Она вошла в вигвам со словами: «Спокойно, расслабьтесь, это дружеский визит». И, чего обычно не бывало, уселась на одну из мальчишеских кроватей, где неожиданно зажгла сигарету.

– Никогда не делайте, как я, – сказала им Гудрун, докурив. – Во-первых, доказано, что курение приводит к раку. Ну и вопрос безопасности. Есть же такое выражение: «Это место может вспыхнуть, как деревянная изба»?

– Нет такого выражения, – сказал Итан. И вежливо добавил: – По крайней мере, я такого не слышал.

Они немного посидели, но после того как Гудрун погасила сигарету в складном стаканчике и сказала, что ей пора уходить, они попросили ее еще чуть-чуть задержаться. Это была 28-летняя шатенка, слегка потрепанная жизнью, но не чуждая экзотики. Жюль задумалась, как живется человеку из богемы в Рейкьявике и чувствует ли себя Гудрун одинокой там. Никому никогда и в голову не приходило попросить вожатую Гудрун рассказать о себе, хотя она всегда была рядом и проявляла доброжелательность. Она преподавала ткацкое дело и присматривала за бассейном в лагере, где большинство людей практически не плавало. По утрам она учила горстку энтузиастов прыжкам в воду, хотя поверхность бассейна не отличалась особой чистотой. На ней скапливались листья, и в тумане, опускающемся как раз перед используемой для побудки записью симфонии Гайдна «Сюрприз», которую заводили ежедневно в семь утра, у бассейна можно было увидеть, как Гудрун Сигурдсдоттир в красном спортивном костюме вылавливает сачком все опавшие природные частицы и мертвых или обреченных лягушек, которые на свою беду спикировали туда минувшей ночью.

– Гудрун, скажи мне одну вещь, – попросил сильно пьяный Гудмен. – Как ты думаешь, почему женщины так себя ведут? Вот она вся такая несчастная, потом тебя забирает целиком, а дальше начинает все портить. Туда-сюда, потихоньку. Почему вечно в отношениях такая хрень?

Когда-нибудь бывает по-другому? В Дании тоже так?

– Я не из Дании, Гудмен.

– Нет, конечно, я знаю. Я просто интересовался, знаешь ли ты, как с этим в Дании.

– Выкрутился, Вулф, – вставил Итан.

– О чем именно ты спрашиваешь? – уточнила Гудрун. – Почему я считаю, что проблемы между мужчинами и женщинами мира таковы, каковы они есть? Хочешь знать, будут ли те проблемы, которые ощущаете вы, малолетки, сопровождать вас всю оставшуюся жизнь? Всегда ли будет болеть сердце? Ты об этом спрашиваешь?

Гудмен смутился.

– Вроде того, – сказал он.

– Да, – произнесла вожатая внезапно громким голосом. – Всегда будет больно. Хотела бы я ответить тебе как-то иначе, но это было бы неправдой. Мои разумные и добрые друзья, отныне всегда будет так.

Никто не мог вымолвить ни слова.

– Вот мы и вляпались, – изрекла наконец Жюль, и остальные восприняли это как типичное высказывание Жюль Хэндлер, замечание не такое уж умное, но вставленное в нужный момент. Итану нравилось, когда она шутила или говорила нечто сардоническое; он был самым благодарным слушателем в мире. Но на самом деле Жюль сказала «мы вляпались» потому, что ей хотелось удостовериться: она по-прежнему важна для этих людей. Она уже представить себе не могла свою жизнь без них, хотя в итоге ей придется с этим смириться.

Последняя лагерная ночь выдалась холодной, и когда по косым деревянным стенам мальчишеского вигвама застучал дождь, сидевшие внутри девчонки разбежались, понурив головы. Им хотелось в теплые постели, хотелось, чтобы лето не заканчивалось, но оно уже прошло.

Вернувшись в город, Гудмен продолжал горевать и практически не просыхал. Когда начался учебный год, он пьянствовал в будни после обеда, тревожа родителей, которые боялись, что его вышибут из очередной школы. Они сразу же отправили его к психоаналитику, которого многие рекомендовали.

– Гудмен сказал, что доктор Спилка хочет, чтобы он рассказал ему все, – поделилась Эш с Жюль. – Чтобы он рассказал ему, как проходило, цитирую, «половое сношение» с Кэти Киплинджер. Родители платят за это шестьдесят долларов в час. Ты когда-нибудь слышала, чтобы кто-то столько платил мозгоправу?

В течение учебного года во время постоянных неотложных поездок в город Жюль наблюдала, как Гудмен становится все более угрюмым. В один из ноябрьских уик-эндов они всей компанией вновь отправились в паб «Авто», и на сей раз Кэти привела с собой своего бойфренда Троя Мейсона. Они сели вдвоем в допотопный форд и лизались, пока на экранах во все стены братья Маркс демонстрировали свой древний эстрадный номер. Гудмен сидел в отдельной машине рядом с сестрой и, нахохлившись, глядел сзади на Кэти и Троя.

– Гудмен очень тяжелый, даже для Гудмена, – шепнула Эш на ухо Жюль, чуть отдалившись от других, чтобы можно было поговорить, когда все они потом стояли на платформе метро. – Сколько прошло – восемь месяцев – с тех пор, как они с Кэти расстались. Срок вполне достаточный. Знаешь, в своем рабочем ботинке в кладовке он держит водку.

– Прямо туда наливает?

– Нет, фляжку спрятал в ботинок. Не расплескивается куда попало, Жюль.

– Почему он так расстроен? – спросила Жюль. – Ведь он сам с ней порвал.

– Понятия не имею.

– Мне нравится Кэти.

– И мне нравится, – сказала Эш. – Мне только не нравится то, что из-за всего этого происходит с моим братом.

– Похоже, она действительно влюблена в Троя, – заметила Жюль. – Представь себе, каково это – каждую ночь видеть голого парня-танцора. Вот уж действительно нечто. Видеть его… чресла.

Две девушки заговорщицки рассмеялись.

– А потом, на следующий день, можно сходить к психоаналитику, – продолжила Жюль, – улечься на кушетку и во всех подробностях рассказать, как проходило половое сношение. Наверняка он хочет узнать об этом потому, что сам никогда такого не испытывал.

– Мы с Джоной почти что сделали это, ты знаешь, – сказала вдруг Эш. – Этот акт. Она приподняла подбородок в сторону Джоны, который в этот момент стоял впереди на платформе рядом с Гудменом.

– Правда? Ты никогда не рассказывала, – Жюль потрясло то, что она об этом не знала; обычно она знала многое.

– В тот момент мне казалось, что нельзя об этом рассказывать, – ответила Эш. – Он достал презерватив «Троян», я его попросила, мне было любопытно – но он хотел, чтобы все сделала я, и, конечно, я не понимала, что делаю. Мы нуждались в руководстве, а его не было. Ни один из нас не был готов взять инициативу на себя.

Затем она добавила:

– Поэтому мы для вдохновения посмотрели порнофильм.

– Да ну? Какой же?

– «За зеленой дверью». Угадай, сколько реплик у Мэрилин Чэмберс в этом фильме.

– Двенадцать.

– Ни одной. Она вообще не разговаривает. Только занимается всеми видами секса, позволяет делать с собой разные вещи, вставлять всякие предметы. Такой мерзкий сексизм. Клянусь, посвящу свою жизнь феминизму. Мы с Джоной смотрели фильм вместе, и это был кошмар, но я не могла отделаться от одной мысли: хотя это всего лишь кино, чистое притворство, актерам платят за съемки, а в реальной жизни все они наверняка сидят на героине, но, похоже, они и впрямь увлеклись. Кажется, мы с Джоной думали об одном и том же: происходящее «за зеленой дверью» было гораздо ярче всего того, что когда-либо делали мы. Нам с Джоной действительно было хорошо, я не говорю, что не было. Но мы не совсем сливались друг с другом. Не как Кэти и Трой. Джону очень трудно считывать, он словно бы все время стоит за ширмой. Понимаешь? За ширмой, а не за зеленой дверью.

– Как жалко, Эш, – сказала Жюль. – Это как у меня с Итаном. Не судьба.

Вернувшись в «Лабиринт», Гудмен зашел в чуланчик в своей спальне, сунул руку в рабочий ботинок, вытащил фляжку с водкой «Smirnoff» и вскоре раскраснелся, стал слезлив и неприятен. Ближе к вечеру родители пришли с концерта в «Ботанических садах». На волосах у Бетси в последнее время появился легкий серебристый налет, ей было уже сорок пять.

– Музыка была потрясающей, – сказал Гил. – Сплошной Брамс. Заставило задуматься, до чего же талантливы некоторые люди. Настоящий талант – редкость. Вот у Эш он есть, и я жду не дождусь, как она этим даром распорядится.