Текст книги "Пока тебя не было"

– Мужчины, – пожал плечами Майкл Фрэнсис, – и женщины. Полно народу.

Гретта не могла заставить себя задать вопрос, который ее действительно интересовал, а именно: спит ли Ифа с кем-то из них?

– А еще что, – продолжала она, – скажи еще что-нибудь.

Майкл Фрэнсис, помолчав, ответил: ему показалось, что она сменила прическу.

– Сменила, – вцепилась в него Гретта, – как сменила?

– Волосы стали длиннее, – помахал он руками вокруг своей головы, – и на них бусинки.

Бусинки стали последней каплей. После этого Риорданы пришли к соглашению, что Ифа сошла с рельсов. Гретта и Моника обменивались слухами об Ифе и наркотиках; Ифе и мужчинах; Ифе и центре занятости.

Однажды Моника заявила, что знакомая подруги сообщила, что Ифа продает лоскутные сумки на берегу канала в Кемдене. Сама Ифа этого так и не подтвердила и не опровергла. Кто-то сказал Майклу Фрэнсису, что видел ее на верхнем этаже автобуса в районе Кингс-роуд с мужчиной в фиолетовых клешах. Этими сведениями Майкл Фрэнсис делиться не стал. Ифа временами все еще появлялась на воскресных ланчах на Гиллертон-роуд, но на вопросы Гретты о работе, жизни и одежде загадочно улыбалась и подкладывала себе картошки.

Правда была в том, что она дала себе пять лет сроку. Она не знала, чего хочет, поэтому стала пробовать все, что, как ей казалось, могло ей понравиться. Пошла на вечерние курсы керамики, но бросила спустя семестр. Помогала другу, у которого была садоводческая фирма (бородатому мужчине, которого Майкл Фрэнсис видел за окном во дворе сквота). Работала в чайных Британского музея. Спала с мужчинами, потом с другими мужчинами, потом с несколькими женщинами. Пробовала траву, потом ЛСД, но решила, что это как спать с женщинами – хоть и приятно, но не ее. Она знала, что ищет: то, что разведет огонь под ее жизнью, разогреет и запустит ее, преобразит, придаст ей собственное движение. Пока ничего не получалось. Ифе нравилась керамика; ей нравилось по утрам в чайной, пока там было не слишком шумно, когда там сидели одни ученые, погруженные в глубокомысленные размышления за поеданием вчерашних сконов; ей не нравилось возиться в саду – все равно что работа по дому, только на улице, думала она, – не нравилась кислота, не нравились заплесневелые стены сквота. Она нашла работу художника по декорациям на ВВС, и на какое-то время ей показалось, что, возможно, это и есть то, что она искала. Она могла это делать, у нее хорошо получалось; у нее была как раз такая фотографическая память, как нужно, как раз то внимание к деталям. Она могла выстроить декорацию в уме, потом пойти и воспроизвести ее в студии. Но после того как ей в пятый раз велели создать гостиную эпохи Регентства, она ощутила, как ее внимание ослабело и начало блуждать.

На шестую гостиную эпохи Регентства пришелся раскол – именно так Ифа теперь это воспринимает, их расщемило надвое, как дерево, в которое ударила молния, – с Моникой, начавшийся с больницы. Потом Джо взял и ушел, а затем Питер захлопнул перед ней дверь, так быстро, что пришлось отступить назад. Какое унижение, какой шок. Он же почти чужой человек, в конце концов. А ее сестра где-то в доме у него за спиной; и она знала, что Моника там. Уходя прочь по дорожке, Ифа корчилась от желания запрокинуть голову, как волк, и звать ее по имени – Моника, Моника, – как бывало, когда она была маленькая и Моника за ней присматривала, пока мать куда-нибудь выйдет. Если Ифа не могла найти сестру, теряла ее в доме, то вставала в прихожей и выкрикивала ее имя, а в груди поднимался ужас. За стеклом входной двери в розетках все шли и шли тени: а вдруг одна из них повернет, пройдет по дорожке и возникнет, огромная и безликая, за полосатым стеклом? Пространство под диваном начинало ее тревожить: обивка местами свисала, обмякнув, как тела грызунов. А дыра в плинтусе, там, где раньше стоял старый бойлер – жуткий рот в темные, захламленные внутренности дома. Она выходила в прихожую, но дальше не шла, потому что не могла забраться по лестнице, рискуя никого не найти наверху и остаться там одна, а выключатели висели слишком высоко на стене, не дотянешься, и занавески еще не закрывали темноту, и она выкрикивала имя сестры, снова и снова. Моника всегда появлялась. Всегда. И всегда бегом. Мчалась вниз по лестнице к ней. Спешила, чтобы схватить ее в объятия, прижать лицом к мягкой шерсти свитера. «Я была недалеко, – говорила она, – совсем недалеко». И делала Ифе тост с корицей, чтобы той стало лучше.

На тропинке, ведшей прочь от фермы, Ифа едва не споткнулась о кота с клочковатой черной шерстью, и ей хотелось, как и прежде, позвать сестру, хотелось, чтобы та прибежала и сказала, что она рядом. Но вместо этого Ифа обогнула кота, хотя он шел к ней, вопросительно подняв хвост трубой, и зашагала по засыпанной листьями дороге.

В лаборатории Эвелин Ифа включает проявитель и раскладывает в его коническом белом свете полосы пленки по десять кадров, выстраивая их так, как нравится Эвелин: каждый ловит мгновение жизни, словно стакан, накрывающий пчелу.

Она как раз выкладывает последнюю полосу, когда оживает телефон. Она бросается на другой конец комнаты и подносит трубку к уху.

– Студия Неметов, – говорит Ифа.

– Привет.

Она оседает на пол, почти облегченно, стаскивая телефон себе на колени.

– Ты вернулся, – говорит она.

– Да. Сегодня утром. Приехал поездом. Вообще-то несколькими поездами. Ты не поверишь, сколько я ехал.

– Можешь мне сам рассказать попозже.

– Могу? – Она слышит в его голосе улыбку. – Ты сможешь выбраться?

– Конечно. Эвелин ушла на ланч и меня официально отпустили до конца дня.

– У тебя? Через полчаса? Сорок минут?

– Жду.

Она сметает контрольки в небрежную кучку, опустошает ванночки для проявителя и споласкивает их под краном. Когда она выходит из лаборатории, ее изумляет сияние солнца, она теряется, не находя в квартире той же тьмы, словно забыла, какое сейчас время суток и время года. Ифа мечется по квартире в поисках разбросанных вещей: жакета, темных очков, ключей, сумки. Сбегает по лестнице, выходит из здания и спускается в метро.

На платформе толпа, жара невыносимая, но проходящие поезда приносят внезапное облегчение, воздух движется. Ифа занимает место среди ожидающих людей. Слева двое мужчин спорят по-итальянски, один для выразительности бьет себя по лбу; справа немолодая женщина в лисьем меху и кружевных перчатках. По какой-то причине Ифа вспоминает мать. Гретта как-то рассказывала, что у ее тетки была лисья горжетка и ей так нравилось, что у лисы во рту была пружина, чтобы защелкивать на хвосте.

Ифа стоит на платформе, подземный ветер колышет подол платья, она думает о матери, когда та была ребенком, о лисьей голове у нее в руках. Потом приходит поезд, и она подается вперед. В толчее перед дверями она позволяет лисьим усам скользнуть по своей руке.

Выходя на Деленси-стрит, Ифа понимает, что необходимо зайти в магазин. Нужны молоко, хлопья, хлеб: основные продукты, которые есть у большинства людей дома. Она мнется у витрины, разглядывает выставленные апельсины, берет персик и стоит, держа его в руке, ощущая его плотность, его шкурку, похожую на мышиную. Женщина, бедром подпирающая ребенка, которого держит на руках, тянется мимо нее за гроздью бананов и говорит, словно самой Ифе: «Ты доиграешься». Старик в дверях тщательно пересчитывает монетки, перекладывая их из одной руки в другую. Нетерпение, кажется, окутывает Ифу, словно плащ; она, оказывается, не может заставить себя войти, не может заставить себя ждать в очереди, чтобы заплатить. Она кладет персик обратно, бережно, чтобы он угнездился со своими собратьями. Когда она уходит, ребенок отказывается от предложенного банана, плача тонким голосом.

Ифа заходит в квартиру с таким облегчением, словно несколько недель здесь не была. Прислоняется к двери, чтобы ее запереть, позволяет сумке соскользнуть на пол; бросает ключи на столешницу, закрывающую ванну, расправляет простыни и принимается запихивать вещи под кровать: разбросанную одежду, грязные кружки, непарную обувь. Она просто заталкивает груду вещей в шкаф, вниз, тут стучат в дверь, и Гейб внезапно оказывается внутри, и вот он поднимает ее на руки, волосы у него стали короче, куртка мокрая, и он что-то говорит про то, какой поганый это район и как может кто-то в своем уме здесь жить.

Ифа познакомилась с Гейбом на съемке три месяца назад. Эвелин делала портреты людей на рабочих местах. Сняла татуировщика, орудующего иглой у себя в салоне, собачьего парикмахера рядом с разномастными щетками, костюмершу в цеху «Метрополитен», рот которой щетинился булавками. Последним в серии должен был стать шеф, знаменитый своим взрывным нравом, требованием, чтобы рецепты сохранялись в тайне, и змеящимися очередями манхэттенцев, желающих получить столик в его ресторане.

Эвелин хотела, чтобы Арно прислонился к столу у себя на кухне. Ей понравилась кухня, Ифа это поняла: все в пару и блестящей стали, с ножами на подставках, стопками тарелок, горелками, ревевшими, как драконы. У Арно, однако, были другие соображения. Он хотел, чтобы его сфотографировали в сшитом на заказ костюме, среди зеркал, свечей и позолоченных стульев в ресторане.

Во время обсуждения Ифа молчала. Распаковывала сумки. Раскрывала штативы. Ставила свет, приклеивая провода скотчем к полу, чтобы никто не споткнулся. Заряжала пленку в камеры, выставляла объективы, которые, по ее мнению, могли понадобиться Эвелин. Она развернула отражатель, прислонила к стене. Она делала это все на кухне: она знала, что Эвелин настоит на своем. И, как ожидалось, как раз, когда она снимала с разных ракурсов «Полароидом», Арно вернулся в кухню в белой форме шефа. Ифа не смотрела ему в лицо, она занялась выкладыванием сохнущих снимков, чтобы их посмотрела Эвелин.

Но Эвелин не стала на них глядеть. Она редко это делала. Она вплыла в комнату; двинулась к окну, потом прочь от него. Постояла минуту, наблюдая, как сушефы пластают и рубят овощи кубиками и кружочками.

Потом она принялась двигаться быстро и неуловимо, не произнося почти ни слова. Она усадила Арно на сверкающую хромированную столешницу. В обеих руках он держал ножи. Его белая куртка была наполовину расстегнута, волосы под сдвинутым назад колпаком гладко зачесаны. Ифа смотрела в видоискатель, как Эвелин задает направление. Его медвежьи очертания сновились меньше в искажающем, водном, выгнутом мире камеры, но Ифа видела, что на итоговом произведении он будет огромным, нависающим, царящим над всем.

В этот момент у ее локтя возникла Эвелин. Ей удавалось двигаться так, что ее почти не замечали. Эвелин смотрела на Арно, или сквозь него, или вокруг него, пока он отвернулся и обрушился на одного из ассистентов за какие-то прошлые прегрешения.

Ифа протянула Эвелин полароидный снимок.

– Я не знала, захотите вы…

– Свет, – вставила Эвелин.

– Так что я его не включила. Могу, если вы хотите…

– Нет. Не нужно. Мне нравится… – Голос Эвелин стих, она указала на то, что, как она думала, Ифа тоже может увидеть. – Но я не уверена насчет…

Они обе изучали Арно в профиль, по-прежнему оравшего на ассистента; головы их склонились в одну сторону.

– Можем его подвинуть, – предложила Ифа.

– Хммм. – Эвелин повернулась, и они обе посмотрели на пустое место у окна. – Но сушефы…

– Су?..

– Кухонные носильщики. Су-шефы. Как они там называются. Они мне нравятся.

– А. Может, ему за спину?

– Да. Два…

– С каждой стороны.

Ифа расставила их так, чтобы они попадали в кадр. Снова посмотрев в видоискатель, она улыбнулась. Из-за ракурса сушефы казались маленькими, ничтожными пигмеями позади своего господина.

Эвелин протянула руку за снимком. Взглянула на него, зачесала волосы ото лба, шагнула к камере, и Ифа осознала, что, как всегда в этот момент, издала долгий шумный выдох, и стала ждать успокаивающего «щелк-тррр-щелк» мудреного внутреннего устройства камеры.

Но тишину ничто не нарушило. Эвелин выпрямилась. Нахмурилась. Сказала:

– Так.

Ифа бросилась вперед.

– Что?

Осмотрела камеру, проверила свет в комнате.

– Что случилось?

Она снова повернулась к Арно и увидела, что что-то не так. В чем дело? Арно был на месте, угрожающе склонившись над столом, сушефы сгрудились позади; ножи поблескивали на солнце, как надо. Но чего-то не хватало. Потом она увидела, что нет одного из сушефов. Ушел. Вместо четверых осталось трое.

Ифа отыскала его у черного хода, возле мусорных баков, с сигаретой.

– Здрасте, – начала Ифа, подавляя желание схватить его за рукав и затащить обратно. – Когда закончите, может быть, вы могли бы…

– Это Эвелин Неметов, да? – перебил ее он.

Ифа подняла брови.

– Да.

– Я так и думал. – Он затянулся. – Это нечто, хотя сомневаюсь, что он, – сушеф кивнул в сторону кухни, – имеет хоть малейшее представление о том, кто она.

– Ладно. Слушайте, мне, правда, нужно…

– Я видел ее последнюю выставку в МоМА. Невероятно. Эти фотографии семей, которые живут на улице. Вы тогда с ней работали?

– Эммм, да. – Ифа кивнула, потом покачала головой, не понимая, куда приведет этот разговор. – Работала. Может быть, вы…

– Наверное, потрясающе это, быть ее ассистентом.

– Да. Так вот, было бы здорово, если бы вы вернулись в кухню, потому что…

– Я не могу оказаться на вашей фотографии.

Ифа уставилась на него. Он был примерно ее лет, может, чуть постарше. Кожа у него была молочно-бледная, как у того, кто слишком много времени проводит в помещении, сам долговязый, буйные черные кудри рвались из-под поварского колпака, и глаза были такими темными, что в них терялись зрачки. Он стоял со скрещенными руками, привалившись к мусорному баку, и смотрел на Ифу нахмурившись.

– Ее ведь опубликуют, да? В журнале или в газете. Я бы очень хотел на ней быть. Но не могу.

Ифа перенесла опору с одной ноги на другую.

– Не понимаю. Что вообще может…

Он коротко рассмеялся и бросил окурок на землю.

– Вы англичанка, да?

– Нет.

– А по выговору англичанка.

– Ну а так нет.

– А кто вы тогда?

Ифа вздохнула.

– Человек, занятый работой. Слушайте, нам нужно, чтобы за ним стояли четверо. Кадр не получится, если будет трое. Мне нужно, чтобы вы вернулись…

– А что, если, – Эвелин внезапно шагнула между ними, – вам надеть темные очки? И колпак натянуть поглубже? Так можно?

Он взглянул на нее. Потер щетину ладонью.

– Для вас, Эвелин Неметов, – серьезно сказал он, – я на это пойду.

Эвелин склонила голову. Порылась в кармане и вынула солнцезащитные очки, маленькие синие диски, висящие в проволочной оправе.

– Наденьте мои.

И она похлопала его по руке, отдавая ему очки.

– Не понимаю, – взорвалась Ифа, – да почему…

Эвелин перевела взгляд с парня на Ифу, потом обратно или на отрезок воздуха между ними, словно искала там какой-то текст, который ее интересовал. По лицу скользнула тень неодобрения – и тут же исчезла.

– Полагаю, наш друг – человек принципиальный. Я права?

Он надел очки и улыбнулся Эвелин.

Эвелин повернулась к ней.

– Он уклонист, Ифа, – пробормотала она. – Ты вообще газеты читаешь хоть иногда?

Съемка пошла сама собой во второй половине дня. Эвелин щелкала, потом смотрела, щелкала, смотрела. Уходила в одну сторону, потом в другую. Ифа металась по площадке, меняя объективы, вставляя пленку, помечая использованные катушки и складывая их в сумки. Завтра, она знала, предстояло работать допоздна, проявлять это все. Когда Эвелин сказала: «Ну, все». Арно спрыгнул со стола, заключил ее в объятия и повел выпить по бокалу вина.

Ифа занялась долгим делом развинчивания штативов, укладывания камер в футляры, разборкой освещения. Когда она рассовывала объективы по мешочкам, кто-то подошел и встал рядом.

– Вся хорошая работа остается на нашу долю, да?

Ифа прищурилась, глядя на него снизу вверх.

– А то как же.

– Мне нужно начистить и нарезать десять фунтов моркови завтра, прямо с утра.

– Везет же.

– Надеюсь, вам по крайней мере за это прилично платят.

Ифа хохотнула.

– Мне вообще не платят.

Он уставился на нее с открытым ртом.

– Да ладно, серьезно?

– Ага.

– Она вам не платит? Как так?

Ифа подняла глаза. Он избавился от униформы, из рукавов футболки торчали длинные, бледные, мускулистые руки. Знак ПОЖАРНЫЙ ВЫХОД у него за головой, казалось, перестраивался, чтобы ее предупредить: ПОЗОРНЫЙ ВЫХЛОП или что там, ПОЖАЛУЙ, ТОТ?

– Ассистентам фотографов обычно не платят. Мы это делаем ради…

– Славы?

– Я собиралась сказать «опыта».

– Слушайте. – Он вытянул ногу и потрогал сумку носком ботинка. – Простите, что назвал вас англичанкой. Ифа. – Он словно обдумывал ее имя, широко улыбаясь. – Понял. Ирландское, да?

– Ага. Ева по-нашему.

– А пишется как?

В ответ она продекламировала нараспев:

– И-ф-а[8]8
  A-O-I-F-E (англ.).


[Закрыть].

– Поразительно. Всего одна согласная. Как будто ваши родители бросили камешек на пишущую машинку и просто назвали вас тем, что отпечаталось на странице.

Она застегнула молнию на сумке.

– Вы всегда такой вежливый?

Он снова улыбнулся.

– Может, нам сходить пообедать?

– Пообедать? – повторила она, тыча пальцем в сторону окна, за которым темнело небо.

– Поздний обед, – сказал он. – Давайте, поучите меня ирландскому. Я вас могу научить шестью способами резать морковку и как лучше скрыть свою личность. Ну кто устоит?

Она покачала головой:

– Мне нужно на работу.

– На работу?

– Работу за деньги. Я ночами выдаю пропуска в одном месте на Бауэри.

– Не в знаменитом музыкальном клубе? Все говорят, что мне туда непременно надо сходить. Вот, может, и схожу. Пройдусь с вами.

Ифа лежит на спине, заложив руку за голову. Голова Гейба покоится у нее на животе; она чувствует ее тяжесть с каждым вдохом. Он обводит пальцами ее тазовую кость, движется поперек живота. Она касается по-новому остриженных волос на его затылке. Она никогда не видела таких волос: густые, черные, торчат во все стороны. Не волосы, а обивка. Или листва. Она захватывает прядь и тянет, с силой.

– Куда ты ездил? – спрашивает она.

– Э, – мягко противится он, – больно же.

Она не отпускает.

– Мне нужно было уехать, понимаешь? Пару ребят из тех, кого я знаю, забрали. Просто показалось, что оно… слишком близко.

Она выпускает его волосы.

– Но куда ты ездил?

– Я сказал, в Чикаго. Я там кое-кого знаю. Ездил повидаться и переждать, пока все уляжется.

– И как, улеглось?

Он переворачивается к ней лицом. Кладет руку в выемку между ее грудями.

– Кое-что явно нет.

Ифа отталкивает его руку.

– Гейб, я серьезно. Тебе ничего не угрожает в Нью-Йорке?

Он падает на постель и зарывается головой в простыни. Она подозревает, что он это сделал, чтобы не встречаться с ней глазами.

– Уверен, все в порядке. Не хочу прятаться в Канаде. В смысле, мне нравится Канада, но, понимаешь, Нью-Йорк – мой город, здесь мое место, и, – он берет ее за руку, по-прежнему не глядя на нее, – здесь люди, с которыми я хочу быть рядом.

Ифа смотрит на трещину в потолке. Следит за ней от оконной рамы до отверстия под провода светильника.

– А что с программой амнистии? Эвелин говорит, если сдашься, в тюрьму не отправят. У какой-то ее знакомой сын так сделал. Ему просто теперь нужно будет заниматься общественной работой…

– Два года. – Гейб садится. – Я знаю. Но это же бред, Ифа, эта программа – бред. Амнистия с условиями! Этого недостаточно – ни мне, ни любому из тысяч ожидающих. Я не пойду на то, чтобы меня корили, грозили пальчиком, на все это «накажите-меня-а-я-скажу-я-больше-не-буду». Я не для того почти шесть лет ставил свою жизнь на паузу, чтобы принять такую сделку. Нет. Или полная, безусловная амнистия, или ничего.

– Я просто подумала…

– Она будет, знаешь, – перебивает ее Гейб. – Безусловная амнистия. Знаю, что будет. Теперь это просто вопрос времени. Ее должны объявить. Единственный выход. Чтобы конституция продержалась еще следующие лет десять или вроде того…

Гейб все говорит и говорит. Ифа сползает с кровати, натягивает платье, наполняет чайник и зажигает конфорку. Гейб теперь разошелся насчет тонких различий между уклонением от призыва и отказом от военной службы. Она иногда забывает, что Гейб должен был начать учиться на юридическом, когда ему пришла повестка. Отсрочки для выпускников только что были отменены, и он, по его словам, выбрал непротивление – воспользоваться своим образованием и происхождением для того, чтобы не попасть под призыв, означало бы прибегнуть к привилегиям. Нет, он возьмется за это, как «простой человек», сказал он. Спрячется. Только так он потом сможет смотреть другим в глаза. Ифа иногда думает, не жалеет ли он об этом. Она уверена, что Гейб смог бы отговориться от отправки во Вьетнам; Гейб смог бы отговориться почти от всего.

Ифа открывает шкафчик, где держит еду, находит китайские палочки и коробку наполовину сожженных свечей. Открывает второй и обнаруживает бусы, которые, как она думала, потеряла, и горбушку лежалого хлеба. Она берет бусы в одну руку, хлеб в другую и рассматривает.

– Возвращайся в постель, – говорит Гейб, протягивая руку. – Я заткнусь, обещаю.

Ифа улыбается и показывает ему бусы и горбушку.

– Ты голодный?

Он поднимает бровь.

– Если это сегодня в обеденном меню, то нет. Если сходим напротив поесть лапши, то да. Но для начала иди сюда. Мне нужно с тобой поговорить.

Она остается стоять у плиты.

– О чем?

– О том, подумала ли ты над тем, что я сказал.

Улыбка сходит с лица Ифы. Перед тем как уехать в Чикаго, Гейб спросил, что она думает о том, чтобы съехаться. Он сидел на кровати, застегивая рубашку, смотрел на нее снизу вверх, и лицо его было исполнено такой надежды, такой веры в то, что она хорошая, что она та, кем он ее считает, что она не из тех, кто что-то скрывает или врет, и она почувствовала, как ее разрывает пополам, наверное, впервые, осознание, что она любит этого человека, у которого такая странная, тайная жизнь, и его твердые принципы, и ботинки с разномастными шнурками, но еще она поняла, что не может жить с ним вместе: как скрыть свои трудности, если они будут жить в одной квартире? Как сохранить тайну, если он все время будет рядом? Он увидит, как она мучается, расшифровывая счета. Застукает, когда она будет просить соседку прочесть, что написано на банке консервов. Услышит, как она скажет: «Я очки потеряла», – и удивится: «Ты же не носишь очки, Ифа, никогда не носила». Невозможно. Она должна сказать «нет», но придумать, как сказать это, чтобы «нет» означало в то же время «да», и как, скажите на милость, это выразить?

Она как раз пошла к нему, когда ее остановил какой-то шум. В первую секунду она не понимает, что это. Громко, она даже вздрогнула. Потом она осознает, что это телефон.

– Не отвечай, – тут же говорит Гейб.

– Надо.

– Нет. – Он делает выпад в ее сторону, но она уклоняется. – Это просто Эвелин, хочет поболтать про свет. Или про текстуру бумаги. Или что там пришло в ее долбанутую голову.

– Гейб, это нехорошо.

– Знаю. Я нехороший. Иди сюда.

Он хватает ее за подол, как раз когда она снимает трубку.

– Алло? – произносит она.

На линии трещит и воет статика. Кто-то говорит, словно из центра урагана, слова тонут в метели звука. Гейб захватывает все больше и больше ее платья, а она все еще держит в свободной руке бусы и хлеб.

– Алло? Кто это? Я вас не слышу. – Она в отчаянии трясет трубку. – Алло? Гейб, отстань, – шипит она, роняя горбушку, которая со стуком бьет Гейба по голове. Он ругается, а она хохочет.

– …машиной… – слышит она в трубке.

– Что? Я вас не понимаю.

Она пытается освободить платье от хватки Гейба, в телефоне жужжит речь, которую не разобрать, сердитая, настойчивая, как насекомое за стеклом.

– Может быть, перезвоните? – беспомощно говорит она сквозь шум.

Гейб уже обнял ее и прижимается всем телом сзади.

– Вы меня слышите?

И внезапно, к своему изумлению, она узнает голос брата – здесь, в нью-йоркской квартире, где на полу валяется брошенная одежда, где нет еды, где она живет одна, а у обочины всю ночь стоят полицейские машины, куда никто не приходит, кроме ее любовника, который скрывается от закона. Голос брата долетает из трубки, Ифа едва может в это поверить, и от знакомых интонаций глаза у нее наполняются слезами, ей трудно расслышать, что он говорит, так ее трогает сам звук его голоса.

– Майкл Фрэнсис? – произносит она.

– Тебе нужно ехать домой, – говорит ее брат.