Текст книги "Любовь & Война"

7. На домашнем фронте

Особняк Скайлеров

Олбани, штат Нью-Йорк

1781 год

Весна закончилась (а с ней и ягоды, к вящему облегчению каждой талии). Лето никогда особо не спешило с приходом в верховья штата Нью-Йорк, но стоило ему туда добраться, устанавливалась жара, не менее давящая, чем в Мериленде или в болотистой части Вирджинии. С приходом лета с фронта все чаще стали приходить письма, письма, которые Элиза читала и перечитывала снова и снова, отдельно останавливаясь на пылких признаниях в любви от отсутствующего мужа. В ответных письмах она бесконечно слала ему прощение, которого он так отчаянно просил, вместе с наказами беречь себя, чтобы он смог вернуться к ней рано или поздно. Она писала о том, что гордится тем, что он наконец получил долгожданное командование. Он писал в ответ, что благодарен ей за то, с каким мужеством она приняла эту новость, и что дождаться не может того мига, когда война закончится, и он вернется в ее объятия.

Но война все продолжалась, и, поскольку Олбани атаковали испарения и запахи, вызванные жарой, Элиза с сестрами старались как можно реже бывать в городе. «Угодья» располагались на вершине холма, над полями, и в огромный холл особняка то и дело залетал восточный ветерок, благодаря чему в основной части дома было довольно прохладно.

В передних гостиных и спальнях с окнами на фасад тоже царила прохлада, и хотя миссис Скайлер, воспитанной в старых голландских традициях, казалось, что спать в комнате, выходящей окнами на дорогу, для леди довольно «неловко», практически «на грани», даже она согласилась перебраться в восточную спальню после трех душных ночей, когда столбик термометра не желал опускаться ниже отметки в восемьдесят градусов[6]6
  80 градусов по Фаренгейту – это около 27 градусов по Цельсию.


[Закрыть], а днем и вовсе перепрыгивал за сотню. Но оставаясь верна себе, миссис Скайлер настояла на том, чтобы забрать свою кровать с собой, несмотря на наличие отличной кровати в комнате, которая, по сути, являлась лучшей гостевой спальней Скайлеров, где не раз ночевали генералы и губернаторы. (Возможно, в этом-то было и дело. Хоть миссис Скайлер никогда не говорила подобного вслух, Анжелика в разговоре с Элизой и Пегги предположила, что матери невыносима сама мысль о том, чтобы устроиться в кровати, на которой спал мужчина, не являющийся ее мужем.)

К этому времени дом превратился в настоящее женское царство. Генерал Скайлер отбыл в летнюю резиденцию семейства неподалеку от Саратоги, чтобы проследить сразу и за восстановлением особняка, сожженного генералом Бергойном в 1775 году, и за разведением садов и засевом полей, обеспечивающих большую часть доходов семьи. Сначала он не хотел ехать, заявив, что должен быть подле жены, пока она не даст жизнь их ребенку, но миссис Скайлер сама отправила его прочь, заявив, что во время предыдущих одиннадцати родов он только и делал, что суетился и нервничал. И она даже не надеялась, что с двенадцатыми выйдет по-другому.

– Природа возьмет свое, как это всегда и бывает, – сказала она, – а Провидение укажет, будет ли малышка здоровой или отправится в чертоги Отца нашего, будь на то Его воля.

– Малышка? – тихо спросил генерал Скайлер. – Но откуда вы знаете?

– Я довольно давно ношу этого ребенка, чтобы узнать. Ваши сыновья были энергичными, не сказать утомительными, пока я носила их. А вот все ваши дочери были смирными еще до рождения.

– Смирными? – со смехом уточнил генерал Скайлер. – Мы говорим об одних и тех же дочерях?

Миссис Скайлер с притворным недовольством похлопала мужа по колену.

– Как ягнята, – подтвердила она. – А эта была самой спокойной из всех. Не будь она столь велика, или будь я чуть помоложе, думаю, я сейчас была бы на ногах и присматривала за слугами и детьми.

– Выкиньте подобные мысли из головы немедленно! – велел генерал Скайлер, но в голосе его слышались нежность и беспокойство. – Если уж кто и заслужил отдых, так это вы.

Миссис Скайлер снова похлопала его по колену, на этот раз ласково, и отправила присматривать за посевами. Алекс к этому времени уже уехал, и Джон Черч отправился в Бостон по делам своего таинственного предприятия в сопровождении Стефана ван Ренсселера, который посещал занятия в Гарвардском университете. Не принимая в расчет слуг, самым старшим мужчиной в доме был шестнадцатилетний Джонни. В другом доме он, возможно, начал бы задирать нос, но здесь, даже в отсутствие генерала Скайлера, он знал свое место и охотно уступал сестрам и матери решение всех вопросов содержания дома. Он проводил большую часть времени в компании тринадцатилетнего Филипппа-младшего, похоже, вовсе не подверженного действию ужасной жары, играя в солдатов, «патрулируя периметр» земель Скайлеров, по выражению Филипппа-младшего, с парой мушкетов и восьмилетним Ренном на хвосте (чья просьба дать ружье и ему была грубо высмеяна). И хотя мальчишки не нашли ни следа красноспинных, они частенько приносили с обходов пару зайцев или рябчиков, чем вносили разнообразие в меню.

В отсутствие мужчин сестры вернулись к своим девическим занятиям, хоть и с более зрелыми нотками. Анжелика раньше имела привычку читать непристойные французские романы и потчевать сестер пикантными историями о том, как ведут себя «континентальные дамы». Теперь же она читала французские газеты, чтобы узнать побольше о сильнейшем союзнике Америки, и зашла так далеко, что заявила, будто совсем не удивится, если вскоре французы последуют примеру американцев и сбросят иго монархии.

Пегги просматривала те же газеты. Ее французский оставлял желать лучшего, но это не имело значения, коль скоро ее в основном интересовали изображения последних веяний моды. Еще пару лет назад она взялась бы осаждать мать или отца просьбами купить ей очередной отрез парчи, жаккарда или муарового шелка, но теперь, даже если бы их отец не был в отъезде, а мать прикована к постели, вряд ли она решилась бы попросить о чем-нибудь столь роскошном. Даже она понимала, что война подходит к концу, и каждый цент новой нации следует вкладывать в скорейшую победу (несмотря на это, она все же велела горничной перешить несколько прошлогодних нарядов с учетом модных изменений в линиях подолов и декольте).

Элиза, как обычно, самая практичная из сестер, продолжала сбор средств и тканей на нужды армии, что делало ее одновременно самой обожаемой и самой пугающей девушкой во всех окрестностях столицы (Элизабет Тен Брук, урожденная ван Ренсселер, тетя Стефана – то есть просто неприлично богатая – заявила, что благодаря постоянным Элизиным «сборам милостыни» она с дочерьми вынуждена ходить в «хлопке и мешковине»). Элиза же со всей страстью отдалась этому делу во многом затем, чтобы отвлечь себя от мыслей об Алексе и ждущей его битве. Однако в настоящее время все, что могло быть собрано, было собрано, а все, что Элиза смогла бы собрать сверх того (кроме денег, конечно), вряд ли успело бы дойти до фронта прежде, чем война закончится.

Она не могла придумать, чем еще могла бы помочь, пока однажды, собираясь уходить от миссис Энн Бликер, внесшей очередное пожертвование, не услышала тоненький девчоночий голосок, напевавший что-то в одной из гостиных. Она заглянула в комнату, где увидела девочку лет девяти-десяти, сидящую в кресле со стеганой обивкой и поющую, несмотря на то что в комнате никого. Ее голосок был милым, чистым и печальным, и Элиза не решилась покинуть свое укрытие за дверью, чтобы не помешать девочке. Наконец ее отвлекли легким прикосновением к руке. Это оказалась миссис Бликер, которая тут же предложила ей пройти в соседнюю гостиную.

– Я вижу, вас заинтересовало недавнее пополнение в нашем семействе. Ее зовут Энн. Она дочь наших бывших соседей, Кэррингтонов.

– Бывших? – переспросила Элиза в замешательстве. – Они переехали? И если так, почему они оставили эту милую крошку здесь?

– По единственной причине, по которой родители могут оставить своих детей, – а их всего шестеро. Капрал Кэррингтон погиб, защищая свою страну под Кингс-Маунтин в Южной Каролине, а бедная милая Жозефина – ее родители были французами – скончалась от лихорадки где-то в конце прошлой зимы.

– Сирота! – воскликнула Элиза, сразу же вспомнив об Алексе.

Миссис Бликер кивнула.

– Их родственники смогли забрать лишь двоих, самых младших, детей. Мы с мистером Бликером не могли спокойно наблюдать за тем, как остальные исчезают в подворотнях и трущобах, и забрали Энн в начале весны. Даже несмотря на ее печаль, для нас такая радость, что в этом доме снова есть дитя, ведь наши сыновья и дочери выросли и…

Голос миссис Бликер прервался, и Элиза взяла женщину за руку. Хозяйка этого дома потеряла на войне двоих сыновей.

– Вы совершили поступок, угодный Господу, – с сочувствием сказала Элиза. – Полковника Гамильтона тоже взяли в семью после смерти его матери, и это, определенно, спасло его от нищенского существования. Однако, хотела бы я узнать, много ли детей, которые разделили судьбу несчастной Энн, здесь, в Олбани?

– Больше, чем вы можете представить. Тысячи мужчин погибли, сражаясь за великую идею независимости, многие оставили после себя жен с детьми, которым пришлось нелегко без главы семьи, способного обеспечить им средства к существованию. Я не могу назвать точно, скольких детей в Олбани осиротила война, но могу представить, что их никак не меньше нескольких десятков. А ведь в Олбани нет даже сиротского приюта, куда они могли бы пойти! Обязанность тех из нас, у кого есть средства, убедиться в том, что эти дети, чьи родители отдали жизни во имя Америки, не последуют по их печальному пути.

Тут Элиза снова пожала руку миссис Бликер.

– Вы – пример, вдохновляющий всех нас. Как бы мне хотелось, чтобы для каждой такой Энни нашелся подобный ангел-хранитель.

– Она – наше благословение, как я уже говорила. – Женщина на мгновение смолкла, а затем продолжила более осторожно: – А как насчет вас? Вы с полковником Гамильтоном планируете увеличение семьи в ближайшее время?

Элиза почувствовала, как краска приливает к щекам. К счастью, день был жарким, а гостиная – душной; она надеялась, что лицо ее и без того разрумянилось.

– О, мы оба еще так молоды, к тому же Алекс сейчас занят военными действиями. Он пока даже не решил, ни чем будет заниматься, когда все закончится, ни где мы с ним будем жить. Я бы не хотела перевозить ребенка с места на место, как багаж, что мне неоднократно пришлось делать в последние месяцы. Когда мы обустроимся…

На этот раз миссис Бликер сжала руку Элизы.

– Моя милая, если возраст чему-то меня и научил, так это тому, что в случае с детьми невозможно все «обустроить». Они всегда найдут способ, как внести неразбериху в самый отлаженный быт. И все же даже в самые неспокойные времена найдется способ, как все уладить.

– Кстати о детях, – вставила Элиза, поднимаясь. – Мне пора отправляться домой. Срок миссис Скайлер подходит, и она начинает тревожиться, если не знает, где находятся все ее семь детей.

Она торопливо встала, но, проходя через переднюю, не смогла удержаться и еще раз заглянула в соседнюю гостиную. Энн уже не пела. Теперь она сидела с книгой в руках и неспешно листала страницы, как человек, который не читает, но лишь вглядывается в знакомые слова, словно хочет вспомнить любимый сюжет, но не погружаться в него с головой.

– Девочке не хватает товарищей ее возраста, – сказала миссис Бликер. – Когда закончится это кровопролитие и возобновятся занятия в школе, мы определим ее в класс со сверстниками. Но до тех пор ей придется обходиться двумя престарелыми компаньонами.

Элиза еще на мгновение задержала взгляд на девчушке, думая отчасти о своем осиротевшем муже, отчасти о семье, которую они создадут вместе, а затем попрощалась и двинулась в долгий путь назад в «Угодья». Идти было не так уж далеко – где-то около четырех миль, – но она не хотела излишне напрягать себя быстрой ходьбой по такой жаре. Пока она неторопливо шагала по грунтовой дороге, ее мысли неслись вперед, обгоняя ноги. Как странно, что беременность ее матери не заставила ее задуматься о детях, в то время как единственный комментарий знакомой разбудил в ней те чувства, о наличии которых она даже не подозревала.

На самом деле, они с Алексом едва ли обсуждали вопрос увеличения семьи, несмотря на то что с энтузиазмом отдавались процессу ее создания (кхм-кхм). Но до сих пор Господь не благословил их, и, возможно, это само по себе было благословением. Элиза знала, что детство Алекса не было счастливым. Он никогда не говорил ничего подобного, но Элиза подозревала, что у него есть сомнения в том, подходит ли он на роль отца. Он был требовательным человеком, перфекционистом, именно эти его черты привлекали такого авторитарного лидера, как генерал Вашингтон (кроме тех случаев, когда они его раздражали), но вот вызывать любовь у детей не умел. Возможно, уважение, но не любовь. А насколько Элиза понимала, Алекс хотел, чтобы его дети любили его, и не за то, что он их отец, а потому, что он достоин любви.

А она? Чего хотела она? Свой первый опыт обращения с детьми она получила благодаря миссис Скайлер. Удивительно, но ее мать была беременна двенадцать раз и четыре раза хоронила своих детей, включая тройняшек, которые не дожили даже до крещения. Но печальнее этого, наверное, было хоронить еще троих, которые не успели отметить свой первый день рождения. Правда и то, что еще семь выжили и подарили родителям все радости, которые приносит воспитание ребенка, но одна смерть за каждую жизнь? Эта цена казалась Элизе неподъемно высокой. Она гадала, как удалось ее матери пережить все эти потери и не поддаться отчаянию или равнодушию. Элиза не знала, есть ли у нее подобная стойкость.

Пусть даже ее будущие дети выживут, что тогда? Нести ответственность за другую жизнь, за пищу духовную и телесную, за воспитание и развитие. Задача казалась грандиозной, особенно для нее, Элизы, едва ставшей женщиной. Как она может вырастить и воспитать собственное дитя, когда сама еще пытается определиться с тем, кто она и зачем призвана в этот мир? Она понимала, что материнство само по себе уже важное занятие, но так же, как отцовство не было всей жизнью для мужчины, так и материнство, по ее мнению, не должно было стать единственной заботой женщины.

Она не могла «пойти на работу» в общепринятом смысле, но все же уважаемая женщина могла найти не одно занятие, в которое вложила бы свою энергию. Существовала благотворительность – госпитали, школы, приюты, – по сложности организации не уступавшая самым крупным предприятиям и к тому же приносившая заметно больше пользы миру. Но если она обзаведется детьми, пройдет, вероятно, лет двадцать, а то и больше, прежде чем она сможет начать по-настоящему работать в этом направлении.

И, как показало их определенно-не-простое расставание, им с Алексом предстоит еще немало узнать о том, кто они, и по отдельности, и как пара, – прежде чем добавить в их жизнь детей. К тому же теперь, когда он будет командовать собственным полком в бою, кто может с уверенностью сказать, что в конце войны у нее по-прежнему будет муж?

– Нет! – громко воскликнула она, в ужасе от одной только мысли, возникшей как раз, когда она обогнула последний холм, и перед ней раскинулись «Угодья» во всем их великолепии. – Алекс вернется домой, ко мне. Он должен, и он вернется. А дети пока могут и подождать.

Проговорив это, она заметила мальчика, спешащего прямо к ней. Она узнала в нем Лью, работавшего в хлеву вместе с отцом, Левеллином, валлийцем, служившим в поместье конюхом.

– Мисс Элиза! Мисс Элиза! Скорее!

– В чем дело, Лью? – спросила Элиза, перехватывая запыхавшегося мальчишку.

– Мисс Дот послала меня! Она велела привести вас, как только найду!

Дот звала ее, и это могло означать лишь одно. Ведь Дот была не только камеристкой, но и опытной акушеркой, которая помогла родиться всем четырнадцати детям Кэтрин Скайлер.

Малыш готовился появиться на свет.

8. Наконец-то война

На марше

Йорктаун, Вирджиния

Сентябрь 1781 года

Первый и Второй Нью-Йоркские полки вместе с парой смешанных дивизий из Коннектикута двинулись к Йорктауну, Вирджиния, седьмого сентября под командованием лейтенант-полковника Александра Гамильтона. Трехнедельный переход был утомительным даже для едущих верхом офицеров. По десять часов в день на изматывающей жаре, под солнцем, накаляющим треуголки, превращая их в небольшие жаровни на солдатских головах, плотные шерстяные мундиры, накинутые на плечи, и оружие, тяжелеющее с каждым шагом. Внезапная смена погоды принесла холодный ветер и дождь, а вместе с ними и короткую передышку от жары, но даже она была сведена на нет тем, что теперь приходилось шагать в промокшей одежде по грязным дорогам, которые превращались в настоящие реки глины под ударами сотен сапог.

Некоторые солдаты пытались облегчить свою ношу, снимая треуголки и мундиры и закрепляя их на ранцах, но Алекс приказал снова надеть их. Как человек, сам пробивающий себе путь, он знал, как важна внешность. Он по-прежнему застегивал латунные пуговицы мундира снизу доверху и плотно надевал на голову треуголку. Если ты выглядишь как часть целого, тебя будут считать частью целого, а он хотел, чтобы даже слухи о продвижении Континентальной армии произносились с благоговением, а не с насмешкой. Дойдут ли они до генерала Вашингтона или генерала Корнуоллиса, не имело значения, все должно быть просто блестяще. В конце концов, он не просто вел солдат на битву. Он шел к славе, к своему месту в истории.

«Я так горжусь тобой», – написала Элиза в своем последнем письме, когда узнала новости о его назначении. Его храбрая Бетси, главной причиной гнева которой стало то, что он скрыл от нее свои намерения, вместо того чтобы разделить с ней свои мечты о славе. «Я вернусь к тебе, любовь моя. Я обещаю», – написал он в ответ.

Алекс ехал на своем прекрасном гнедом жеребце, окрещенном Мепкиным в честь друга, который подарил его. Пусть ему как офицеру не полагался ранец, десять часов в седле, хоть и с перерывами на перекус, превращали ноги в желе, и к тому же он умудрился натереть себе такие места, о которых не хотел даже вспоминать. Но стоило армии сделать привал на ночь, он отказывался от места в хижине или на ферме, реквизированной на ночь, уступая его тому из солдат, у которого замечал признаки лихорадки или другой болезни во время дневного перехода. А сам он спал под открытым небом, рядом с простыми солдатами.

По утрам он умывался ледяной колодезной водой из ведра, брился сухим лезвием и надевал мундир, стараясь как следует разгладить морщинки. Он обходил своих солдат, пока те завтракали, расспрашивая об их мозолях и ожогах и сообщая любые новости об их родных городах, поступившие ему за ночь. Сам он съедал лишь пару кусочков вяленой говядины или оленины с сухарем, и то устроившись верхом на лошади, когда начинался дневной переход.

Никто не говорил ему делать этого, и сам он, определенно, ни разу не видел, чтобы генерал Вашингтон делал нечто подобное. Вашингтон вдохновлял своей горделивостью, аурой недостижимого величия. Он был выше шести футов ростом, почти достиг пятидесятилетия и, наконец, был богатым землевладельцем: ему это легко удавалось. Алексу же едва исполнилось двадцать, и он был безымянным сиротой из Вест-Индии. Если он хотел от своих людей уважения и верности, то добиться этого должен был заботой о них, как о людях и солдатах. Поэтому он никогда не отдал бы приказа, который мог бы быть опасен для них, не обдумав сначала, сколько людских жизней будет зависеть от его решения.

Через семнадцать дней на марше один из его людей, рядовой Бакстер, оступился в дорожной колее и сильно повредил лодыжку. Нельзя было точно определить, сломана она или просто сильно потянута, но в любом случае идти Бакстер не мог. После двух с лишним недель на марше Алексу непросто было бы приказать измученным солдатам нести Бакстера на носилках. Полдень еще не наступил, и впереди было шесть часов напряженного перехода. Без лишних сомнений Алекс приказал, чтобы Бакстера усадили на Мепкина, а сам весь оставшийся день прошел пешком наравне со своими солдатами.

Алекс шел во главе колонны, и хотя он то и дело шуткой отвечал на комментарии солдат, но при этом не забывал о военном уставе, напоминая им о том, что он по-прежнему их командир. Это был правильный баланс. Если раньше его солдаты постепенно проникались к нему уважением, то теперь, когда он совершал свои обычные обходы, в их глазах светилась неподдельная привязанность. И когда они называли его «сэр» или «полковник», то делали это не про необходимости, а с искренним уважением.

Два дня спустя, измотанные, но чувствующие, что готовы к грядущей битве как никогда прежде, Алекс и его люди добрались до Уильямсбурга, где Вашингтон и Рошамбо делали последние приготовления к осаде Йорктауна. Алекс проследил, чтобы его солдат разместили во временных бараках, затем привел себя в порядок и отправился с докладом в штаб.

Время едва перевалило за полдень, он прошел сегодня не более двух часов и чувствовал себя относительно бодро. Однако он был весьма рад получить первую за три недели чашку кофе и пару толстых ломтей хлеба без привкуса пепла или плесени. Он как раз доел второй кусок, когда его пригласили в кабинет Вашингтона.

Генерал расположился за столом в компании еще двух человек. В одном из них Алекс узнал графа де Рошамбо, крупного человека, разменявшего шестой десяток, в темном шерстяном мундире французской армии. На другом была такая же форма, но лишь когда он повернул голову к двери, Алекс узнал в нем своего старого друга, маркиза де Лафайета.

– Мой дорогой полковник Гамильтон, – добродушно, но с уважением обратился к нему Лафайет. Пусть они и провели вместе не один вечер, засиживаясь за бутылочкой-другой отличного французского вина, в присутствии Вашингтона и Рошамбо Лафайет предпочел поприветствовать приятеля с должным уважением к его званию. Тем не менее он тепло пожал руку Алексу, взглядом обещая более дружеское приветствие в более подходящей обстановке. Алекс, в свою очередь, поприветствовал генерала Рошамбо, а затем и генерала Вашингтона, который снова предложил ему присесть. Только теперь он заметил огромную карту, расстеленную на низком столе в окружении стульев.

«Я вполне могу к такому привыкнуть, – подумал Алекс. – Но, наверное, не стоит».

Они немного поговорили о том, как дошел отряд Алекса, и о том, что думает Вашингтон о 120-пушечном французском корабле «Вилль де Пари» под командованием графа де Грасса. Затем без всяких предисловий Вашингтон заявил:

– Мы обсуждали окончательный план осады Йорктауна.

Алекс сел ровнее. Неуместно было предвкушать грядущую битву, но он ничего не мог с собой поделать. Его сердце рвалось из груди, словно за покерным столом ему раздали карты, и он обнаружил, что у него каре тузов.

– Генерал Корнуоллис собирался вывезти свои войска по морю, но французам удалось пресечь эту попытку. Около семи тысяч британских солдат сейчас фактически заперты за стенами города.

Алексу хотелось с триумфом прокричать: «Мы их поймали!», но он удовольствовался тем, что повернулся к генералу Рошамбо и сказал:

– Каждый американец будет знать, какой огромный вклад внесли французы в дело борьбы за нашу независимость.

Рошамбо забавно скривился, услышав это излишне формальное заявление.

– Враг британского флота – друг французов, – сухо заявил он.

Алекс позволил себе криво усмехнуться в ответ на остроту графа.

– Мы пришли к заключению, – продолжил Вашингтон, – что единственный способ закончить вторую траншею, которая позволит нам установить пушки в зоне обстрела британских позиций, – это захватить редуты под номерами девять и десять, которые защищают основную массу их войск в Йорктауне. – Он обозначил позиции фортов на карте. – Британцы укрепили их земляными валами и палисадом из бревен. Наши инженеры сказали, что мы легко можем взорвать эти укрепления, но выдвижение пушек на позиции может выдать наши планы Корнуоллису. Мы должны помешать его войскам отступить в сам Йорктаун, затянув осаду. Поэтому мы решили, что редуты будет штурмовать пехота, а палисад будет прорублен топорами. В этих фортах не слишком много людей. Мы, безусловно, понесем потери, но, по нашим расчетам, они должны быть минимальными. Когда позиции будут захвачены, мы выроем там вторую линию траншей и разместим артиллерию в зоне обстрела Йорктауна…

– А затем взорвем британцев к чертям, – вставил Рошамбо. – Простите, что прервал вас, генерал, – сказал он Вашингтону. – Одна лишь мысль о поражении британцев заставляет мое сердце биться быстрее.

«Мое тоже», – подумал Алекс, хоть это было не совсем верно. Он не питал особой неприязни к британцам. Он просто не думал, что им следует вмешиваться в дела управления страной, находящейся в трех тысячах миль от них, союзом колоний, в десять раз превосходящим их страну по размеру. Его приводила в возбуждение сама мысль о битве.

– Было решено, – вступил Лафайет, – что в атаку на девятый редут отправится колонна французов под руководством опытного командира и нашего германского союзника, лейтенант-полковника Вильгельма фон Цвайбрюккена. Атака на десятый редут будет осуществляться силами Первого и Второго Нью-Йоркских пехотных полков и Пятнадцатого Коннектикутского.

На лице Алекса застыло бесстрастное выражение.

– Мои солдаты прибыли в отличной форме, генерал. Они готовы к бою.

– Ах да, – добавил Лафайет, слегка повернувшись на стуле. – Об этом.

Алекс посмотрел на старого друга.

– Да, генерал? – спросил он как можно более формальным тоном.

– Было принято решение, что для укрепления духа товарищества между французскими и американскими солдатами Первым и Вторым Нью-Йоркскими полками, а также Пятнадцатым Коннектикутским будет командовать мой адъютант, майор Жан-Жозеф Сурбадер де Жима.

Теперь Алекс смотрел на друга во все глаза, не в силах поверить в такой поворот событий. Лафайет знал, как важна была для него возможность повести полк в бой. И Алекс, в свою очередь, знал, что Лафайет отдал право возглавить атаку майору Жима вовсе не для «укрепления товарищества» между американскими и французскими войсками. Он сделал это по тем же причинам, по которым Вашингтон позволил Алексу возглавить полк: потому что его бессменный адъютант настоял, чтобы ему тоже дали шанс прославиться до того, как война закончится. С одной стороны, Алекс оценил заботу, которую Лафайет проявлял о своем офицере. Но, с другой стороны, как друг он определенно почувствовал себя преданным.

– У меня сложилось впечатление, – резко обратился Алекс к Вашингтону, пытаясь сохранять хладнокровие, – что, когда вы велели мне возглавить Первый и Второй Нью-Йоркский и Пятнадцатый Коннектикутский, речь шла не только о походе из Нью-Йорка в Вирджинию.

На лице Вашингтона не отразилось никакой реакции на горечь в словах Алекса.

– Генерал Лафайет хочет сказать, что даже после взятия редутов последующая осада может продлиться несколько недель. Все это время американские и французские солдаты будут жить бок о бок и вместе сражаться с врагом. Поэтому так важно, чтобы каждый солдат, сражающийся на стороне Америки, понимал, что все они – солдаты одной армии, а не двух, как было раньше. Чтобы они попусту не делили друг друга на солдат, идущих в бой за свободу, и наемников, дерущихся всего лишь за деньги.

– Нет ни одного американского солдата, – заговорил Алекс, поворачиваясь к Лафайету, – который не знал бы о том, что вражда французов с англичанами на много поколений старше, чем наша, и к тому же усиливается тем фактом, что между странами всего несколько миль Ла-Манша, а не обширные просторы Атлантического океана. Приветствуя французов на нашей земле, мы полны безоговорочной радости и, как там вы выразились, «духа товарищества».

– Может быть и так, – признал Лафайет. – Но выиграем мы войну или проиграем, американцы понимают, что после ее окончания французские войска отправятся назад, на другую сторону Атлантики, а они сами останутся здесь. Нам нужно стереть эту мысль из их голов.

– И вы полагаете, что отдать четыре сотни американских патриотов под командование офицера, с которым они прежде никогда не встречались и чьи мотивы и, смею заметить, умения им неизвестны, – это лучший способ достичь вашей цели? – спросил Алекс, повысив голос.

– Уверяю вас, – заявил Лафайет, и в его голосе впервые прозвучало раздражение, – что майор Жима более чем подготовлен для того, чтобы вести солдат в бой, иначе я никогда бы не отдал полки под его командование.

Алекс взял себя в руки. Он понял, что был недалек от того, чтобы перейти черту. Какими бы ни были причины назначения Жима, Алекс знал, что его друг никогда не стал бы рисковать жизнью одного из своих офицеров просто для того, чтобы дать ему возможность прославиться, не говоря уже о том, чтобы ради этого ставить под угрозу жизни сотен солдат и шанс закончить войну.

– Приношу свои извинения, если мои слова прозвучали так, словно я в этом сомневаюсь, – сказал он напряженным голосом. – Тем не менее должен поставить вас в известность, что именно об этом подумают мои люди. – Он сделал глубокий вдох и заговорил прежде, чем его успели перебить Лафайет или два других генерала. – Я провел три недели в дороге с этими людьми, – горячо говорил он, повернувшись к генералу Вашингтону. – Я шел рядом с ними, ел рядом с ними, спал рядом с ними. Я узнал имена их жен и детей, братьев и сестер, матерей и отцов. Они узнали о том, как эта страна приняла меня и дала шанс на лучшую жизнь, несмотря на то что у меня не было ни имени, ни состояния.

Эти люди знают, что я иду в бой, потому что верю в Соединенные Штаты Америки. В то, что здесь шанс есть и у рожденных в этой стране, и у тех, кто подвергался гонениям в других частях света, у тех, кто считает Новый Мир местом, где можно начать все сначала и стать лучше, несмотря на звания и титулы. И вот за это, господа генералы, мои люди готовы сражаться. Не только за свою свободу, но и за свою страну, за то, что она может дать им, и их детям, и детям их детей. Они не смогут разделить это с внезапно появившимся французом, к тому же с тем, кого они никогда не видели, но могут разделить это со мной. И, может быть, именно это чувство сопричастности станет тем, что сыграет решающую роль во время атаки.

Генерал Вашингтон выслушал пламенную речь Алекса с привычно бесстрастным, непроницаемым выражением лица. Воцарилось молчание. А затем он произнес:

– Я выслушал доводы обеих сторон и считаю, что здравое зерно есть в каждом. Мне потребуется ночь, чтобы обдумать их, и утром я сообщу вам свое решение.

Алекс понимал, что Вашингтон просто тянет время. Конечно, генерал не любил торопиться, но здесь не над чем было раздумывать. Ему нужно было лишь выбрать, кого поддержать – Лафайета, человека одного с ним статуса, или собственного преданного подчиненного.