Текст книги "Любовь & Война"

Фиш коротко кивнул.

– Их пилы остры как бритвы, а цепи свернуты туже разозленной гадюки. Вы дали нам четыре минуты, чтобы расчистить вражеские колья, но я могу сказать, что мы превратим их в щепки за две. Их топоры проломят вражеский частокол, как штормовой ветер ломает мачты невезучего китобоя.

– Не сомневаюсь, что так и будет. Полковник Лоуренс, майор Жима, ваши люди знают, что в этой битве нужны в основном сабли, а не пули. В этой неразберихе не будет ни времени, ни места, чтобы перезаряжать ружья.

– Практически все мои люди снаряжены штыками, сэр, – по-военному четко, без намека на дружеский тон, отчитался Лоуренс. – А те, у кого их нет, вооружены саблями.

– Мои люди экипированы точно так же, – добавил Жима. – Они знают, что мы превосходим противника числом и можем просто задавить сопротивление массой. Я сказал им сражаться с такой же яростью, с какой они защищали бы французскую землю. Если британцы не растеряли остатки разума, они сдадутся сразу же, как только мы проломим частокол, и большая часть их парней уцелеет и сможет спокойно купить билет домой, в Британию, чтобы вернуться на свои картофельные фермы.

– Насколько я знаю, картофель выращивают ирландцы, майор, – со смехом заметил Лоуренс.

– Вы говорите «картофель», а я – «земляное яблоко», – заметил Жима. – Но, как бы то ни было, я уверен, пройдет пара лет, и британцы высадятся на нашей стороне канала, и тогда я смогу закапывать в землю красноспинных. Как картофель, – не удержавшись, добавил он.

– Одна война за раз, майор, – иронично заметил Алекс. – Ну что ж, похоже, мы готовы. И теперь все, что нам остается, – ожидание.

Жима достал из кармана мундира небольшую серебряную фляжку.

– По глоточку, чтобы скрепить наш союз. Я пристрастился к вашему американскому виски. На вкус как грех и жжет, как адское пламя, но, как говорят, «делает свое дело», и довольно-таки быстро.

– Трудно представить более подходящий случай, – сказал Алекс, приняв фляжку и сделав глоток огненной жидкости, прежде чем возвратить ее Жима. Тот передал ее Лоуренсу, а затем Фишу и лишь потом глотнул сам.

Едва Жима успел закрутить крышку на фляжке и убрать ее назад, по ту сторону палаточного полога раздались быстрые шаги. Было слышно, как часовой спрашивает пароль, и задыхающийся голос отвечает: «Рошамбо!» Мгновение спустя полог откинули, и в палатку вошел молодой солдат.

– Красноспинные меняют часовых на стене, – выдохнул он, даже не пытаясь определить командующего. – Залп дадут в любую минуту.

Алекс кивнул ему.

– Джентльмены! – воскликнул он. – В бой!

Он пожал руки Фишу и Жима, и они направились к выходу. Лоуренс сгреб Алекса в медвежьи объятия, расцеловал в обе щеки, а затем тоже скрылся в ночи.

Оставшись в палатке один, Алекс вытащил из кармана последнее письмо от Элизы, которое он знал наизусть, поэтому читать его не было необходимости.

Мой дорогой!

Пятого июля в нашем с Анжеликой присутствии появилась на свет Кэтрин ван Ренсселер Скайлер Вторая. Это крепкая малышка с живыми глазами, которую мы уже окрестили Китти, как, по словам мамы, ее саму звали, когда она была девочкой. (Хотя мне нелегко было представить, у кого хватило бы духа назвать Кэтрин ван Ренсселер Скайлер Первую «Китти»!) В дополнение к радостям этого дня Анжелика сообщила мне, что они с мистером Черчем тоже ждут ребенка! О, Алекс, это происходит! Война кончается, и на свет появляется новое поколение! Первое поколение, которое с рождения будет американцами! Эта честь так велика, что трудно себе представить. О, мой дорогой, я не могу дождаться, когда ты опять будешь здесь – когда мы обзаведемся своим домом, где бы он ни был, в Олбани, Бостоне, Нью-Йорке или Филадельфии! Поспеши ко мне, и мы вместе поведем эту страну в будущее!

Твоя любящая жена, Элиза.

«А говорят, что я красноречив», – подумал Алекс и вытер глаза, подозрительно повлажневшие.

– Должно быть, от пыли, – пробормотал он, хоть услышать его было некому. Затем быстро сложил письмо и убрал его в карман – его слова продолжали жечь душу и заставляли стремиться вперед, – схватил ружье и топор, прислоненный к шесту палатки, и выбежал наружу, готовый к битве.

Быстрый осмотр убедил его в том, что Лоуренс, Жима и Фиш заняли позиции во главе своих батальонов. Их солдаты выстроились в линию, опустившись на одно колено, как спринтеры у стартовой черты.

– По моей команде! – крикнул он.

Никто не ответил, и все же внимание было таким напряженным, что его можно было пощупать: поскрипывали кожаные ремни портупей и шуршали в ножнах сабли.

Мгновение спустя первая пушка издала свой оглушающий «БУМ!», и свист ядра разорвал ночь.

БУМ! БУМ! БУМ! БУМ!

Одно за другим вылетали ядра. К тому времени, как вылетело пятое, первое взорвалось высоко в небе. Вспышка, похожая на долгую, неспешную, разветвленную молнию, превратила ночь в день, осветив четыре сотни мрачных и решительных лиц.

– Подрывники, вперед! – закричал Алекс.

В ответ, хоть вспышка уже и потухла, слабо донесся вторящий ему голос Фиша:

– Подрывники, вперед!

Двадцать человек рванулись вперед, когда второе ядро взорвалось, расцветив темноту очередной ослепительной вспышкой света. Следующие несколько минут представляли собой жуткое зрелище, потому что темноту то и дело в клочья разрывал ярчайший свет. Из-за вспышек казалось, что подрывники перемещаются вперед скачками, как стая голодной саранчи. При этом они поделились на две группы и уже приближались к длинной линии наклонных кольев, служивших британцам первой линией обороны. Хоп, хоп, хоп, хоп: с каждой вспышкой две толпы оказывались на пять футов ближе к лесу заостренных стволов и веток. Затем, когда взорвалось последнее ядро, солдаты Фиша последовали за ними, и их топоры и пилы ловили последние отблески гаснущего света.

По небу струились ленты дыма, чуть серея в вернувшейся темноте, а в воздухе разливался запах сгоревшего пороха. Через широкую нейтральную полосу с дальнего края палисада донесся звук горна.

– Нас атакуют! – расслышал Алекс крик какого-то британца. – Мятежники наступают!

«Мы больше не мятежники, – подумал Алекс. – Мы – американцы».

Он достал часы из кармашка и посмотрел на циферблат в свете потайного фонаря. С тех пор как люди Фиша пошли на штурм, прошло около двух минут. Он вспомнил, как майор хвастался, что его команда расчистит проход среди кольев за это время, и почти решился отдать приказ о наступлении до назначенного времени. Каждая выигранная минута лишала британцев времени на организацию защиты.

«Успокойтесь, полковник», – сказал он сам себе голосом, максимально напоминающим голос Лоуренса.

Следующие две минуты были самыми долгими в его жизни. Когда часы отсчитали последние секунды, он поднял свой топор над головой. И снова напряжение и сосредоточенное внимание растеклись по рядам солдат. Секундная стрелка на часах преодолела последнее деление.

– В атаку! – закричал он, затем повернулся и побежал к вражеским стенам.

Следующие минуты слились в одно размытое пятно. Алекс видел себя будто бы со стороны палисада британцев, с топором, поднятым высоко над головой, словно у вождя воинственного индейского племени. За спиной раздался оглушающий рев, когда четыре сотни солдат, издав леденящий кровь боевой клич, кинулись вслед за ним. Грохот их сапог – даже изношенных сапог капрала Фромма – сотрясал землю под его ногами. Но вместо того, чтобы лишить его равновесия, он нес вперед, как приливная волна несет пловца к берегу.

В призрачном свете молодой луны перед ним возникла укрытая тенями стена. Еще через три шага он мог разглядеть ее достаточно отчетливо, чтобы узнать в ней засеку британцев. Вражеские солдаты срубили сотни ветвей и тонких стволов в окрестных лесах и садах, оставив побеги и листья с одного конца, но опасно заострив другой. Ветви были связаны вместе и укреплены камнями так, чтобы острые верхушки почти пятифутового заслона были обращены к атакующим солдатам. Любого, опрометчиво наткнувшегося на них, колья проткнули бы в дюжине разных мест. Любой, кто остановился бы, чтобы убрать этот заслон, рисковал нарваться на огонь вражеских ружей.

Но подрывники майора Фиша сделали свое дело. В ощетинившейся кольями стене возник бледный пролом, не более пяти футов в ширину, но и этого хватило, чтобы могли пройти трое в ряд. Это было опасно, но все же чуть меньше, чем пытаться взобраться по стене из кольев.

«Враг сконцентрирует огонь на проломах», – подумал Алекс.

Словно в ответ на его мысли, Алекс услышал знакомое «пах» из ружья где-то в сотне футов, и один из подрывников рухнул на землю. Алекс не остановился, чтобы проверить, мертв он или его еще можно спасти. Помощь одному человеку могла обернуться гибелью дюжины, а то и сотни других. Он перепрыгнул через тело павшего товарища и побежал дальше, теперь уже в сопровождении подрывников, бросивших свои пилы и доставших топоры. Вместе с толпой солдат за спиной он прибежал к следующему препятствию, тому самому палисаду двадцати футов высотой. Палисад был собран из стволов, утыканных кольями. Некоторые из них были больше фута в толщину, и все прочно связаны друг с другом пеньковой веревкой и промазаны дегтем, чтобы по ним невозможно было взобраться.

Эта часть задания была самой опасной. Единственный путь в британский форт нужно было прокладывать через палисад. Буквально. Топорами. Чтобы прорубить эту стену, понадобится не менее десяти минут, и все это время каждый американский солдат будет служить легкой мишенью для британцев, стреляющих со стен. Люди будут гибнуть. Этого не избежать. Но другого способа сделать это не было.

Алекс добрался до стены первым, по-прежнему сжимая поднятый над головой топор. Он поднял глаза и увидел бледное лицо британца, смотрящего на него поверх длинного ружейного ствола. Он кинулся в сторону, стоило облачку дыма вылететь из дула, и услышал «вз-з-з» пролетевшей рядом с ухом пули прежде, чем до него донесся звук выстрела. Он покатился по земле, но тут же вскочил, потрясая топором в сторону врага на стене, поскольку знал, что на перезарядку ружья тому потребуется полминуты, а то и больше. Он вогнал топор в бревенчатый частокол, вырубив из него кусок и оставив бледную отметину, а затем махнул топором в сторону солдата над ним.

– Следующий удар будет в твой череп, ты, британский выродок!

Конечно, все это была бравада, и чтобы испугать врага, и чтобы приободрить своих людей. Нанеся первый символический удар, он передал свой топор первому солдату его полка, оказавшемуся рядом.

– Подрывники, лестницы на стену! – крикнул он четырем командам, каждая из которых несла по двадцатипятифутовой лестнице. Они нужны были не для того, чтобы попасть в форт, а только для создания дополнительных помех для осажденных и отвлечения огня. Солдаты приставили лестницы к стене и начали бесстрашно карабкаться по ним. Как и ожидалось, британцы сосредоточили огонь на лестницах, чтобы атакующие не добрались до верха и не помогли товарищам прорвать оборону форта.

– Задние ряды, давите их огнем! – крикнул Алекс. – Убирайте их оборону! Защитите наших парней на лестницах!

Двадцать человек из резерва как один рухнули на колено позади бегущих солдат и направили ружья на верхушку палисада. Они стреляли по очереди, пятеро стреляют, затем перезаряжают, пока стреляют еще пятеро, а затем еще и еще, ведя непрерывный огонь по стене. Вряд ли им удалось бы подстрелить кого-то из британцев, которых защищали заостренные верхушки бревен палисада, но обстрел заставлял врагов отскакивать, не давая прицелиться в подрывников, взбирающихся по лестницам.

В то же время около пятидесяти солдат Континентальной армии, вооруженных топорами, начали рубить основание палисада. В свете луны блеск множества лезвий казался огнем целого роя светлячков, возникшего прямо из воздуха. Непрекращающиеся размеренные удары по бревенчатым стенам походили на стук целой стаи бешеных дятлов. Щепки тучей летели во все стороны. Казалось, что стволы рухнут за считаные секунды. Но дерево есть дерево, и даже жажда крови не превратит его в воздух. Все так же хищно взблескивали лезвия топоров, но бревна держались. Оставалось лишь ждать, когда стена рухнет.

Первый солдат на ближайшей лестнице добрался до верха стены. В ту же секунду он вскинул ружье на плечо и выстрелил. Затем с обезьяньей ловкостью нырнул на обратную сторону лестницы и тут же спустился на землю, освобождая место наверху для следующего солдата.

А вот на соседней лестнице дела шли вовсе не так гладко. Солдат добрался до верха, но прежде чем успел вскинуть ружье, раздался выстрел, и он рухнул со ступенек спиной вперед. Ногой он зацепил другого солдата и чуть не уронил того с лестницы. И лишь увидев протертую до дыр подошву его сапога, Алекс узнал беднягу. Капрал Фромм.

Но сейчас ему было некогда скорбеть. Алекс упал на одно колено и направил ружье на верхушку палисада. Он нашел стрелка, который попал в капрала Фромма и теперь судорожно перезаряжал ружье. Как следует прицелившись, он спустил курок. Стрелок дернулся так, словно в него не пуля попала, а ужалила разъяренная пчела. Затем ружье выпало из его рук, и он перевалился через заостренные верхушки бревен.

Времени на злорадство не было, точно так же, как и на скорбь. Алекс со всей возможной поспешностью перезарядил ружье, вычистив, насыпав пороху, утрамбовав его и, наконец, зарядив пулю в ствол. Хотя ждать, что представится еще один шанс им воспользоваться, не стоило.

Он проверил, как справляются рубщики. Те сосредоточились на трех проломах. Когда их топоры били по стволам, те тряслись. Между ними мелькали щели, сквозь которые уже можно было разглядеть огни вражеского форта.

Вдруг у самого его уха раздался голос:

– Недолго уже осталось.

Алекс обернулся и увидел знакомое лицо.

– Лоуренс! – радостно воскликнул он. – Я так рад, что ты пробился.

– Британцы напуганы, – сказал в ответ Лоуренс. – Они едва держат оборону.

– Думаешь, они побегут, когда мы прорвемся?

– Это весьма вероятно.

– Это недопустимо, – заявил Алекс таким тоном, словно возвращал повару в таверне кусок пригоревшего пирога. – Генерал Вашингтон хотел разбить их и захватить в плен, а не загнать подальше, где они смогут перегруппироваться. – Он задумчиво смолк. – По сведениям наших лучших разведчиков, в редуте не больше ста двадцати солдат. Я хочу, чтобы ты взял свой батальон и обошел форт сзади. Если британцы попытаются сбежать, дай им понять, что пути нет. Но будь осторожен. Я хочу взять их в плен, а не устроить резню. А я здесь поведу в атаку батальоны Фиша и Жима.

– У тебя не больше двух сотен людей. Численное превосходство небольшое, оно не гарантирует победу. Ты уверен?

– У врага не будет времени считать нас по головам. Они видели всех солдат на поле, и посчитают, что атаковать мы будем тоже все вместе. Их страх сослужит нам службу.

Даже в тусклом свете было видно, какой гордостью вспыхнули глаза его друга. Лоуренс отступил, отдавая честь.

– Я не подведу вас, сэр, – сказал он и скрылся в толпе.

Едва он исчез, Алекс кинулся к ближайшей бреши. Там он обнаружил майора Жима и велел ему собирать своих людей для атаки. Затем он кинулся к другой бреши, лавируя между телами павших солдат Континентальной армии – а иногда и красноспинных, подстреленных на стене, – словно танцевал какой-то чудовищный танец. Подрывникам с лестниц удалось закрепиться на стене, тем самым не давая британцам расстреливать их товарищей, что, по крайней мере, предотвратило массовую резню.

Алекс добрался до следующей бреши и, обнаружив там майора Фиша, отдал ему тот же приказ. Не успел он договорить, как раздался страшный треск, и чей-то голос шутливо крикнул:

– Лес!

Алекс посмотрел вверх и увидел, как одно из бревен падает на землю, заставляя рубщиков разбежаться в стороны. Пробой ослабил целое звено палисада. Через пару секунд упали еще два ствола, а за ними четвертый и пятый. В стене возникла дыра шести футов в ширину.

Рядом возник Жима.

– Люди готовы, сэр.

– Отлично, майор. Я сам поведу их в атаку.

Жима удивленно моргнул, но больше на его лице ничего не отразилось.

– Как пожелаете, сэр.

Он отступил, и Алекс встал перед строем.

Он окинул взглядом целое море бледных лиц.

– Джентльмены! – воскликнул он. – Мы это делаем не ради славы, а ради Америки! – Затем вскинул ружье над головой, словно пронзая небо штыком. – В атаку!

11. Вторжение

Особняк Скайлеров

Олбани, штат Нью-Йорк

Сентябрь 1781 года

Все лето и начало осени мысли Элизы постоянно крутились вокруг ее мужа, его назначения и грядущей битвы, поэтому она уже привыкла жить в постоянной тревоге. Редкие письма с фронта помогали ей слегка успокоиться, но было сложно находить новые и новые утешения в мирном, почти пасторальном быте поместья, зная, что Алексу сейчас далеко до спокойствия и безопасности. Даже спустя много месяцев она продолжала ругать себя за их далекое от идеала прощание, и все письма Алекса, которым удалось добраться до нее, всегда носила при себе, в кармане, чтобы в любой момент напомнить себе о том, что он существует и любит ее.

– С ним все в порядке, – сказала Анжелика, словно отвечая на ее мысли. Сестра взяла ее под руку, в то время как остальные дамы совершали утренний моцион между цветочными клумбами, украшавшими обе стороны садовой дорожки.

Элиза благодарно пожала локоть сестры.

– Скажите-ка мне, матушка, – попросила Анжелика, пытаясь отвлечь сестру более будничными заботами. – Почему у «Угодий» нет портика?

– Портика? – переспросила миссис Скайлер, как будто это было слово из языка коренных американцев, которое она ни разу не слышала, вроде «сквош» или «сохатый». Она направилась к восьмиугольной крытой беседке, стоящей в центре декоративного сада к югу от особняка, и уселась там в низкое угловатое кресло, сделанное из спилов, чья кора за долгие годы стерлась до полированной гладкости.

– Да, портик, мама, – повторила Анжелика со смешком, устраиваясь рядом с матерью. Ее беременность стала намного заметнее за последние три месяца, прошедшие с тех пор, как она рассказала все семье, и ей пришлось немного ослабить бант на поясе платья, которое, даже будучи расшитым, все равно туго обтягивало ее талию.

– Малышке Китти тоже интересно, – поддержала Элиза, взглянув на туго спеленутую круглолицую кроху, которую держала на руках, следуя за матерью и сестрой в беседку. Ее самую младшую сестру только что покормили и перепеленали, завернув в тоненькую кружевную пеленку по причине нетипичной для октября жары, пусть и не удушающей, но заставившей Элизу пожалеть, что она, в отличие от малышки, упакована в нижние юбки.

Когда она устроилась, Мэри, горничная, споро начала разбирать корзину с провизией, приготовленную для пикника, пользуясь помощью Лью, который принес вторую корзину – с фарфором и столовым серебром.

– Аккуратнее, Лью, – отчитала парня Мэри. – Хоть он и зовется костяной фарфор, это не значит, что он крепок, как твои кости, которые я тебе переломаю, если ты разобьешь хоть одну тарелочку из сервиза хозяйкиной матери.

– Портик? – второй раз переспросила миссис Скайлер. Элиза, глядевшая на мать, не могла сообразить, дразнит ли она Анжелику или действительно не понимает, о чем идет речь.

– Портик, мама, – сказала Анжелика с наигранным раздражением. – Вы же знакомы с таким понятием? Пристройка к дому, с крышей, но без стен, благодаря наличию которой жители поместья могут наслаждаться чашечкой чая с мятой, не спускаясь с холма на четверть мили.

– Не забудьте про булочки! – вставил Лью, жадно пожирая глазами горку присыпанной сахарной пудрой выпечки, с которой Мэри только что сняла расшитое яркими цветами кухонное полотенце.

– Мэри, будь добра, дай этому мальцу булочку и отошли его, пока он не перебил всю посуду в корзине, – велела Кэтрин Скайлер. После того как Лью принял угощение, она продолжила: – С чего бы я вдруг стала распивать чай в портике, когда могу выпить его здесь, в приятной сельской атмосфере, среди ароматов цветов, пения птиц и самых прелестных пейзажей, куда ни посмотри?

На самом деле до них доносились лишь звуки очередной братской перепалки, затеянной Джонни, Филипппом и Ренном где-то вне поля их зрения. Судя по количеству криков, мальчики либо отлично проводили время, либо у одного из них за обедом под глазом будет синяк. Впрочем, скорее, и то и другое.

– Я полагаю, что тут все дело в пути, о котором упоминала Анжелика, – вставила Элиза. – От нашего дома к подножию холма ведут семьдесят восемь ступенек. И хотя пейзажи вокруг действительно прелестны, но возле дома ничуть не меньше цветов, включая те розы, которые посадил папа, когда Корнелия родилась, и птицы на вершине холма поют ничуть не хуже, чем внизу, и, смею заметить, вид, на самом деле, даже чуточку лучше благодаря более высокой точке обзора и отсутствию препятствий в виде кустарника.

– Ага, вот тут вы не правы, маленькая мисс. – Кэтрин Скайлер сидела с торжествующим видом человека, поймавшего собеседника на грубейшей ошибке. – В портике, – она опять произнесла это слово так, словно это загадочный иностранный термин, хотя теперь было совершенно ясно, что она просто развлекается, – можно смотреть лишь в одну сторону, в то время как здесь открывается вид на все четыре.

– И все же есть кое-что, чего отсюда не видно, – добавил запыхавшийся голос. Это была Пегги, спешившая вниз по ступенькам с кучей вееров в руках. – Дорога, – закончила она, раздавая веера трем сидящим в беседке женщинам.

Элиза огляделась и поняла, что Пегги права. Кусты сирени, теперь уже отцветшие, но все еще в плотных зеленых листьях в форме сердца, закрывали вид на дорогу.

– А если мы не можем видеть дорогу, – продолжила Пегги, едва успев устроиться, распахнуть веер и начать энергично обмахивать им лицо, – следовательно, проходящие по дороге не могут видеть нас, и в этом, конечно, все дело. Мама – образцовая скромная прихожанка голландской реформистской церкви. Она спит в комнате в задней части дома, а ее личная гостиная выходит окнами на запад, а не на восток, как у прочих. Она полагает, что члены семьи не должны демонстрировать посторонним, чем они занимаются. По ее мнению, это неподобающе.

– О, я бы не сказала «неподобающе», – возразила миссис Скайлер. – Неподобающе – это то, как ты обмахиваешь лицо, словно кухарка, пытающаяся спасти заварной крем. А портик – это всего лишь… банально.

Пегги покраснела и тут же стала обмахиваться медленнее. Элиза, почти столь же яростно обмахивающая сразу и себя, и Китти, тоже замедлилась, но все равно рассмеялась поддразниванию матери.

За три месяца, прошедшие со дня рождения Китти, атмосфера в семье заметно изменилась. Миссис Скайлер, которая, похоже, была уверена, что это ее последний ребенок, расслабилась и стала удивительно добродушной, в отношении к своему восьмому ребенку напоминая слегка беспечную бабушку, играющую с любимым питомцем, которому потакают при всяком удобном случае. Смягчилась она и по отношению к своим старшим детям. Она не перестала быть строгой матерью семейства, что было заметно из отповеди, которую получила Пегги, но теперь ее поучения высказывались более мягким тоном, а иногда и в шутливой форме. Миссис Скайлер больше не вела себя так, словно малейшее несоблюдение этикета – к примеру, подача вилок для омаров к рыбе или платье цвета чуть ярче, чем темно-синий, в воскресенье, – это катастрофа, которая нанесет непоправимый удар репутации семьи.

Элиза с нежностью подумала об Алексе и о том, как ему придется по душе такая перемена в теще. Ее муж все еще отчасти боялся, отчасти благоговел перед ней.

– Сказать по правде, дело в том, что ваш отец не хотел портик, – продолжала между тем Кэтрин. – Выражусь чуть точнее. Ваш отец хотел отстроить нечто грандиозное в духе греческих храмов с колоннами и фронтоном, украшенным фризом, можете себе представить? Я сказала ему, что скандально одно только наличие у нас этих натуральных изображений, – под натуральными миссис Скайлер подразумевала обнаженных, – в доме, на тех самых обоях, которыми все так восхищаются, и что я, определенно, не допущу… чтобы какие-то ухмыляющиеся, разоблаченные… херувимы встречали и провожали моих гостей. А поскольку ваш отец не из тех, кто идет на компромисс, кончилось тем, что мы остались без портика.

– Что ж, мне, к примеру, нравится устраивать пикники внизу, – заявила Пегги. – Так они превращаются в событие. Может быть, рядом с домом их устраивать было бы проще, но они не были бы чем-то особенным.

– Все потому, что не ты носишь ребенка, – заметила Элиза. – Мне кажется, что Китти становится больше день ото дня.

– Но ведь так и должно быть, правда? – шутливо заметила Анжелика. – Представь себе, что вышло бы, если бы она уменьшалась? Это было бы очень странно. И могу добавить, что и ты не носишь ребенка, ты просто держишь его на руках и можешь передать няне в любой момент. А я ношу и, признаться честно, с каждым днем начинаю все больше и больше восхищаться нашей мамой, которая делала это так часто, что трудно сосчитать, и при том никогда не показывала, насколько это неудобно. По ощущениям, словно Дот затянула меня в самый узкий корсет, а теперь пытается втиснуть дыню между ним и моими ребрами.

– В мое время, – сказала миссис Скайлер, – женщина не говорила о своем состоянии. Это было…

– Неподобающе? – поддразнила ее Пегги. – Или всего лишь банально?

– Вульгарно, скажем так, – продолжила миссис Скайлер серьезным тоном – настолько серьезным, что, по мнению Элизы, все это больше походило на представление. – Но что я могу знать? Я всего лишь старуха шести с четырьмя десятками лет.

– Вот если вы не перестанете говорить «шести и четырех десятков», словно явились прямиком с бала у королевы Елизаветы, люди действительно решат, что вы – старуха.

– Ну, а как мне, по-твоему, говорить? «Сорок шесть?» – Миссис Скайлер содрогнулась. – А что дальше? Гулять по городу без чепца? – Она приподняла подол платья, пока тот не поднялся выше края ее летних туфель, приоткрывая несколько дюймов светлых панталон. – Демонстрировать лодыжки? О, знаю, почему бы мне просто не получить профессию? Возможно, я возьмусь изучать право, как полковник Гамильтон у Элизы, или стану торговцем, как мистер Черч у Анжелики, или, нет, знаю, почему бы просто не провозгласить себя главой, как мистер ван Ренсселер у Пегги! – Миссис Скайлер раздраженно хмыкнула. – Все вы, девушки, с вашими новомодными идеями! Всегда думаете, что все нужно исправить, хотя старый порядок работал из века в век.

– А работал ли? – заметила Элиза. – Я имею в виду, если старый порядок был так хорош, зачем мы сражаемся на этой войне? Почему бы просто не позволить какому-то заокеанскому королю облагать нас неподъемными налогами и забирать у нас большую часть денег лишь потому, что ему посчастливилось быть сыном того, кому посчастливилось быть сыном того, кому посчастливилось быть сыном того…

– Да, пожалуй, все мы поняли, к чему ты ведешь, – перебила дочь миссис Скайлер. – Но этот вопрос из тех, что задают мужчины, и отвечать на него следует мужчинам. Задача женщины – хранить домашний очаг, чтобы у мужчины всегда была безопасная гавань в этом постоянно меняющемся мире.

– Ах, Кэтрин ван Ренсселер Скайлер! – воскликнула Анжелика. – Я бы никогда не подумала, что вы можете отвести такую… такую скромную роль, и не только всем женщинам, а в первую очередь себе! Вы – одна из самых сильных духом, независимых и талантливых женщин из всех, что я знаю. В пяти долгих годах этой войны было больше тех месяцев, когда папы не было рядом, и вы самостоятельно управляли поместьем, взваливая на себя его обязанности в дополнение к своим собственным. И, смею заметить, получая от хозяйства прибыль намного выше, чем когда-либо удавалось папе!

– Стыдись! – сказала миссис Скайлер, но Элизе показалось, что в голосе матери прозвучала тщательно замаскированная гордость. – Я делала все это лишь потому, что таков был мой долг. В этом не было ничего особенного.

– Может, в этом и не было «ничего особенного», – вмешалась Элиза. – Но если все так, разве это не доказывает, что женщины способны делать всё, что делают мужчины? Скажу больше, это в них нет ничего особенного!

– Всё? – издевательски уточнила миссис Скайлер. – А ты встала бы за плуг, чтобы вспахать поля? Взяла бы ружье и отправилась бы убивать врагов?

– По-моему, в первом случае всю работу делает лошадь, а во втором – пуля. И ни то, ни другое не является демонстрацией мужской силы и величия.

После этих слов женщины замолкли, и их мысли захватила осада, которая началась в пятистах милях южнее, в Йорктауне, Вирджиния. Прошло больше недели с тех пор, как Элиза в последний раз получала весточку от Алекса, и отсутствие новостей сводило ее с ума. К настоящему моменту весь ее гнев испарился, и даже страх превратился в тупую, непрекращающуюся боль. Но это вовсе не значило, что она не думала о нем по сто раз на дню. Напомнить о нем могла случайно попавшаяся на глаза лента, которой он завязывал волосы, или один из его старых сюртуков, висящий в глубине гардероба, или даже его пустеющий стул за обедом.

Но она всегда старалась думать о супруге поменьше, чтобы не начать представлять, что может с ним происходить прямо сейчас. Или о том, к примеру, значит ли его молчание, что осада перешла в битву, или что битва уже закончена? Возможно ли, что Алекс пал…

«Нет!» – прикрикнула она на себя, обрывая череду пугающих мыслей.

Затем вгляделась в лицо спящей новорожденной сестренки. В первые несколько недель своей жизни Китти была довольно слабенькой, и Элиза ужасно боялась, что она повторит судьбу Кортланда, предыдущего ребенка мамы, который прожил всего несколько недель, прежде чем его унесла одна из загадочных болезней, которым так подвержены младенцы. Она хлопотала над колыбелькой Китти так, словно сама была ее матерью, и хотя доктор ван Рутен заявил, что жизни малышки ничего не угрожает, неусыпный надзор Элизы помог убедиться, что этой угрозы и не появится. Но как только Китти пошла на поправку, Элиза оказалась в плену у нового страха: что каким-то невероятным образом жизнь Китти была куплена ценой жизни ее мужа. Она понимала, что это глупость. Что ни болезнь, ни Господь Бог не действуют подобным образом, но те одиннадцать дней, что прошли с момента получения последнего письма от Алекса, стали для нее настоящим адом, и она страстно желала получить хоть строчку о том, что он выжил в битве, в которую так рвался, что его не убили в этом бою, по издевательскому предсказанию губернатора Клинтона.

– Кстати о мальчиках, – прервал мысли Элизы скучающий голос Пегги. – Вы заметили, как внезапно притихли Филиппп, Джон и Ренн? Я искренне надеюсь, что они не провалились в какую-нибудь яму.