Текст книги "Сестры Гримм"

Менна Ван Прааг
Сестры Гримм

Моей матери, моей дочери, моей сестре и всем сестрам Гримм.

И тем, кто порой не спит в 3.33 утра.

Menna Van Praag

THE SISTERS GRIMM

THE SISTERS GRIMM Copyright © 2020 by Menna Van Praag

© Е. Татищева, перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

* * *

 
Окончился сон,
Спустился туман,
Послушайте сказку,
Она есть обман.
Послушайте сказку,
Хоть лжива она,
Но истины также
Та сказка полна.
 

Пролог

Все души неповторимы. И неважно, сын это или дочь, неважно, Гримм это или не Гримм. Дух жизни касается каждого ее творения. Но зачатие дочери особенно мистично, оно требует некой алхимии. Ибо для того, чтобы зачать существо, способное выносить и родить саму жизнь, необходимо нечто такое… особое.

Любая дочь рождается от какой-то из стихий, каждой из которых свойственны свои силы. Одни рождаются от земли: они плодородны, как почва, крепки, как камень, неколебимы, как старый дуб. Другие рождаются от огня: они вспыхивают, как порох, чаруют, как свет, ярятся, как неудержимое пламя. Третьи рождаются от воды: они спокойны, как озеро, упорны, как волна, непостижимы, как океан. Сестры Гримм – это дочери воздуха, они рождены от грез и молитв, веры и воображения, стремлений, с их яркой белизной, и желания, с его черными очертаниями.

На Земле и в Навечье сотни, возможно, даже тысячи сестер Гримм. И вы вполне можете быть одной из них, хотя, может статься, так никогда об этом и не узнаете. Вы считаете себя обыкновенной, не подозревая, что вы сильнее, чем кажетесь, смелее, чем чувствуете, и больше, чем вам представляется.

Я надеюсь, что к моменту окончания этой истории вы начнете прислушиваться к неведомому, видеть знаки, указывающие на незримые пути, и ощущать тягу к невероятным перспективам. Хочется верить, что вы откроете для себя свою собственную чудесность, свое собственное волшебство.

Обратный отсчет

29 сентября – 33 дня…

9.17 пополуночи – Голди

Сколько себя помню, я всегда была воровкой и лгуньей. Возможно, я даже убийца, хотя так это или не так, решать вам самим.

– Голди, выходи!

Я убираю блокнот и ручку в карман фартука, разглаживаю заправленную постель, стираю последнее пятнышко с оправленного в золоченую раму зеркала в прихожей, посылаю воздушный поцелуй, адресую стихотворную строчку розовой пятнистой орхидее, стоящей на полке под зеркалом, и выбегаю из номера 13 в коридор.

Мистер Гэррик ждет, его близко посаженные глаза щурятся, лысая голова блестит в свете потолочных ламп. Он проводит по ней сальными руками. Вот если бы он мог пересадить волосы с кистей на лысину!

– Иди займи место за стойкой регистрации, Голди. Кэсси позвонила и сказала, что больна.

– Что? – Я хмурюсь. – Но… Я же не…

– Иди сейчас же. – Гэррик гладит узел своего галстука, слишком туго охватывающего его складками лежащую на воротнике шею, затем пытается щелкнуть заплывшими жиром пальцами, но он слишком вспотел, так что звук получается жалким. Я пытаюсь не выказать своего отвращения.

Иду за Гэрриком в лифт и вжимаюсь в стенку, но толку от этого нет. Эти сальные жадные руки все равно рыскают по моему телу, лапают его в таких местах, касаться которых он не имеет права. Когда кончик его пальца касается моего соска, у меня перехватывает дыхание и напрягается мышца, сдерживающая позыв к мочеиспусканию. В детстве я никогда не могла сдерживать этот позыв, теперь же, как правило, могу. Когда двери лифта со звоном открываются, я тут же вываливаюсь в вестибюль. Гэррик же не спешит, он разглаживает свою полиэстеровую жилетку на жирном брюхе, поправляет галстук и только затем неторопливо идет к стойке регистрации.

Я уже стою за ней и жду. Если бы я так не нуждалась в этой чертовой работе, чтобы кормить и одевать Тедди, то давно переломала бы все его жирные пальцы. И открыла бы рот, дав ему засунуть туда язык, а затем впилась бы в него зубами, чтобы по моему подбородку побежала кровь.

– А что с Кэсси? – спрашиваю я.

– Ничего особенного. – Гэррик понижает голос и плотоядно ухмыляется. – Женские дела.

– А ее не может заменить Лив? – пытаюсь протестовать. – Я же не обучена работать на стойке регистрации.

– Я знаю. – Гэррик вздыхает, испуская дурно пахнущий выдох. – Но ее телефон не отвечает. Да и вообще, сегодня мы ожидаем не более пяти-шести гостей. – Он снова расплывается в той же ухмылке. – Так что тебе надо будет просто стоять за стойкой и выглядеть хорошо. Думаю, с этим можешь справиться даже ты.

В ответ на это я просто смотрю в пространство и молчу.

– Привет, Голди.

Поднимаю глаза и вижу Джейка – носильщика, который робко машет мне рукой. Мы с ним вроде как встречаемся. Он немного скучноват, но зато мил и добр и просит немногого. Что хорошо, ведь я мало что могу ему дать.

Джейк бочком подходит к своей собственной стойке.

– Что ты делаешь тут, внизу?

Он довольно красив, но наши отношения продлятся недолго. Всякий раз, когда он пытается коснуться меня, я вздрагиваю и отстраняюсь. Это не его вина, но мне никак не подобрать слов, чтобы объяснить ему, в чем дело.

– Кэсси заболела, – говорю я.

– А раньше ты когда-нибудь работала за стойкой регистрации? – спрашивает он.

– Да, – без сомнений лгу. Джейк работает в отеле только шесть недель, так что я могу говорить ему все, что хочу. Могу притвориться смелой, сделать вид, будто мне все равно, будто, стоя за стойкой регистрации, я вовсе не чувствую себя так, словно меня посадили в колодки[1]1
  Колодки – деревянная конструкция с прорезями для головы и рук, одной ноги или обеих ног (прим. лит. ред.).


[Закрыть] на городской площади.

– Лично я нервничал бы, – говорит Джейк. – И не знал бы, что говорить. – Он робко кладет руку на стойку. Ему хочется потянуться ко мне, но он этого не делает.

– Джейк! Где ты, черт возьми? Джейк!

Парень опускает руку, и мы оба поворачиваемся в сторону крика.

– Я лучше пойду, – говорит он, уже пройдя половину пути до лестницы. Он не оборачивается, чтобы улыбнуться мне или помахать рукой – просто не может этого сделать. Наш босс не терпит многих вещей, но вены выступают на его лысом черепе особенно быстро, если его заставляют ждать.

Стоя за стойкой, я с ненавистью смотрю на телефон, мысленно заклиная его не звонить, затем снимаю с рукава дешевой блузки, составляющей часть моей гостиничной униформы, несколько длинных волос. Я слишком растрепана для этой работы, черт бы побрал Кэсси! Она должна быть здесь, эта принцесса стойки регистрации. Красавица Кэсси – пышная, как ваза, полная пионов. Рядом с ней я всего лишь скромный нарцисс. Раньше мы вместе убирали комнаты, но ей всегда хотелось чего-то большего: больше денег, больше престижа. Если ты работаешь за стойкой, тебе не нужно носить безобразную гостиничную униформу, и на жизнь можно зарабатывать, улыбаясь гостям, а не склоняясь над унитазами, от которых (будем надеяться) пахнет чистящим средством. Что до меня, то чем с меньшим количеством людей я общаюсь, тем лучше. С меня хватает и Гэррика, проглотить что-то большее я не смогла бы.

Кстати, насчет Гэррика и глотания – ни для кого не секрет, что именно это Кэсси и проделала, чтобы ее избавили от мытья унитазов и перевели на стойку регистрации. Со мной жадные ручонки Гэррика смогли сделать не много – я никогда не остаюсь наедине с ним достаточно долго. Так что он может только лапать меня и делать грязные намеки.

В один прекрасный день я схвачу какой-нибудь тяжелый предмет и хорошенько стукну им по его лысой голове.

* * *

Я стою за стойкой регистрации, нацепив гостиничный значок и приклеив к лицу дежурную улыбку, и чувствую мой блокнот в кармане фартука. Здесь я не могу в нем писать – наверное, это самое худшее в работе за стойкой. Дело в том, что я не только воровка, но и писательница. А, возможно, также и поэтесса, но только по моим собственным меркам. Так легче приспосабливаться к голосу, постоянно болтающему в моей голове и комментирующему каждое ничем не примечательное событие в моей жизни. Я не могу контролировать эту болтовню, но могу записывать все стоящее, когда есть возможность. Это немного успокаивает мой ум.

Поскольку сейчас я не могу писать, я думаю о Тедди. Интересно, что он сейчас учит, от каких новых знаний взволнованно раскрываются его глаза? Мысли о брате всегда приносят мне успокоение. Ему уже почти десять лет, и он именно такой, каким и должен быть ребенок: простодушный, радостный, добрый. Тедди – чистая душа, не то, что я, давно ставшая пропащей.

После оплаты аренды квартиры и счетов большая часть моей зарплаты уходит на плату за обучение брата в частной школе: 8590 фунтов в год. А поскольку я зарабатываю 7,57 фунтов в час и работаю 63 часа в неделю, остальную часть доходов мне дают кражи. Я знаю, что он мог бы учиться и в государственной школе, но мальчишка так счастлив в Сент-Фейтс. А мне после всех произошедших событий хочется, чтобы он как можно дольше оставался счастливым. Поэтому я время от времени и освобождаю наших богатых гостей от бремени всяких необязательных безделиц. Удивительно, сколько всего люди могут не замечать, когда имеют так много.

– Извините?

Я поднимаю глаза и вижу господина с римским носом, глядящего на меня сверху вниз.

– П-простите, с-сэр. Я не… Чем я могу вам помочь?

Он игнорирует мою улыбку и попытку исправить собственную невнимательность.

– Чарльз Пенри-Джонс, – изрекает он. – Мы пробудем здесь десять ночей. Моя жена просила дать нам номер с видом на двор.

Киваю ему. Я не умею вести светскую беседу и просто молюсь о том, чтобы просьба его жены была удовлетворена. У меня совсем не получается умасливать рассерженных гостей – они выводят из себя своим неприкрытым презрением и чванством.

Забиваю его фамилию в компьютер, и задача решена – требование его жены выполнено, все в порядке. А когда поднимаю глаза снова, рядом с Пенри-Джонсом стоит он.

Парень высок, строен и силен, точно белая береза, и так же необычно белокур – его волосы светлы, как солнечные лучи, золотящие ее верхушку. Глаза у него зеленые, и их цвет вобрал в себя с полдюжины оттенков: бледная зелень только что проросшей травы или первых весенних побегов, темная зелень леса, сероватая зелень лавровых листьев, глянцевитая зелень мирта, мягкая зелень авокадо… Он дарит мне смущенную улыбку. Я отвечаю на его взгляд и чувствую нечто такое, чего никогда не чувствовала прежде – внезапно меня охватывает огонь.

– Где ты был, Лео?

Улыбаюсь своим мыслям; теперь я знаю его имя. Должно быть, они отец и сын, хотя они не очень-то похожи. Отец идеально вписывается в этот роскошный вестибюль, словно ухоженный, выращенный в оранжерее кактус, а сын кажется здесь немного чужим.

– Где твоя мать?

– Достает что-то из машины. Сейчас придет.

Голос у него тихий и красивый, кисти опущенных рук сильные, пальцы длинные, так что мне кажется, что прикосновение его должно быть нежным, а рукопожатие – крепким. Я чувствую, как внутри меня начинают разворачиваться шелковистые ленточки желания, и тут же обрезаю их.

– Она в дурном настроении, – говорит Пенри-Джонс. – Вечно требует, чтобы я брал ее с собой в деловые поездки, а потом жалуется на то, что я занимаюсь делами. Хорошо, что ты здесь и можешь разрядить атмосферу.

– Ключи от вашего номера. – Я пододвигаю к нему ключи по полированному дереву стойки.

– Мне нужно, чтобы меня разбудили в шесть тридцать. – Отец Лео накрывает ключи ладонью. – Во сколько ресторан открывается на ужин?

– В с-семь часов, – отвечаю я. – Хотите сделать з-заказ?

– Нет, не нужно. – Он смотрит на Лео: – Пойдем. Твоя мать сможет найти нас в баре.

С этими словами мужчина идет по вестибюлю к лифту, сын следует за ним.

Обернись, – шепчу я. – Обернись, – заклинаю его. – Обернись и посмотри на меня.

Дойдя до лифта, он останавливается. Как только наши взгляды встречаются, я опускаю глаза на стойку, а когда поднимаю их вновь, его уже нет.

10.11 пополудни – Лео

Что бывает, когда на Землю падает звезда? Лео может об этом только гадать, поскольку ему не выпало такое счастье. Его сдернули с места, приказав явиться, покинуть свое место на небесах. Смог бы он сохранить свою чистоту и невинность, если бы просто упал? Возможно, он лишился их именно потому, что его вырвали из родного ему мира. И в его холодном каменном сердце укоренились ярость и отчаяние и росли, росли, покуда он не научился творить такие вещи, которые звезды не стали бы делать никогда. Кроме тех, которые были точно так же, как юноша, сдернуты со своих мест, дабы исполнять то, что скажет Он.

Иногда Лео узнаёт другие звезды, хотя теперь они превратились в парней и мужчин, перестав быть шарами раскаленного газа. После падения к ним уже неприменимо слово «звезда», ведь они больше не сияют, не испускают свет, а излучают только тьму и смерть. Куда более к ним подходит определение «солдат», потому что Он сдернул их вниз не затем, чтобы они светили, а затем, чтобы убивать, искоренять и истреблять. У их армии только одна миссия: гасить то, в чем зародился свет.

Поскольку когда-то свет жил и в них, эти солдаты справляются со своей задачей великолепно. На Земле они могут разглядеть сестру Гримм на расстоянии мили, а в Навечье они способны засечь, отследить и, порой, убить ее, не применяя ни одного из земных чувств. Этим звездам-солдатам, или lumen latros, как их предпочитает называть Он, достаточно просто подождать, пока их собственный внутренний свет не вспыхнет и не замерцает, узнав свет сестры Гримм.

Лео не скоро понял, что слово «солдат» ведет к неверным выводам, ибо подразумевает под собой борьбу за правое дело с неправым врагом. Для его отца же сестры Гримм вовсе не враг, а величайшая надежда. И, по правде говоря, его солдаты – это пушечное мясо, которое Вильгельм Гримм бросает против своих дочерей, дабы испытать их силу, привить им вкус к крови и убийствам и обратить их к тьме. Он хочет не войны и сражений, а хочет, чтобы его солдаты проиграли его дочерям. Хочет кровопролития.

Иногда это приводит Лео в такую ярость, что у него возникает желание дезертировать из армии и покинуть своего военачальника. Он не делает этого лишь потому, что не может – его отец карает всех дезертиров смертью, – а также потому, что для продолжения собственной жизни ему необходимо убивать: вбираемый им свет сестер Гримм питает свет и в нем самом. И, наконец, потому, что он все еще мстит за смерть того, кого любил.

Во время охоты Лео видит и других солдат, правда, это случается редко, ибо они стараются не посягать на угодья друг друга. Они охотятся каждый месяц в ночь первой четверти луны, пройдя в 3.33 пополуночи через врата, ведущие с Земли в Навечье.

Сестры Гримм являются в Навечье, чтобы собраться вместе, здесь Лео и находит их. Сестры приходят сюда, когда хотят – в любой час, в любой день, – а сам он может явиться только в строго определенное время. И им нет нужды непременно проходить через врата, хотя иногда им и нравится это делать, ибо это приятный ритуал, им достаточно просто заснуть, закрыть глаза и проскользнуть в страну, лежащую между светом и тьмой, между бодрствованием и снами. Иные из них, особенно молодые, даже не помнят, где они побывали, и пробуждаются так ничего и не узнав. Но большинство приходят сюда намеренно, дабы встретиться со своими сестрами, пустить в ход свои силы, тренируясь и готовясь к той ночи, когда им придется сражаться за свою жизнь.

Лео с первого взгляда видит, что Голди не помнит Навечья. Она забыла себя саму, не ведает, кто она такая, не знает, насколько она искусна и сильна. Именно это ее неведение, если она так и будет в нем пребывать, склонит чашу весов в его пользу. Лео улыбается. Он почти что чувствует, как свет ее рассеивающегося духа разом наполняет его жилы, словно электрический разряд, который возвращает ему жизнь.

11.11 пополудни – Голди

Изумительная наружность этого парня заставляет меня думать о том, как бы я описала саму себя. По-моему, у нас одинаковые волосы, хотя мои – вьющиеся – доходят мне до плеч. Раньше мои кудри ниспадали мне на спину, но я отрезала их, когда умерла мама. Моя кожа не так уж светла, глаза у меня не зеленые, а голубые. Мне бы хотелось сказать, что они вобрали в себя с полдюжины оттенков: живокости, колокольчиков, васильков, гортензии, ломоноса… Но сказав так, я солгала бы, а себе самой я стараюсь не лгать. Голубизна моих глаз светла и бледна, это голубизна незабудок. Заурядная, неприметная.

То, что он оглянулся и посмотрел на меня, просто совпадение. Хотя ощущение у меня определенно было такое, словно я приказала ему это сделать. Знаю, что это глупо, но не могу не гадать. В моем мозгу роятся мысли, вопросы, соображения, они множатся и множатся, пока у меня не начинает болеть голова.

Чтобы отвлечься, сбрызгиваю водой стоящую на каминной полке фиолетовую орхидею, глажу ее листья, шепчу ее лепесткам стихи Вордсворта. Теперь на ней столько бутонов, что я ищу карандаши и шпагат, чтобы подвязать ее. Пока я не начала работать в отеле, смертность среди здешних цветов была просто ужасной. В месяц их погибало не меньше дюжины, но я положила этому конец, потому что всегда любила и умела ухаживать за растениями. Затем смотрю на монитор компьютера, полирую и так блестящую поверхность стойки, выдвигаю и задвигаю ящики. Даже желаю, чтобы подошли новые гости, хотя час уже поздний. Все равно не могу не думать о той минуте, когда он оглянулся, дойдя до лифта. Я так привыкла постоянно чувствовать себя на нервах – словно сжавшийся заяц, всегда готовый юркнуть в свою нору, – и не знала, что способна чувствовать себя по-иному. В ту минуту я чувствовала себя сильной. Так, как будто я могу повелевать армиями, повергать в прах целые страны. Как будто мне подвластно волшебство.

11.11 пополудни – Лео

Насколько Лео известно, прежде ему никогда не доводилось видеть сны. Ему не нужно восстанавливать силы с помощью быстрого сна, собственно, он вообще не нуждается во сне, хотя иногда и наслаждается им. Обычно его ночной покой не прерывает вторжение образов, никчемных и нелепых, и потому, когда после пробуждения он видит перед собой образ Голди, Лео оказывается искренне поражен. Возможно, это подсознательный посыл, предостерегающий его от самонадеянности, или подсознание предупреждает его против недооценки врага. Он явился в этот отель, чтобы просто понаблюдать за ней, однако ему следует присмотреться повнимательнее, оценить все сильные и слабые стороны, прикинуть ее потенциал. А может быть, в нем начинает развиваться нездоровая тяга к этой девушке (надо признать, что увидеть ее лицо вновь во сне отнюдь не было неприятно). И все же вопрос о том, почему ему вдруг начали сниться сны и не Голди ли тому причина, не дает Лео покоя до самого рассвета.

30 сентября – 32 дня…

6.33 пополудни – Беа

Когда Беа впервые полетела на планере, ее охватил неподдельный ужас, но она скорее согласилась бы разбиться, чем признаться себе в собственном страхе. Нет, дело было не в самом полете – оказавшись в воздухе, она испытала такую радость, какой никогда не знала прежде, – просто Беа не сразу привыкла к отрыву от земли. Ощущение было обратно тому, что испытываешь, съезжая вниз на американских горках – резиновая лента аэродромной катапульты медленно натягивается, потом раздается резкий, оглушительный звук.

Подъем же – о, подъем! – просто потрясал. После рывка вверх следовало чудесное парение – набор высоты, чувство, что ты совсем ничего не весишь. Тогда ты забываешь и про катапульту, и про планер, и вообще про все – весь твой прошлый опыт словно стирается этим моментом абсолютного божественного присутствия. Все продолжается, пока планер не начинает крениться и трястись, заставляя пилота схватить ручку управления и начать искать восходящий поток.

Понадобилось с полдюжины полетов, прежде чем Беа начала получать от катапульты наслаждение. Теперь, когда резиновая лента натягивается, внутри девушки сжимается пружина предвкушения. Она сидит в состоянии одновременно абсолютной неподвижности и беспрестанной дрожи, словно все ее тело сейчас сотрясет смех. Она не понимает ни физических принципов, ни метеорологических явлений, благодаря которым планер держится в воздухе без мотора, и не желает их понимать. Дать определение терминам, понять принципы действия значило бы отяготить себя, сделать земным то, что должно оставаться волшебным.

Беа смотрит в окно на уменьшающуюся фигурку доктора Финча, стоящего внизу и машущего руками. Она не машет в ответ. Главная цель ее связи с ним – это беспрепятственный доступ к планерам Королевского общества аэронавтики Кембриджского университета. Секс с ним неплох, но она не чувствует к нему ничего, если не считать порой возникающего отвращения.

По мере подъема дыхание Беа становится медленнее и глубже. Из узла волос выбивается прядь и частично закрывает ей вид, поэтому она быстро отбрасывает волосы назад. В полете Беа иногда охватывает желание побриться налысо, чтобы ничто не могло испортить окружающую ее красоту. Это наверняка привело бы в ярость ее элегантную mama[2]2
  Мама (исп.).


[Закрыть] (вполне достаточно и этой причины) и принесло бы ей свободу. Но для такого шага, хотя Беа не желает признаваться себе в этом, она слишком тщеславна. Глядя в зеркало, девушка всякий раз сравнивает свою наружность с тем, что ей нравится. Иногда ей хочется, чтобы ее кожа и волосы были такого же орехового цвета, как оперение самки черного дрозда, а глаза – такого же угольно-черного, как у дрозда-самца. Вместо этого ее волосы больше напоминают цветом крыло вороны, и они очень тонки – в глубине души ей хочется, чтобы они были попышнее. Иногда…

Осторожнее! В заветную тишину кабины врывается со своим нытьем доктор Финч. Беа пытается не обращать на него внимания. Сейчас ей хочется не обрить голову, а сделать лоботомию – все, что угодно, лишь бы обрести покой.

Не будь такой безрассудной.

Callate[3]3
  Замолчи (исп.).


[Закрыть]. Беа прижимает средний и указательный пальцы к виску. Отвали.

Она хватает ручку управления, направляет нос планера вниз, затем резко дергает ручку на себя. Планер дугой взмывает ввысь, и несколько изумительных, совершенных секунд она видит только небо – оно вокруг, сверху, внутри. Она полностью свободна.

Беа кричит в экстазе:

– У-уууууу!

На поле внизу ее преподаватель наверняка ругается и грозит небу кулаком. Выбросив его из головы, она глядит вверх на облака – розовые, благодаря заходящему солнцу, – и продолжает горизонтальный полет на потерявшем скорость планере чуть дольше, чем следовало бы, затем делает мертвую петлю, носом к земле описывает дугу, видя перед собой только ландшафт – сжатые поля и деревья с осенней листвой. Потом земля уходит опять, и планер вновь летит горизонтально.

Беа опять издает радостный крик:

– У-ууууууу!

Так держать, nina[4]4
  Девочка (исп.).


[Закрыть], покажи ему, что ты не какая-то пустоголовая девчонка, а сестра…! Vete a la mierda, mama![5]5
  Иди ты к черту, мама! (исп.)


[Закрыть] – сердито шепчет Беа, раздосадованная вторжением одобрительного голоса матери не меньше, чем упреками своего преподавателя. Почти восемнадцать лет мать всячески поощряла в ней бесстрашие, поэтому Беа никогда не удостоит ее рассказом о том, что на самом деле она любит вести себя безрассудно, а не бесстрашно.

Беа закладывает крен влево так внезапно и резко, что скользит на сиденье и чуть не ударяется лбом о солнцезащитный козырек. Она толкает ручку управления до упора, из-за чего планер резко пикирует и переворачивается, так что земля становится небом, а небо – землей, и Беа повисает в кабине, словно спящая летучая мышь, готовая пролететь головой вниз 2378 футов до полей и разбиться, превратившись в мешанину из плоти, костей и фюзеляжа. Затем планер делает бочку – двойной переворот через левое крыло – и выравнивается. Восторженные крики летящей Беа сливаются с руганью стоящего на земле Финча и вместе несутся к небесам в разноголосице ярости и экстаза.

– У-ууууууу! – Какого черта! – У-ууууууу!

– В какие игры ты играешь, черт бы тебя побрал?

– Я знала, что ты злишься, – говорит Беа, вылезая из севшего планера. – Слышала, как ты выкрикиваешь ругательства…

– Еще бы! – Доктор Финч оказывается рядом с Беа еще до того, как ее ноги касаются земли. – О чем ты думала? Я летаю уже пятнадцать лет, но никогда не проделывал подобного трюка – мертвая петля, затем бочка… и все это не имея подъемной силы, создаваемой потоком теплого воздуха. О чем ты, черт возьми, думала…

– О чем я думала? Да знаю, знаю. – Беа подходит к резиновой ленте, лежащей на траве. Теперь, когда она оказалась на земле, ей хочется одного – опять подняться в воздух. – А ну перестань ныть и помоги мне с катапультой.

– Что? – Финч уставился на нее. – Ты что, с ума сошла? Ты не полетишь, уже почти темно.

– Почти, – Беа поднимает резиновую ленту, находит лебедку, – а не совсем.

– Ни за что.

– Да брось ты! – рявкает девушка. – Не будь скотиной.

– Этого не позволяют правила Общества аэронавтики, – возражает доктор Финч. – Из-за тебя на меня могут наложить дисциплинарное взыскание или, чего доброго, вообще выгнать.

Беа ругается про себя. Она хочет летать, хочет чувствовать себя свободной. Только этого ей всегда и не хватало – наследие детства, проведенного в странствиях из-за mama, которую отправили в психушку, по причине чего Беа поменяла около дюжины приемных семей, то и дело сбегая от них.

– Ты такой долбаный трус.

– А у тебя суицидальные наклонности.

Ну и что с того? – хочет сказать Беа. Ведь это похвально – не бояться смерти, а прыгать прямо в ее пасть, издав боевой клич. Ее помешанная mama научила ее хотя бы этому. Беа открывает рот, чтобы сказать ему это, но потом решает не говорить.

– Да пошел ты.

Доктор Финч смотрит на нее волком.

Молчание становится напряженным, оно словно готово лопнуть. Беа в последний раз оглядывается на стоящий на земле планер и нехотя роняет резиновую ленту. Вместо ленты она смотрит на него – худое, дряблое тело, бесхарактерное лицо, анемичная бледность того, кто переборщил с образованием, плюс нарочито взъерошенные волосы и щетина, призванные свидетельствовать о том, что разум их обладателя сосредоточен на вещах более возвышенных, чем уход за собой. Какой козел. Жаль, что сейчас у нее нет кого-то получше.

– Что ж, – говорит Беа, – раз уж я не могу полетать, то мне нужно лучшее из того, что остается. Твоя жена ждет тебя домой?

Когда все заканчивается, она лежит на диване в кабинете доктора Финча, а он торопливо собирает свою одежду с таким видом, будто не совсем понимает, как это произошло. Будто потом он сможет заявить, что этого не было вообще. Беа шарит взглядом по корешкам его книг, ища какое-нибудь произведение своего любимого философа.

Ей не хочется оставаться здесь и дальше, она желает находиться в воздухе, а если это невозможно, то читать книгу. Уйти в какой-то альтернативный мир. Она была не права: оргазм, особенно в исполнении невнимательного доктора Финча, – это всего лишь слабый, жалкий отголосок полета. Надо было остаться в воздухе, угнать планер. В следующий раз она так и сделает, в следующий раз она не прервет полет.