Текст книги "Сестры Гримм"

– Знаешь, ты нравилась мне куда больше, когда была меньше.

– Ты все время мне это говоришь.

– Потому что так оно и есть, и я готова это повторить. Жду не дождусь, когда тебе исполнится восемнадцать лет, и я, наконец, получу мою дочь обратно.

Беа хочет еще раз закатить глаза, но не делает этого.

11.11 пополудни – Лео

Лео нравится ходить по улицам Кембриджа по вечерам и ночам, особенно когда в колледжах полно студентов и их мысли просачиваются сквозь древние камни, льются из окон и дверей, распространяясь по воздуху, словно дым костра. Лео вдыхает их желания, огорчения, отчаяние.

В отличие от Лондона здесь ночные улицы обычно бывают пусты, если не считать горстки одиноких бродяг, слишком многие из которых спят перед фасадами магазинов.

На тротуары падает свет, и в освещенных окнах видны обитатели домов. Лео гадает, кто они, эти люди, чьи мысли он слышит, но имен не знает. За одним из окон он чувствует присутствие сестры Гримм, девушки, сила которой пока спит и которая понятия не имеет о том, что ее ждет.

Больше всего Лео думает о Голди. Интересно, что с ней произошло? Что ей сделал ее босс? Завтра он это выяснит. Парень надеется, что она сумела за себя постоять, что взяла и откусила его крохотный член. Он улыбается, вспомнив о том, что Голди прочла его дневник. К счастью, он не написал там ничего дискредитирующего, иначе было бы потеряно его огромное преимущество – элемент внезапности.

Более десяти лет назад

Навечье

Выйдя за врата, вы видите перемену, она так неуловима, что почти не заметна. Лишь когда вы выходите из Навечья, когда рассеивается дым костров и ваши глаза приспосабливаются к более резкому свету, когда ноги переходят со мха на бетон и уши улавливают гудки машин и далекий собачий лай, вы замечаете, что стали немного скучнее, тупее и чуть-чуть грустнее. У вас тяжелеет голова, как будто вы плохо спали, и что-то беспокоит, как будто недавно вы получили плохую новость, но не можете вспомнить, в чем она состоит.

По мере того как вы все глубже заходите в тот мир, который знали всегда, мир, где все так знакомо, перемена чувствуется гораздо острее. Вся та уверенность в себе, то спокойствие и ясность, которые вы чувствовали в Навечье, куда-то исчезают. На вашу грудь давит печаль, затем она пронзает и ваше сердце. Вы чувствуете, как исчезают любые воспоминания о том, как вы когда-то смеялись, любая способность радоваться подобно тому, как тучи заслоняют свет на небе.

Хочется повернуться и бежать туда, откуда только что пришли, но вы знаете, что не можете это сделать. Вернуться нельзя до следующей первой четверти луны, до того, как врата откроются опять. И вы идете дальше, пока не перестаете замечать тупую боль своего разочарования и печали, поскольку теперь они стали такой же неотъемлемой частью вашего естества, как кровь, протекающая в ваших венах. Через какое-то время вы забываете, как чувствовали себя в Навечье, а потом забываете, что вы вообще были там.

Голди

– Ты же понимаешь, что я всего лишь хочу тебя уберечь, не правда ли, деточка?

Я кивнула. Мне хотелось сказать ма, чтобы она перестала называть меня деточкой, и спросить: «Уберечь от кого?», но я знала, что этот вопрос вызовет истерический страх, с которым не хотелось иметь дело. Когда мама бывала в таком настроении, было легче соглашаться со всем и ждать. Так что я отключилась, сделав глубокий вдох и словно нырнув под воду, чувствуя, как надо мной вихрятся течения тревоги, пока она болтает и болтает.

Мне хотелось сказать ей, что со мной все будет хорошо, что ей не о чем беспокоиться, поскольку я могу сама за себя постоять. Хотелось рассказать про моих сестер и про то, что получается делать в Навечье, но я знала, что она скажет, что я глупая девчонка, которой снятся фантастические сны или даже что-то похуже, а потом прочтет мне нотацию о бесконечных опасностях жизни. Так что просто задерживаю дыхание и продолжаю молчать.

– Давай я тебе кое-что расскажу. – Ма намотала на палец прядь моих волос. У нее были такие же светлые волосы, как у меня, только курчавые, коротко стриженные и стояли торчком, обрамляя лицо, точно нимб, придавая ей сходство со святой, что совершенно не соответствовало ее характеру. – Кое-что новое.

Я отвела глаза. Ее истории мне часто не нравились, но я никогда не знала, как ей это сказать. Она рассказывала мне свои истории, чтобы напугать меня и заставить беречься, никогда не совершая никаких смелых поступков. Мама не хотела, чтобы со мной происходили приключения, чтобы я выходила за рамки ожидаемого. Когда-нибудь я все равно сделаю что-то смелое, но не под ее надзором, не в неволе. Я знала – когда вырасту, я сбегу из дома и уеду в Лондон или и того дальше, и, возможно, не вернусь.

Быть может, все-таки вернусь, когда достаточно долго пробуду в отъезде, чтобы начать скучать по ма, но только после того, как в достаточной мере повидаю мир. И что бы она ни говорила, какие печальные истории ни рассказывала бы мне, это ничего не изменит – я все равно сбегу, как только смогу. Мне уже стало понятно, что если мать слишком крепко привязывает своего ребенка к юбке, она добьется только того, что он будет сильнее стремиться сбежать.

Ма была хорошей рассказчицей, спору нет, вот только истории у нее были глупые, это были истории об одиноких девушках, желавших одного – выйти замуж и иметь мужа, дом и растущую семью, чтобы было кому посвятить жизнь. Скучные истории. Мне всегда было неинтересно, каким в очередной такой истории будет конец, но мама рассказывала их так хорошо, что я не могла не слушать произносимые ею слова.

– Лучше расскажи мне историю моего рождения, – сказала я.

– О, деточка. – Женщина рассмеялась и посадила меня к себе на колени. Сидеть на ней таким образом было чудно, потому что она была такой маленькой, почти как ребенок. Как будто в возрасте тринадцати лет мать решила больше не тратить усилий на дальнейший рост, и что скоро уже мой собственный рост сравняется с ее. – Я рассказывала тебе эту историю уже сто раз.

– Неважно. Я люблю ее слушать.

– Нет, сегодня я расскажу тебе другую.

– Хорошо, – ответила я, надеясь, что на сей раз ее рассказ, возможно, и в самом деле будет не такой, как всегда.

Ма улыбнулась и крепко обняла меня.

– Эта история называется «Рапунцель».

– Я ее знаю.

– Нет, – возразила мама. – Эту версию ты еще не слыхала.

Я пожала плечами и немного отодвинулась от нее.

– Давным-давно жила-была королева, которой очень хотелось иметь ребенка, – начала ма, – но как она ни пыталась, к каким чарам ни прибегала, она не могла зачать и оставалась бесплодной.

Однажды в ее королевство прибыл темный волшебник, который пообещал королеве исполнить ее самое заветное желание. Он сотворил заклинание, а потом предупредил, что королева не должна пытаться завладеть тем, чем владеть нельзя.

– Если ты полюбишь то, чего желаешь, чересчур глубоко, такой любовью, которая рождается от стремлений с их яркой белизной и желания с его черными краями, эта любовь принесет тебе больше горя, чем радости.

Не прошло и года, как королева родила чудесную девочку и назвала ее Рапунцель. К счастью, она обнаружила, что волшебник ошибался, ибо радость, которую приносила ей Рапунцель, возрастала с каждым днем. Королева еще никого не любила так сильно, и никто еще не любил ее саму так глубоко.

К тому времени, когда принцессе исполнилось тринадцать лет, королева совсем позабыла предупреждение волшебника. Теперь, став старше, Рапунцель часто покидала свою мать и начала также любить и других. У нее было много подруг, и ее руки добивались принцы всех тамошних королевств. Вскоре королеву обуял неконтролируемый страх.

– Ты все еще любишь меня? – спрашивала она каждый вечер. – Ты все еще любишь меня так же, как я тебя?

– Да, люблю, – отвечала Рапунцель, потому что и в самом деле любила свою мать.

Но королева не верила своей дочери и в один прекрасный день заперла ее в башне, чтобы Рапунцель не могла встречаться ни с кем другим. Каждый день королева повторяла свой вопрос, и в конце концов Рапунцель перестала говорить, что любит свою мать так же, как та ее, потому что обнаружила, что это не так. Она просила мать отпустить ее, ибо ей хотелось повидать мир, но королева не могла ее отпустить.

Как-то вечером к королеве снова пришел темный волшебник и напомнил ей о своем предостережении.

– Если ты ее не отпустишь, – сказал он, – она скоро возненавидит тебя.

– Мне все равно, – ответила та, – пусть только останется дома.

– Тогда ты ее больше не любишь, – сказал волшебник.

Королева была потрясена, ведь никакая мать никогда не любила свою дочь больше, чем она, и выставила у башни караулы, чтобы волшебник не смог вернуться опять. Она видела, что печаль ее дочери возрастает с каждым днем, и слышала, как каждую ночь девочка плачет все громче и громче. Наконец, королеву так одолели угрызения совести, что она освободила Рапунцель.

Обрадовавшись неожиданной свободе, Рапунцель сразу же сбежала на край света, а ее мать горевала по любви, которую потеряла, и каждый вечер молилась, чтобы ее дочь вернулась домой. Шли годы, королева стала бледной и худой от горя, однако все еще не теряла надежды на то, что принцесса вернется. Рапунцель же на другом краю земли чувствовала, как сильно мать хочет ее возвращения, и бежала еще дальше.

Однажды, накануне зимы, когда королева лежала на смертном одре, она послала за дочерью. Рапунцель, потрясенная вестью о том, что ее мать при смерти, вдруг пожалела обо всем, что натворила, и села на самый быстрый корабль, идущий в ее королевство, молясь о том, чтобы успеть увидеть мамочку живой.

Какого же было ее разочарование, когда она прибыла слишком поздно и узнала, что королева скончалась несколько часов назад. Мучаясь угрызениями совести и обвиняя себя в смерти собственной матери, Рапунцель больше никогда не покидала замок. Каждый вечер она запиралась в башне и плакала по любви, которую потеряла и больше уже никогда не обретет.

Ма замолчала, наверное, ожидая, что я что-то скажу, однако я не сказала ничего. Я старалась не плакать, старалась изо всех сил, но ничего не получалось; напрягаясь и зажмуривая глаза, все равно ощутила, как по щекам моим текут слезы. Наверное, мне не следовало этому удивляться, но я ненавидела себя за то, что плачу, за то, что мне не хватает здравого смысла стряхнуть с плеч ее фразы, пожав плечами, как всегда, когда она обнимала меня слишком крепко, но я не смогла этого сделать. Ведь мне тогда было только семь лет, и эта глупая история проникла в мое глупое доброе сердце, как я ни сопротивлялась. Это даже не было правдой, и в устах менее искусной рассказчицы рассказ прозвучал бы бессмысленно и банально, но в устах мамы все звучало правдиво. Она рассказывала мне эту историю опять и опять, пока я не запомнила каждое слово. Тем самым мать еще крепче привязала меня к своей юбке.

Скарлет

Таймер на печке загудел – это был любимый звук Скарлет. Она пробежала по кухне и прижала нос к стеклу.

– Бабушка, – крикнула девочка, – они готовы!

– Тогда достань их, – крикнула ей бабушка с другого конца кухни. – Не дай им сгореть.

Только она позволяла Скарлет делать такие ответственные вещи. Мать не разрешала ей даже подходить к печи, не говоря уже о том, чтобы доставать из нее горячую выпечку.

Оглядевшись, девчушка одной рукой схватила посудное полотенце, а другой потянула на себя дверцу печи. По правде говоря, полотенце ей было не нужно, ведь ее руки никогда не ощущали жара, но она подозревала, что бабушка, всегда использовавшая два полотенца – по одному для каждой руки, может счесть странным, если внучка вынет противень голыми руками.

Скарлет обожала жар, идущий из открытой печи. Иногда ей приходилось подавлять в себе желание влезть в нее и присоединиться к пекущимся там булочкам с корицей, но она читала «Гензель и Гретель» и не стала бы делать такую глупость. Скарлет услышала, как ее бабушка блаженно вздохнула, когда аромат корицы дошел туда, где она готовила тесто для пышек.

– Божественно, – сказала Эсме. – Знаешь, твой дедушка пек мне эти булочки каждое воскресное утро, пока мы танцевали по кухне под песни Бесси Смит. И иногда…

– Иногда что? – спросила девочка, выкладывая каждую булочку на охладительную решетку.

– Да так, ничего. – Женщина улыбнулась. – Мне надо подождать, когда ты подрастешь, и только потом рассказывать тебе о таких вещах.

– Бабушка, мне ведь уже почти восемь лет. – Скарлет уперла руки в бока. – По-моему, я уже достаточно подросла.

Эсме засмеялась, опустила палец в жидкое тесто и попробовала его. В некоторых отношениях бабушка относилась к внучке как к взрослой, а в других обращалась с ней так, словно та все еще совсем малое дитя, и невозможно было предсказать, когда именно будет то или другое поведение.

– Подойди и попробуй тесто.

Скарлет подбежала, уже открыв рот, и Эсме дала ей ложку жидкого теста. Малышка с глубокомысленным видом попробовала его.

– Надо добавить еще щепотку соли, – сказала она, повторив фразу, которую много раз слышала от своей бабушки.

– Да, я тоже так думаю.

Скарлет смотрела на бабушку, думая о том, в чем никогда не призналась бы вслух: как сильно ей хотелось бы, чтобы ее матерью была не Руби, а Эсме, как здорово было бы жить в квартире над кафе, есть каждый день на завтрак булочки с корицей и никогда не возвращаться домой. Еще Скарлет втайне желала иметь брата или сестру, но знала, что, к сожалению, и это ее желание не исполнится никогда.

Беа

Беа редко левитировала на Земле, хотя иногда и зависала в нескольких дюймах над землей просто так, для забавы, чтобы напомнить себе о своих способностях. В Навечье она могла летать часами и иногда так и делала, проносясь среди падающих листьев, глядя на озера и деревья из вышины, там она становилась просто потоком воздуха, а не девочкой, которую все вроде бы знали. Обычно Беа предпочитала оставаться со своими сестрами, хотя и не собиралась им это говорить.

Ее любовь к сестрам была слабостью, о чем часто напоминала девочке ее мама. Она не должна привязываться к ним слишком сильно, ведь их вполне может постигнуть та же участь, что и ее тетушек. Или же, если они выберут тьму, ей придется опасаться их.

– Особенно Голди, – предупредила ее мама. – Твой отец ценит ее высоко. Если он захочет вас стравить, тебе надо быть уверенной…

– Pero por que?[33]33
  Но зачем? (исп.)


[Закрыть] – Беа нахмурилась. – Зачем ему это делать?

Клео устремила на свою дочь взгляд, ясно говоривший о том, что Вильгельм Гримм способен на все.

– А когда ты видела papito[34]34
  Папочку (исп.).


[Закрыть] в последний раз?

На лице ее мама расцвела улыбка.

– Я вижу его достаточно часто.

– А когда с ним встречусь я?

– Твой отец приходит и уходит, когда ему заблагорассудится, – сказала Клео. – Самое главное – это твоя встреча с ним в твой восемнадцатый день рождения. Entiendes?

Рассказывая о дне наступления своего собственного совершеннолетия, мать опускала некоторые моменты, особенно те, которые касались кровосмешения и убийств, но при этом ясно давала понять, что Беа должна неизменно держать дистанцию. Девочка знала, что ее сестры, вероятно, хотели бы, чтобы она ушла совсем, дабы они могли наслаждаться Навечьем без нее. Она их не винила, ведь иногда Беа говорила им жестокие вещи, но ничего не могла с собой поделать. Слова просто выскакивали из нее сами собой, прежде чем удавалось их остановить.

Иногда Беа казалось, что всем было бы лучше, если бы она провела остаток жизни, паря над верхушками деревьев, взмывая навстречу звездам и луне, никогда никого не встречая и ни с кем не говоря. Наверное, так было бы благоразумнее, ведь, может, в ее отсутствие ее будут любить сильнее, и она сможет побыть со своим отцом, ощутить его дыхание в дуновении ветра, услышать его шепот. Только они двое, и больше никого. Она могла бы это сделать. Правда, иногда надо будет останавливаться, чтобы поесть, даже неважно, что. Беа могла бы есть то, что будет находить: грибы, ягоды, желуди. Интересно, съедобен ли мох? Возможно. Девочка никогда не любила есть, она всегда была худенькой, как воробышек, несмотря на все старания abuela[35]35
  Бабушки (исп.).


[Закрыть] ее откормить. В последнее же время она вообще отказывается от пищи, пропуская обед в школе и возя ужин по тарелке, пока ее мама, наконец, не оставляет попыток заставить дочь хоть немного поесть. Беа думает, что чем худее она будет, тем выше сможет взлететь. Если бы у нее были полые кости, как у птиц, она смогла бы долететь до самой луны.

Голди

Иногда я замечала, что мой отчим таращится на меня. Он всегда делал это уголком глаза, с другой стороны комнаты, но я всегда чувствовала его взгляды так, словно он светил на меня прожектором. Мое тело всякий раз съеживалось под его взглядом, как скукоживается дерево, когда с него опадает листва. Иногда я слышала его мысли: они, словно длинные щупальца, дергали меня за юбку, как дергает малыш, пытающийся привлечь внимание.

Мой отчим был чем-то вроде такого малыша, гадкого, мерзкого, худющего и похожего на сорняк. Он вечно искал, куда бы присесть, поскольку был слишком ленив, чтобы стоять, и пальцы его, словно плющ, вечно лезли, куда их не просили. Мужчина часто сидел на диване и поедал конфеты из огромных пакетов, осыпая сахаром свою одежду и роняя их на диван, чтобы позже они беспокоили мой сон – это было что-то вроде пошлой версии «Принцессы на горошине».

Он был таким с тех самых пор, как ма привела его домой. Я пыталась ей сказать, но она не хотела слушать. Мать хотела его слишком сильно, бог весть почему, твердила, что он хороший человек, в отличие от моего ужасного отца, и игнорировала все, что говорило об обратном, включая и то, что отчим являл собой жалкую пародию на человека. Иногда я смотрела на него и думала: если мама считает, что он лучше моего отца, наверное, тот был сам дьявол.

Муж матери стал еще хуже после того, как жена выиграла у него спор о ребенке, и с того самого момента начала ходить по квартире, улыбаясь своим мыслям. Я еще никогда не видела ее такой счастливой и гадала, была ли она такой же, когда была беременна мной. Сомневаюсь в этом, ведь этот ее ребенок был плодом так называемой любви, а я, если использовать слова Беа, всего лишь чадом стремлений с их яркой белизной и желания с его черными краями. Я спросила ма, правда ли это, но она не стала ни подтверждать, ни отрицать. Вместо этого на ее лице мелькнуло странное выражение, как будто мать силилась что-то вспомнить о моем зачатии, но не могла, а потом она просто спросила, чего я хочу к чаю.

Чем дольше продолжалась беременность, тем больше мама уходила в себя, что стало для меня облегчением, но тут ее место занял мой отчим. За ужином он теперь спрашивал, как прошел мой день (его жена теперь часто забывала задать этот вопрос), подавшись ко мне через крошечный столик, так что я чуяла запах пива, исходящий от него. Я начала запирать дверь ванной, когда принимала душ, туго заворачиваться в пуховое одеяло, ложась спать, и жалеть, что у меня нет моей собственной комнаты. Я была согласна с ма, что нам надо переехать, ведь наша квартира была слишком мала для троих, и уж тем более для четверых. Однако отчим твердил, что увеличение арендной платы нам не по карману, только не теперь, когда скоро должен был родиться ребенок. Как ни странно, маму это, похоже, больше не волновало, и она не давила на него. Наверное, для того, чтобы свести к минимуму его нытье по поводу покупки ею новых вещей для ребенка. Мать все толстела и отстранялась все дальше, а он все худел и придвигался все ближе, между тем как стены нашей крохотной квартирки смыкались все теснее и теснее.

Лео

В последнее время Лео время от времени охватывает необъяснимая ярость. Недавно он крикетной битой разбил шесть окон в трапезной, избежав исключения только благодаря тому, что его отец сделал щедрое пожертвование в фонд директора школы. Затем мальчик оторвал карман от блейзера Робина Уокера и заработал наказание – пять дней оставаться после урока в обеденный перерыв. Сидя за партой лицом к стене и опять и опять выводя на бумаге фразу «я буду держать себя в руках», он гадал, по какой же причине так поступил, и не мог объяснить это даже самому себе. Несмотря на то что обеденный перерыв Лео проводил в классе, он несколько раз избил случайно подвернувшегося мальчика и смог избежать наказания только потому, что тот слишком испугался, чтобы пожаловаться на него.

Затем в один прекрасный день в школьной библиотеке Лео наткнулся на книгу Роберта Льюиса Стивенсона «Странная история доктора Джекилла и мистера Хайда». По-видимому, это было первое издание, и библиотекарь отказался позволить парнишке достать его из витрины, но Лео было просто необходимо прочитать эту книгу. И не любое издание, а именно это, притом он опять-таки не мог объяснить, почему. Решив, что чокнутый старый библиотекарь ничего не заметит, Лео выкрал книгу и заменил ее другой. Он читал ее под одеялом три ночи, светя себе фонариком (также украденным у того же Робина Уокера).

Дочитав книгу до конца, Лео получил ответ. Он был опасен. Безумец, состоящий из двух сторон – одной (относительно) хорошей и второй (все более и более) дурной. Интересно, думал он, не отравил ли его этот ублюдок Уокер с помощью какой-то дряни, приготовленной в кабинете химии? И существует ли противоядие? Лео вдруг, к своему удивлению, понял, что даже если оно и существует, он не стал бы его принимать. Мальчик не хотел подавлять свои приступы ярости, потому что, хоть их внешние последствия и были довольно досадны, зато их воздействие на его внутренний мир было великолепно. Когда он бывал охвачен яростью, пульсировавшей в его жилах, Лео чувствовал себя более достойным, непобедимым и верным себе, чем когда-либо прежде.