Текст книги "Серьга всего одна"

– Сонабар! – позвал он, но ему никто не ответил.

Вдруг Сенеав увидел следы засохшей крови на полу. Это был один и тот же отпечаток ноги, вернее, края сапога, случайно наступившего на кровь одного их убитых на улице. Эти следы вели к лестнице. Один из мужчин, убивших охранников у входа в дом, прошёл сюда. Волосы зашевелились на голове Сенеава, хотя он и был почти убеждён, что эти люди не причинили зла его дочери, но эти одинокие следы напугали его сильнее, чем если бы он увидел признаки сопротивления и грабежа в доме. На дрожащих ногах он поднялся наверх. Здесь, так же, как и внизу, всё стояло на местах. Только двери во все комнаты были распахнуты, все, кроме одной. Дверь, ведущая в покои Сонабар, была плотно закрыта. Он представил себе, как она, уходя из дома с этим человеком, закрыла за собой дверь, несомненно, оставив в комнате записку или какой-то знак для него. Быть может, старуха-нянька осталась здесь… Нет, он покачал головой, она бы не оставила её одну в доме.

С глубоким вздохом Сенеав толкнул эту дверь, переступил порог и замер у входа в её покои. Сонабар сидела в кресле с высокой спинкой посередине комнаты, как он и повелел ей, одетая в своё самое нарядное, синее с красным, одеяние. Голова её склонилась набок, а на лице застыло удивлённое выражение. Она даже не успела испугаться, когда её пронзили мечом. Синий шёлк на её груди превратился в багровый.

Страшный крик вспугнул ворон, которые, вторя ему, с пронзительным карканьем закружились над крышами. И ещё один, и ещё… Сенеав кричал, упав перед ней на колени, он кричал и рвал на себе волосы, царапал себе лицо, чтобы этой болью заглушить в себе ту боль, страшнее которой трудно себе представить. Село солнце, и комната погружалась в густые сумерки. Его крики и рыдания постепенно сменились хриплыми стонами. Со стоном он поднялся на ноги. Осторожно подняв её на руки и прижав к груди её голову, стал качать Сонабар, как малого ребёнка.

– Уже поздно, моя девочка, – шептал он. – Поздно, моя милая, уже темно. Спи.

На подлокотнике кресла висел её плащ из красной шерсти, тонкий, немного ворсистый. Он завернул её в этот плащ, положил на пол и, обессиленный, прилёг рядом. Гладя её руку, он приговаривал тихо: «Спи, моя девочка» – и вскоре заснул.

Голова вороны смотрела на него блестящими глазами. Её клюв кривился в усмешке.

– А как же дочь моя – Сонабар? – спрашивал он. Голова вороны молча ухмылялась. Вдруг все мёртвые вороны закаркали враз, и он, вздрогнув, проснулся. «Это был сон», – подумал он, но постепенно сознание того, что было сном, а что – явью, прояснилось. Рассвет и запах гари сочился через окна, вороны, перекликаясь, в панике метались над крышами. Ветер гнал пожар сюда, в западную часть города, огонь пожирал то, что должно было быть добычей диких зверей и птиц. Первое, что увидел Сенеав этим утром, был бледный профиль мёртвой Сонабар. Не сразу, а через какое-то время он, собравшись с силами, приподнялся на локте и посмотрел на неё. Её лицо начало покрываться трупными пятнами. Пора вынести её отсюда, пока ещё можно, он не хотел оставлять её тело на милость огня. Он вспомнил, как хоронили её мать. Её тело окропили ароматическими маслами и накрыли лепестками роз. Процессия плачущих женщин следовала за носилками. Сонабар будет лишена всего этого. Но он должен дать ей то, что может. С трудом поднявшись на ноги, он осмотрелся вокруг и только теперь заметил ещё одно тело. Старуха-нянька лежала у стены, как будто отброшенная чьей-то сильной рукой. Падая, она, очевидно, ударилась головой о медную решётку жаровни. Возможно, она уже была мертва, когда её пригвоздили к полу мечом. Сенеав подошёл к ней и одобрительно кивнул.

– Ты хорошо служила нам, – сказал он тихо и был уверен, что душа её, услышав эти слова, успокоилась.

На туалетном столике он нашёл глиняную бутылочку, закупоренную воском. В таких обычно продавали ароматические масла. Он всегда покупал для Сонабар розовое, это был её излюбленный аромат. Заткнув бутылочку за свой широкий пояс, Сенеав наклонился и бережно поднял её с пола. Так, завёрнутую в красный плащ, он понёс свою дочь из дома вдоль по улице мимо гудящих мухами трупов к малым воротам. Ему было тяжело её нести, но он не хотел останавливаться, пока не выйдет из города. Дорога спустилась в долину, и оттуда Сенеав собирался подняться наверх, к той пещере, где он спрятал золото. Осторожно положив тело на сухую траву, он собирался немного отдохнуть перед тем, как начать подъём, но вдруг насторожился. Совсем недалеко послышалось рычание. Спешно подняв свою скорбную ношу, он начал карабкаться вверх, и тогда он увидел их. Две гиены стояли над трупом того беглеца, который вчера упал тут и сломал себе ногу. «Неужели это было только вчера?» – подумал он. Одна из гиен разгрызла живот и тянула кишки, вторая стояла неподалёку, смотрела голодными глазами и облизывалась. Сенеаву показалось, что он услышал стон, тот человек был ещё жив.

– Я предупреждал тебя, – сказал он тихо и пошёл дальше. Теперь он не мог нести Сонабар бережно, ему пришлось перекинуть её тело через плечо и упорно лезть вверх, цепляясь руками за камни, подтягиваясь, ухватившись за колючий кустарник. Солнце уже стояло высоко, когда он поднялся к той пещере. Пот жёг ему глаза, струясь по лицу. Тяжело дыша, Сенеав выбрал место, где было поменьше острых камней, и положил тело на землю.

– Вот мы и пришли, – сказал он ей. – Сейчас, моя девочка, сейчас я открою дверь.

Он отвалил камни, которыми вчера завалил вход, и, вползая на четвереньках, втащил её туда. Посидев немного, дав глазам привыкнуть к полумраку, он нашёл кувшинчик, в котором позвякивали драгоценности. Аккуратно он уложил Сонабар на красный плащ, положив её тонкие руки на грудь, где засохла бурым пятном кровь, вытащил бутылочку, откупорил её и начал поливать розовым маслом её чёрные волосы, приглаживая их рукой, лицо, прекраснее которого не было на свете, побрызгал жидкий аромат на её шею, руки, платье. Потом он вытащил ожерелье литого золота. В день своей свадьбы она должна была надеть всё это: тяжёлые серьги, кольца и браслеты. А теперь она будет лежать здесь во всей этой роскоши, и пусть…

Вдруг он вспомнил того беглеца у подножия горы. Есть такие люди, которые чувствуют золото, как мухи чувствуют запах крови. Кто-нибудь рано или поздно почует золото в этой пещере, залезет сюда, потревожит её сон. Сенеав бросил ожерелье обратно в кувшин. Нет. Золото он унесёт отсюда подальше. Прикрыв тело умершей полами красного плаща, он, пятясь, выполз из благоухающей розами пещеры, опять завалил вход камнями и теперь стоял и смотрел на эти камни, согнувшись, как глубокий старик.

***

Сухой зной сменился порывистым ветром с запада, со стороны моря. По пыльной дороге брёл, с трудом волоча ноги, Сенеав. Он не помнил, как спустился с горы. Ещё утром он мог плакать, ощущать боль, страх, мучительное чувство горя и утраты. Теперь он не чувствовал ничего, кроме жажды. Пыль и мелкий песок покрыли не только его сапоги и полы изодранного меиля, но, казалось, осели на языке, горле и пробирались всё глубже внутрь. Лицо давно умершего учителя встало перед ним.

– Рафиноах! Что ты здесь делаешь?

Но старик-лекарь молча шёл через анфиладу комнат, медленно, шаг за шагом, неся в руках кувшин, полный воды.

– Постой, учитель, дай мне напиться!

Но Рафиноах покачал седой головой:

– Это для царя.

Шаг, ещё шаг. Теперь рядом с ним шёл князь Анас.

– А ведь ты обманул меня, Сенеав, – сказал он приветливо. – Обещал, что Боги помогут и даруют мне победу…

– Боги помогли тебе, хотя и не даровали тебе победу, – ответил он ему и тут же споткнулся и едва не упал. Чёртовы камни! Сенеав огляделся вокруг. Ни старика Рафиноаха, ни князя Анаса не было больше рядом. Он шёл по дороге один, обеими руками прижимая к груди кувшинчик, в котором позвякивали драгоценности. В глазах вдруг потемнело, и в ушах он услышал тонкий звон. Голос смерти. Вот он какой. Ещё пару шагов, и он упадёт здесь, прямо на пыль и камни. Его тело будет лежать здесь, пока не проедет повозка и его не оттащат в сторону вон к тем валунам. Оттащат и найдут кувшинчик с золотом.

Чужеземцы! Добровольно он хотел отдать им истинное сокровище, бесценный дар, прекрасную Сонабар! Он растил её, лелеял, стерёг её, как свирепый пёс, а потом оставил одну в доме, одетую как принцессу, чтобы во всей своей девичьей красоте она предстала перед ними, а они презрели эту красоту, пронзили её юную грудь мечом.

Пока она лежит мёртвая там, в пещере, чужеземцы возьмут её приданое, отнесут к своим жёнам, на них наденут браслеты, серьги, ожерелье… И будут вертеть серебряными зеркальцами чужеземки, красуясь и любуясь на себя в украшениях Сонабар.

Сенеав облизнул потрескавшиеся губы и, ощутив на языке вкус крови, почувствовал себя сильнее. Смерть перестала петь ему в уши, и он, отойдя в сторону, с трудом опустился на один из камней, лежащих у дороги. Ничего, он наложит проклятие на каждую из этих вещиц, такое проклятие, что даже если они перельют это золото в плавильне, это им не поможет. Теперь, раскачиваясь из стороны в сторону, он шептал, вкладывая в каждое слово всё свою ненависть, всё своё горе. «Как наденешь ты украшение червонного золота, украшение не твоё… как посмотришься ты на себя в зеркало полюбоваться на красоту, то обернётся против тебя красота, ликом звериным станет». Его губы, покрытые кровавой коркой, еле шевелились, а из горла вырывался сиплый шёпот: «Войдёт проклятие моё в плоть твою, в кости твои. Перед мужем твоим красоваться станешь, а он к другой повернётся, очаровать, обольстить захочешь, но пугать будешь. Воздадут тебе злом за любовь твою, даже вышедший из чрева твоего от тебя отшатнётся.

И не искупить тебе слёз моих, даже…»

Мысли Сенеава были прерваны необычной вибрацией под ногами и под камнем, на котором он сидел. Подняв глаза, он увидел, как прямо перед ним, по дороге, проходили чужеземцы, поднимая клубы пыли. В белом, препоясанные лёгкими мечами, они шли тихо, без песен и воинственного клича. Сенеав видел глаза, обращённые на него, но никто не вышел из строя для того, чтобы его прикончить. Они шагали, и клубы пыли поднимались всё выше. Опять в глазах потемнело, и смерть запела ему, засвистела, настойчиво призывая к себе. Сенеав зажмурился, пытаясь сосредоточиться, и снова зашептал, едва шевеля вспухшим сухим языком: «И не искупить тебе слёз моих… даже…» Вдруг он почувствовал, как кто-то пытается забрать у него кувшинчик с золотом. С ужасом он открыл глаза и увидел прямо перед собой склонённое к нему лицо. Чужеземец говорил ему что-то и тянул к себе кувшинчик. Из последних сил Сенеав, обхватив скрюченными пальцами горлышко, хрипел, пытаясь досказать слова своего проклятия. Чужеземец одной рукой держал ручку кувшина и тянул на себя, а в другой руке держал мех с водой. Сенеав перестал хрипеть, когда с изумлением услышал звук льющейся воды. Теперь он ничего не чувствовал, кроме жажды, всё его существо тянулось к этой воде в кувшине, но руки тряслись и не слушались. Вдруг кувшин стал совсем невесомым и сам поднялся к его рту. Чужеземец помог ему отпить несколько глотков, Сенеав взглянул на него поверх края кувшина, только на один миг увидел молодое, обожжённое солнцем лицо. Чужеземец скрылся, полк прошёл мимо, а он смотрел им вслед. В кувшине ещё была вода, драгоценности Сонабар теперь не позвякивали, а плавали, царапая дно. Пить! Ещё воды! Сенеав опрокинул кувшин, вылив себе в рот последние капли, и золото сползло к краю, холодной тяжестью легло ему на губы и нос. Каждую из этих вещиц он осторожно брал в рот, пытаясь вобрать в себя последнюю влагу. Наконец, опустив кувшин обратно к себе на колени, он вспомнил о недосказанном проклятии. «…Не искупить тебе слёз моих, даже…». Но мысли его стали путаться. Почему он дал ему воды? «И не искупить…» Никто из них не вышел из строя, чтобы его прикончить, а этот вышел… и дал ему воды. «…Моих слёз, моего горя…» Солдату в пути нужнее всего вода, а он поделился со мной… со мной – никчёмным! Я больше не министр, не советник князя, не отец своенравной красавицы. Даже рабом ему я не смог бы быть, я больной, умирающий старик. «…Не искупить тебе ничем, ничем… кроме воды».

Ришон-Ле-Цион, 2010 г.

Медленно Аня поднималась по лестнице и остановилась в пролёте. Перед ней было огромное зеркало, в котором она увидела себя немного другой, изменившейся. Слева ступеньки вели вверх, а справа – темнота: ни перил, ни ступенек. Аню неудержимо влекло в эту тьму, и она, потеряв равновесие, качнулась. Ещё немного – и она полетела бы в эту бездну, но чья-то рука поддержала её, не дав упасть. Оторвав взгляд от зияющей, зовущей её тьмы, она подняла глаза и увидела своё собственное отражение, которое держало её за руку, и, вскрикнув, проснулась. Со вздохом Аня перевернулась на другой бок, рядом лежала смятая подушка, одеяло было откинуто, а часы на тумбочке показывали, что давно пора вставать. Торопливо выбравшись из кровати, она пошла умываться. В ванной стоял сильный запах дорогого мужского одеколона. Игорь ни с того ни с сего решил купить себе французский лосьон и неизменно пользовался им каждое утро после бритья. Ане нравился этот запах и то, что Игорь стал ходить в спортзал, похудел и в свои сорок восемь лет выглядел намного моложе. Причёсываясь у зеркала, Аня подумала о своём сновидении. Дома они с мамой и Лёнькой всегда рассказывали друг другу свои сны. Покойная бабушка хорошо умела их толковать. Чтобы она сейчас сказала, если бы Аня рассказала ей про эти ступеньки и зеркало? Наверное, покачала бы головой и сказала со вздохом: «Только бы к добру, Анечка. Только бы к добру». Поначалу, когда они с Игорем только поженились, Аня пыталась делиться с ним тем, что ей приснилось, но он презрительно фыркал: «Что ты как бабка старая со своими снами?» Сначала её это обижало, а потом она подумала, что, может быть, Игорь из тех людей, которые не помнят своих снов, и у него вызывали досаду и раздражение рассказы о них, ему, наверное, казалось, что она выдумывает.

Ещё раз взглянув на часы, Аня заторопилась. Быстро собрала свои пепельно-русые кудри сзади резиночкой, подкрасила глаза и губы.

– Игорь, подвези меня до остановки, я на работу опаздываю, – попросила она, выходя из комнаты и застёгивая на ходу блузку.

Игорь не ответил. Стоя посередине кухни, он сосредоточенно ел йогурт из маленькой коробочки.

– Йогурты закончились, – наконец сказал он, – и колбасы больше нет.

– Вечером купим. Подвези меня до автобуса…

– Подвези, подвези! – раздражённо перебил он её. – А мне потом в пробке стоять! Проторчала у зеркала всё утро! – Он ввинчивал ноги в ботинки, одновременно засовывая рубашку в брюки. – Ну, пошли.

Они спустились во двор, где у Игоря стояла новенькая беленькая «Мазда». Усевшись за руль, он немного повеселел.

– На работу она опаздывает, – хмыкнул он. – Это барахло сотни лет в земле лежало, ничего не будет, если ты его почистишь на час позже.

– С «барахлом» ничего не сделается, а карточку надо отбить вовремя.

Игорь аккуратно выруливал из одной улицы в другую, педантично мигая лампочками перед каждым поворотом.

– Денег поднакопим, я тоже на права сдам, – вздохнула она.

– И что? – усмехнулся он. – Будешь ездить на двух автобусах, только с правами? Думаешь, так быстрее получится?

– Нет, мы будем по очереди на машине ездить.

Он посмотрел на неё так, как будто она сказала что-то кощунственное.

– Я тебе не дам мою машину водить.

– Почему твою? Это наша машина, мы вдвоём на неё копили.

– Слушай, Анька, не начинай… – Его оборвал резкий гудок проезжавшего мимо автомобиля.

– У, блин!.. Чуть аварию из-за тебя не сделал!

Они выехали на трассу и теперь оба молчали. Вот и остановка. Игорь остановился у обочины.

– Я сегодня сверхурочно… Поздно вернусь. – Он наблюдал, как она суетливо отстёгивалась, открыла дверцу, осторожно придерживая, чтоб не распахнулась. – Зайди после работы в супермаркет.

– Ладно, пока. – Она захлопнула дверь машины и пошла.

– Ань, слышишь? – Он открыл окно. – Колбасы не забудь купить!

Она кивнула и продолжила смотреть на него, а он, отъезжая, пробормотал: «Баба с возу…»

Подошёл 129-й, Аня заторопилась, доставая проездной из переднего кармашка сумки. У входа собрались спешащие на работу люди. Они взбирались в автобус и деловито рассаживались. Пройдя почти до конца, Аня увидела свободное место и, усевшись у окна, облегчённо вздохнула. Автобус поехал. За окном проплыл ещё закрытый торговый центр, кучка небоскрёбов поблёскивала окнами в утреннем солнце, длинная полоса травы и цветов протянулась вдоль шоссе, замелькали высокие пальмы. Глядя на давно знакомый пейзаж, Аня задумалась.

Пятнадцать лет назад она с Игорем и маленьким Сашенькой приехала в Израиль. Ей тогда предложили преподавать химию в общеобразовательной школе, и это её не очень-то обрадовало, но сидеть в лаборатории в поликлинике Ане ещё больше не хотелось. Более престижные места требовали хорошего знания иврита, как это ни парадоксально, лучшего, чем для работы в школе. Игорь, закончив языковой курс, сразу устроился программистом, а она нашла себе временную работу в районе Северного Тель-Авива – раз в неделю убирала квартиру у одной приятной пожилой израильтянки. Платили неплохо, но Ане иногда казалось, что она и бесплатно приходила бы туда ради кондиционера. В их маленькой съёмной квартире они спали под вентилятором, а в открытые окна вползали духота и большие коричневые жуки, которых они панически боялись. Старые раковины и уродливые плитки на полу, которые, сколько бы их ни мыли, казались грязными, а тут она заходила в прохладу и с удовольствием убирала и без того чистую квартиру. Жалко только, что она не могла привести с собой маленького Сашеньку. Она в то время часто отвозила его к маме в Иерусалим. Там у него было всё: чистота и порядок, кондиционер и никаких жуков.

Мама, отчим и брат Лёнька приехали в Израиль на четыре года раньше. Они купили квартиру в одном из белокаменных районов Иерусалима. Отчим умер через три года после приезда. Его похоронили на кладбище с видом на холмы и дорогу, ведущую к городу.

– Я часто, когда прихожу к нему, ещё долго стою, смотрю на этот вид и не могу насмотреться, – говорила мама.

Лёнька не смог подтвердить диплом врача, что-то не заладилось у него, да и иврит не пошёл. В конце концов он собрался и уехал в Америку. Там он трудился, как раб на плантациях, учился и работал санитаром на скорой помощи. Посылал деньги матери, чтобы помочь ей выплатить ссуду. Его упорству и целеустремлённости можно было только позавидовать. Через три года он получил американский диплом, а ещё через два стал гражданином Соединённых Штатов. Теперь он работал в одном из больших госпиталей в штате Массачусетс, работал тяжело и зарабатывал хорошо. Аня была за него рада. Только вот они уже много лет не виделись, и даже поговорить по телефону с братом редко удавалось.

Однажды, возвращаясь с уборки, Аня услышала, как её кто-то зовёт. Не успела оглянуться, как на неё просто налетела высокая загорелая девица, в которой Аня с удивлением узнала свою троюродную сестру из Караганды, которая, когда-то поступив в университет, жила у них в Москве несколько месяцев.

– Юля?!

– Анька! Я ещё из автобуса тебя увидела, смотрю – ты! Всё такая же, нисколько не изменилась!

– Юль, а ты… Я бы тебя не узнала. Ты, наверное, на пляж каждый день ходишь, как ты загорела!

– На пляж… – Юля усмехнулась. – Я всю весну на раскопках пробыла. Слушай, у тебя время есть? Пойдём в кафе посидим?

И она, не задавая вопросов, увлекла Аню за собой, и вот они уже сидели в кафе. Аня застенчиво отодвинула от себя меню.

– Мне бы только попить чего-нибудь.

Юля понимающе кивнула и заказала два капучино, тост с сыром, греческий салат и попросила принести в первую очередь кувшин с водой и со льдом.

Как только официант удалился, она уселась поудобнее и стала со вкусом расспрашивать про тётю Розу, про двоюродного брата Эдика, про Игоря и Сашеньку…

– Моя мама как-то говорила по телефону с Ольгой Александровной, она говорила, что вы тоже собираетесь в Израиль, но я не знала, что вы уже здесь.

– Да, мы в декабре приехали.

– В декабре! Так вы уже тут почти семь месяцев, вы уже, можно сказать, старожилы!

Аня улыбнулась. Она отпивала воду по глотку из запотевшего стакана, когда принесли два огромных блюда, в одном из них возвышалась гора сыра, черных маслин и разных овощей. Это называлось греческим салатом. В другом лежали два круглых дымящихся рогалика, разрезанных вдоль, и из разрезов торчали лук, кружочки помидора и оплавившийся жёлтый сыр. Юля затребовала ещё две дополнительные тарелки, и после того, как их доставили и принесли капучино, на стеклянном столике не только яблоку, но и самой маленькой маслине было бы некуда упасть. А Юля продолжала расспрашивать: теперь про курсы иврита, про перспективу работы. Узнав, что Игорь уже работает по специальности, она очень обрадовалась.

– Ну а ты?

– Я нашла место в школе, буду химию преподавать.

– Молодцы! – восхитилась Юля.

– Ты всё расспрашиваешь, а сама-то как?

– Я? Ну что, делаю вторую степень, работаю пока простым археологом… – она взяла запечённый рогалик и с хрустом откусила большой кусок. Пока она жевала, было тихо, и Аня, воспользовавшись моментом, принялась за еду. Греческий салат был вкусный, но сыр слишком солёный, запечённый рогалик – замечательный, такой лёгкий и тонкий, с семечками кунжута сверху, а капучино – лучше всего, она так давно не пила хорошего кофе.

– Слушай, Ань, а ты бы не хотела работать в археологии? – Юля ела на удивление быстро, она только что выгребла из тарелки остатки греческого салата, а от её кофе не осталось ни капли. У Ани же был полный рот, поэтому она не ответила. – Ну что тебе делать в школе? Дисциплина в израильских школах ужасная, а платят мало…

Она её так уговаривала, как будто у Ани была одна единственная мечта – работать в израильской школе.

– Так для этого, наверное, надо переучиваться, – сказала она неуверенно.

– Я думаю, что там обучают на месте. Хочешь, я узнаю?

Так Аня попала в археологию.