Текст книги "Белая хризантема"

Хана

Остров Чеджу, лето 1943

Японские солдаты загнали Хану и еще четырех девушек в кузов грузовика. У двух девушек разбиты лица. Очевидно, сопротивлялись. От потрясения и страха девушки молчали. Хана поглядывала на спутниц, гадая, знакомы ли они, – может, виделись на рынке. Три девушки были старше ее, две – на пару лет, а третья намного, четвертая же была явно младше. Она напоминала Эми, и Хана ухватилась за эту мысль. Девочка попала в грузовик, потому что у нее нет старшей сестры, потому что некому было защитить ее. Хана мысленно посылала ей слова утешения, по щекам девочки безостановочно текли слезы. Плакала она беззвучно – не хотела, чтобы солдаты заметили ее отчаяние.

Когда солнце село за крыши, грузовик подъехал к полицейскому участку. Кое у кого из девушек вспыхнули надеждой глаза. Хана посмотрела на здание и прищурилась. Здесь им никто не поможет.

Четыре года назад ее дядю отправили воевать против китайцев за японского императора. Его приписали именно к этому полицейскому участку. Корейцы редко занимали государственные должности, а если кто и попадал на чиновничью службу, то сплошь предатели, коллаборационисты, японские прихвостни. Дядю заставили сражаться за страну, которую он презирал.

– Если нас не уморят голодом, то перебьют на поле боя. Его посылают на смерть! Ты слышишь? Они убьют твоего младшего брата! – кричала мать на отца, когда узнала, что дядю отправляют в Китай.

– Не волнуйся, я за себя постою, – отвечал дядя, ероша Хане волосы. Эми он ущипнул за щеку и улыбнулся.

Мать замотала головой, гнев исходил от нее, как пар от кипящего чайника.

– Ты не умеешь за себя постоять! Тебя и мужчиной еще не назвать! Не женат. Детей нет. Ты мальчишка! Нас истребят на этой войне. В стране не останется ни одного корейца!

– Хватит, – произнес отец Ханы так тихо, что все тут же умолкли.

Он со значением посмотрел на Хану с сестрой. Мать вызывающе стояла перед ним, явно желая добавить очередное хлесткое слово, но проследила за его взглядом. Лицо ее сморщилось, она осела на пол, обхватила себя руками и, стоя на коленях, принялась раскачиваться взад и вперед.

Хана ни разу не видела ее такой. Мать всегда была сильной и уверенной в себе. Хана даже назвала бы ее твердой, как тверда омываемая океаном скала – гладкая, если потрогать, но нерушимая. Однако в тот день мать обратилась в беспомощную маленькую девочку. Хана испуганно схватила руку сестры.

Отец сел рядом и обнял мать. Так они и сидели, обнявшись, раскачиваясь вместе, пока мать не посмотрела на отца и не произнесла слова, которых Хана никогда не забудет.

– Кого они заберут, когда его не станет?

Дядя ушел в полицейский участок, забросив за плечо вещмешок со сменой одежды и едой, заботливо собранный материнскими руками. А через месяц они получили похоронку.

Хана помнила его молодое лицо. Он умер в девятнадцать лет. Ей, двенадцатилетней, он казался совсем взрослым, потому что был намного выше и говорил басом. Теперь-то она понимает, что он и вправду был мальчишкой, слишком молод для смерти. И наверняка испытывал тот же ужас, что и она сейчас. Страх пульсировал в теле. Страх перед неведомым будущим. Страх больше не увидеть родителей. Страх за сестру, которая останется в море одна. Страх перед смертью на чужбине. Японская армия прислала домой дядин меч – японский, и отец зашвырнул его в море.

Сидя в грузовике у полицейского участка, Хана понимала, почему мать так горевала из-за дядиного ухода. Ей не хотелось думать, что теперь ее черед отправляться на императорскую войну, а мать будет снова беспомощно раскачиваться на полу.

– На выход, – скомандовал солдат, опуская борт кузова.

Он завел девушек в участок. Хана старалась держаться не первой и не последней. Как в стае рыб, она надеялась, что в середке ее не достанут хищники. В участке стояла тишина. Хана никак не могла усмирить дрожь. Волосы были еще мокрые от морской воды, а купальный костюм не особенно прикрывал тело. Она обхватила себя руками и старалась не лязгать зубами. Ее не должны слышать, тогда, может, и не увидят.

Сержант за стойкой окинул девушек взглядом и кивнул солдату. Это было кореец, коллаборационист, изменник. Он им не поможет. Погасла последняя искра надежды. Дежурный сержант велел девушкам записать имена и фамилии в журнал, указать возраст и род занятий родителей. Хана уже солгала на берегу, назвавшись сиротой, и теперь не знала, как поддержать ложь.

Чиновник за стойкой не знает ее, но может знать родителей – по крайней мере, по их японскому имени, Хамасаки. Корейское имя матери – Ким, отца зовут Лян; замужние женщины всегда сохраняют свои фамилии. Две девушки, стоявшие перед Ханой, послушно вписали навязанные японские имена, чтобы задобрить солдат, но Хана подозревала, что покорность им не поможет. Она свела имена родителей воедино: Ким Лян Ха. Может, вымышленное имя помешает японцам выяснить, что родные еще живы, и вернуться за сестрой. Лелеяла она и шаткую надежду – родители прочтут имя в журнале и поймут, что она здесь была. Этот призрак надежды придал ей толику сил.

После того как девушки записались в журнал, их отвели в маленький кабинет. Обшарпанные кремовые стены обклеены пропагандистскими плакатами, превозносящими выгоды добровольной службы в японской армии. Такие же висят на рынке, где рыбаки и хэнё сбывают дневной улов землякам и японским солдатам. Люди на плакатах улыбаются, их японские глаза блестят. Хане никогда не нравились эти картинки. Они сродни тем фальшивым улыбкам, что возникают на лицах торговцев, когда на рынке появляются солдаты.

Отец – единственный из взрослых, кто не способен лицемерно улыбаться. Его простецкое, заурядное лицо искажало не подобострастие, а гнев, порожденный гибелью брата. Если солдат, стволом винтовки ворошивший на прилавке морских гадов, натыкался на яростный взгляд отца, он тут же терялся. Руки начинали дрожать, и он поспешно уходил, в смятенном молчании.

Хана много раз наблюдала такую сцену и неизменно спрашивала себя, что же видит солдат в отцовских глазах – боль или нечто более грозное. Быть может, предвестие собственной гибели? Хана с радостью смотрела, как солдат словно ошпаренный торопится прочь.

Стоя с девушками среди бумажных лиц, лучащихся фальшивым счастьем, она пробовала дать волю гневу, чтобы всякий, кто взглянет на нее, отшатнулся, потрясенный яростью в ее взгляде. Возможно, и она обладает этим отцовским даром. Хана еще немного приободрилась.

– Одеваться! – заорал солдат.

Он раздал девушкам песочного цвета платья, нейлоновые чулки, белое ситцевое белье. Платья разного покроя, но все из одной материи.

– Зачем это? – прошептала одна из девушек по-японски.

– Наверное, форма, – ответила другая.

– Куда нас увезут? – с ужасом спросила третья, та, что, на взгляд Ханы, была едва ли старше ее сестры.

– Это для Женского патриотического корпуса. Учитель говорил, туда набирают добровольцев, – сказала девушка, стоявшая рядом с Ханой. Голос у нее был уверенный, но сама она дрожала.

– Для чего добровольцы? – хрипло выдавила Хана.

– Молчать! – крикнул солдат из-за двери и стукнул прикладом об пол. – Две минуты!

Девушки поспешно переоделись и выстроились рядком возле дальней стены. Дверь распахнулась, и все съежились. В комнату вошел капрал Моримото, оглядел Хану и только потом изучил остальных девушек. Он ее поймал, он ее и отправит на чужбину. Хана старалась запомнить его лицо – надо знать, кого проклинать, когда вернется домой.

– Хорошо. Очень хорошо. Теперь ступайте и подберите обувь. Потом возвращайтесь в грузовик. – Он выпроводил их жестом, но Хану придержал за руку: – В платье ты выглядишь гораздо моложе. Сколько тебе лет?

– Шестнадцать, – ответила она, пытаясь высвободиться, но его пальцы впились в локоть.

Моримото словно обдумывал ответ, наблюдая за ее исказившимся лицом. Хана опустила голову, но он взял ее за подбородок и заставил посмотреть на него. Казалось, он упивается ею – будто утоляет жажду.

– Эта поедет со мной.

Он разжал пальцы.

Стоявший за дверью солдат отдал честь и увел Хану выбирать обувь. Она взяла пару бесформенных туфель. В коридоре, привалясь к стене, стоял какой-то старик, он отвернулся, когда она проходила мимо. Ей стало тошно от его трусости, но она тут же простила – ему страшно. На острове все боялись. Солдату ничего не стоит проломить корейцу голову, а если родные потребуют наказания за убийство, то их дом сгорит дотла или же вся семья бесследно исчезнет.

На улице девушек обжег холодный ветер. Похоже, боги перепутали времена года и с приближением летней ночи решили отрядить им в конвоиры стужу. Работавший вхолостую двигатель заглушал рыдания, в которых зашлись девушки, осознав, что их и вправду увозят из дома. Хане не хотелось отрываться от группы. Солдат подтолкнул ее к кабине, она упиралась, рвалась за последней девушкой к кузову.

– Эй, тебе не туда. Вон там твое место. – Солдат тычком направил ее к распахнутой дверце кабины.

Девушки смотрели на Хану из кузова, на лицах – страх пополам с отчаянием. Бредя к дверце, Хана думала, что к страху и отчаянию примешалось и облегчение – их не тронули.

Она села рядом с водителем. В грузовике было не теплее, чем снаружи. Шофер покосился на нее, но тут же устремил взгляд вперед: в кабину залез Моримото. От него пахло табаком и спиртным.

Они молча ехали сквозь ночь. Хане было слишком страшно, чтобы смотреть на солдат, и она сидела неподвижная, точно камень, стараясь не привлекать их внимания. Солдаты не разговаривали ни с ней, ни между собой, тоже бесстрастно глядели вперед. Побережье скрылось, черная глыбища горы Халла[4]4
  Она же – Халласан, потухший вулкан на острове Чеджудо (Чеджу), Южная Корея, самая высокая горная вершина в стране.


[Закрыть] выросла и осталась позади, когда они достигли дальнего края острова. Водитель опустил стекло и закурил. Снаружи повеяло океаном, и Хана впитывала этот умиротворяющий запах, пока грузовик петлял по серпантину, спускавшемуся к проливу, что отделял Чеджу от южной оконечности материковой Кореи. Хану замутило, она прижала руки к животу, сдерживая тошноту.

У каменистого берега далеко внизу она различила какое-то большое судно. Вскоре грузовик остановился у причала. Когда девушки и Моримото вылезли, водитель козырнул капралу. Солдаты отвели новоприбывших к толпе женщин, сгрудившихся в подобии загона. Морские птицы кричали в вышине, не ведая о происходящем внизу. Как бы Хана хотела расправить крылья и взмыть к ним, в небо. Солдат покрикивал, направляя женщин и девушек на паром. Пленницы молчали.

Взбираясь по ступеням на верхнюю палубу, Хана смотрела под ноги. Каждый шаг все дальше уводил ее от дома. Она еще ни разу не покидала остров. Мысль, что ее отправляют в другую страну, наполняла ужасом, от нее слабели ноги, отказываясь делать очередной шаг. Если она окажется на борту этого судна, то, может, уже никогда не увидит родных.

– Шевелитесь! – надрывался солдат.

Девушка сзади толкнула ее в спину. Выбора нет. Хана попрощалась с домом. С сестрой, по которой будет тосковать в первую очередь. И все же Хана радовалась, что спасла ее от своей участи, что бы ни сулило будущее ей самой. Она попрощалась с матерью, которой желала спокойного моря. С отцом – ему она желала стойкости в море, но втайне просила ее разыскать. Она представляла, как его рыбацкая лодка следует за паромом, готовая доставить ее домой. Глупо, конечно, но она вцепилась в эту картинку.

Вдоль верхней палубы тянулись двери, ведущие в крошечные каюты, и Хану с девушками из грузовика затолкали в одну из них, и без того уже набитую битком. Там было не меньше тридцати пленниц. Все одеты в такую же форму, и на всех лицах написан такой же страх.

В дороге кое-кто из девушек делился той небогатой едой, что успели запихнуть в карман. Некоторые солдаты, проникшись сочувствием, подкармливали пленниц – пара рисовых шариков, полоска сушеного кальмара; одной девушке досталась груша. Но большинство были слишком напуганы, чтобы есть. Молодая, никак не старше двадцати лет, женщина дала Хане рисовый шарик.

– Спасибо, – сказала Хана и захрустела подсохшим рисом.

– Откуда ты?

Хана не ответила, не уверенная, можно ли с кем-нибудь разговаривать. Она не знала, кому доверять.

– Я живу южнее горы Халла, а почему оказалась здесь – не пойму, – заговорила женщина, не дождавшись ответа. – Я сказала им, что замужем. Что муж воюет с китайцами. Мне нужно домой, он же пишет, – кто без меня получит его письма? Я сказала, что замужем, но… – Ее глаза молили о понимании, но Хана была не в силах ей помочь. Она не понимала.

В разговор вступили другие.

– Почему тебя забрали, если ты замужем? Может быть, у мужа долги?

Вокруг замужней женщины собралась небольшая группа.

– Нет, у него нет долгов.

– Тебе известных, – уточнила еще одна.

– Она же сказала, что долгов нет. Он на войне.

Посыпались мнения, и вскоре расспросы переросли в спор. Младшие девушки помалкивали, и Хана выбралась из гомонящей толпы, надеясь найти уединение среди тех, кто молчит. От страха глаза у девушек были круглые.

– Если сюда согнали должников, тогда почему здесь девчонки? Это же дети!

– Значит, родители задолжали.

– Их продали, как и нас.

– Неправда! – вскрикнула Хана, от возмущения ее голос дрожал. – Мы с матерью – хэнё и никому не должны. С нас может спрашивать только море.

В каюте наступила тишина. Старшие женщины были удивлены, что такая молодая позволила себе подобную дерзость, они тут же указали ей на это. Девушки помладше придвинулись к Хане, будто надеясь набраться от нее смелости. Хана привалилась к стене, руками обхватила колени. Девушки последовали ее примеру. Все молчали. Хана гадала, какая судьба ждет их на материке. Куда их везут – в Японию или в воюющий Китай?

Она принялась восстанавливать в памяти поездку в кабине грузовика. Водитель ни разу не отреагировал на ее присутствие, зато Моримото, похоже, подмечал каждое движение. Если она сдвигалась, то смещался и он; если кашляла – толкал плечом. Он словно слился с ней, с ее дыханием. Хана предпринимала неимоверные усилия, чтобы не смотреть на него, и не удержалась только однажды.

Он закурил, и огонек согрел ей щеку. Она повернулась, боясь обжечься, и взгляды их встретились. Он наблюдал за ней, проверяя, посмотрит ли и она. Хана не отвела глаз, изучая его лицо, и он выдохнул в нее дым. Она закашлялась, быстро отвернулась и снова уставилась в лобовое стекло.

Паром вышел в открытое море, и Хану замутило от качки. Нырнуть бы сейчас, очутиться в глубине океана, поплыть к дому. Перед ней возникло испуганное лицо сестры. Хана закрыла глаза. Она уберегла сестру от этой дороги в неизвестность. Пусть хоть ей ничего не грозит, и то хорошо.

– Как по-твоему, нас везут в Японию? – спросила девушка, сидевшая рядом.

Хана открыла глаза и поймала на себе взгляды. Вокруг лица, полные ожидания, но почему спрашивают ее?

– Не знаю, – виновато ответила она.

Девушки, съежившись, покачивались в унисон с паромом. Ей нечем было их утешить. В памяти всплыли рассказы односельчан. Никто из увезенных девушек не вернулся. Их скорбящим родителям не прислали мечей и благодарственных грамот. Девушки просто исчезли. До родины доходили лишь слухи, которые скрывали от оставшихся детей.

* * *

Вскоре после того как Хана стала полноправной хэнё, она подслушала на рынке приглушенный разговор двух женщин о деревенской девочке, которую нашли на северной стороне острова.

– Вся больная и умом тронулась после того изнасилования, – сказала одна.

Хана насторожилась, она толком не знала, что такое “изнасилование”, и подобралась ближе – вдруг разъяснится.

– Отцу приходится прятать ее дома. Совсем дикая… чисто животное.

Другая женщина скорбно покачала головой и опустила глаза.

– Никто на нее больше и не посмотрит, даже если чудом поправится. Бедняжка.

– Да, бедная девочка и бедный отец. Позор сведет его в могилу.

– Еще бы, такой удар.

Женщины продолжили причитать, но Хана так и не поняла, почему девочка одичала, а отцу грозит безвременная кончина. Вечером она спросила у матери.

– Где ты услышала это слово? – всполошилась та, будто Хана совершила невиданный проступок.

– На рынке, женщины говорили о девушке, которую забрали солдаты.

Мать со вздохом вернулась к шитью. Они сидели в молчании. Хана смотрела, как мать штопает купальные шорты. Иголка так и порхала, завораживая Хану. Погружение в море, шитье, стряпня, уборка, починка, огородничество – всем этим мать владела в совершенстве.

– Ты, наверно, сама не знаешь, что это такое, – пожала плечами Хана, не сомневаясь, что мать возмутится и ответит.

– Если скажу, то слов уже не воротишь. Ты правда хочешь узнать? – Мать не отвела глаз от штопки, и вопрос повис между нею и дочерью мрачноватым облачком.

Хана хотела. Она это заслужила. В конце концов, она теперь тоже ныряльщица, ежедневно сталкивается с теми же опасностями, что и старшие женщины, – штормы, акулы, каждый день рискует утонуть. Она уже взрослая. Даже соседские парни отпускают шуточки о женитьбе, когда она мимо проходит.

Один ей даже нравился. Самый высокий и самый смуглый, но с удивительно ясными глазами и чудесной улыбкой. И вроде бы поумнее других, поскольку не отпускал шуточки ей вслед – в отличие от приятелей. Он регулярно покупал у них моллюсков на рынке и всегда заводил с матерью и Ханой вежливую беседу. Его отец был учителем, но в школах теперь преподавали японцы, и парню пришлось пойти в рыбаки. У юноши были две младшие сестры, и ему понадобится хорошая жена, которая будет рада обществу девочек. Хана не знала, как его звать, но однажды узнает. Возможно, когда рядом будет ее отец, он и спросит, а потом они, может быть, обручатся.

– Да, – ответила Хана. – Я хочу знать.

– Ладно, тогда скажу, – бесцветным голосом проговорила мать. – Изнасилование – это когда мужчина силой заставляет женщину с ним лечь.

Хана вспыхнула, а мать продолжила:

– Но если насилуют солдаты, то дело не ограничивается одним разом. Ту девушку заставили лечь с собой много-много солдат.

– Зачем им это? – выдавила Хана, чувствуя, как горит лицо.

– Японцы считают, что это укрепит солдат. Позволит выиграть войну. Они думают, что имеют право получать удовольствие даже вдали от дома, потому что на фронте рискуют за императора жизнью. Они настолько уверены в этом, что забирают наших девушек и развозят по всему белу свету. Но этой повезло, ее оставили дома.

И мать выжидающе посмотрела на Хану, но та молчала. Тогда мать встала и протянула ей купальные шорты. Хана уставилась на безукоризненную штопку. Она понимала, что означает лечь с мужчиной, – во всяком случае, имела об этом некоторое представление. Самого действа она ни разу не видела, но иногда слышала по ночам, когда родители думали, что она спит. Шепот, тихий смех матери, сдавленные стоны отца. Она не понимала, как можно к этому принудить и что будет делать с женщиной сразу много-много солдат. Мать сказала, что той девушке повезло, что она осталась дома. Хана не стала передавать слов женщин об отце бедняжки, которого случившееся сведет в могилу.

* * *

Дверь каюты открылась, пропуская двух солдат. С минуту они разглядывали девушек и выбрали одну – скорее всего, наугад. Девушка слабо запротестовала, и один из солдат наотмашь ударил ее. Она замолкла, потрясенная неожиданным ударом. Второй солдат продолжал разглядывать девушек.

– Девушка-хэнё, на выход! Капрал Моримото требует тебя.

Хана узнала голос водителя грузовика, но не шевельнулась.

– Давай поторапливайся, тебя зовут.

В воздухе разлилось тревожное ожидание. Девушки наверняка уставились на нее, и он вот-вот догадается, кто ему нужен. Боясь выдать себя малейшим движением, Хана замерла, вот только все тело ее сотрясала мелкая дрожь. Солдат наверняка вычислит ее по этой дрожи.

На другом конце каюты послышался высокий голос:

– Здесь нет хэнё. Вы, должно быть, ошиблись дверью.

Девушки согласно загомонили, но водитель уже заметил Хану.

– Вон ты – да-да, ты, живо сюда. Я тебя помню. Ты хэнё. Пойдешь со мной. – Он положил руку на кобуру. – И не заставляй меня ждать.

Ничего не оставалось, как подчиниться. Хана поднялась, сразу будто отделившись от девушек, с которыми чувствовала себя в относительной безопасности, и шагнула к солдату. Он схватил ее за руку, вытолкнул за дверь и потащил по коридору – будто на расстрел. Палуба парома кренилась на каждой волне. Свободной рукой Хана хваталась за стену, чтобы сохранить равновесие.

– Сюда, – буркнул солдат и открыл железную дверь.

Хана вошла. Дверь с лязгом захлопнулась. Под затихающее эхо Хана оказалась лицом к лицу с капралом Моримото. Он молча смотрел на нее, от его взгляда у Ханы по спине пробежал озноб. Она невольно отступила к двери.

– Ложись, – властно велел Моримото и указал на койку у стены.

Хана вжалась в дверь. Пальцы судорожно нащупывали ручку.

– За дверью пара часовых, – сказал Моримото. Его голос был спокоен, как будто происходящее было делом привычным, но лицо выдавало вожделение. На лбу блестели крупные бусины пота.

Хана повернулась и заглянула в дыру-окошко. Моримото не лгал. По обе стороны двери стояли часовые, пусть Хана и видела только их плечи. Она развернулась к Моримото.

– Ложись, – повторил он и посторонился, давая ей пройти.

Хана медлила. Моримото вытер пот носовым платком, нетерпеливо скомкал его и сунул в карман.

– Если мне придется повторить еще раз, я позову солдат и все окажется куда неприятнее, чем только со мной.

Он говорил все с той же невозмутимой властностью, но Хана уловила перемену в нем. Он походил на акулу, которая бесшумно движется в темной глубине, сосредоточенную на жертве.

Мысль о солдатах в этой крошечной каюте напугала Хану, и она подчинилась. Моримото коротко рассмеялся и принялся расстегивать ремень. Хана зародышем сжалась на койке. Закрыла глаза. С тихим шорохом ремень медленно выскальзывал из петель. Волоски на шее у Ханы встали дыбом, когда японец шагнул к койке. Она переборола желание открыть глаза, еще плотнее сжала веки. Вздрогнула от прикосновения. Его пальцы отвели от лица волосы, погладили по щеке. Она чувствовала его дыхание. Он стоял возле койки, опустившись на колени. Ладонь поползла по ее шее, плечу, бедру и замерла на колене. Хана открыла глаза.

Он в упор смотрел на нее. Она не могла понять, что выражает его лицо. Оно налилось краснотой. Хана смотрела не отводя взгляда, ожидая чего-то ужасного. Он улыбался, но глаза его были пусты. Хана отпрянула еще до того, как его рука забралась под платье.

– Пожалуйста, не надо, – прошептала она из последних сил. Слов своих не расслышала даже она сама.

– Не переживай так. В дороге я успел тебя изучить. И ты мне понравилась.

Хана попыталась увернуться, но он схватил ее за бедро и так сжал, что она вскрикнула от боли.

– Не дергайся, иначе разорву платье и в Маньчжурию поедешь нагишом. Ты этого хочешь – сутки за сутками ехать в набитом солдатами поезде без единой тряпки, прикрывающей твое прекрасное тело?

Его взгляд подстрекал ответить. Хана перестала вжиматься в стену, но дрожь унять не удалось. Он сказал – Маньчжурия. Это же самый край света, такая даль, что и вообразить невозможно.

– Умница.

Он ослабил хватку, медленно задрал платье выше пояса, стянул с Ханы ее новые нейлоновые чулки, затем ситцевые трусы. Аккуратно сложил все и стопкой положил на край койки. После встал, и форменные брюки упали до лодыжек. Хана смотрела на вздыбленный член.

– Я буду добр и вскрою тебя с любезностью, которой остальные не получат. Обычно для девушек тут все происходит внезапно. А ты будешь знать, чего ждать.

Он придавил ее своим телом, и Хана закрыла глаза. Его дыхание на лице, его тяжесть на ней – все это она ощущала, пребывая во тьме. Он проник в нее и мощными толчками в клочья разорвал ее невинность. Боль была такая, будто в нежную кожу между пальцами вонзили нож, вот только взорвалась она в ином месте и быстро переместилась в сердце, в мозг.

Он пыхтел, и стонал, и рычал, будто вепрь. Хана представила, что так и есть, что это черный чеджуйский хряк, тот, что живет у них за домом у нужника и питается человеческими испражнениями. Она цеплялась за этот образ, чтобы не думать о том, что происходит с ней, чтобы заглушить боль где-то в самой середке своего существа. Рычание участилось, и его тело на ней словно забилось в судорогах. Потом он обмяк и будто обратился в мертвеца – лежал, вдавив ее в жесткий матрас, не позволяя вдохнуть.

Наконец Моримото встал, и Хана быстро отвернула лицо к стене, сжалась, баюкая боль. Она слышала, как он одевается – шуршание брюк, присвист кожаного ремня, шарканье ботинок.

– У тебя кровь, – сказал он.

Хана оглянулась. Он указывал пальцем на простыню. Она увидела кровавое пятно на белой ткани. Сердце на миг остановилось. Она умирает? Хана поплотнее стиснула колени. Моримото улыбался.

– Что ж, я сделал, что задумал. Теперь ты женщина. – Лицо у него было довольное. – Вытрись. Потом можешь возвращаться к своим.

Он бросил ей носовой платок и вышел. Клочок материи нежным лепестком опустился ей на живот.