Текст книги "Белая хризантема"

Эми

Сеул, декабрь 2011

Дочь мягко сжала плечо Эми, та проснулась. В глаза будто песку насыпали.

– Завтрак готов, – улыбнулась Джун Хви.

Эми уловила запах кофе, риса и жареного сига. В желудке у нее заурчало. Она с трудом поднялась с дивана, на котором заснула под утро, колени хрустнули. Снежок приветственно завилял хвостом и увязался за ней в ванную. Его вовсе не смущал ее утренний ритуал. Да они с этим песиком как давние сожители, будто знакомы много лет. Эми поплескала в лицо холодной водой, набрала в сложенные ковшиком ладони и промыла глаза. Освежившись, поманила собаку и зашаркала в кухню.

Дочь превзошла себя. Помимо двух тарелок с дымящимся рисом на столе красовался целый строй фарфоровых блюдец со всякой всячиной.

– Мой любимый панчхан![9]9
  Общее название различных закусок и салатов в Корее, которые подаются как аккомпанемент к основному блюду и рису в небольших тарелках.


[Закрыть] – обрадовалась Эми, изучая мисочки.

– Вчера все утро готовила, – созналась Джун Хви и села напротив.

Эми взяла палочки и попробовала фасоль. Восхитительно, тут же доложила она дочери. Какое-то время они ели молча, лишь Снежок то и дело напоминал о себе. Джун Хви угостила его кусочком рыбы.

После завтрака они перенесли кофе в гостиную, и дочь включила проигрыватель. По комнате растеклась фортепианная музыка, Джун Хви убавила звук.

– Красивая музыка, – сказала Эми.

– Это Шопен. Тебе и в прошлый раз понравилось.

– Да, очень красивая.

Джун Хви, улыбаясь, глядела в окно. Эми догадалась, что дочь ждет Лейн.

– Мама, ты точно не против Лейн? Не возражаешь, если она тоже пойдет?

– Я же сказала, что нет. И не беспокойся обо мне. А твой брат приедет?

– Нет, он работает.

– А мой внук?

– Он в школе. Мы с ними увидимся вечером, за обедом.

Джун Хви вздохнула. Эми показалось, что она расстроена. Вот только непонятно из-за чего. Эми сидела в ожидании, хотя уже допила кофе и пора бы одеваться.

– Мама, можно спросить?

Дочери пятьдесят восемь, а все еще боится заговорить с матерью. Эми не понимала, чем уж таким напугала она дочку в детстве.

– Конечно, о чем угодно.

Джун Хви отпила кофе и посмотрела на свою чашку. Облизнула губы и, не поднимая глаз, спросила:

– Ты была женщиной для утешения?

Между ними невидимой пеленой повисла тишина. Эми ответила не сразу, долго рассматривала свои руки.

– Ты поэтому, как ни приедешь, ходишь на демонстрации по средам?[10]10
  В Корее с 1990 г. действует Совет по делам женщин, угнанных японской военщиной в сексуальное рабство. С 1992 г. эта организация добивается извинений и компенсации со стороны Японии. Основные и регулярные мероприятия совета – это так называемые демонстрации по средам.


[Закрыть] – продолжала дочь, напряженно морща лоб.

Эми потрогала столик. Гладкий и прочный. У нее сжалось сердце. Демонстрации по средам проходят еженедельно уже двадцать лет с тех пор, как о себе заявили так называемые женщины для утешения, хотя Эми бывает на них только раз в год последние три года. На демонстрациях требуют справедливости: японское правительство должно признать свои военные преступления, совершенные против тысяч женщин в период Второй мировой войны.

Война давным-давно закончилась, протесты тоже звучат много лет, а преступления по-прежнему остаются безнаказанными. Чем заслужить прощение? Выдать кого-то одного? Эми потерла грудь. Сердце немного отпустило. Сегодняшняя демонстрация – особенная, тысячная по счету.

– Мне-то почему не сказать? – Голос дочери дрожал от обиды.

Эми положила ладони на бедра. Она никогда не умела разговаривать с дочерью. Джун Хви – научный сотрудник, главное для нее – логика. Перед тем как принять решение, она все тщательно взвешивает, а потом исполняет задуманное, точно и аккуратно. Поэтому она и не пошла с Эми в море, не стала хэнё. Джун Хви предпочла университет, надеясь отыскать там мир, понятный ей, а Эми никогда не понимала вселенной, где обитала дочь. Точно так и Джун Хви не понять вещей, которые Эми всю жизнь от нее скрывает. Не хватит слов, чтобы объяснить дочери свое упорное молчание. Но и лгать она больше не может.

– Я никогда не была женщиной для утешения. Можешь не сомневаться. – Эми посмотрела на дочь в надежде, что этих слов хватит.

– Я… я не сомневаюсь в тебе, а просто… прошу рассказать о своей жизни. Поделиться прошлым. – Джун Хви все так же заглядывала в свою чашку. Вид у нее был смущенный, но и немного сердитый.

– Джун Хви, – тихо позвала Эми.

Дочь посмотрела на нее. Она не прятала гнев, будто бросала вызов матери. Свирепая тигрица еще жива в ней, подумала Эми и ощутила прилив гордости.

– Я кое-кого ищу, вот и все. И надеюсь отыскать однажды.

– Кого? Это твоя подруга?

В мысли ворвалась девочка из сна. Эми видела юное лицо. Так кого она ищет? Девочку, исчезнувшую давным-давно? Женщину, состарившуюся на чужбине? Рассказав дочери правду, она распечатает склеп, который был заперт шестьдесят лет, и запереть его вновь не удастся. За его дверью обман, боль, страх, тревога, стыд – все, что она скрывала от детей, а с годами и от себя. И прошлое обрушится на нее тяжелым ботинком безликого солдата, вышибет из нее дух. Эми съежилась, плечи поникли, на дочь она смотреть не смела. Уставилась в линолеум, расписанный нежными белыми цветами.

* * *

Именно этот белый цветок и отправил Эми на первую демонстрацию. Три года назад Чин Хи уговорила ее пойти на церемонию открытия Чеджуйского Парка мира. Парк посвятили памяти о восстании сорок восьмого года, когда погибло двадцать тысяч островитян. Многих убили ни за что ни про что. Эми помнила царивший в деревне страх – каждый боялся прослыть коммунистом, красным. Всех заподозренных в симпатии к Северной Корее, которую поддерживал Советский Союз, отправляли в тюрьмы; их избивали, пытали, а после убили, когда переходное правительство Южной Кореи при поддержке армии США распорядилось казнить предполагаемых левых, что стало упреждающим ударом в начавшейся Корейской войне.

Эми было четырнадцать, когда их дом спалили. Ее деревня оказалась в числе многих, чьих жителей заподозрили в укрывательстве мятежников-леваков, сражавшихся за коммунистический Север. Она никогда не заговаривала об этом даже с лучшей подругой, но Чин Хи пережила то же самое. Та понимала, сколь болезненны воспоминания Эми, потому что тяготилась своими. Торжественное открытие Парка мира было первым шагом в попытке залечить раны, оставленные кровавым прошлым острова Чеджу, и Чин Хи не отставала, пока Эми не согласилась пойти.

– Твои кошмары сами собой не пройдут, – сказала Чин Хи как-то раз после затянувшегося утреннего лова.

Они сидели на рынке с уловом. День выдался удачный, Эми набрала лишнюю корзину морских ушек.

– С прошлым надо бороться, – добавила подруга.

– Прошлое есть прошлое, – ответила Эми, наблюдая за покупателями.

Ее внимание привлекла маленькая девочка, уцепившаяся за палец матери. Явные туристы с материка. Лучистые глаза девочки остановились на ней. Малышка просияла, и Эми отвернулась. Кошмары уже давно ее терзали. Она не помнила, когда они начались, знала лишь, что после смерти мужа.

– С этим ничего не поделать, – вздохнула Эми.

– Вот же упрямая! Цепляешься за свой хён[11]11
  Сложное корейское понятие, приблизительно означающее “бессильный гнев, причиненный страданием”.


[Закрыть], а он – за тебя. – Чин Хи негодующе покачала головой и помахала рукой девочке, та прыснула и прикрылась ладошкой.

– Ничего подобного, – ответила Эми и принялась массировать больную ногу.

– Мы все туда поедем. Наймем фургон и поедем.

Эми промолчала. Она оглянулась на девочку, которая беззаботной пушинкой порхала вокруг матери среди шумного рынка. Эми ощутила укол зависти – как всякий раз при виде счастливого ребенка. Рану ее разбередило. Японская оккупация причинила страдания всем. Многие пережили Вторую мировую войну только для того, чтобы погибнуть на Корейской. Но те, кому удалось, как Эми, пережить обе войны, несли бремя бессилия и неутихающего горя. Родных убивали, морили голодом, похищали; соседи шли друг на друга – все это было их хён. Каждый кореец знал, что это, и терпеливо нес свой хён, вселенское бремя. Хён несли все, и Чин Хи, и другие ныряльщицы, но то, как несла свое бремя Эми, никого не касалось.

Чин Хи коснулась здоровой ноги Эми:

– Упрямство мешает тебе обрести покой, не допускай этого.

Эми хотела возразить, но Чин Хи вскинула руки:

– Я заткнусь, обещаю…

– Вот и ладно, – сказала Эми, и поторопилась.

– Но только если поедешь с нами! – крикнула Чин Хи и прихлопнула в ладоши. – Иначе ты никогда не помиришься ни с собой, ни со мной!

Над торговым рядом взлетел ее знаменитый смех, на них оглянулись, и Эми осталось лишь улыбнуться.

Поездка к мемориалу оставила тягостное впечатление – рассказы, слезы, воспоминания о восстании и последовавшей за ним бойне. В то время многие ныряльщицы были детьми, многие потеряли родителей, дядюшек и тетушек, братьев и сестер, дедов и бабок. Эми сидела впереди, смотрела в окно и молчала. Слушала разговоры спутниц. Ее память затуманивалась при попытке вспомнить период после освобождения Кореи от японцев. Пятьдесят лет прошло, пятьдесят лет правительство замалчивало случившееся после ухода японцев, и вот теперь можно свободно об этом говорить. Но она не может. Не помнит. Она выжила и вырастила детей только потому, что вытеснила из памяти те трагические события. Из памяти, но не из снов.

– Все в порядке? – спросила Чин Хи, когда они приехали на место.

Эми пожала плечами. Чин Хи не унялась, кудахтала и кудахтала над нею, как наседка. Пришлось даже накричать на нее, чтобы оставила в покое.

На церемонии собралось больше пяти тысяч человек. Эми всматривалась в толпу, гадая, сколько из них жили на острове Чеджу и уехали из-за зверств соотечественников. Мимо прошла женщина с букетом белых цветов. Внезапно почудилось, что белые цветы повсюду, что все принесли их. Эми не понимала, чем ее так расстроили безобидные растения, но люди с цветами всё шли и шли. Она начала задыхаться. Схватилась за грудь и вдруг осознала, что все идут в одну сторону, и двинулась следом.

Сердце снова забилось чаще, когда она приблизилась к группе людей, обступивших большой стол. Тот был усыпан белыми хризантемами – символами зарождающегося утра. Ворох цветов становился все выше, все новые и новые паломники несли их своим давным-давно сгинувшим мертвецам. Сочетание белого и темно-зеленого растревожило память, выпустило на волю воспоминание о другой, совсем давнишней церемонии. Эми увидела мать, та протягивала ей призрачный, белый цветок.

С того дня сны сделались живее и ярче. Чин Хи уже жалела, что заставила Эми поехать на церемонию поминовения павших. Но теперь Эми преследовали не только сны, ее тревожили воспоминания, которые она слишком долго держала под спудом. Воспоминания могли всплыть днем или когда она готовила завтрак, даже в море. Поначалу это были быстрые вспышки: девочка, плывущая к скалистому берегу; солдат, стоящий на камнях; затихающие вдали голоса. Со временем картины набрали силу, от них стало невозможно отделаться. Они мешали работать, не давали спать. Преследовали. Сквозь открывшуюся брешь воспоминания проникли в сознание и причиняли такую боль, что у Эми случился сердечный приступ. Врач посоветовал успокоиться и во что бы то ни стало избегать переживаний. Но воспоминания продолжали изводить, ей уже не удавалось их игнорировать. И потому в очередной раз отправившись автобусом в Сеул к дочери, Эми улизнула и впервые пришла на демонстрацию, чтобы отыскать ту исчезнувшую девочку.

* * *

Тявкнул Снежок, и Эми вернулась в настоящее. Дочь ждала объяснений. Эми взяла собаку и прижала к себе. Коротко остриженная шерсть точно бархат на ощупь, от тепла собачьего тельца ей стало чуть легче.

– Мама?

– Это было давно, во время войны. Японцы забрали из нашей деревни девочку, и она не вернулась.

– Кто она?

– Дорогой для меня человек.

Дочь молчала, но гнев ее прошел, во взгляде лишь вопрос. Эми молчала. Она опустила пса на пол и осторожно встала. Заковыляла в спальню переодеться.

– Ты ведь знаешь, что я люблю Лейн? – раздался за спиной голос дочери.

Эми остановилась и оглянулась. Для нее дочь все та же девчушка, которую она учила плавать в холодной воде Южного моря. Как сейчас, она помнит ее идеально круглое личико, улыбающееся, когда они брызгают друг в друга и плавают кругами возле возвращающихся с промысла хэнё. Эми мечтала, что дочь когда-нибудь будет нырять с ней вместе, как дочки подруг со своими матерями. Но Джун Хви выросла так быстро и в голове у нее зароилось столько идей, что Эми не сумела угнаться за ее взрослеющим умом, полным новых и непостоянных мыслей. Худшим днем в жизни Эми-матери стал тот, когда дочь заявила, что не хочет учиться нырять. Следовало это предвидеть. Джун Хви совершенно не походила на остальных девочек. Вместо того чтобы погружаться в пучину, она витала в облаках.

– Почему мне больше нельзя ходить в школу? – спросила однажды дочь.

Ей было десять, она всего год проучилась на хэнё. Это был также последний год школьного обучения. Эми только что вернулась с дневного лова и разбирала на берегу добычу. Невдалеке копались в сетях другие женщины, и Эми знала, что все прислушиваются.

– Потому что я научу тебя всему, что нужно ныряльщице. В школе этому не научишься.

Джун Хви ненадолго задумалась. Казалось, она тщательно взвешивает слова. Эми продолжала разбирать улов. Похвалилась, что морских ушек как никогда много. Чин Хи и еще несколько женщин поддакнули.

– Мама, – сказала Джун Хви, снова требуя внимания Эми.

– Что, дочка?

– Я решила… в общем, хорошенько подумав, я решила, что хочу ходить в школу, как старший брат.

Эми, потрошившая кальмара, прервала свое занятие. Долго смотрела на дочь, не говоря ничего.

– Не сердись, мама. Я все обдумала. Я хочу поступить в университет. Хочу стать учительницей.

– Точно? – Эми вновь принялась возиться с добычей.

– Да, мама. Точно-преточно.

Джун Хви уперла руки в узкие бедра и расправила худенькие плечи. Вскинув голову, она посмотрела Эми в глаза. Эми призвала все свою выдержку, чтобы не просиять от гордости за свою глупую и такую упрямую дочь. И чтобы не выдать боли, которую ей причинили слова Джун Хви.

– В нашем роду все женщины становятся хэнё. Мы женщины моря. Это наше призвание. Мы не бываем учителями. Это наш дар и наша судьба. – Эми сверлила дочь взглядом, подчеркивая важность сказанного.

Джун Хви и глазом не моргнула.

– Так было до войны. Сейчас можно и по-другому. Я умная, и учитель говорит, что я даже умнее старшего брата, когда он был в моем возрасте. Он говорит, что я слишком умная, чтобы разменивать способности на такую работу и батрачить в океане, рисковать жизнью в морской пучине. Нет, мама, мое место в школе.

– Батрачить? – раздались удивленные голоса.

– Кто это называет нас батрачками?

– Как этого типа зовут?

– Твой учитель – мужчина, – сказала Эми строго. Остальные притихли. – И он не с нашего острова. Он с материка, а там понятия не имеют, кто такие хэнё.

– Правильно! – подхватили женщины.

– Мы ныряем, как это делали сотни лет наши матери, бабки и прабабки. Этот дар – наша гордость, и мы за него ни перед кем не отчитываемся. Ни перед отцами, ни перед мужьями и старшими братьями; даже японские солдаты были нам не указ. Мы сами добываем себе пропитание, сами зарабатываем и живем своей добычей, которую дарует нам море. Мы существуем в гармонии с миром, а сколько учителей могут похвастаться тем же? Твой получает жалованье из наших денег. Без нас, “батрачек”, он с голоду помрет.

Женщины дружно кивали, пока Эми говорила. Она замолчала, и послышались одобрительные возгласы, смех. Лицо Джун Хви сделалось пунцовым, руки сжались в кулачки, а на глаза навернулись – но не пролились – слезы.

– Неважно, что говорит учитель. Важно, чего хочу я, – сказала девочка. – Я уже поговорила с отцом, и он согласился. Я просто хотела сказать тебе. Сегодня я ныряла в последний раз. Отец уже заплатил за школу. И я когда-нибудь все равно поступлю в университет.

Отец. Настала очередь Эми залиться краской. У нее за спиной он поддержал бунт дочери против родового ремесла. С его стороны это стратегический ход, Джун Хви не ведает, что так он намерен утвердить свою власть над Эми. Нож задрожал у нее в руке. Другие женщины молчали, отвернувшись.

– Мне будет тебя не хватать.

Это была правда. Чин Хи подалась к Эми и придержала нож.

Слезы у дочери все-таки потекли, но от радости. Она обняла мать, прижалась к ней.

– Спасибо, мама! Ты не пожалеешь. Еще будешь мною гордиться!

Той ночью Эми не сомкнула глаз, лежа рядом с мужем. Он знал, что разговор состоялся, так как позднее побывал с дочкой в городе и купил школьные принадлежности и форму. Эми видела, как дочь улыбнулась ему перед сном, благодарная за возможность проститься с морем и не подозревающая, в чем ему помогла.

Сидя на крыльце и прислушиваясь к дыханию спящих домочадцев, Эми расплакалась – и от горечи, и от гордости. Горечь породил выбор дочери, а гордилась она силой ее характера, ибо решение было трудным. Из дочери получилась бы отличная хэнё. Среди сверстниц она дольше всех задерживала дыхание, быстрее всех плавала и так же проворно наполняла сеть. Реши она все-таки стать хэнё – обогнала бы Эми. Теперь этого уже не проверить. Эми всмотрелась в небо, пытаясь увидеть то, что видела дочь в окружающем мире. Ее приветствовала черная пустота, но в этой бездне имелось и утешение. Джун Хви искала материнского одобрения, хотя не нуждалась в нем. Ее решимость не перевесила потребность в материнском согласии.

Сейчас, глядя на Джун Хви, Эми видела ту девочку с решительным взглядом, которая все еще ждет ее одобрения. Она нашла любовь – мало кому выпадает такой подарок – и теперь счастлива. В жизни Эми радостей было мало. Теперь, когда в ее стране демократия и своего рода мир, ей казалось справедливым, чтобы хоть дети были счастливы. Тогда разорвется замкнутый круг страданий, которые выпали на долю ее народа.

Эми улыбнулась дочери и, чуть подволакивая больную ногу, скрылась в спальне.

Дочь уже выстирала и выгладила розовые брюки, и Эми надела их. Натянула черный свитер и посмотрелась в зеркало. Оттуда глядела старуха. Эми смотрела на грудь и спрашивала себя, когда откажет невидимое сердце. Она коснулась зеркала, накрыла ладонью сердце старухи.

* * *

Лейн ждала их на улице. Холодный ветер трепал ее шарф. Она протянула Джун Хви пакет с кофейным печеньем.

– Мы уже поели, – чуть виновато сказала Джун Хви.

– А я бы пожевала, Лейн, – улыбнулась Эми.

– Я так и знала, мама. Это лучшее кофейное печенье в округе. Мы заказываем его в университете по особым случаям. Но берегитесь, а то подсядете на него.

Эми взяла из пакета печенье. Дочь приготовила такой вкусный завтрак, что она наелась до отвала. Да и к печенью она равнодушна. Вообще избегает сладкого с прошлого года, когда ей удалили четыре коренных зуба. Эми откусила и удивленно улыбнулась. Мягкое, как булочка с корицей. Доев, облизнула пальцы.

– Еще? – спросила Лейн. Нос у нее от холода покраснел.

– Нет, хватит одного. Очень вкусно.

– Идемте, пока не превратились в сосульки. – Дочь взяла мать и Лейн под руки.

Лейн быстро глянула на Эми, и та улыбнулась ей. В груди разливалось тепло, когда они плотным рядком шли к станции подземки. Дочь снова была похожа на маленькую девочку, спешащую с ней бок о бок. Она выглядела такой счастливой, словно с ее плеч свалилась тяжкая ноша, и вместо угрюмой немолодой женщины возник кто-то новый, радостный, легкий на подъем. Эми цеплялась за этот образ, не давая ему растаять.

Хана

Маньчжурия, лето 1943

Хана доедала на кухне завтрак, состоящий из жидкого риса и ошметков сухого кальмара, когда поймала на себе пристальные взгляды девушек. Именно их лица она видела вечером на стене вдоль лестницы. Сзади раздался голос Кейко:

– Пора тебя постричь. Чтоб была как все.

Она обошла ее и щелкнула садовыми ножницами. Хана уже простилась со своими красивыми локонами, которыми втайне гордилась. Кейко подняла ножницы, и Хана приготовилась к щелчку совсем близко от головы, но тут вмешался охранник:

– Некогда этим заниматься. Просто завяжи сзади. Кейко подчинилась, и охранник приказал всем расходиться по комнатам и ждать. Не глядя на Хану, девушки вымыли свои тарелки и направились к лестнице. Она двинулась следом, не зная, чего нужно ждать.

– Погоди. – Солдат остановил Хану и достал из лежавшей на стойке сумки фотоаппарат. – Сядь вот сюда. – Он повозился с фотоаппаратом. – Не улыбайся, – и он дважды клацнул затвором.

Хана едва успела сообразить, что к чему. Солдат велел возвращаться в комнату и грубо подтолкнул к лестнице. Она поднималась, глядя на лица, смотревшие на нее со стены. Одной фотографии не хватало – пустая рамка с цифрой “2”.

Кейко стояла на пороге своей комнаты, словно поджидала ее, словно хотела что-то сказать, но при появлении Ханы опустила голову и молча скрылась за дверью. Хана дотронулась до таблички на своей двери. Ее фотографию повесят к другим. Это она номер два. Руки покрылись мурашками.

Сидя на циновке, Хана ловила звуки, которые доносились из-за тонкой деревянной двери. Послышались мужские голоса, поначалу далекие. Они звучали в нижнем зале, но постепенно становились громче, и вскоре уже казалось, что на второй этаж поднимается целая толпа. Хана боролась с желанием выглянуть, но лучше сидеть тихо, лучше думать, что если ее не слышно, то никто не догадается, что она тут.

Дверь распахнулась, и Хана увидела очередь из солдат – все они прибыли к новой Сакуре. Позже Хана узнает, что весть о появлении новой девушки распространяется по лагерю как лесной пожар и солдаты спешат с утра пораньше – наперегонки, ведь каждому хочется опередить остальных.

Вошел первый. Здоровенный, уже спустил брюки. Хана не окаменела, как тогда, на пароме, с Моримото. Она завопила. Солдат опешил на миг, но тут же улыбнулся.

– Ладно-ладно, обещаю, быстро управлюсь. Я всегда управляюсь быстро.

Брюки упали на щиколотки, и солдат опустился коленями на циновку. Хана вжалась в самый угол. Солдат смотрел на нее, и его пенис медленно напрягался.

– А ты красавица, – сказал японец и схватил ее за лодыжку.

Хана брыкалась, молотила руками, но его это не остановило, он за ногу подтащил ее к циновке. Хана собралась снова закричать, но солдат уже навалился на нее. Тяжесть массивного тела расплющила ее, она извивалась и колотила его по спине кулаками, царапалась, укусила за плечо.

Солдат приподнялся, Хана постаралась вдохнуть, но от удара в живот из нее точно выпустили весь воздух. А солдат снова принялся за свое. Пока Хана задыхалась, он силой развел ей ноги и вторгся.

Она все никак не могла вдохнуть, а он уже двигался вовсю. Хана пыталась восстановить власть над телом, над легкими, руками и ногами, но те не отзывались, будто и не принадлежали ей вовсе. Наверное, вот так и приходит смерть.

Солдат внезапно замер, напрягшись всем телом, а затем медленно слез с нее. Хана перекатилась на бок, хватая воздух ртом.

– Я же сказал, что быстро управлюсь, – сказал японец и натянул штаны.

Он ушел, но тут же появился второй. Глянув на Хану, заорал:

– Эй, ты резинку не надевал!

– Она не просила, – долетел ответ.

Новый солдат фыркнул и схватил Хану за ноги. Брюки у него уже были спущены.

– Прошу вас, не надо, – взмолилась она, обретя наконец дыхание. – Помогите, помогите мне сбежать! Меня похитили, мне всего шестнадцать, помогите найти родителей…

Она не понимала, слышат ли ее. Он уже был внутри – стремительно, словно она его не о помощи молила, а просила действовать быстрее, энергичнее. Этот использовал все положенные полчаса. Когда вошел третий, у Ханы текла кровь. Она дотронулась до красной струйки, сбегающей по внутренней стороне бедра.

– Смотрите, что они наделали. – Хана показала новому солдату окровавленные пальцы.

Он спустил брюки, не глядя на нее, оттолкнул ее руку, перевернул на живот и овладел. Она кричала и кричала, но он не останавливался. Ни он, ни те, что пришли за ним. Хана затихла. Лежала неподвижно, пока японцы один за другим терзали ее тело.

Когда все закончилось и больше в комнату никто не вошел, уже стемнело. Хана лежала на окровавленной циновке в непроницаемой тьме. Ее полузабытье прорезал глумливый голос Моримото: “Я окажу тебе любезность и вскрою тебя. Будешь знать, чего ждать”.

* * *

Солнце медленно поднималось над деревянным забором, которым была обнесена территория вокруг дома. Стоя позади Ханы, Кейко обрезала ее длинные волосы. Над их головами провисали бельевые веревки, облюбованные мелкими желтыми птичками. Пичуги щебетали, сухой ветер ерошил желтые перья. Хана стояла на коленях и слушала птиц, ветер сдувал волосы ей на лицо. Хане было странно, что такие радостные трели звучат в месте, где царят ужас и боль.

– Ну вот и все, маленькая Сакура, – сказала Кейко, сухой тряпкой смахивая пряди волос с голых плеч Ханы. – Теперь ты такая же, как мы.

Она подняла зеркальце, которое умещалось в ладони, и Хана невольно посмотрела в него. Кончики волос доходили до плавной линии подбородка, но не это приковало ее внимание. Вокруг правого глаза лиловый синяк, а на левой щеке красная отметина в форме сердца. Нижняя губа рассечена и распухла, шея вся в ссадинах и синяках. Так вот как выглядит снаружи ее боль. Хана отвела глаза. Это больше не она, это уродина по имени Сакура.

Она провела пальцами по черной земле. Ногти обломаны, под ними набухли кровоподтеки. Если неподвижно стоять на коленях, то боль слабеет, но она не в силах перестать скрести землю. Все мышцы ныли, сокровенные места пульсировали. Хана еле спустилась по лестнице, когда ее разбудила Кейко. И вот теперь сидит в грязи и гадает, повторится ли все опять.

– Не надо сопротивляться, – наставляла Кейко. – Все было бы лучше, если бы ты лежала смирно. Тебя не оставят в покое, пока не насытятся. От сопротивления только хуже. Ты слышишь, Сакура? – Кейко положила руку на плечо Ханы.

Хана стряхнула ее. Перестала царапать землю. Вспомнила, как училась нырять; как однажды затянула с возвращением на поверхность, машинально вдохнула и набрала воды в легкие. Не окажись рядом матери – конец. Разрывающая легкие боль и страх утонуть закрепили урок на всю жизнь. Больше такого не повторялось. Даже когда на глубине кончался воздух, она всплывала медленно и держала себя в руках, хотя легкие готовы были взорваться. Хана научилась терпеть, потому что боль, когда она захлебнулась, была еще хуже. Боль – учитель. Но как смириться с тем, что она познала, как прекратить сопротивление? Это казалось невозможным.

– И давно ты здесь мучаешься? – спросила она.

– Слишком давно, – ответила Кейко.

В ее голосе отчетливо прозвучала горечь, Хана взглянула на японку. Кейко можно было бы назвать красавицей, если бы не болезненная худоба. Волосы угольно-черные, лишь серебристые прядки на висках. Она выше других девушек, всегда ходит в пестром шелковом кимоно, а не в простом, как у них, бежевом ситцевом платье. Хана потрогала подол кимоно. Ткань гладкая и приятная на ощупь.

– Когда-то я была гейшей, – сказала Кейко. – В Японии. Вела красивую жизнь, развлекала богатых дельцов. Это кимоно – подарок моего любимого покровителя.

Она огладила кимоно, напомнив Хане белого журавля, стоящего у воды, – голова царственно вскинута, птица безучастна ко всему вокруг: деревьям, небесным птицам, воздуху.

– А тебя откуда выдернули, маленькая Сакура? – спросила Кейко, пытливо глядя на Хану.

Для Ханы ее новое японское имя – как нож по сердцу. Всех девушек назвали в честь того или иного цветка, и у дверей висят таблички, – всех, кроме Кейко.

– Кейко – твое настоящее имя?

– Конечно, но ты не ответила.

– Почему тебе его оставили, а у нас отняли наши имена?

– Не хочешь говорить, откуда ты, маленькая Сакура? – Кейко повела подрисованной бровью, но Хана молчала. Кейко взяла веник и принялась сметать волосы в кучку. После долгой паузы она все-таки сказала: – Тебе было нужно японское имя. У меня оно было сразу.

Глядя, как она сметает последние прядки, Хана подумала, что Кейко лжет. Деревянные таблички висят давно, резьба старая, гвозди заржавели. Девушкам предоставили комнаты и заодно – имена. Возможно, в комнате Кейко всегда держат японскую девушку и находят новую, когда прежняя уезжает или умирает.

– Как же ты угодила сюда? – спросила Хана. – Тебя похитили?

Кейко застыла.

– Я постарела, – сказала она горько. – Старая гейша хуже обычной старухи. Это профессиональная трагедия. Я приехала сюда, потому что решила, что так будет лучше. Исполню долг перед Японией и послужу солдатам, а заодно выплачу долги, которые наделала с тех пор, как покровители перестали меня посещать.

Она смотрела через двор на жалкую хурму – ветви почти голые, деревце едва выживает в бедной почве. Внезапно Кейко поежилась и в упор взглянула на Хану:

– Не верь мужчине, которому должна деньги.

Хана подумала, что больше вообще никому не станет верить. Она смотрела на бороздки в земле, оставленные ее пальцами. Ее не волновали ни Кейко, ни таблички с именами. Она думала о том, что ее ждет завтра. Может, лучше умереть сейчас, чем снова и снова терпеть насилие, до тех пор, пока не скончается в родах, как та несчастная женщина.

– Пойдем, Сакура. Надо позавтракать. – И Кейко направилась к дому.

Через открытую дверь черного хода Хана видела девушек, евших в кухне за большим круглым столом. К косяку привалился вооруженный охранник. Девушки поглядывали на Хану, лица их выражали сочувствие. Она отвернулась. Эти полные жалости взгляды были невыносимы.

Ни Хана, ни ее родные никогда не знали подобной жалости. Народ в их деревне гордый, даже маленькие дети не позволяли себе плакать на людях. Непомерные налоги съедали большую часть дохода от улова, но никто никогда не жаловался. Рыбаки и хэнё лишь подольше задерживались в море, занимались промыслом в любое ненастье, но сохраняли независимость. Каждодневный риск наполнял их жизнь смыслом. И она той же породы, по крайней мере Хана считала себя таковой. Ей и в голову не приходило, что у нее могут отнять независимость и гордость и превратить ее… в то, чем она стала.

Девушки явно обсуждали новенькую. До Ханы долетали обрывки фраз. Все девушки были кореянками, но говорили на японском. Все старше ее, в основном лет за двадцать, разве что две выглядели почти ровесницами Ханы. Кейко явно самая старшая, и Хана, разглядев ее при свете дня, решила, что той за сорок. Входить в дом Хана не стала, села на землю недалеко от двери, и Кейко вынесла ей железную миску – рисовая размазня с крохами сушеного мяса. У Ханы ныл от голода живот, но к еде она не притронулась.

– Ее беда в том, что она слишком сильная, – сказала одна девушка громко, чтобы услышала Хана. Звали ее Рико. – Я слышала, как она дралась, прямо львица.

– Так нельзя, – загомонили остальные.

– Лучше быть слабой и уступать, – сказала Хината.

За сегодняшнее утро Хана успела запомнить имена всех девушек.

– Им даже нравится нас лупить, – подхватила Рико.

– Настоящие звери, – вынесла вердикт Хината, и все умолкли, набив рты рисом.

– Наверное, из батрачек… – сказала Цубаки, прожевав, – вон плечи какие сильные.