Текст книги "Личное дело"

Глава 2

Смена продолжается. Самое противное время – с десяти вечера до шести утра.

Мне платят пятнадцать долларов в час. Это и не так много, и не так мало, как может показаться. Очевидно, что меня не зарплатой заманили. Если вдуматься, я и сам не могу сказать, почему устроился сюда. Да, мне нужна была работа. Это случилось через пару недель после того, как меня отчислили, а я все еще жил с мамой. Свалил с самой ужасной новогодней вечеринки в Бруклин-Хайтс, где все, не затыкаясь, говорили, что первый семестр в колледже как раз и показывает, кто есть кто. Ставлю десятку на то, что эти же придурки потом вовсю отрицали, что это мы опустошили домашний бар родителей той девчонки, как в старших классах.

Я простился по-английски с Рэнделлом, моим лучшим другом еще со средних классов, который поступил в университет Тафтса. Он написал мне, что все у него там хорошо, как будто забыл, что мы перестали общаться в день выпускного, потому что понимали, что на самом-то деле мы не особо друг другу нравимся. Той ночью тоже было морозно, и я тащился по улице, гадая, чем обдолбался сильнее, алкоголем или травкой, как вдруг забрел куда-то, чтобы выпить чашечку кофе. На стене висело объявление: «Требуются кассиры», и я подумал, что раз уж я только и гожусь на то, чтобы пьяным шататься по магазинам, то пусть мне хотя бы за это платят. С тех пор я тут и работаю. Год с небольшим. Если честно, меня пугает перспектива под конец жизни расхлебывать последствия решений, которые я даже не помню как принимал.

Я осмотрел магазин, пробежался по зернистым изображениям с камер видеонаблюдения, висящих на потолке слева от лотерейных билетов. Я пытаюсь взглянуть на обстановку глазами посетителей. Раньше это был один из моих любимых магазинов, но порой я чувствую, как в груди поднимается паника, и тогда хочется содрать кожу с рук. Каждый час кажется вечностью. Я стараюсь не смотреть на часы.

23:52.

Черт.

Я считаю секунды (каждая ночная смена состоит из 28000 секунд) и непроизвольно постукиваю четвертаком по прилавку или подергиваю ногой.

Следи за своими ногами!

Так говорит моя мама, когда я гадаю о будущем – вернее, трясусь из-за него. Мне бы следовало взять кубик льда и растопить его в ладонях или натянуть резинку на запястье, чтобы, ну, понимаете, выбить все лишнее из головы, но я не делаю ни того, ни другого. Пусть стрелки крутятся.

– Плохая примета, – говорит миссис Ким, угрюмо кивая на мою ногу. – Удачу отпугнешь.

– Простите.

Я прикладываю все усилия, чтобы оставаться спокойным, пока она не возвращается в свой кабинет. На день рождения она подарила мне моти[2]2
  Японская сладость, кекс из рисовой муки.


[Закрыть] со вкусом клубничного пломбира, так что я пытаюсь выглядеть жизнерадостно.

Включаю очередное видео. Это «Переломный момент» – веб-сериал о самых важных этапах в жизни предпринимателей. В последнем выпуске показывали девятнадцатилетнюю миллионершу, которая просто взорвала индустрию салатов не выходя из комнаты общежития. Я смотрю анонс следующего выпуска – о том, как креативный уличный художник продает свои работы на аукционе по 140 000 долларов, – и в горле у меня возникает едкое жжение.

Я знаю этого урода. Это же ушлепок Крузо. Ага, тот самый Крузо. Я знал его еще в восьмом классе, и звали его тогда Сальваторе Карузо. Он страдал от каких-то проблем с позвоночником, черт его знает каких, и мы прозвали его Сколио. Ну а что? Дети жестоки. Думаете, меня не пытались дразнить Пабом-крабом, пока я не приложил их пару раз лбами о стену?

Короче, некоторые из нас смотрели «Дикий стиль» – фильм про граффити, снятый в восьмидесятые; мы смотрели его с настоящей видеокассеты, найденной у чьего-то не то дяди, не то брата, и просто залипли. Тегали все, что под руку попадалось. В туалет ходили только с маркером и писали свои имена поверх чужих. Я обычно писал ESCO от «Пабло Эскобар», имени наркобарона, потому что считал его крутым, а воображение у меня в тринадцать было так себе. Да и ESCO писать куда проще, чем NERUDA. N особенно тяжело идет. У меня всегда выходила какая-то беременная горбунья.

Но преуспеть в этом мне не грозило. Мне было далеко до Честера, Зефа, Ли Хинонеса, Донди Уайта или более поздних творческих чуваков типа Реаса или Коуза, но смотреть на этого дилетанта Крузо пытке подобно. Самоуверенный до одури. Я с ненавистью наблюдаю за тем, как он отказывается снять с лица бандану или рассказать, что означают буквы ACDB (это значит all-city dickbags – придурки, которые размалевали своими именами все стены в городе). А ведь это я придумал, когда мы накурились в хлам в пиццерии «Розарио» на Орчард-стрит, так что можете себе представить, насколько серьезен я тогда был.

Когда видишь, что успех нисколько не зависит от таланта, то руки опускаются. Взять хоть Дэниель Долтон. Ее мама Оливер была моделью и прославилась в девяностые своей бритой головой с татуировкой кобры. Открыла скейтерский магазин на Кросби-стрит, где мы с друзьями частенько зависали. Мы с Дэниель учились в разных школах (Дэниель Долтон ходила в Долтонскую школу, само собой), но иногда пересекались, перекидывались парой фраз, но ровно до того момента, как ее номинировали на «Оскар» за короткометражку, которую она сняла на дерьмовый видеорегистратор. Иронично, да? А между тем денег у них и так немерено: семье ее папаши принадлежит то самое изогнутое здание цвета слоновой кости в Мидтауне.

Видели бы вы мое лицо, когда она проиграла японке, снявшей фильм о том, как люди живут в старом доме, где все хозяйство ведут роботы. Меня прямо раздувало от злорадства. Вот тебе и «золотые» детки, которым все покупают богатенькие родители.

Будь у меня полное обеспечение и родительская поддержка, чтобы заниматься «искусством», я бы уже наклепал столько скульптур в «современном» стиле, или как это называется, когда подбираешь на улице всякую фигню и пропихиваешь в галерею «Уайт Бокс». Через пару лет награды бы у меня из ушей лезли.

Не то чтобы я именно этим хотел заниматься. На самом деле, у меня ровным счетом ноль идей, в каком направлении двигаться. Помню, школьный психолог мисс Миранда спрашивала об этом на второй год учебы в старших классах. Смотрела так участливо, склонив голову набок, и легонько касалась моей руки, когда хотела подчеркнуть основные моменты. А я слышал только белый шум. Она ждала, что во мне прорастут зарытые глубоко семена желаний или что внезапно воспрянут какие-то надежды, но в голове у меня только пульсировала точка. И по сей день я понятия не имею, что в этой жизни нравится мне больше всего. Мне по вкусу все в равной мере, но постепенно этих вещей становится так много, что я уже не могу их вынести и теряю интерес ко всему разом. Когда речь заходит о том, чтобы выбрать что-то одно и посвятить этому всю оставшуюся жизнь, возникает ощущение, словно у меня отказала какая-то мышца. Как будто я светлячок, разучившийся зажигать свет в своей заднице.

– А если забыть о деньгах, чем бы ты мог заниматься даже бесплатно? – спросила она, когда я уже уходил.

Ага, конечно. Как будто кто-то хочет работать забесплатно.

В магазин один за другим заходят постоянные покупатели. Я всегда пытаюсь определить, кто они такие, судя по дутым курткам, шапкам и шарфам. Чаще всего я угадываю верно, по покупкам всегда становится понятно. Парень пакистанской наружности с рыжеволосой женой кивает мне, как бы давая понять, что мы с ним в одной команде. Он неизменно покупает две поллитровки пива «Бекс» в восемь утра, но только по вторникам, когда приходит без жены. Темнокожая веганша с кольцом в носу, которая зимой и летом практически живет на одном кокосовом мороженом. И кудрявая девчонка в очках – единственный человек, с которым Густо не прочь поздороваться, – берет сигареты и молоко, но только время от времени. Есть один старик, который таскает замороженные обеды «Эми», но не больше одной упаковки за раз. И бородатый мужик с ярко-голубыми глазами и черной тележкой, который набирает так много реально нужных продуктов, что меня подмывает сказать ему, что через четыре дома от нас есть супермаркет. Я знаю имена только нескольких из них, а они, зуб даю, не знают моего. Наверное, должно быть специальное слово для всего этого. Этой особой городской близости между людьми, когда вы знаете мельчайшие детали их рутины, привычек, манеры одеваться, но ничего больше.

Я иногда вижу, как мистер Ким делает скидку корейцам. Ничего необычного, вот только он никогда не уступает тому пареньку, который говорит по-корейски, низко склоняет голову и все такое, и я клянусь, причиной тому всего лишь татуировки и тоннели в ушах.

– Все нормально? – спрашивает мистер Ким, прежде чем уйти назад в кабинет где-то около часу ночи. Я киваю. Обычно он остается в офисе или уходит домой спать, но не предупреждает меня об уходе. Я вынужден вести себя так, словно он постоянно за мной следит. И правильно. Я бы тоже так делал, будь я начальником. Я включаю стоящий у моих ног обогреватель, потому что именно сейчас начинается все веселье.

Три часа. Я покупаю орешки макадамия в шоколаде: это мне на день рождения. Потом строю привлекающую внимание пирамиду из сезонных конфет в форме сердечек у входа в магазин. Завтра в это же время мне придется делать на них пятидесятипроцентную скидку. Мелькает мысль, что надо бы подарить одну маме. Но в целом я считаю, что мое рождение отменило для нее Валентинов день, вот почему сыновья – это та еще ерунда.

Алисе, которая записана у меня в телефоне «Алиса (Тиндер)», я ничего не буду дарить. Она единственная, с кем я встречаюсь более-менее регулярно, но я понял, что это ни к чему не приведет, когда она вернула мне бутылку красного вина, которое заказала в кафе после первого свидания. Прикиньте. Однажды она проговорилась, что ненавидит цветы и младенцев. Разве можно ненавидеть младенцев? Это же таинственные крохотные внеземные создания, пахнущие пудровым счастьем.

Время еле ползет, а в пять утра как будто замирает, и я слышу монотонный писк в ушах. Раньше думал, что этот звон в ушах – побочный эффект от частого прослушивания слишком громкой музыки в наушниках, пока Миггс не сказал, что это звук крови, текущей по телу. Видимо, мы способны слышать, как бежит наша собственная кровь и как органы трутся друг о друга. Звук крови выше, чем звук внутренностей, и все это просто сносит мне крышу. Думать о том, что происходит в моей голове, пока я думаю о том, что происходит в моей голове, – это последнее, о чем хочется размышлять, оставшись наедине с собой. Черт, терпеть не могу оставаться в одиночестве.

Нужно, чтобы что-нибудь случилось.

Хоть что-то.

Я щелкаю резинкой по запястью.

Сильнее.

Потом в определенном ритме.

С днем рож-день-я ме-ня.

В версии Стиви Уандера она повеселее.

С днем рож-день-я ме-ня.

С днем рож-де-е-е-е-е-е-нь-я…

Входит девушка.

Вернее, вбегает.

Ее грудь вздымается так, словно последнюю пару кварталов она преодолела бегом. Рукава натянуты на пальцы, она подносит руки к лицу и дует на них, чтобы согреться. На голову накинут капюшон, но под ним не видно ни шапки, ни шарфа. На ней куртка от «Норд Фэйс» в коллаборации с «Суприм», выпущенная пару лет назад, но она годится в лучшем случае на межсезонье. С тем же успехом можно было замотаться в душевую занавеску. Взгляд огромных карих глаз останавливается на мне, девушка вздрагивает, и это меня ошеломляет. Нам обоим кажется, будто мы встретили призрака. Ей наверняка жутко холодно.

Девушка приветственно кивает, я отвечаю тем же, а волосы на моем загривке встают дыбом от напряжения. Она выходит в проход, и я замечаю, что за ней тянется длинный шлейф ткани.

Глава 3

Я смотрю на изображение девушки на четырех маленьких экранах. По ночам в такие магазины, как наш, всегда заходят странные люди, и она не исключение. Я и без того в шоке от предположения, что она появилась здесь только потому, что я загадал желание. Я, конечно, не параноик в шапочке из фольги, как тот же Миггс, но в шестом классе со мной кое-что случилось.

Как-то раз мне было до одури скучно на биологии, и я направил каждую частицу мысленной энергии на то, чтобы сказать, хотя нет, даже приказать мистеру Миллеру сесть мимо стула. Видели бы вы мое лицо, когда это произошло. На долю секунды я поверил в бога, НЛО, призраков и реинкарнацию. Он садится – и промахивается. В последнюю секунду он хватается обеими руками за стол и врезается в стул с таким грохотом, как от выстрела. Мы тогда рассмеялись, но это был такой удивленный смех, когда ты не уверен, случилось что-то плохое или же все нормально. А я орал, потому что решил, будто я кто-то типа экстрасенса из телешоу, где психи гнут ложки силой мысли.

Не знаю, что случилось у этой девицы, но она явно не из местных. Она проходит мимо чистящих средств, туалетной бумаги, кофейных фильтров и мешков для мусора – всего, что может понадобиться людям, живущим поблизости, – и направляется прямиком к снекам. Она шагает осторожно, и я замечаю, что на ногах у нее блестящие белые сапоги, разделенные спереди надвое, как свиные копытца. Из-под куртки оверсайз виднеется платье как у Мортиши Аддамс: с длинными зубцами на подоле. Она легко могла бы сыграть злодейку в каком-нибудь космическом ретро-фильме.

Девушка привлекательна, вопросов нет. Мне даже не обязательно смотреть на все остальное, чтобы это понять. Все дело в том, как она двигается. То же самое, что смотреть на группу девчонок и понимать, что они в целом сексуальны. Сюда же относится не менее сексуальный смех. Чем горячее группа девчонок, тем он соблазнительнее. Конечно, смех может быть раздражающим, страшноватым или даже пугающим, но это дело каждого.

Девушка беспрерывно проверяет свой смартфон и оглядывается через плечо, но, добравшись до полок с мороженым, застывает. Наш ассортимент пломбира зачаровывает. Я лично занимаюсь заказами, так что прекрасно это знаю.

Откуда бы ее ни занесло, я уже ее фанат. Девушка рассматривает этикетки через стекло, не открывает дверцу почем зря. Моя мама называет это «нунчи», что в переводе с корейского означает «ситуационная осведомленность» или «понимание чужих чувств». Люди, лишенные этого качества, не снимают рюкзаки в переполненных поездах и не замедляют шаг, когда идут за пожилыми. Короче говоря, засранцы. А эта девушка обладает «нунчи». Она вежливая.

Незнакомка выгружает товары передо мной и делает это со всем достоинством. Похоже, она под кайфом.

Чипсы «Кеттл» со вкусом соли и уксуса. Бесспорно, самый популярный вкус. Второй по популярности – сладкий лук мауи. (Но только гавайские бренды, не «Дип Ривер» и не «Кеттл». Уж простите.)

Кислые жевательные мармеладки в виде бутылочек колы. Как по мне, чересчур кислые. Официально заявляю, как человек, который в кинотеатре съел целый фунт «Саур Пэтч Кидс» после чипсов с солью и уксусом.

Настоящее овсяное мороженое с шоколадным печеньем. (Ручная работа, а не дешевая подделка от «Хало Топ».)

Чипсы с арахисовым маслом и белой шоколадной крошкой с витрины с выпечкой. И тут мое сердце пропускает удар, потому что она умудрилась где-то откопать пластиковую бутылку «Мэджик Шелл»: шоколада, который затвердевает, когда поливаешь им мороженое. Мы заказываем всего по несколько бутылок, потому что органический безмолочный вариант продается куда лучше, хотя его способность затвердевать под большим вопросом.

Нарезка сыра проволоне[3]3
  Проволоне (итал. Provolone) – твердый нежирный итальянский сыр из коровьего молока.


[Закрыть] в прозрачной упаковке. Самый неприметный, доступный, но при этом отличный сыр для перекуса в моем списке.

– Привет, – говорит она на удивление хриплым голосом.

– Привет, – отвечаю я, пробивая продукты и складывая их в пакет. – Неплохой набор. Вечеринка на Валентинов день?

– Ха. – Она издает сухой смешок. – Ровно наоборот… – Она протягивает руку и вытаскивает сладости из пакета. – Пластик ранит мое сердце, – говорит она и разглаживает пакет на прилавке. – Я так донесу.

И коротко улыбается. Уныло.

Эх. Похоже, вечеринка у нее намечается по поводу расставания.

– Прости, – с запинкой говорю я. – Ну, не за пакет, хотя перед планетой тоже стоило бы извиниться… Прости за упоминание дня святого Валентина. Я не в курсе твоей ситуации. И вообще жизни.

– О, – говорит она и улыбается. Только теперь она по-настоящему меня увидела. – Все в порядке. Я ничуть не жалею. Совсем. – Она наклоняет голову набок, разглядывая сладости. – По чесноку, сегодня ж гребаный праздник.

Поверить не могу, что она мне сказала «по чесноку».

– А. Окей.

Она смеется.

И тут (таков уж я) говорю:

– А можно я кое-что предложу?

Девушка смотрит на меня. С подозрением. Будто чувствует мою сконцентрированную бешеную энергию и понятия не имеет, к чему это приведет.

– Конечно.

– Я совершенно восхищен твоим выбором. Но если собираешься начать с соли и уксуса – а это идеально, как по мне, – начинаю я. – То ты уверена в выборе суперкислых бутылочек колы? Просто намекаю на то, что у нас есть и обычные, есть вишенки… А еще могу предложить жевательных лягушек, если любишь зефирный вкус с нотками персика… Или вот еще, знаю, прозвучит дико, но только послушай. – Я вскидываю ладони. – Как насчет того, чтобы попробовать бутылочки колы, но не в сочетании с «Кеттл», а с «Заппс» со вкусом «вуду»? Так будет слаще, хотя я не уверен, что в этом нет расизма…

Обожемойзаткнисьуже.

Девушка склоняет голову набок и сводит брови. Весь этот макияж и блестки на лице при свете ламп делают ее похожей на персонажа, созданного с помощью компьютерной графики. Она объективно привлекательна, но создается впечатление, что если стереть верхний слой, то увидишь гладкую, как яйцо, поверхность. От лица не останется ничего.

– Сэр, – говорит она. – Не гони-ка. Ты что, хочешь сказать, что вон те вот лягушки «Харибо» – персиковые?

Не гони?

Ладно. Это безумно мило.

Откашлявшись, я киваю:

– Ага.

– Нотки – это круто, – продолжает она. – Вот только не персика, а яблока.

Я хочу с ней дружить.

– Плюс мало кто знает, но: зеленые мишки на самом деле клубничные, – говорю я.

Почему я до сих пор говорю? Мне хочется умереть от стыда, сжаться в комок. «Мало кто знает, но: зеленые мишки на самом деле клубничные». Серьезно?

Если бы слова были способны восстанавливать девственность, то моя фраза – хороший на это претендент.

– Обалдеть, конечно, – говорит она, судя по всему, без осуждения, а потом с силой опускает на прилавок кулак, словно судейский молоток. – Но я настаиваю на суперкислой коле.

– Правда, что ли? – рифмую я.

Господи.

Она смеется и роется в кармане. Потом торопливо хлопает себя по бокам, как будто в ее обтягивающей броне пещерной ведьмы имеются какие-либо выемки.

Ее ногти точь-в-точь такого же темно-синего цвета, как ее платье; на двух из них лак облупился, а ноготь на большом пальце сломан под корень. Кошелька у нее нет, даже крошечного, а это железное доказательство того, что она не местная. Как пацаны в метро, на ногах у которых «Самбас» от «Адидас» или даже «Альдо». Явно туристы.

– Твою мать, – говорит она и чешет ногтем бровь. А потом тяжело вздыхает.

– Кошелек?

– Ага, – говорит она.

Я наблюдаю за тем, как она смотрит на еду. Уныло.

– «Эппл Пэй»? – вдруг оживает она, протягивая телефон.

– Вряд ли у нас есть такая штука. – Я бросаю взгляд на кассу. – Ты знаешь, как работает эта фигня?

– Знаешь, я никогда раньше этим не пользовалась. Может, мне надо провести телефоном над считывателем… Или что?

– Понятия не имею. – Я пожимаю плечами. – Скан сетчатки глаза?

– Да ну тебя, – говорит она. – Вот облом.

Она сильно вздрагивает и снова дует на пальцы.

– Замерзла?

Ее брови ползут вверх, а губы расплываются в улыбке.

– Ну да, ну да, у меня поразительная способность к дедукции.

Она смеется.

– Какие там опасные симптомы переохлаждения? – спрашивает она, обхватывая себя руками.

Она так стучит зубами, что у меня самого начинает болеть челюсть. Девушка закрывает глаза, словно пытаясь сохранить остатки тепла.

– Думаю, если я увижу свет в конце тоннеля, то просто буду продолжать идти, – говорит она.

– Окей. – Я начинаю действовать. – Вот что мы сделаем, – говорю я, выхожу из-за прилавка и направляюсь к кофемашинам. Наливаю чашку кофе и протягиваю ей. – За мой счет.

– Спасибо, – говорит она, делает глоток, морщится и только потом кладет в кофе сахар и наливает холодные сливки. Смущенно улыбается мне. Добавляет еще больше сахара и сливок и делает глоток.

– Ты мне жизнь спас, – с улыбкой говорит она.

– Готова к продолжению?

– Давай.

– Только это немного дико, – предупреждаю я. – Точно готова?

Я хватаю из-под прилавка двадцатидолларовый обогреватель, скидываю тапочки, обуваю ботинки и пододвигаю прибор как можно ближе к девушке, насколько хватает длины шнура.

– Ого, – соглашается она. – Это в корне меняет ситуацию.

– Так нормально?

Окей. Вблизи она и правда очень, даже чересчур мила.

– Серьезно, это лучшее, что случилось со мной за этот вечер… или утро? – Она пожимает плечами, осматривает большой палец, а затем сует его в рот. – Спасибо.

Я собираю мороженое и остальные продукты с прилавка, чтобы расставить их по местам, но перспектива нарушить такой идеальный момент кажется мне неправильной.

– Знаешь что? – говорю я. – Это можешь забрать. – Я жестом показываю на чипсы и конфеты.

Знаю. Это безумство. Но я понял, что эта девчонка мне понравилась, когда не захотел показывать ей свои домашние тапочки.

– Не-е-е-ет, – театрально восклицает она, выпучив глаза, по-прежнему держа большой палец между зубов.

– Да-а-а-а. – Я протягиваю ей бутылку «Мэджик Шелл». Разве можно из жадности лишать человека такой радости?

– Да ни за что. – Она делает очередной глоток кофе.

– Я серьезно. – Я все понимаю, бывают дни, когда Нью-Йорк испытывает тебя на прочность. – Ты явно проделала большой путь… возможно, много-много световых лет. – Я киваю на ее платье.

Она смеется над моим жестом: словно Брандо в роли Вито Корлеоне, который прощает должника. Я прищуриваюсь для пущего эффекта, раздуваясь от гордости за собственную щедрость.

Подумаешь, не доплатишь шестьдесят долларов за комнату. Можно ведь и сотню.

Девушка разглядывает меня. Смотрит пристально. Я смотрю на нее такой, типа: «Понимаю». Она вздыхает. Мы оба в одинаковом смысле устали.

– Ой! – восклицает она. – Нет, погоди!

Проверяет задний карман куртки, выуживает оттуда кредитку и хлопает ею о прилавок.

– Да! – провозглашает она.

Черная «Американ Экспресс». Рэперы твердят о такой, а большие шишки никогда не упоминают. Та, которая без процентов и без лимита.

– Слава богу. – Девушка хватает меня за руку и тянет к кассе, возвращаясь к роли покупательницы, у которой все под контролем.

Я снова пробиваю ее товары, руку слегка жжет после ее прикосновения. Девушка проводит картой по считывателю, но тот протестующе пищит.

– Похоже, там чип. – Между прочим, я никогда не видел черной «Амекс» вживую.

Да кто она такая?

– О, – говорит она, делая очередной глоток. – Ну зашибись. Теперь я уже не могу ничего нормально сделать, когда на меня смотрят.

– Вот. – Я протягиваю руку и нажимаю на кнопку, прежде чем вставить карту заново. Мельком замечаю имя: Каролина Суарез.

Каролина Суарез… почти моя ровесница… и у нее черная кредитка.

Светская дива? Галеристка? Богатая наследница? Когда я выдаю ей чек, наши пальцы соприкасаются. Бз-з-з-з-з.

– Можно спросить…

– Валяй, – говорит она.

– Сколько миль ты намотала за последний год? – Быть не может, чтобы черная «Амекс» была выгоднее сапфировой «Визы».

– А что, в моем личном прогнозе передавали возможный град из поучений?

– Ладно, справедливо. – Я торможу.

– Ой, да брось, – говорит она и улыбается. – До смерти не выношу неопределенности.

Это и снеки – мое все: моя стихия, узкая дорожка, на которую я ступаю раз за разом. Если ты не гребешь бешеные деньги отовсюду, то жизнь ли это? Странный перегиб, конечно, но как-то раз я приостановил договор с кабельной компанией на час, потому что они не предоставили мне месячный доступ к «Шоутайм», как обещали. Я заставил их добавить подписку на HBO и бесплатно провести кабель. Я знаю, что существует карта выгоднее, чем черная «Амекс». Нельзя залезть на гору долгов, при этом не изучив вдоль и поперек все кредитные карты, которые могут спасти твою задницу, если банк тебя одобрит.

– Ну так что, много путешествуешь?

– Много, – подтверждает она.

– На самолетах одной компании?

– Конечно…

– «Дельта»? «Американ»? – На вид она слишком богата, чтобы летать на ведрах «Саутвест». На ранних – может быть, но теперь, когда их выкупили, уже без разницы.

Она откашливается и вытаскивает волосы из-под куртки. Длинные, дико-красного оттенка, почти неоновые. Эффектно, у меня даже дух захватило. Она напомнила мне Русалочку.

И только теперь я понимаю, кто передо мной.

Ого.

Какой же я идиот.

Каролина.

Суарез.

Каролина Суарез – это же Лианна Смарт.

Мое сердце падает в самую задницу.

Лианна Смарт в магазине. У меня в магазине. В смысле звезда «Диснея», которая начинала с детского шоу о богатых ведьмах-сиротках, застрявших в лабиринте, а потом выросла до мега-поп-звезды. Мой брат, когда был помладше, просто фанател от их рождественского выпуска, который крутили до самого июля.

– «Джет Блю»? – бормочу я спустя, наверное, час.

Пытаюсь сглотнуть.

– Ты не летаешь на самолетах гражданской авиации, да? – спрашиваю я. Она понимает, что я узнал ее, но я не хочу в этом признаваться.

– В смысле… у меня есть… – говорит она, а у меня в ушах стучит кровь.

Она собирает покупки с прилавка, а я делаю полшага назад.

– Ну так…

– Что?

К черту все. Когда я еще с ней столкнусь?

– А что, международный перелет на частном борту правда стоит 300 000 долларов? Всегда было интересно.

Она смеется.

– Почему ты так одержим деньгами?

– А разве не все такие?

– Наверное, – соглашается она. – Даже те, кто это скрывает.

– Особенно те, кто скрывает.

Она замолкает.

– Значит, ты специалист по деньгам и снекам.

– У меня множество квалификаций.

– Звучит пафосно, – говорит она и улыбается, чтобы смягчить эффект.

– Переживем. – Я улыбаюсь в ответ. Во весь рот. Лианна Смарт задирает нос, оценивающе глядя на меня.

– Погоди, а я тебя нигде раньше не видела?

Кроме шуток, это самый абсурдный вопрос, который можно услышать от знаменитости.

И тут она хлопает в ладоши.

– А, да, та фотка!

Терпеть не могу эту часть.