Текст книги "Ангелы страшатся"

5. Ни вера в сверхъестественное, ни механицизм (ГБ)

Раньше чем попытаться понять, что это такое – считать что-то священным, нужно обозначить некоторые препятствия на этом пути. В такой дискуссии каждый оратор должен прояснить свою позицию не только в отношении религии и священного, но также в отношении множества вопросов, связанных с фундаментальными предпосылками нашей цивилизации.

[Возможно, за той эпистемологической растерянностью, в которой мы все сегодня пребываем, вызревает новое решение проблемы разум/тело. Первый шаг в этом направлении – это юнговское различение Плеромы и Креатуры, в котором разум видится как организационная характеристика, а не как отдельная «субстанция». Материальные объекты, входящие в домашнюю отопительную систему, – включая сюда и жильца – организованы таким образом, чтобы поддерживать определенный ментальный процесс, то есть реагировать на температурные различия и самокорректироваться. Такой подход, рассматривающий ментальное как организационное и доступное для изучения, однако не сводящий его к материальному, позволяет развить монистическое и объединяющее мировоззрение. Одной из ключевых идей, выработанных около пятнадцати лет назад на конференции «Сознательное намерение и человеческая адаптация» (см. Bateson M. C., 1972) была та, что все религии и многие другие виды философских систем можно рассматривать как решение (хотя бы частичное) проблемы разум/тело; как решение того вновь и вновь возникающего вопроса, каким образом материальные объекты могут выказывать или реагировать на такие качества, как красота, ценность или цель.] Среди способов думать о проблеме разум/тело есть много таких, которые я считаю неприемлемыми. Они неизбежно порождают множество суеверий, которые, как кажется, распадаются на два класса.

Во-первых, есть вид суеверий, помещающих объяснение феноменов жизни и восприятия вне тела. Предполагается, что какая-то самостоятельная сверхъестественная сущность – разум или дух – воздействует и отчасти управляет телом и его действиями. В этих системах верований остается непонятным, каким образом нематериальный разум или дух может воздействовать на грубую материю. Эти люди говорят о «господстве духа над материей», однако, несомненно, такие отношения между «духом» и «материей» могут существовать только если либо дух имеет материальные характеристики, либо материя наделена такими ментальными характеристиками, как «подчинение». Ни в одном из этих случаев суеверие ничего не объясняет, так как различие разума и материи сводится к нулю.

Во-вторых, есть суеверия, полностью отрицающие разум. Как это пытаются представить механицисты и материалисты, нет ничего, что нельзя объяснить линеарными причинно-следственными цепями. А информации, юмора, логических типов, абстракций, красоты и уродства, горя и радости словно бы нет. Согласно этому суеверию, человек – разновидность машины. На такое существо не должно даже действовать плацебо!

Однако жизнь машины, включая и самые совершенные компьютеры, невыносимо узка для человеческого существа. Поэтому наши материалисты постоянно ищут выход. Они хотят чудес. Мое определение этих воображаемых или притянутых за уши феноменов таково: чудеса – это мечты и фантазии, при помощи которых материалисты надеются найти лазейку из собственного материализма. Эти побасенки в точности – даже слишком точно – противостоят предпосылкам линеарной причинно-следственности.

Два этих вида суеверий, эти соперничающие эпистемологии – механицизм и вера в сверхъестественное – подпитывают друг друга. В наши дни предпосылка существования внешнего разума притягивает шарлатанов, что в свою очередь у других стимулирует отступление в невыносимо узкий материализм. Мы убеждаем себя, что мы выбираем свою философию по научным и логическим критериям, однако на самом деле наши предпочтения определяются потребностью сменить одно неудобное положение на другое. Обе теоретические системы – это жалкие отговорки, оправдывающие побег из противостоящего заблуждения.

Ситуация, однако, не вполне симметрична. Ведь я в конечном счете поселился в Эсалене, этом центре контркультуры с его заклинаниями, астрологическими поисками истины, гаданиями на корнях тысячелистника, травничеством, диетами, йогой и всем таким прочим. Мои здешние друзья любят меня, и я люблю их, и мне становится все яснее, что я не смог бы жить более нигде. Хотя я не верю почти ни во что, во что верит контркультура, мне комфортнее жить с этим неверием, чем с тем отвращением и ужасом, которые у меня вызывают традиционные западные устремления и образ жизни. Мои коллеги по науке приводят меня в ужас. Ведь они столь успешны, а их верования столь бессердечны.

Верования контркультуры и «движения за развитие человеческого потенциала», возможно, иррациональны и полны суеверий, однако их существование и рост всего движения в 1970-х имели здравые основания. Они были в том, чтобы [создать буферное разнообразие, способное] защитить людей от устаревших идей[37]37
  Отметим, что в приложении «Распалась связь времен» к книге «Разум и природа» Грегори обсуждает этот вопрос с несколько иной точки зрения. – Примеч. МКБ.


[Закрыть]. Старые верования более не давали ни объяснений, ни уверенности. Честность руководителей правительства, промышленности и образования, живущих старыми верованиями, стала сомнительной.

Это смутно ощущаемое устаревание лежит в самом центре эпистемологического кошмара XX века. Теперь появилась возможность найти более устойчивую теоретическую позицию. Такая позиция нужна, чтобы ограничить крайности как материалистов, так и тех, кто заигрывает со сверхъестественным. Далее, нам нужна пересмотренная философия или эпистемология, способная снизить нетерпимость, разделяющую два лагеря. «Чума на оба ваши дома!» – восклицает умирающий Меркуццио.

Я утверждаю, что сегодня мы знаем достаточно, чтобы ожидать, что эта уточненная позиция будет объединяющей, что концептуальное разделение «разума» и «материи» окажется побочным продуктом недостаточного холизма. Когда мы слишком узко фокусируемся на частях, мы упускаем необходимые характеристики целого. И тогда появляется искушение приписать феномены, проистекающие из целостности, некоторой сверхъестественной сущности.

Люди, читающие мои книги и статьи, слишком часто находят в них какую-то поддержку своим идеям о сверхъестественном, с которыми они определенно тешились и до прочтения моих работ. Я никогда не поддерживал таких идей намеренно. Ложное впечатление, которое я, как кажется, произвожу, создает барьер между мной и этими людьми. Я не знаю, что могу сделать сверх того, чтобы еще раз ясно изложить свое мнение и о вере в сверхъестественное, и о механицизме. Здесь все просто. Я презираю и боюсь обеих этих крайностей. Я считаю, что обе эти крайности эпистемологически наивны, эпистемологически ложны и политически опасны. Они также опасны для того, что мы обобщенно называем психическим здоровьем.

Мои друзья уговаривают меня слушать все новые рассказы о сверхъестественном, подвергать себя различным видам «опыта» и встречаться со все новыми людьми, практикующими невероятное. Они говорят, что в этом отношении я проявляю тенденциозность. Несомненно, это так и есть. В конце концов, и по наклонностям, и по образованию я скептик, даже в отношении данных, поступающих от органов восприятия. Я верю, я на самом деле верю, что между моим «опытом» и тем, что происходит «вовне» и воздействует на мои органы восприятия, есть некоторая связь. Однако я отношусь к этой связи не как к чему-то самоочевидному, а как к чему-то весьма загадочному и требующему серьезного исследования. Как и прочие люди, я постоянно испытываю много такого, что не происходит «вовне». Когда я направляю свои глаза на то, что считаю деревом, я получаю образ чего-то зеленого. Однако этого образа «вовне» нет. Думать, что он «вовне», – это вид суеверия, поскольку образ – это мое собственное творение, форма и окраска которого созданы массой обстоятельств, включая и мои предубеждения.

Что касается сверхъестественного, я полагаю, что во многих случаях данные просто не есть то, за что их выдают. И они не поддерживают (о доказательстве мы даже не говорим) того, что заявляется. Я также считаю, что эти заявления столь неправдоподобны, в них столь трудно поверить, что им нужна очень сильная доказательная база. Дэвид Юм уже давно сказал все это гораздо лучше меня:

Никакое свидетельство не достаточно для установления чуда, кроме такого, ложность которого была бы бо́льшим чудом, нежели тот факт, который оно стремится установить. Да и в этом случае происходит взаимное уничтожение аргументов, причем сильнейший дает нам только уверенность, сообразную степени силы, остающейся у него после вычета слабейшего аргумента (Hume, 1804).

Именно это «взаимное уничтожение аргументов» сильнее всего убеждает меня, что в настоящее время не наблюдается таких чудес, в которые легче поверить, чем усомниться в подтверждающих их свидетельских показаниях.

Дело еще и в том, что вера в заявленное чудо всегда открывает поверившего для любой веры. Принимая два взаимно противоречащих вида объяснений (и от естественного, и от сверхъестественного), он приносит в жертву все критерии неправдоподобия. Если некоторое утверждение одновременно и истинно, и ложно, тогда вообще все утверждения и являются, и должны быть одновременно и истинными, и ложными. Тогда все вопросы веры или сомнения становятся бессмысленными. Именно в этом контексте приобретает важность понятие ереси. Если определить ересь как внутренне противоречивое мнение относительно некоторых наиболее важных предпосылок жизни и религии, то вера в сверхъестественное в конечном счете окажется «ересью».

Возможно, пример сделает этот вопрос более понятным. Недавно я присутствовал на сеансе, где гастролирующий медиум за два часа написал около двадцати картин. Он подписал эти картины именами знаменитых покойных художников: Пикассо, Моне, Тулуз-Лотрека, Матисса, Рембрандта и т. д. И действительно, каждая картина была выдержана в узнаваемом стиле того художника, чьим именем она была «подписана». Медиум утверждал, что дух соответствующего покойного художника управлял им при написании каждой картины и что без такого управления он сам бы ничего не смог.

Несколько дней спустя четырехлетняя девочка фломастером изрисовала одну из этих картин, подписанную «Моне». Понятно, что члены сообщества пришли в ужас. Я, однако, заявил, что эта последовательность событий доказывает реальность призраков. Ясно, что Моне, пребывающий где-то в царстве мертвых, с помощью экстрасенсорного восприятия узнал, что стал жертвой безобразной пародии. Он в ярости вернулся на землю, вселился в девочку и ее рукой изрисовал картину. Я указал, что эти каракули – безусловно, «подлинный Моне», который на аукционе соберет тысячи долларов. Или же все вместе – «подлинный Моне»? Любая гипотеза так же правдоподобна (или неправдоподобна), как и другая. Привлечение сверхъестественного в объяснительную схему разрушает любую веру и любое неверие, оставляя только состояние полного слабоумия, которое некоторые, однако, находят приятным[38]38
  В этом эпизоде в саркастических тонах описывается выступление в Эсалене бразильского медиума Луиса Антонио Гаспаретто. Другое описание того же события – уже в восторженных тонах – можно найти в книге Станислава Грофа, который в тот период также проживал в Эсалене (Когда невозможное возможно. М.: АСТ, 2007). Гроф не просто восхищается художественными талантами медиума, он верит, что тот действительно получает инструкции с того света. Трудно понять, каким образом Бейтсону и Грофу удавалось поддерживать дружеские отношения. – Примеч. пер.


[Закрыть].

Огромное разнообразие суеверий, касающихся сверхъестественного, которым мы ныне осчастливлены, зависит от очень небольшого числа ошибочных представлений. Например, я считаю, что получение информации хоть организмами, хоть машинами всегда идет через материальные проводящие пути и концевые органы, поддающиеся идентификации. Это правило исключает такие варианты экстрасенсорного восприятия, как телепатия, «дистанционное ви́дение», ясновидение и т. д. Оно также исключает суеверие под названием «наследование приобретенных признаков». Оно, разумеется, не исключает возможность, что люди, животные или машины могут иметь органы восприятия, о которых мы пока не знаем. Однако из дискуссий с друзьями, верящими в экстрасенсорное восприятие, я понял, что любое простое объяснение интересующих их явлений – это совершенно не то, чего они хотят.

Другой вид суеверий построен на противоречии, аналогичном представлению о коммуникации без канала связи. Это вера в вещи или сущности, не обладающие материальным бытием, однако взаимодействующие с материальным миром. Таковы описания «внетелесного опыта». Предполагается, что нечто нематериальное (что-то, что не есть что-либо) покидает тело в буквальном пространственном смысле и путешествует, получая перцепты и впечатления, хотя и не имеет органов восприятия. А вернувшись в тело, предоставляет его владельцу информацию в виде рассказа о путешествии. Я считаю все подобные истории либо сновидениями, либо галлюцинациями, либо чистыми выдумками. Сходным образом вера в антропоморфные сверхъестественные существа утверждает существование субъектов, лишенных материального существования и пространственного местоположения, однако способных влиять на ход событий. Но я не верю в духов, богов, дэвов, фей, лепреконов, нимф, дриад, призраков, полтергейстов или Санта-Клауса. (Однако узнать, что Санта-Клауса нет, есть, возможно, первый шаг к религии.)

Может показаться, что некоторые представления о сверхъестественном основаны на материалистической науке, но это не так. При внимательном рассмотрении оказывается, что у них нет качеств, свойственных материальному миру. Из всех примеров физических количественных величин, наделяемых ментально-магическими свойствами, самым вредоносным является «энергия». Это некогда точно определенное понятие количественной физики с реальной размерностью у моих друзей-антиматериалистов превратилось в окончательное объяснение всего и вся.

Рассмотрение отношений между религией и магией может прояснить и мою позицию, и то, почему столь многие люди предпочитают верить ровно в противоположное. Я считаю, что все чары, медитации, заклинания, внушения, ритуалы симпатической и контагиозной магии и т. д. несомненно действуют, но действуют на самого исполнителя (равно как и «психическая энергия»). Однако я осмелюсь утверждать, что ни одна подобная процедура не имеет какого-либо воздействия на других лиц, если только они сами не участвуют в ней или по крайней мере не имеют информации о фактическом (или ожидаемом) совершении такой процедуры.

При этом я уверен, что там, где упомянутые условия выполнены и другой человек хотя бы отчасти осведомлен, что делается что-то подобное и это направлено на него, магические процедуры могут быть очень эффективным средством убийства или исцеления, средством причинения вреда или передачи благословения.

Но я не верю, что такие магические процедуры имеют существенное воздействие на неодушевленные предметы.

Надеюсь, пока все ясно. Я не верю в рассказы о воздействии на расстоянии без коммуникации. Однако замечу мимоходом, что там, где человек-мишень сам принимает участие, процедура становится не магической, а религиозной, хотя и в очень простом смысле.

В целом магические процедуры имеют формальное сходство как с наукой, так и с религией. Магия может быть выродившейся «прикладной» формой и того и другого. Вспомним такие ритуалы, как танцы дождя или тотемические ритуалы, касающиеся отношений человека с животными. В ритуалах этого типа человеческие существа заклинают, имитируют и пытаются управлять погодой или экологией диких животных. Но я думаю, что в своей первозданной форме они были подлинно религиозными церемониями. Они были ритуальным утверждением единства, объединяющим всех участников в одно целое с метеорологическим циклом или экологией животных-тотемов. А это – религия. Однако путь вырождения религии в магию всегда соблазнителен. От утверждения причастности к некоему часто смутно осознаваемому целому исполнители скатились к установке на исполнение желаний. Они стали видеть свои ритуалы как магию, служащую определенной цели: заставить дождь пойти, животное-тотем лучше размножаться и т. д. Критерием, отличающим магию от религии, фактически служит направленность на цель, и особенно направленность экстравертированная.

Интровертированная направленность, желание изменить самого себя – это совсем другое дело, однако бывают и промежуточные случаи. Если охотник выполняет ритуал имитации животного, чтобы заставить животное попасть в свои сети, это, несомненно, магия. Но если цель имитации в том, чтобы улучшить свою эмпатию и понимание животного, эти действия, возможно, следует считать религиозными.

Мое мнение о магии противоположно тому, которое стало в антропологии ортодоксальным со времен сэра Джеймса Фрэзера (Frazer). Ортодоксальный взгляд в том, что религия – это эволюционное развитие магии. Магия считается более примитивной стадией, а религия – расцветом. Я, напротив, считаю симпатическую и контагиозную магию продуктом упадка религии. В целом я считаю религию более ранним состоянием. У меня не вызывает симпатии упадок такого рода ни в общественной жизни, ни в воспитании детей.

[Трудность здесь в том, чтобы прояснить, каким образом идеи и образы участвуют в определенных причинно-следственных цепях (хотя и не имеют ни пространственного местоположения, ни материальной сущности), и увязать это с их воплощением в материальной структуре, например в краске на бумаге или в синаптически связанных нейронах. Идея Санта-Клауса, сообщенная через соответствующие материальные цепи, может побудить ребенка прибраться в своей комнате.]

Сегодня вошло в моду собирать рассказы о прежних инкарнациях, путешествиях в страну мертвых и существовании в подобных местах. Конечно, верно, что многие результаты моих действий могут продолжать существовать и после «моей» смерти. Мои книги, возможно, будут продолжать читать, но такое кармическое выживание – это снова не совсем то, во что мои друзья хотели бы заставить меня поверить. Я вижу дело так, что после смерти живого существа его паттерн и организация распадается на очень простые формы и больше не восстанавливается. Как сказано в «Книге Тэль» Уильяма Блейка:

 
И если после смерти ты сгодишься в пищу червяку,
То польза от тебя огромна, ты благословлен[39]39
У автора (неточная цитата из Блейка):And if thou art at death the food of worms,How great thy use, how great thy blessing.  – Примеч. пер.


[Закрыть].
 

Я могу написать слова на доске, а затем стереть их. Стертые слова исчезают в энтропии меловой пыли. Идеи – это нечто другое, но они и не были связаны с доской до такой степени. Надо всегда помнить, что по меньшей мере половина всего мыслительного материала вообще ни к чему не отсылает, вообще не имеет референта в физическом смысле. Это тот фон, который должен быть у любой фигуры. Именно дырка делает бублик тором. Но когда бублик съеден, дырка не продолжает существовать, чтобы реинкарнироваться в пончике.

Еще одна форма суеверий, примером которой может быть астрология, гадания или юнговская теория синхронизма, проистекает из того факта, что люди очень недоверчивы к возможности совпадений. Как правило, люди удивляются совпадениям, в которых нет ничего невероятного. Однако совпадения случаются гораздо чаще, чем ожидают дилетанты. И некоторые из них приятно удивляют тех, кто хотел бы найти для них сверхъестественное обоснование.

Если что-то совпадает с нашими желаниями, нашими страхами или еще чем-то важным, мы бываем уверены, что это не случайность. «Удача» либо за нас, либо против нас. Или, возможно, это наши страхи стали причиной такого поворота событий. И так далее. Надо признать, что действенность молитвы и/или медитации как методики для изменения самого себя как будто бы дает суевериям этого вида экспериментальную базу. Людям с трудом дается различение изменений внутри самих себя и изменений в окружающем мире. Помимо этого я ничего интересного в совпадениях не нахожу.

Отметим, что потворствование одному суеверию может вести к другому. Небезызвестный Артур Кёстлер, начавший с марксизма, отрекся от этого метафизического верования и ударился в веру в юнгианский синхронизм. Как говорили древние, Facilis descensus Averno – «спуск в ад лёгок». Далее Кёстлер написал книгу «Случай жабы-повитухи» (Koestler, 1971), защищающую наследование приобретенных признаков. Верить в наследование такого рода – значит верить в возможность передачи структурированной информации без воспринимающего органа[40]40
  В числе дальнейших «научных подвигов» Кёстлера стоит упомянуть его участие в скандальных «экспериментах по психокинезу», имевших место в 1974 г. в колледже Биркбек, Лондон. Тогда ловкий израильский фокусник Ури Геллер сумел ввести в заблуждение целую ученую комиссию, в которую помимо Кёстлера входил и известный физик Дэвид Бом. Эти события описал Мартин Гарднер в книге «Наука хорошая, плохая и мошенническая» (Gardner, 1981). – Примеч. пер.


[Закрыть].

Примечательно также, что суеверия определенного вида быстро развиваются в готовность к жульничеству ради укрепления этой веры. [И действительно, этнография шаманизма полна примеров, когда шаман, искренне верящий в свои магические силы, все же прибегает к отработанным долгой практикой ловким трюкам, дабы помочь сверхъестественным силам. Иногда возникает путаница между различными видами истинности: например, с представлениями правой половины мозга, имеющими свой собственный вид истинности, могут обращаться так, словно они истинны в левополушарном смысле.]

Однако отвергнуть общепризнанные, общекультурные способы мышления и контроля – это нечто совсем другое, чем критика элементов контркультуры. Я смог составить вышеприведенный список положений контркультуры, с которыми я не согласен, именно потому, что их главной характеристикой является отсутствие тесной интеграции и последовательности. Как писал Киплинг в «Веке неолита»:

 
Есть шестьдесят девять способов сложить
племенную песнь,
И все – все до единого – верны!
 

Мои возражения против общепринятой системы другого порядка. Здесь я не смогу составить список по пунктам. Мои возражения относятся не к отдельным пунктам, а к тому, каким образом многие сами по себе вполне разумные компоненты культуры, например деньги, математика или экспериментальный подход, увязаны в одно целое.

Гораздо важнее всех вышеприведенных суеверий, касающихся сверхъестественного, то, что существуют два тесно связанных основополагающих верования, одновременно и устаревших, и опасных. Причем эти верования объединяют как современных поборников сверхъестественного, так и признанных ученых механицистского толка. Множество суеверий, ныне вошедших в моду даже у бихевиористов и физиков, проистекают из сочетания этих двух основополагающих, но ошибочных верований. Довольно странно, что оба верования связаны с именем одного человека. Это гигант философской мысли Рене Декарт. Оба верования хорошо знакомы.

Во-первых, есть идея, лежащая в основе целого ряда современных суеверий. Она гласит, что в нашем мире есть два различных объяснительных принципа: «разум» и «материя». Как и следует ожидать от таких дихотомий, этот знаменитый картезианский дуализм наплодил целую кучу других расколов, столь же уродливых, как и он сам: разум/тело, интеллект/аффект, воля/искушение и т. д. В XVII веке было трудно вообразить какое-либо объяснение ментальных феноменов, не обращающееся к сверхъестественному. В то же время было уже совершенно очевидно, что физическое объяснение астрономических явлений имеет огромный успех. Поэтому показалось совершенно естественным откатиться к древней вере в сверхъестественное, чтобы убрать с дороги проблемы «разума». Сделав это, ученые могли продолжать свои «объективные» исследования, игнорируя или отрицая тот факт, что наши органы восприятия весьма далеки от «объективности». Как и весь наш подход к изучению «материи» в целом.

Еще одно нововведение Декарта также носит его имя и знакомо любому ребенку, открывавшему научную книгу или бывавшему в научной лаборатории. Из всех версий научного мышления одной из самых успешных стала идея использования пересекающихся координат (так называемых декартовых координат) для отображения двух или более взаимодействующих переменных или зависимости одной переменной от времени. Из этой идеи вышла вся аналитическая геометрия, а из аналитической геометрии вышло исчисление бесконечно малых (дифференциальное исчисление) с акцентом нашей научной мысли на количественных величинах.

Конечно, придирками заниматься не надо. И все же «уколы в большом пальце» говорят мне[41]41
  Здесь Бейтсон намекает на слова 2-й ведьмы, сказанные перед появлением Макбета (Акт 4, сцена 1; пер. В. Раппопорта):
By the pricking of my thumbs,Something wicked this way comes.Колет палец мой большой,Кто-то к нам подходит злой.  – Примеч. пер.


[Закрыть], что совсем не случайно, что изобретатель координат, ставших одним из самых материалистических и приземленных научных инструментов, также придал респектабельность дуалистическому суеверию, провозгласив раскол между разумом и материей.

Две эти идеи тесно связаны. И связь между ними видна яснее, если подумать о дуализме разум/материя как о способе удаления половины проблемы, с тем чтобы осталась та, которую проще объяснить. После такого разделения ментальные феномены можно игнорировать. Акт подобного вычитания сделал объясняемую половину избыточно материалистической, полностью отдав другую половину под эгиду сверхъестественного. С обеих сторон остались рваные края, и материалистическая наука попыталась спрятать эту рану, породив свой собственный набор суеверий. Материалистическое суеверие – это вера (как правило, не формулируемая), что количественная величина (то есть чисто материалистическое понятие) может определять паттерн. С другой стороны, антиматериалисты провозглашают власть разума над материей. Предположение, что количественная величина может определять паттерн, в точности дополняет «власть разума над материей». И то и другое – чушь.

Верование, что количественные величины могут определять паттерны, является на удивление вездесущим и влиятельным. Оно является базовой предпосылкой современной экономики и тем самым одним из факторов, ответственных как за хаос на международной арене, так и за экологическую катастрофу у нас дома. Я считаю, что такое приписывание ментальных свойств физическим сущностям, в результате чего они приобретают черты сверхъестественного, – это чушь в последней степени. Теперь количественные величины должны нести божественное бремя создания паттернов, предположительно из ничего.

С другой стороны, вспомним избитое выражение, что «разум сильнее материи». Это маленькое чудовище включает в себя три понятия: «силу», «разум» и «материю». Однако сила – это понятие из мира инженеров и физиков. Этому же миру принадлежат понятия энергии или материи. Вполне разумно говорить о силе влияния магнита на кусок железа. Все три единицы: магнит, железо и сила – принадлежат одному дискурсивному миру, а потому могут встретиться в одном утверждении. Однако разум, коль скоро Декарт разделил мироздание надвое, не принадлежит этому миру. Тем самым чтобы придать разуму физическую силу, мы должны наделить его материальным существованием. В качестве альтернативы мы могли бы ментализировать материю и говорить о «покорности материи разуму». Так или иначе две концепции надо свести в один концептуальный мир. Но фраза «разум сильнее материи» не перекидывает мост через пропасть между разумом и материей, она лишь заклинает о чуде, которое сведет их вместе. Если в объяснительную систему закралось противоречие в базовых положениях, становится возможным что угодно. Если некоторое X одновременно и равно, и неравно некоторому Y, тогда любые X одновременно и равны, и неравны любым Y, а также друг другу. Все критерии невозможного утрачиваются.

Как бы то ни было, сочетание двух идей, которые мы связываем с именем Декарта, расцвело махровым цветом и вылилось в упор на количественный аспект в научном мышлении. Это увело человеческую мысль в сторону от проблем контраста, паттерна и гештальта. Мир декартовых координат опирается на непрерывные количественные величины. Хотя подобные аналоговые переменные играют свою роль при описании ментального процесса, акцент на количественном аспекте отвлек человеческую мысль от понимания, что основой разума является контраст, пропорция и форма. Пифагор и Платон знали, что в основе разума и способности к формированию и восприятию идей лежит паттерн. Однако эта мудрость была отброшена и затерялась в тумане якобы невыразимой тайны под названием «разум». Этого оказалось достаточно, чтобы положить конец систематическому изучению. К середине XIX века в биологических кругах любое упоминание разума считалось мракобесием или ересью. Отметим, что именно Ламарк и ламаркианцы, подобные Сэмюэлю Батлеру, пронесли сквозь эпоху количественного материализма традицию объяснения через ментальное. Я не приемлю их центральное положение, касающееся наследования, но им следует воздать должное за поддержание важнейшей философской традиции.

К XIX веку философы от биологии, подобно инженерам и торговцам, насквозь пропитались глупостью количественной науки. В 1859 году с публикацией «Происхождения видов» Дарвина они получили теорию биологической эволюции, точно соответствующую философии Промышленной революции. Она заняла место поверх декартовского разделения разума и материи и точно вписалась в философию секулярного рассудка, получившую развитие после Реформации. Исследование ментальных процессов стало в биологических кругах жестким табу.

Помимо своих координат и дуализма разум/материя Декарт известен знаменитым изречением cogito ergo sum – «я мыслю, следовательно, существую». Сегодня мы можем гадать, что именно значило это изречение для него самого, однако ясно, что строя целую философию вокруг мышления, он вряд ли планировал, что дихотомия разум/материя приведет к угасанию любого мышления о мышлении. Я считаю, что традиционные воззрения на разум, материю, мышление, естественное и сверхъестественное, а также материализм – полностью неприемлемы. Я отвергаю современный материализм так же сильно, как я отвергаю модную погоню за сверхъестественным. Тем более что необходимость выбирать между материализмом и верой в сверхъестественное выглядит не столь бесспорной, когда вы начинаете понимать, что ни один из этих принципов не является эпистемологически правомерным.

Раньше чем перепрыгнуть из огня материализма да в полымя веры в сверхъестественное, неплохо бы внимательно посмотреть на «материал», из которого сделана «материалистическая наука». Очевидно, что этот материал – не материя, и нет особых причин считать его сверхъестественным. За неимением лучшего слова, позвольте мне назвать его «ментальным».

Я хочу начать с чего-нибудь настолько материального, насколько возможно, и категорически заявить (что такое категория, кстати?), что не существует такой вещи, как, например, хлор. Хлор – это имя класса атомов, а класс – это не вещь. В известном смысле верно, что если вы соедините хлор и натрий, вы увидите бурную реакцию с образованием пищевой соли. Но речь идет не об истинности этого утверждения. Речь идет о том, является ли утверждение предметом химии, материально ли утверждение. Есть ли в природе такие объекты, как классы? Я утверждаю, что кроме мира живых существ их больше нигде нет. А вот в мире живых существ, который гностики и Юнг называют Креатура, классы действительно есть. В той мере, в которой живые существа содержат в себе коммуникацию, в той мере, в которой они «организованы», внутри них должно иметься нечто, имеющее природу сообщения. То есть должны иметься события, перемещающиеся внутри одного живого существа или между одним живым существом и другими. А в мире коммуникации обязательно должны быть категории, классы или подобные им средства. Однако эти средства не имеют аналогии с физическими причинами, с помощью которых материалист объясняет события. В добиологическом мире нет ни сообщений, ни классов.