Текст книги "Ангелы страшатся"

Материализм – это набор описательных (дескриптивных) утверждений, отсылающих к миру, в котором описательных утверждений не существует. Его терминология, его синтакс и эпистемология пригодны только для описания подобного мира. Мы не можем использовать язык материализма даже для описания собственной описательной активности.

Что же такое описательное утверждение? Чтобы ответить на этот вопрос, нам надо заглянуть в научную лабораторию и посмотреть, как ученый создает описательные утверждения. Эта процедура не слишком сложна.

Он изобретает или покупает инструмент, который послужит интерфейсом между его разумом и предположительно материальным миром. Этот инструмент является аналогом и продолжением его органов восприятия. Следовательно, мы можем ожидать, что в используемом инструменте скрыто присутствует природа ментального процесса, природа восприятия. Это самоочевидно в случае микроскопа. Это менее очевидно в случае весов. Если спросить ученого, он, вероятно, скажет, что весы – это прибор для измерения веса. И здесь его первая ошибка. Обычные весы-коромысло с точкой опоры в середине штанги и чашками на концах изначально не являются прибором для измерения веса. Они являются прибором для сравнения весов, а это совершенно другое дело. Весы могут стать прибором для измерения веса только в том случае, если один из сравниваемых грузов сам уже имеет известный (или оговорённый) вес. Другими словами, не весы, а последующая надстройка над весами дает ученому возможность говорить об измерении веса.

Когда ученый создает эту надстройку, он отклоняется от природы весов весьма глубоким образом. Он изменяет базовую эпистемологию своего инструмента. Сами по себе весы – это не инструмент для измерения весов, это инструмент для сравнения сил, прилагаемых грузами к рычагам. Штанга – это рычаг. Если отрезки штанги по обе стороны точки опоры равны и грузы в чашках уравновешены, можно сказать, что между их весами нет различия. Более точный перевод сообщения весов звучит так: «Пропорциональное отношение весов грузов в чашках равно единице». Я веду к тому, что весы – это изначально прибор для измерения пропорциональных отношений. И только во вторую очередь это прибор для измерения субтрактивной разницы. А это очень разные концепции. Вся эпистемология принимает другую форму в зависимости от того, ищем мы различие в субтрактивном или пропорциональном смысле.

Субтрактивное различие имеет определенные характеристики материального. На языке физики, субтрактивное различие (то есть арифметическая разница) между двумя весами имеет размерность веса (например, это граммы). Это на одну ступень ближе к материализму, нежели пропорция между двумя весами, которая имеет нулевую размерность.

В этом смысле обычные лабораторные весы, занимающие положение между человеком и неизвестным количеством «материи», содержат в себе весь парадокс границы между ментальным и физическим. С одной стороны, это орган восприятия, чувствительный к нематериальной идее пропорции и контраста. С другой стороны, ученый начинает использовать весы как средство восприятия чего-то, стоящего ближе к материальному, а именно количественной величины с реальной размерностью. В итоге измерительные весы делают с истиной (не побоимся этого слова) то же, что ученый делает с истиной психологического процесса. Они становятся приспособлением для конструирования науки, игнорирующей истинную природу органов восприятия любого организма, включая и самого ученого.

Одна из целей этой книги – изгнать некоторые из наиболее нелепых и опасных эпистемологических заблуждений, распространенных в нашей сегодняшней цивилизации. Но это не единственная, и уж совсем не главная цель. Я верю, что если вычистить хотя бы часть ерунды, появится возможность рассмотреть многие вопросы, которые в настоящее время считаются столь же туманными, как и вопрос о «разуме», и потому не входят в круг научного знания.

Например, для серьезных размышлений станет доступна эстетика. Прекрасное и уродливое, буквальное и метафорическое, здравое и безумное, шуточное и серьезное, и наконец, любовь и ненависть – всех этих вопросов наука сегодня избегает. Однако через несколько лет, когда раскол между проблемами разума и проблемами материи перестанет быть центральным фактором, определяющим, о чем можно, а о чем нельзя размышлять, эти вещи станут доступны для формальной мысли. В настоящее время большинство из этих вещей попросту недоступно, и ученые, даже антропологи и психиатры, имеют серьезные причины отступить в сторону. Мы с моими коллегами по-прежнему не можем исследовать столь тонкие вопросы. Мы обременены заблуждениями, о которых я упоминал, и, подобно ангелам, должны страшиться вступать в такие области. Но так будет не всегда.

Когда я пишу эти строки, я по-прежнему пребываю между Сциллой прочно укоренившегося материализма с его количественным мышлением, прикладной наукой и «контролируемыми» экспериментами и Харибдой романтической веры в сверхъестественное. Моя задача – выяснить, есть ли между этими двумя чудовищами абсурда здравое и правомерное место для религии. Если допустить, что ни муть в голове, ни лицемерие не являются для религии необходимыми, то можно ли найти в знании и искусстве основу для утверждения священного, прославляющего единство природы?

Может ли такая религия предложить новый вид единства? И сможет ли она взрастить новое и столь нужное нам смирение?

6. Металог: При чем тут плацебо? (МКБ)

ДОЧЬ: При чем тут плацебо? Помнишь, ты сетовал на механицистские взгляды людей и для объяснения их неадекватности из всего возможного выбрал плацебо. Почему? Ведь плацебо – это просто псевдо-лекарство, которое дают пациентам с расчетом их одурачить и обманом заставить чувствовать себя лучше. Это показывает лишь то, как доверчивы люди.

ОТЕЦ: Ни в коем случае. Действенность плацебо служит доказательством, что человеческая жизнь, исцеление и страдание принадлежат миру ментального процесса, в котором причиной событий могут быть различия: идеи, информация или даже отсутствие чего-либо.

У меня недавно была возможность выступить перед целой группой докторов медицинских наук, собранных губернатором штата. В духе Мак-Каллока, я загадал им новые варианты загадки Псалмопевца: «Что есть человек, коль скоро он может знать болезнь и (возможно) исцелить ее?» и «Что есть болезнь, коль скоро человек может знать ее и (возможно) исцелить?»[42]42
  Парафраз из Пс. 143:3. – Примеч. пер.


[Закрыть] Вопрос плацебо позволяет их подловить, показать противоречивость их материализма.

Физиологическая медицина подобна бихевиористской психологии или эволюции в версии Дарвина. Всех этих парней обучили исключать разум из объяснений. Обучение врачей решительно нацеливает их на такой материализм. Вместе с тем, когда они дают пациенту пилюлю из сахара, они чувствуют, что лучше ему этого не говорить. Но почему? – ведь, по их же мнению, «реальны» только материальные причины. Однако глупые пациенты верят в разум врачей, и в 30 процентах случаев плацебо работает. Но врачи считают плацебо обманом. Так что лучше не говорить пациентам, что плацебо – это плацебо. Ведь если это сказать, их разум скажет им, что это не должно работать. Ну и так далее[43]43
  Здесь Бейтсон использует что-то вроде доказательства от противного: если разум не играет никакой роли, почему тогда эффект плацебо должен пропасть, если сказать пациенту, что ему дают просто пилюлю из сахара? Выходит, разум играет как минимум негативную роль, нейтрализуя эффект плацебо, которое в противном случае сработало бы с 30-процентной вероятностью. Значит, вклад разума так же реален, как и воздействие лекарства. Но тогда нельзя исключать и положительных эффектов при некоторой другой направленности разума. – Примеч. пер.


[Закрыть].

Интересно, что самые известные методики излечения при помощи визуализации, возникающие ныне вне официальной медицины, предлагают пациентам изобретать собственные виды плацебо. В этом случае плацебо не может быть обманом![44]44
  Вероятно, здесь Бейтсон имеет в виду неортодоксальные подходы онколога Карла Саймонтона, с которым они встречались в Эсалене. Увы, самому Бейтсону эти методы, как видно, не помогли, и он умер от рака, не успев закончить «Ангелов». Не потому ли Бейтсон столь настаивает (см. в тексте далее), что подобные процессы должны оставаться скрытыми от сознания? Сам же он так много думал об этих вещах, что для него такая неосознанность была, вероятно, невозможна. – Примеч. пер.


[Закрыть]

ДОЧЬ: Давай зайдем с другой стороны. Делают ли врачи хоть что-то, что не есть плацебо?

ОТЕЦ: Хм-м… Ну, моя последняя стычка с официальной медициной закончилась тем, что у меня стало на одно ребро меньше, точнее, на два, поскольку первое мне удалили несколько лет назад. Ты бы видела удивление моего хирурга, когда я сказал, что у меня одного уже нет. Конечно, они режут и накачивают химикатами, что дает предсказуемые или частично предсказуемые материальные результаты. Однако по-прежнему остается вопрос, каким образом эти причинно-следственные последовательности вписываются и взаимодействуют со значительно более сложными последовательностями мира Креатуры.

Я пришел к выводу, что единственный способ найти какой-то смысл в моей госпитализации – это считать ее одним огромным плацебо, которое сработало. Ребята-хирурги поставили мне диагноз «неоперабельный рак над верхней полой веной», но это только часть истории. Хоть они и сказали, что «ничего сделать нельзя», случилось очень многое и через восемнадцать месяцев мне стало лучше.

Боюсь, я был особенным пациентом, не совсем обычным. Я придерживался собственной диеты: очень хороший портвейн, жирный сыр с плесенью, яйца всмятку и авокадо. Еще фрукты, я помню отличные манго. Ну и плюс обычная больничная еда. Когда ты в предсмертной стадии, в еде тебя не ограничивают. Я нашел себе занятие: лежа в постели, начал давать неофициальные семинары для медицинского персонала. Тему я не помню: смесь жизни, смерти, антропологии и кибернетики. Это мне удавалось, но я не был «в порядке» в узком смысле слова. У меня в жизни не было эпизодов сомнамбулизма. Однако через четыре дня после операции я поднялся из постели в 2 часа ночи, в глубоком сне и весь опутанный трубками… нет, лучше так не делать.

ДОЧЬ: Я помню тот случай, все были очень огорчены.

ОТЕЦ: Тогда я познакомился с Клео, очень крупной черной медсестрой, которая дежурила по ночам. Помню ее глубокий юмор, полный сострадания. Еще там была девушка из Австрии, состоявшая в филиппинской секте хирургов-медиумов. Она влетела в 11 утра: «Они обязаны меня впустить, я священник!» Она обнюхала, простукала и прослушала меня и наконец сказала: «Ну, Грегори, ты обманщик». Я спросил, что это значит, и она сказала: «У тебя в груди нет дегенеративного процесса. Если бы был, я бы увидела».

«Но три дня назад они лазили туда с ножами и видели его», – сказал я.

«Я знаю, – сказала она, – они там видели умирающий рак. Они опоздали». И она ухмыльнулась.

Не была ли эта ухмылка частью моего лечения? Как ты думаешь, Кэт?

ДОЧЬ: Выходит, чтобы это лечение сработало, надо было записать тебя в «безнадежные», а Розита должна была оказаться «священником»? Но если ухмылка может быть частью лечения, то и идея неоперабельного рака может убить.

ОТЕЦ: Несомненно. Хотя эффект может быть и противоположным. Одна из проблем с человеческими существами в том, что если мы считаем их деревянными чурбанами, то они и станут похожи на деревянные чурбаны. Если мы считаем их жуликами, они и станут жуликоватыми, включая даже президентов. Если мы считаем их художниками… ну, ты понимаешь.

ДОЧЬ: Считаем их художниками… надо попробовать.

ОТЕЦ: Будь осторожна. Если мы сперва учим людей быть деревянными чурбанами или жуликами, а потом жалеем об этом и хотим получить нацию из ответственных бизнесменов, ангелов или чего-то подобного, мы не сможем быстро исполнить новое желание. Поскольку умственные привычки становятся, как говорится, «жестко запрограммированными».

ДОЧЬ: И что тогда?

ОТЕЦ: Чтобы аннулировать то, что мы внушили, понадобится значительное время и интенсивный опыт. Если мы научили людей быть жуликами, мы не можем немедленно установить систему, пригодную для святых, поскольку жулики сразу извлекут выгоду из такой перемены.

ДОЧЬ: Верно. Вот так и я пыталась быть честной с профессорами в колледже, хотя некоторые из них уже пристрастились к нечестности.

ОТЕЦ: Во всех человеческих делах есть задержка, вязкость или тягучесть. Чтобы исправить наши ошибки, нужно больше времени, чем чтобы их совершить.

ДОЧЬ: И все это ты рассказывал людям из мира официальной медицины. Они наверняка тебя любили.

ОТЕЦ: Ну, в наше время в группах вроде этой большинство участников вовлечено в тот или иной вид лечения, рассматривающий человеческие существа с точки зрения кибернетики: как способные к саморегуляции, чувствительные к различию и т. д. Но хотя они, конечно, чему-то учатся, я им все равно не доверяю. Ведь они в конце концов сангха.

ДОЧЬ: Они кто?

ОТЕЦ: Сангха. Так буддисты называют духовенство. Любая информация меняется, когда инкорпорируется в официоз.

ДОЧЬ: Я знаю. Ты хотел бы, чтобы с изменением их взглядов на отношения тело/разум они включались в развитие новых религиозных воззрений. Но тебе становится тревожно, когда ты представляешь, что эти воззрения стали официальными и получили законный статус.

ОТЕЦ: Хм-м… Нам надо подумать об изменчивой набожности. Приверженности к изменчивой вере.

ДОЧЬ: И попытаться найти способ соединить непротиворечивость с некоторым плюрализмом. По крайней мере таким плюрализмом, какой ты имел в виду, когда рассказывал, как разношерстные верования Эсалена, с большинством из которых ты совершенно не согласен, тем не менее защищают род людской от устаревших идей. Как будто господствующие механицистские идеи – это что-то вроде монокультуры, типа полей генетически однородной пшеницы. И даже суеверие может создать некоторую способность противостоять ошибкам, подобную разнородности дикой популяции. Тебе нужно быть осторожнее, когда ты говоришь о ереси, тебя могут неправильно понять. Люди могут вспомнить Инквизицию.

ОТЕЦ: Непротиворечивость – это когда вещи хорошо согласуются, а не тогда, когда они одинаковы. Наши идеи о медицине и пациенте должны согласоваться с собственным опытом пациента. Известная непротиворечивость необходима для интеграции, однако единообразие, несомненно, принадлежит к тем вещам, которые становятся вредными сверх определенного уровня.

ДОЧЬ: И все же, папа, трудное это дело – прокладывать путь через всевозможный вздор.

ОТЕЦ: Да, верно. Но игра стоит свеч.

7. Пусть левая рука твоя не знает (ГБ)

Пусть левая рука твоя не знает,

что делает правая.

[Матф. 6:3]

В ходе процессов, которые мы называем восприятие, получение знаний и деятельность, требуется соблюдать нечто вроде этикета. Если же эти весьма неясные правила не соблюдаются, валидность наших ментальных процессов подвергается опасности. В первую очередь эти правила касаются сохранности тонких линий, отделяющих священное от мирского, эстетическое от меркантильного, преднамеренное от бессознательного, мысль от эмоции.

Я не знаю, поддержит ли абстрактная философия необходимость этих разделительных линий, но я уверен, что такие перегородки – обычная черта человеческих эпистемологий и потому должны наряду с прочим стать предметом естественной науки о человеческом знании и действиях. Подобные разделительные линии, несомненно, можно найти во всех человеческих культурах, хотя у каждой культуры есть свой уникальный способ справляться с возникающими парадоксами. Я привожу факт существования этих перегородок как подтверждение того, что мир Эпистемологии – мир, который невозможно объяснить, не обращаясь к ментальному, – упорядочен, реален и требует изучения.

В данной главе я приведу несколько историй, иллюстрирующих, что происходит, когда эти линии повреждаются или нарушаются.

В 1960 году мне довелось послужить морской свинкой для психолога Джо Адамса, изучавшего галлюциногены и их действие. Он дал мне сто микрограмм ЛСД. Когда вещество начало действовать, я стал говорить ему о том, чего жду от этого опыта: я хотел бы получить прозрение в то, как эстетический фактор упорядочивает поведение. Джо сказал: «Подожди минутку! Подожди, пока я включу магнитофон». Когда он наконец включил запись, он попросил меня повторить то, что я сказал.

Любой, кто принимал ЛСД, знает, что поток идей там таков, что «повторить» что-либо практически невозможно. Я пытался изо всех сил, но неуклюжие действия Джо вызвали между нами определенное напряжение. Интересно отметить, что далее наши роли в этой борьбе поменялись. Он ворчал на меня, что я слишком много думаю вместо того, чтобы быть спонтанным, хотя сам нарушил мою спонтанность со своим магнитофоном. В ответ я защищал интеллектуальную позицию.

В какой-то момент он сказал: «Грегори, ты слишком много думаешь».

«Думать – это моя работа в этой жизни», – ответил я. Позднее он вышел в сад и вернулся с бутоном розы. Он дал мне этот прекрасный свежий бутон и сказал: «Перестань думать. Посмотри на это».

Я держал бутон и смотрел на него. Он был прекрасным и сложным. Я сказал: «Вот это да! Джо, подумай, сколько сюда вложено мысли!» – таким образом поставив знак равенства между эволюцией и мыслительным процессом.

Очевидно, проблема не просто в том, чтобы избегать мысли и использования интеллекта, поскольку они иногда вредят спонтанности эмоций, а в том, чтобы очертить, какие виды мыслей вредят спонтанности, а какие и есть тот самый материал, из которого состоит спонтанность.

Позднее в ходе того же сеанса ЛСД я сказал Джо: «Все это очень хорошо и красиво, но тривиально».

«Что значит тривиально?» – спросил Джо.

Наблюдая бесконечное столкновение, распад и видоизменение форм и цветов, я сказал: «Да, это тривиально. Это похоже на паттерны разбивающихся волн или стекла. Но я вижу только плоскости разрыва, а не сам материал. Я думаю, Просперо из шекспировской “Бури” ошибался, когда сказал: “Мы созданы из вещества того же, что и сны”. Ему надо было сказать: “Сны – это фрагменты и частицы того вещества, из которого мы созданы”. А вот что это за вещество, Джо, – это совсем другой вопрос».

Хотя мы и можем обсуждать идеи, которые «у нас есть», или материал, который мы воспринимаем через наши органы восприятия, вопрос о природе оболочки, содержащей в себе весь этот «опыт», – это совершенно другой и гораздо более глубокий вопрос, приближающийся к религии.

Описанные события поставили передо мной два вида вопросов. Какова природа того континуума, из которого сделаны «идеи», и той матрицы, в которой они пребывают? И какие виды идей создают в работе этой матрицы беспорядок или путаницу, разрушающую способность к творчеству?

В 1974 году мне позвонили из офиса губернатора штата Калифорния Джерри Брауна и попросили произнести речь на «молитвенном завтраке». Похоже, что у губернаторов всех штатов и даже у самого президента есть свои ежегодные «молитвенные завтраки». Эта традиция была учреждена группой членов Сената, которой эта идея когда-то понравилась.

Я был в нерешительности и напомнил, что я всего лишь некрещеный антрополог. Вы уверены, что я именно тот человек, которого хочет услышать губернатор на своем молитвенном завтраке? Да, он хочет именно этого. И я согласился произнести речь.

Событие ожидалось в январе, времени было предостаточно – около пяти месяцев. Однако очень скоро я получил объемистый пакет из офиса судьи Мак-Брайда, главного федерального судьи Сакраменто. Ему предстояло быть распорядителем завтрака, и он явно был обеспокоен. Он подробно извещал меня, что предстоит важное религиозное и традиционное событие, и указывал, что я должен уважать эти традиции. Чтобы облегчить мне задачу, он даже прислал в качестве образца речи, произнесенные другими ораторами на других молитвенных завтраках.

Судья сообщал мне, что речь должна длиться восемнадцать с половиной минут. Тогда я записал ее на бумаге, что вообще делаю редко, и отправил копию в офис судьи, чтобы он не беспокоился.

Ниже следует то, что я тогда написал и позднее зачитал собранию.

Я – антрополог. И задачи антрополога вынуждают его отправляться в незнакомые места. Точнее, в места, не знакомые ему, но, конечно, знакомые людям, живущим в этих местах. И вот я на завтраке у губернатора. Это место мне незнакомо, но для многих из вас это естественная среда обитания. Я здесь для того, чтобы связать это незнакомое место с другими незнакомыми местами мира, где люди собираются для того, чтобы помолиться, что-то отпраздновать или просто подтвердить, что в мире есть нечто большее, чем деньги, складные ножи и автомобили.

Одна из вещей, которые дети должны узнать о молитве, состоит в том, что о складных ножах не молятся. Некоторые выучивают этот урок, а некоторые нет.

Если мы хотим поговорить о таких вещах, как молитва и религия, нам нужен какой-то пример, образец. Трудность в том, что слова «религия» и «молитва» использовались во многих разных смыслах в разные времена в разных частях мира. И я хочу попросить хотя бы на время моего выступления понимать эти вещи в соответствии с нижеследующим примером.

Известный антрополог Сол Тэкс (Tax) около двадцати лет назад работал с группой американских индейцев близ Айова-Сити. Они пригласили его на всенациональный съезд Аборигенной американской церкви[45]45
  Аборигенная американская церковь (Native American Church) – общенациональная межплеменная организация, существует с 1944 г., имеет более 200 тыс. членов. Церковь основана на культе кактуса пейот, растущего на юго-западе США и содержащего галлюциноген мескалин. – Примеч. пер.


[Закрыть], который должен был состояться через несколько дней рядом с Айова-Сити. В этой церкви центральным таинством является прием пейота: маленького бутона галлюциногенного кактуса, помогающего индуцировать религиозное состояние. Церковь тогда подвергалась гонениям за использование средства, возможно, являющегося наркотиком. И Солу Тэксу, как антропологу, пришла в голову мысль, что он сможет помочь этим людям, если снимет фильм о съезде и весьма впечатляющих ритуалах, происходящих на нем. Такой фильм мог бы послужить свидетельством того, что их культ – действительно религия и потому на него распространяются конституционные гарантии свободы вероисповедания. Поэтому он бросился обратно в Чикаго, где была его база, и сумел раздобыть съемочный грузовик с несколькими техниками, а также пленку и камеры. Он оставил свою команду в Айова-Сити, а сам отправился поговорить с индейцами и заручиться их одобрением проекта. В ходе разговора, произошедшего между антропологом и индейцами, Тэксу постепенно стало ясно следующее:

«…Они не могли вообразить себе, что занимаются таким очень личным делом, как молитва, перед камерой. По мере того, как они один за другим выражали свои соображения как за, так и против, напряжение нарастало. Все были согласны, что речь идет о том, чтобы осквернить одно богослужение ради спасения церкви, и никто не пытался смягчить вопрос. Никто не пытался утверждать, что опасность, нависшая над церковью, возможно, не так уж и велика. Они принимали эту дилемму как данность, словно персонажи греческой трагедии. Я [Сол Тэкс] сидел рядом с президентом церкви и слушал речи как зачарованный. Постепенно становилось все яснее, что целостность им дороже существования. Хотя присутствующие были самыми политически ориентированными членами церкви, они не могли пожертвовать долгожданной священной ночью молитвы. Когда все высказались, президент встал и сказал, что если другие хотят, чтобы фильм был снят, он не станет возражать, но тогда он просит позволить ему не участвовать в церемонии. Это положило конец любым разговорам о фильме, это было ясно всем» (Tax, 1956).

Интересный парадокс этой истории в том, что подлинно религиозная природа таинства пейота была доказана отказом его лидеров принять прагматический компромисс и придать своей церкви законный статус при помощи средств, несовместимых с их уважением к ней.

Этот пример, однако, не определяет слово «религия». Он лишь говорит о мерах страховки, необходимых для защиты религии от изменения контекста, от того «рефрейминга», который превратит ее в нечто светское и секулярное, а скорее всего – в развлечение.

Позвольте мне привести еще один пример, чтобы еще чуть приблизиться к тому, что я называю религией, и показать, что такое защита от различных видов осквернения. Я хочу привести отрывок из «Баллады о Старом Моряке» Сэмюэля Тейлора Кольриджа, которую, вероятно, многие из вас знают. Это история о корабле, попавшем в ужасные бедствия. Палубы завалены трупами умерших от жажды, и историю рассказывает герой поэмы, Старый Моряк, единственный выживший. Этот отрывок – поворотный пункт всей поэмы. Он всегда казался мне чрезвычайно волнующим[46]46
  Герой поэмы, Старый Моряк, изначально человек злобный и ненавидящий все живое, во время плавания к Южному полюсу безо всякой причины убивает священного Альбатроса. За это на корабль и команду обрушивается проклятие, а сам Старый Моряк вынужден носить мертвого Альбатроса, который сверхъестественным образом висит у него на шее. Далее вся команда за исключением героя умирает от жажды, а корабль, заваленный трупами, застревает в чем-то вроде гниющей трясины. Герой сам уже на грани безумия и смерти, и вдруг в мертвом, безжизненном море он видит живые существа. Он замечал их и раньше, но тогда они вызывали у него лишь ненависть, он называл их «скользкими тварями». Но теперь он прозревает и благословляет их и все живое вообще. Проклятие исчезает, в знак чего Альбатрос срывается с его шеи, вслед за чем проливается животворный дождь. Ключевые строки приведенного Бейтсоном отрывка в оригинале (курсив наш):
Beyond the shadow of the shipI watched the water snakes:…A spring of love gushed from my heart,And I blessed them unaware.The selfsame moment I could prayAnd from my neck so freeThe Albatross fell off, and sankLike lead into the sea (Coleridge, 1798).  – Примеч. пер.


[Закрыть].

 
Вдали от тени корабля,
В сиянье белом я
Увидел дивных змей морских:
Они всплывали, и у них
Светилась чешуя.
 
 
В сиянье лунном их наряд
Заметен был везде:
Зеленый, черный, голубой,
И след тянулся золотой
За ними по воде.
 
 
Мой Бог, какое счастье быть
Творением Твоим!
Я неосознанно послал
Благословенье им!
От всей души моей послал
Благословенье им.
 
 
И помолился, и спустя
Мгновение одно
С меня сорвался Альбатрос
И камнем пал на дно[47]47
  «Баллада о Старом Моряке» // Вордсворт У., Кольридж С. Т. Лирические баллады и другие стихотворения / Перевод И. Меламеда. М.: РГГУ, 2011. – Примеч. пер.


[Закрыть].
 

Я, конечно, не хочу сказать, что благословление морских змей стало причиной дождя, который пошел вслед за тем. Такая логика соответствует другому, более секулярному языку. Я хочу сказать, что природа таких вещей, как молитва, религия и т. д., наиболее отчетливо проявляется в моменты изменений – моменты, которые буддисты называют Просветление. И хотя Просветление может быть связано с самыми разными видами опыта, я думаю, важно отметить, сколь часто Просветление по сути своей является внезапным осознанием биологической природы нашего мира. Это внезапное открытие или осознание жизни.

Рассказ о морских змеях дает нам такой намек. Другой пример, еще более яркий, но почему-то, увы, менее знакомый, – это история библейского Иова.

Иов, как вы помните, напоминает самодовольного мальчика Джека Хорнера[48]48
  Джек Хорнер – образ глупого, самодовольного мальчика. Персонаж детского стихотворения:
Little Jack HornerSat in a corner,Eating a Christmas pie;He put in his thumb,And he pulled out a plum,And said, «What a good boy am I!»  – Примеч. пер.


[Закрыть]. Он втыкает палец в пирог, протягивает его бедным и говорит: «Какой же я добродетельный!» Его Бог в точности похож на него самого, и в свою очередь хвастается Сатане добродетелью Иова. Сатана – это, возможно, самая живая часть личности Иова, глубоко спрятанная и подавленная. Он берется за работу, чтобы показать, что напускное благочестие Иова не имеет ценности. Наконец, после бесконечных страданий Иова, Бог, отличающийся гораздо меньшим благочестием и педантизмом, говорит из бури. Он произносит проповедь длиной в три главы. Это совершенно исключительная проповедь, смысл которой в том, что Иов совершенно не знает естествознания.

«Знаешь ли ты время, когда рождаются дикие козы на скалах, и замечал ли роды ланей?

Можешь ли расчислить месяцы беременности их? и знаешь ли время родов их?

Они изгибаются, рождая детей своих, выбрасывая свои ноши.

Дети их приходят в силу, растут на поле, уходят и не возвращаются к ним». (Иов. 39:1–4).

Вот это я и произнес перед собранием политиков и чиновников на молитвенном завтраке. В заключение я сказал, что мне было бы гораздо спокойнее за наш мир и действия нашей цивилизации (способной к загрязнению среды, эксплуатации и т. д.), если бы я был по-настоящему уверен, что наши губернаторы и наши члены палаты представителей могут расчислить месяцы беременности диких ланей и знают время их родов.

В назначенный день на завтраке в огромном выставочном зале присутствовали 1300 человек за сотнями столиков с фруктами и сыром. Я помню, много говорилось об этой скромной, но здоровой пище. Пресса была многочисленной: было около двадцати стационарных камер. Еще несколько человек с переносными камерами ходили как лошадки: один человек с камерой и светом, а за ним второй с десятью килограммами батарей.

Когда все расселись по местам, судья Мак-Брайд поднялся на подиум для приветствия. Он обратил внимание, что это духовное, а не светское событие, а потому снимать участников запрещено! У прессы вытянулись лица и батареи показались еще тяжелее. Чтобы как-то утешить прессу, Мак-Брайд напоследок сказал: «Конечно, вы можете снимать суфийский хор!»

Позже пел хор – воистину ангельский. Я там говорил о религии, а вот они показали нам ее – пусть краешек, но показали.

Хор и я со своей семьей прибыли накануне вечером и губернатор Браун повел нас всех ужинать в китайский ресторан. За ужином кто-то упомянул купол Капитолия, то есть законодательного собрания штата, и один из хористов поинтересовался, как под ним звучит пение. И вот в 11 часов ночи мы все ввалились в Капитолий, который Браун открыл собственным ключом. Хор встал под куполом и начал петь. Полились прекрасные звуки: суфийские и грегорианские хоралы, более светские песнопения елизаветинских времен.

Однако история про Сола Тэкса и индейцев из Айовы – тяжелая история. Возможно, с моей стороны было невежливо вешать ее на судью Мак-Брайда. Скорее всего он не намеревался делать приём до такой степени религиозным. Он лишь опасался, что я могу нарушить этикет, ту патину, которая покрывает и предохраняет подобные ритуалы.

Я рассказал ту же историю в 1969 году, в первый день конференции Веннера-Грена. Это было в Бург-Вартенштайне в Австрии. Я был председателем и пригласил около двадцати философов, биологов и антропологов, чтобы обсудить эстетическую детерминанту в поведении человека и животных. Это был тот же общий вопрос, ради которого я попробовал ЛСД: играют ли эстетические факторы какую-то роль в проявлении отношений у людей и животных? Это была хорошая группа, однако при открытии конференции я рассказал им историю Сола Тэкса, чтобы задать стандарт целостности.

В этой истории индейцы считают абсурдом принесение в жертву целостности ради сохранения религии, единственная значимость, смысл и цель которой – культивировать целостность. Индейцы отказались спасать свою религию на таких условиях.

История вызвала панику у моего собрания ученых. Им казалось, что индейцы проявили безрассудство или чрезмерное рвение. Возможно, даже высокомерие. И так далее. Ученые приняли мирскую точку зрения на эту историю. Так я в первое же утро погубил свою конференцию, и потом восемь дней мы пытались восстановить интеграцию группы. Это нам так и не удалось.

Возможно, можно сказать о религии и поведении что-то полезное или хотя бы интересное, если сопоставить историю Сола Тэкса с историей Старого Моряка и морских змей, которых он благословил неосознанно. А потом перейти к тому, почему важно знать естествознание. Когда я говорил об этих вещах на молитвенном завтраке, я хотел, чтобы вопрос остался неявным, чтобы он не утонул или даже, возможно, не погиб в многословии. Однако чтобы он неявно присутствовал в факте соседства этих историй.

А теперь я хочу поставить его напрямую. Во-первых, о камерах и съемке. Я хочу спросить, каким образом эти инструменты могут обесценить религиозный обряд. Что есть религиозный обряд, коль скоро камера может обесценить его? Вспомним, что судья Мак-Брайд попал на завтрак из мира судебных заседаний, где съемка обычно также запрещена. Если определить религиозный обряд как последовательность действий, смысл или действенность которых может быть ослаблена съемкой, тогда процессуальные действия суда являются религиозным обрядом.

Скажем так: Старый моряк не смог бы благословить морских змей неосознанно, если бы в знаменитом путешествии его сопровождала пресса с камерами и вспышками.

В той мере, в какой религия связана с отпущением вины (а западная религия с этим связана, помимо всего прочего), обряд, являющийся необходимым условием отпущения, должен быть отчасти (но насколько?) бессознательным, неосознанным. Если бы Старый Моряк сказал себе: «Я знаю, как избавиться от вины за убийство Альбатроса: я отправлюсь в тропики, найду морских змей и благословлю их в свете луны», то Альбатрос и по сей день висел бы у него на шее.