Текст книги "Поцелуй обмана"

Глава семнадцатая
Каден

Итак.

У нашей принцессы есть любовник.

Следуя за ней по пятам в лес, я надеялся, что получу то, что мне было так нужно – время наедине с ней. Но, чем дальше она углублялась в чащу, тем любопытнее мне становилось. Куда она направляется? В голову приходили разные ответы, но только не тот, что застал меня врасплох.

Я видел, как она бросилась к нему в объятья, целовала его, сжимала в объятиях так, словно никогда не отпустит. Молодой человек тоже явно был рад ее видеть. Они скрылись внутри разрушенного здания, не разжимая рук. Что происходило там? Мне нетрудно было это представить.

Так вот, значит, что побудило ее к побегу.

Любовник.

Вот почему она сбежала в день свадьбы. Не знаю, почему мне должно было стать так тоскливо. Возможно, дело было в том, как она посмотрела мне в глаза сегодня утром. Ее замешательство. Румянец на ее щеках. Она что-то сделала со мной. Нечто, что мне понравилось и заставило меня думать, что все еще можно изменить. Я размышлял об этом весь день, пока скакал до Луизвека, чтобы передать сообщение. А потом на обратном пути, хотя и пытался изгнать ее из своих мыслей. Возможно, все еще можно изменить. Очевидно, что нельзя.

Мне казалось, что я получил удар копьем в живот – непривычное для меня чувство. Обычно я умел держать себя в руках. Боевые ранения – одно, но такое – это полная глупость. Пусть я чувствовал себя, словно из меня вышибли воздух, но Рейф – у него был такой вид, словно прямо по нему промчался табун лошадей. Тупой забулдыга.

Когда я повернулся, чтобы уйти, он стоял в дюжине футов от меня, даже не пытаясь скрыть свое присутствие. Он все видел. Видимо, влюбленный болван тащился за нами следом. Он не заговорил, когда я его увидел. Подозреваю, он просто лишился дара речи.

Я прошел мимо.

– Что ж, кажется, она не из невинных девиц, а?

Он не ответил. Да это было и ни к чему. Его лицо все сказало за него. Может, теперь он, наконец, уберется отсюда, раз и навсегда.

Глава восемнадцатая

 
Всегда против ветра.
Я слышу, они идут.
Расскажи мне еще, Ама, расскажи про бурю.
Не время для историй, дитя.
Ама, пожалуйста.
Ее глаза пусты.
Сегодня у нас нет ужина.
История – единственная, чем я могу насытить ее.
Была буря, вот и все, что я помню.
Буря, которой не было видно конца.
Великая буря, подсказывает она.
Да, вздыхаю я и сажаю ее себе на колени.
Давным-давно, дитя,
Очень, очень давно,
Семь звезд упали с небес.
Одна, чтобы сотрясти горы,
Одна, чтобы вспенить море,
Одна, чтобы взорвать воздух,
И четыре, чтобы испытать сердца людей.
Тысячи ножей света
Превратились в облако, пылающее, кружащее,
Словно голодное чудовище.
Только маленькая принцесса обрела милость,
Принцесса, вот такая, как ты…
Буря, которая лишила смысла пути стариков.
Острый нож, тщательно выбранная цель, железная воля и чуткое сердце,
Вот и все, что имело значение.
И движение. Постоянное движение.
Иди, дитя, пора уходить.
Стервятники явились, я слышу, как они шуршат в холмах.
 

Последний завет Годрель

Столько всего собиралась я сказать Паулине сегодня. Столько всего, что тогда казалось мне важным. Я хотела отчитать подругу за распространение историй о моей боязни кроликов. Подшутить над ее неистощимой изобретательностью, которой не служит помехой даже недомогание. Рассказать о том, что Рейф привез корзины, и поведать о том, как мы собирали с ним ежевику в каньоне. Мне не терпелось узнать ее мнение обо всем этом, а потом обсудить всевозможные мелочи нашей жизни, как мы делали всегда, вернувшись в свою комнату в конце дня.

И вот теперь я сидела одна в темном стойле, не решаясь встретиться с Паулиной, гладила ослика межу ушами и шептала: «Что же делать? Что же мне теперь делать?»

Я добралась до таверны со страшным опозданием и ворвалась прямо на кухню. Берди прямо кипела, точь-в-точь, как похлебка в ее котле. Я собиралась объяснить ей, почему опоздала, но все, что смогла выдавить из себя, было: «У меня есть новости о Микаэле», после чего горло у меня сжалось так, что из него не вырвалось больше ни звука. Возмущение Берди мгновенно улеглось, она молча кивнула, протянув мне тарелку, а остаток вечера прошел в привычной суете, помогающей оттянуть неизбежное. Я улыбалась, приветствовала гостей, подавала, убирала со столов. Но никто в тот вечер не слышал от меня острого словца. В какой-то момент я остановилась у барной стойки и, пока кружка наполнялась сидром, прислонилась к стене, глядя перед собой невидящими глазами. Паулина тронула меня за локоть и спросила, что со мной такое.

– Просто устала, – ответила я. – Провела слишком много времени на солнце.

Паулина начала было извиняться, что от нее сегодня не было помощи, но я не дала ей договорить и убежала подавать сидр.

Каден сидел за столом один. Увидев, что Рейф не явился, я испытала облегчение. Мне и без того было скверно, а под его мрачным взглядом стало бы еще хуже. И все же каждый раз, как кто-то входил в таверну, я поглядывала в сторону двери. Рано или поздно он все-таки должен проголодаться, думала я. Я следила за тем, чтобы улыбка не сходила с лица, и обращалась к вошедшим с обычными приветливыми словами, но, когда я принесла Кадену еду, он задержал меня, не позволив сразу удалиться.

– Сдается мне, сегодня твой огонек светит не так ярко, Лия.

– Прошу меня извинить. Я сегодня немного рассеянна. Я забыла принести что-то, что вы просили?

– О нет, все прекрасно. Чем ты озабочена?

Я была невольно тронута тем, что постоялец заметил мое состояние.

– Просто голова болит немного. Скоро это пройдет.

Каден не отводил от меня внимательного взгляда, он явно не поверил моим словам. Я вздохнула и опустила голову.

– Что ж, скажу правду: я получила сегодня нерадостные новости от своего брата.

Брови Кадена полезли на лоб, как будто я чем-то сильно его удивила.

– Твой брат?

Я заулыбалась. Вальтер. Подумать только, я чуть не забыла, какую радость он доставил мне сегодня.

– Он заезжал ненадолго сегодня вечером. Я была так счастлива его увидеть, но, к несчастью, перед самым расставанием он рассказал мне кое-что неприятное.

– Высокий мужчина? На тобианском жеребце? По-моему, я встретился с ним сегодня на тракте.

Меня удивило, что Вальтер скакал из Луизвека по тракту, а не по одной из малых боковых дорог.

– Да, это он, – ответила я.

Каден кивнул и откинулся на спинку стула с таким довольным видом, будто уже насытился – а ведь он еще и не прикоснулся к ужину.

– Теперь, когда я знаю, что это твой брат, я даже понимаю, что между вами есть сходство. Темные волосы, высокие скулы…

Как много деталей он успел разглядеть во время краткой случайной встречи на дороге.

Впрочем, этот человек очень наблюдателен – сразу заметил сегодня в переполненной таверне, что мой огонек еле теплится.

Каден выпрямился.

– Могу ли я чем-то помочь?

Его голос был участливым, теплым, он напомнил мне отдаленные раскаты летнего грома – они кажутся даже ласковыми на большом расстоянии. И снова взгляд этих глаз, под ним я чувствовала себя обнаженной даже в одежде, как будто они видели меня насквозь. Я понимала, что не могу сесть рядом и рассказать ему обо всех своих горестях, но под его неотступным взглядом меня так и подмывало это сделать.

– Ничем, – шепнула я. Он протянул руку и стиснул мои пальцы. Между нами повисло молчание. – Мне пора возвращаться к своим обязанностям, Каден.

Оглянувшись, я заметила, как Берди наблюдает за нами из дверей кухни. Что она должна о нас подумать, было первой моей мыслью, а затем: кто еще это видел? Но было ли в этом что-то предосудительное? Чего мне стыдиться? Разве это не хорошо, что хоть кто-то беспокоится обо мне, тогда как весь мир только и думает, как бы накинуть мне на шею петлю? Я была благодарна Кадену за его участие, но все же отняла руку.

– Благодарю вас, – шепнула я, боясь, как бы не задрожал голос, и поскорее убежала прочь.

Когда мы покончили с вечерними трудами, я оставила недоумевающую Паулину у двери, а сама убежала вперед, оправдавшись тем, что мне нужно на свежий воздух и я хочу пройтись. Но моя прогулка была не дальней, я дошла только до стойла Отто. Там было темно, пусто, и я могла без опаски поделиться с ослом своими тревогами. Усевшись с ногами на перегородку загона и удерживая равновесие, я одной рукой обнимала опорный столб, а другой поглаживала своего четвероногого друга. Отто не удивился моему позднему визиту. Он принял его с такой благодарностью, что у меня сжалось сердце. Я и без того еле сдерживала подступающие рыдания. Что же мне делать?

Правда убьет Паулину.

Я услышала шорох, лязг металла и замерла, всматриваясь в темноту.

– Кто здесь?

Ответа не было.

А потом снова раздался шум, как мне показалось, с другой стороны. Ничего не понимая, я развернулась, соскочила на пол и снова окликнула: «Кто здесь?»

В лунном луче появилось бледное лицо Паулины.

– Это я. Нам надо поговорить.

Глава девятнадцатая
Рейф

Я не собирался подглядывать, но так сложилось. Если бы я мог тихо удалиться, я бы так и поступил, но я оказался в ловушке. Вышло так, что за один день мне довелось гораздо больше увидеть случайно, чем намеренно.

Я отправился ужинать в город, не желая снова столкнуться с принцессой. Для одного дня мне было вполне достаточно. Хватит с меня этого придворного вероломства. Я уже и раньше твердил себе, что от этой высокомерной гордячки не приходится ждать ничего хорошего. А для меня так даже лучше. Надежнее держаться от нее на расстоянии. Но, допивая третий сидр и едва прикоснувшись к еде, я понял, что не могу думать ни о чем другом и пытаюсь разобраться в том, что произошло. С каждым глотком я осыпал ее все новыми проклятьями.

А ведь несколькими часами раньше, этим утром, увидев ее в каньоне, я лишился дара речи. Она выглядела, как обычная девушка, собирающая ягоды. Волосы заплетены в косы, выбившиеся пряди легко касались шеи, щеки разрумянились на солнце. В ней не было притворства. Не было властной надменности. Не было секретов кроме уже известных мне. Мысленно я подбирал слова, чтобы описать ее, но ни одно не казалось верным. Я сидел в седле, как безмозглый дурень, и просто смотрел. А потом она предложила мне остаться. Мы шли рядом, и я понимал, что ступил на скользкую дорожку, но это меня не остановило. Сначала я следил за собой, взвешивая каждое свое слово, но потом каким-то непостижимым образом она заставила меня разговориться. Все казалось таким невинным и чистым. Но потом вдруг все оказалось по-другому. Мне следовало бы это предвидеть.

На вершине утеса, когда больше некуда было идти, когда наши слова, казалось, ничего не значили, а наша близость друг к другу значила намного больше, когда я не смог бы отвести от нее глаз даже ради спасения собственной жизни, мне в голову пришла одна возможность – только одна, единственная. Я подошел ближе. Это длилось один миг. Бесконечно длинный миг, и у меня захватило дух, но тут она произнесла всего несколько ядовитых слов – ужасная ошибка… мало чем отличается от татуировок дикарей-варваров – и я отшатнулся, как от пощечины. Мне не следовало забывать правду.

Она не была простой семнадцатилетней девушкой, как и я не был обычным молодым человеком, помогающим ей обирать ежевичные кусты. Между нашими мирами не было ничего общего. Я обманывал себя. У нее была одна цель. У меня другая. Она почти выплюнула свои презрительные слова, и я ощутил, что яд проникает в мои вены. Я вспомнил, что мы совершенно разные, и никакая прогулка по окрестностям не могла этого изменить.

Чем больше я пьянел, тем туманнее становился мой гнев, но затем воспоминания о ее тайном свидании в лесу воспламеняли его с новой силой. Зачем я двинулся следом за Каденом? Я поил коня и заметил, как он спускается по тропе за ее домом. Я вскочил и последовал за ним. Чего я ожидал? Не того, что увидел. Это объяснило мне все. У нее был любовник. Я понял, что лелеял опасную фантазию.

После четырех сидров я расплатился и вернулся на постоялый двор. Было уже поздно, я рассчитывал, что уже ни с кем не встречусь по пути. Расседлав коня и умывшись, я направлялся к себе, когда появилась она. Она бежала по тропе, очертя голову, зажав в кулаке свой чепец, как оружие, а волосы развевались у нее за спиной. Я отступил в темный угол конюшни, ожидая, что она пробежит мимо, но она остановилась. Войдя в конюшню, подошла к стойлу осла и вскарабкалась на низкую перегородку, всего в нескольких футах от меня.

Нельзя было не заметить, что она расстроена. Больше чем просто расстроена. Полна страха. Но я был склонен думать, что эта девушка ничего не боится. Я наблюдал: приоткрытые губы, неровное, учащенное дыхание. Она шептала что-то ослу, перебирая пальцами его гривку, трепля его за ушами, шептала так тихо, что я не мог разобрать слов, хотя и стоял всего в нескольких шагах – так близко, что мог коснуться ее, если бы протянул руку.

Я всматривался в ее лицо, слабо освещенное дальним светом из окон таверны. Она нахмурила брови так, что между ними залегла страдальческая морщина – и все же она была прекрасна. Странно было думать об этом именно сейчас. Раньше я старательно избегал этой мысли каждый раз, как видел принцессу. Я не мог позволить себе такие мысли, но теперь это слово пришло, непрошенное, безжалостное.

Я увидел больше, чем она хотела бы показать. Она заплакала. Слезы потекли по щекам, и она сердито смахнула их, но тут же снова вспомнила то, о чем горевала, из глаз снова хлынули потоки слез, и больше она их не вытирала.

Мне хотелось выйти из тени, спросить, чем могу ей помочь, но я тут же подавил этот порыв, усомнившись в своей вменяемости – или, во всяком случае, трезвости. Этой девице нельзя было верить, ведь она могла кокетничать со мной, а через минуту броситься в объятия любовника. Я был вынужден напомнить себе, что мне нет никакого дела до ее забот и печалей. Мне пора было уходить. Я попытался выскользнуть незамеченным, но, видно, слишком крепким оказался выпитый за ужином сидр, я нетвердо стоял на ногах. Сапог поддел незамеченное ведро.

– Кто здесь? – окликнула она. Я подумал, что обнаружен, и собирался выйти из укрытия, когда вошла другая девушка.

– Это я, – сказала она. – Нам надо поговорить.

Я был захвачен их миром, их тревогами, их речами. Я оказался в западне, и мне ничего не оставалось, как только слушать.

Глава двадцатая

Он явился из ниоткуда. Только что его не было, и вот он здесь, подхватывает Паулину на руки.

– Я донесу ее до дома, – его слова прозвучали почти как вопрос.

Я кивнула, и он тронулся, а я следом, за ним по пятам. Паулина у него на руках безжизненно поникла и только постанывала, безутешная.

Перед самым нашим домиком я обогнала Рейфа, открыла дверь, зажгла светильник, и он внес Паулину внутрь.

Я указала на кровать, и он бережно уложил девушку на матрас. Она сжалась комочком и отвернулась к стене. Я нежно убрала у нее со лба спутанные волосы, коснулась щеки.

– Паулина, что мне сделать для тебя?

Что я уже сделала?

Паулина то стонала, то заходилась в плаче, и единственные слова, которые мне удалось различить, были «уходи, оставь меня – умоляю, уходи».

Я не сводила с нее глаз, не в силах двинуться. Оставить ее я не могла. Заметив, что ее бьет дрожь, я схватила одеяло, укрыла ее и подоткнула со всех сторон. Потом погладила ее лоб – ах, если бы только я могла унести ее боль. Нагнувшись, я прошептала: «Я буду с тобой, Паулина. Что бы ни случилось. Обещаю».

И снова ответом были еле слышные слова «уходи, оставь меня одну», которые кинжалами пронзали мне грудь. Только услышав скрип половиц под сапогами Рейфа, я осознала, что он до сих пор в комнате. Он кивком показал мне на дверь, предлагая выйти. Я прикрутила лампу и вышла следом, тихонько прикрыв за собой дверь. В каком-то оцепенении я прислонилась к стене, чтобы не упасть. Что я ей сказала? Как я это выговорила? Просто жестоко выпалила страшные слова? Но что, что еще я могла сделать? Я должна была что-то ей сказать, рано или поздно. Я пыталась вспомнить каждое свое слово.

– Лия, – услышала я шепот Рейфа. Взяв меня за подбородок, он повернул мое лицо к себе, заставив посмотреть на него, вспомнить о его присутствии, – ты в порядке?

Я тряхнула головой.

– Я не хотела говорить ей… – я посмотрела на Рейфа, неуверенная в том, что именно он слышал. – Ты был там? Ты слышал?

Он кивнул.

– У тебя не было другого выхода, только сказать ей всю правду.

Правду.

Я сказала Паулине, что Микаэль мертв. Но разве это не было меньшее из двух зол? Он не собирается приезжать к ней. Он никогда не придет. Если бы я сказала ей правду, это разрушило бы все мечты, которыми она жила. Все ее надежды обратились бы в миражи, фальшивые до самых корней. Она узнала бы, что над ней просто посмеялись. У нее не было бы ничего, на что можно опереться, только горечь, разъедающая сердце. А так у нее остались хотя бы нежные воспоминания о нем, разве этого мало, разве не будут они согревать ей сердце? Какая правда более жестока? О его обмане и предательстве или о его смерти?

– Я должен идти, – опять шепнул Рейф. Я вскинула на него глаза. Он стоял так близко, что я чувствовала сидр в его дыхании, слышала биение сердца, понимала, как мечутся его мысли – все нервы у меня были обнажены, сама ночь обступила нас, сближая.

Я схватила его руку.

– Нет, – сказала я. – Умоляю. Подожди.

Рейф посмотрел на свою руку там, где я держала ее, потом снова на меня. Сжатые губы дрогнули, взгляд смягчился – но затем, медленно, его словно заполнило что-то другое, холодное, жесткое. Он отстранился.

– Уже поздно.

– Конечно. – Моя рука неловко упала вдоль тела, будто не принадлежала мне. – Я всего лишь хотела поблагодарить тебя, пока ты не ушел. Если бы ты не проходил мимо, не знаю, что бы я делала.

В ответ Рейф только коротко кивнул и исчез в темноте.

Всю ночь я провела на стуле, не спуская глаз с Паулины. Я сидела тихо, стараясь ее не побеспокоить. Целый час она лежала неподвижно, уставившись в стену, потом ее грудь начали разрывать гортанные всхлипывания, они перешли в жалобный плач, напоминающий мяуканье раненого котенка, а под утро с ее губ срывались только тихие стоны: Микаэль, Микаэль, Микаэль… Паулина повторяла его имя без умолку, как будто он был рядом и она обращалась к нему. Я пробовала заговорить с ней, но она меня отталкивала. Время от времени я предлагала ей воду, предлагала помолиться, предлагала, предлагала – но не могла предложить ничего, что бы унесло прочь ее боль.

А ведь утром, вспомнила я, меня вдруг охватил испуг от мысли, что я, возможно, никогда не познакомлюсь с молодым человеком, который так любит Паулину. Теперь-то я, наоборот, боялась, что могу когда-нибудь встретиться с ним. Я бы вырезала ему сердце тупым ножом и скормила чайкам.

Наконец, в предрассветные часы, она заснула, но я все сидела у ее кровати. Я вспоминала, как утром мы с Паулиной ехали мимо кладбища. Уже тогда я поняла что-то, и меня сковал испуг. Что-то случилось. Что-то пошло не так, безнадежно и необратимо. Мурашки по коже. Ветер между надгробьями. Свеча. Молитва. Надежда.

Тихий ледяной шепот.

Холодная костлявая рука на моей шее.

Я не могла понять тогда, что все это означает, но я знала.

Глава двадцать первая

Последующие дни пролетели в суматохе, волнениях и хлопотах. Бесконечных хлопотах, в которых я участвовала с радостью. Наутро после получения известия о Микаэле Паулина встала, умыла лицо, выудила три монеты из своего тощего кошелька с чаевыми и ушла в Сакристу. Она пробыла там весь день, а когда возвратилась, на голове у нее был повязан белый шелковый платок – такие платки носили в знак траура вдовы.

Когда она ушла, я сообщила Берди и Гвинет, что Микаэль мертв. Женщины, как оказалось, не слышали от Паулины восторженных рассказов о нем, а что до Гвинет, та и вовсе не знала о его существовании. Поэтому они не могли понять всю глубину ее горя – до тех пор, пока Паулина не вернулась из Сакристы. Она была бледной, как призрак – опухшее от слез лицо совсем сливалось бы по цвету с шелком платка, если бы не темные круги вокруг покрасневших глаз. Моя подруга больше походила на жуткого кладбищенского упыря, чем на прелестную юную девушку, какой была всего день назад.

Больше, чем внешний вид, нас беспокоило то, что Паулина отказывалась разговаривать. Она достаточно терпеливо выдерживала сочувствие и утешение встревоженных Берди и Гвинет, но остальные попытки поговорить оставались без ответа, Паулина только молча отворачивалась. Почти все дни напролет она била земные поклоны, бормоча поминальные молитвы, и лихорадочно жгла свечу за свечой, чтобы осветить Микаэлю путь в следующий мир.

Берди утешало то, что она хотя бы ест – немного, но достаточно, чтобы не упасть без сил. Я знала причину. Это тоже было ради Микаэля и того, что их до сих пор соединяло. У меня не было уверенности, что Паулина вообще прикоснулась бы к пище, если бы я открыла ей всю правду о возлюбленном.

Мы втроем договорились, что будем сообща помогать Паулине, пока она не придет в чувство, разделили между собой ее повседневные обязанности и беспрепятственно позволяли ей отлучаться на поминальные богослужения, как полагалось вдове. Мы прекрасно знали, что Паулина не настоящая вдова, но прочие ведь этого не знали! А мы не собирались никому ничего объяснять. Мне было больно от того, что Паулина отгородилась и от меня – но могла ли я судить ее: ведь я никогда не теряла любовь всей своей жизни, а именно такой любовью был для нее Микаэль.

До празднеств оставалось около двух недель, поэтому дел в таверне было все больше, так что без помощи Паулины мы крутились с рассвета и до последнего гостя вечером. Я вспоминала жизнь в цитадели – там я часто подолгу лежала без сна, размышляя о чем-то, а чаще всего об очередной несправедливости, учиненной кем-то, наделенным большей властью, чем я (это можно было сказать почти обо всех, кто меня окружал). Теперь бессонница меня не мучила. Я сразу проваливалась в глубокий, крепкий сон, и если бы наш дом загорелся, сгорела бы в пожаре, не проснувшись.

Хотя почти все время приходилось крутиться по хозяйству, я все же часто видела Рейфа и Кадена. Удивительно, но, что бы я ни делала, куда бы ни пошла, один из них оказывался рядом, готовый поднести корзину с бельем или вычистить стойло у Отто. Гвинет подтрунивала над их необычным вниманием – но замечу справедливости ради, что это никогда не переходило границы простой услужливости. В большинстве случаев. Один раз я услышала, что Каден мечет громы и молнии. Когда, оторвавшись от уборки, я отправилась посмотреть, в чем дело, он выскочил из конюшни, держась за плечо и громко проклиная лошадь Рейфа. Оказалось, что жеребец укусил его в плечо, да так, что на рубашке проступила кровь.

Я отвела его в таверну, заставила сесть, надавив на здоровое плечо, и постаралась успокоить. Чтобы лучше рассмотреть место укуса, я расстегнула верхнюю пуговицу его рубашки. Рана была небольшой, лошадь в основном повредила только кожу, но вокруг расплывался багровый кровоподтек величиной с мою ладонь. Я сбегала на ледник, принесла колотого льда, завернутого в тряпицу, и приложила к плечу.

– Я схожу за бинтами и мазью, – сказала я.

Каден возразил, что в этом нет необходимости, но я настаивала, и он уступил. Я знала, где у Берди хранятся разные снадобья, и обернулась быстро. Каден следил за каждым моим движением. Он ни проронил ни звука, пока я наносила бальзам на кожу, но я чувствовала, как от моих прикосновений твердеют мышцы. Когда, аккуратно забинтовав плечо, я положила на повязку мешок со льдом, Каден здоровой рукой удержал мои пальцы, не дав отнять их с плеча – он касался их бережно, как будто это была не просто моя рука.

– Где ты этому научилась? – спросил он.

Я улыбнулась.

– Накладывать повязки? Добрым делам учиться не надо, а я росла со старшими братьями, так что кого-нибудь из нас бинтовать приходилось постоянно.

Его пальцы чуть крепче сжали мою ладонь, Каден заглянул мне в лицо. Я ожидала, что услышу слова благодарности, но прочла в его взгляде нечто большее. Какая-то затаенная, сокровенная нежность таилась в глубине этих сумрачных глаз. Когда наконец он выпустил мою руку и отвернулся, его скулы слегка порозовели. По-прежнему без улыбки он тихо пробормотал «спасибо».

Его реакция привела меня в замешательство, но румянец сошел с его лица так же стремительно, как появился. Он одернул рубашку и поднялся, как ни в чем не бывало.

– Ты хороший человек, Каден, – сказала я. – Все быстро заживет, я уверена.

Я уже подошла к двери – надо было вернуть на место остаток мази и бинтов, – но обернулась и спросила:

– Что это был за язык? Когда ты ругал лошадь? Я его не узнала.

Каден приоткрыл было рот, будто смутившись.

– Просто бессмыслица, присказка, ей меня научила бабушка, – спохватившись, ответил он. – Вроде покаянной жертвы, чтобы не тратить монету.

Мне не показалось, что я слышу бессмыслицу. Его слова звучали, как настоящая ругань, слова, которые произносят в сердцах, в запале.

– Надо мне выучить эту присказку. Научи меня как-нибудь, чтобы и я могла сберечь свои монетки.

Каден улыбнулся только углами рта.

– Как-нибудь научу.

* * *

День ото дня становилось теплее, и я еще больше была благодарна Рейфу и Кадену за помощь, хотя меня удивляло, почему они тратят все время здесь, вместо того чтобы заниматься своими делами. Молодые, крепкие, ловкие, с умелыми руками, они не выглядели праздными богачами, – хотя кони у обоих были отменные и снаряжение недурное – и все же не торгуясь оплачивали свой чердак и стойла для лошадей. Складывалось впечатление, что ни один, ни второй не испытывают недостатка в деньгах. Откуда у безработного батрака и нерадивого торговца такие сбережения?

Наверное, все это должно было вызвать у меня еще больше вопросов, но с приближением лета Терравин наводнили приезжие. В предвкушении праздничных торжеств люди съезжались сюда уже заранее с отдаленных хуторов, из окрестных сел и, как в случае с Рейфом, из далеких краев, не имевших названия, – а это означало еще больше гостей на постоялом дворе. Рейф продолжал твердить, что перерыв в работе у него лишь временный. Может, его наниматель сам решил отдохнуть в праздники, вот и отпустил помощника?

Ни его, ни Кадена никак нельзя было назвать лодырями. Оба охотно хватались за любое дело – Каден, не дожидаясь просьбы, починил колесо на телеге Берди, а Рейф, демонстрируя крестьянскую сноровку, ловко выполол грядки и поправил систему полива на огороде. Мы с Гвинет с нарастающим любопытством наблюдали, как он орудует тяпкой и ворочает огромные камни, углубляя русло поливочного ручья.

Вероятно, как и другие гости праздника, молодые люди с радостью использовали этот перерыв как возможность отвлечься от собственных однообразных занятий и обыденной суеты. Фестиваль был и священной обязанностью, и желанной передышкой в середине лета. Город украсили разноцветные флаги и ленты, на дверях домов и воротах появились венки и гирлянды из сосновых ветвей – они символизировали освобождение, которому и были посвящены торжества. Разгульные дни, так называли их мои братья, заметив, что для их дружков в празднике важнее всего возлияния.

Торжества длились шесть дней. Первый день посвящался священным обрядам, посту и молитве, второй – праздничному угощению, играм и танцам. Каждый из оставшихся четырех дней был отдан молитвам в честь четырех богов, которые наделили Морриган священным даром и принесли избавление Выжившим.

В нашей семье, как и вообще при дворе, эта последовательность всегда неукоснительно соблюдалась. Хранитель времени следил за тем, чтобы святые таинства, пост, веселье и танцы проходили строго в назначенное время. Но я больше не была членом королевской семьи. В этом году я могла делать, что хочу, и присутствовать на событиях по своему выбору. Мне не терпелось узнать, каким событиям праздника отдадут предпочтение Каден и Рейф.

Несмотря на всю свою внимательность и заботливость, со мной Рейф по-прежнему соблюдал дистанцию. В этом не было никакого смысла. Ведь, если бы он захотел, ему было бы несложно полностью меня избегать – но он же этого не делал! Возможно, он просто проводил здесь время, не зная, чем занять себя до праздника. Что же до меня, то, если, занимаясь какой-то работой, мы случайно соприкасались рукавами или пальцами, я каждый раз чувствовала, как меня охватывает пламя.

Один раз я выходила из таверны и лицом к лицу столкнулась с входившим Рейфом. Мы стояли так близко, что наше дыхание смешалось. Я забыла, куда шла. Мне почудилась в его взгляде нежность, если не страсть, и я подумала – что, если и у него в сердце вспыхивает тот же огонь, что у меня? Как и при других наших встречах, я молча ждала, надеясь, боясь неосторожным словом что-нибудь испортить. Но, как и при других встречах, очарование исчезло мгновенно: Рейфу срочно что-то потребовалось, и он убежал, оставив меня в недоумении и растерянности.

Каждый день, однако, мы при встречах перебрасывались парой-тройкой шутливых слов. Когда я подметала крыльцо, он появлялся, как будто случайно проходя мимо, и, небрежно прислонясь к столбу, интересовался, как здоровье Паулины, спрашивал, скоро ли освободится одна из комнат или еще что-то в этом роде. Мне хотелось опереться на метлу и разговаривать с ним бесконечно, но к чему это привело бы? Когда-нибудь я забуду о своих надеждах на большее и буду просто наслаждаться его обществом и тем, что он рядом.

Я твердила себе, что, если уж чему-то суждено случиться, это все равно произойдет, рано или поздно, и пыталась выбросить мысли о Рейфе из головы, но ночью, в тишине, перебирала в памяти наши короткие разговоры. Засыпая, я припоминала каждое слово, которым мы обменялись, мельчайшие оттенки выражения его лица и волновалась, правильно ли себя с ним вела. Скорее всего, проблема была во мне самой. Видно, таков уж мой удел – не дождаться поцелуя. Видно, я недостойна этого счастья. Но потом, лежа вот так в тишине, я слышала, как всхлипывает во сне Паулина, и мне становилось стыдно за свое легкомыслие.

Как-то раз, пролежав всю ночь без сна и слушая, как мечется и стонет Паулина, я с утра ожесточенно атаковала паутину, которой пауки успели оплести крылечко гостевых комнат. Я представляла себе, как Микаэль веселится ночь напролет в пивной, усадив на колени очередную красотку. Он негодяй и не принесет ей счастья. Проследи, чтобы Паулина держалась от него подальше. Но при этом он остается гвардейцем и сражается в доблестной королевской гвардии. От этого мне становилось тошно. Воин с медоточивым языком и ангельским лицом, но с черным, как ночь, сердцем. Всю свою злость, все негодование я вымещала на восьмилапых созданиях, свисающих с балок. Рейф – случилось так, что он проходил мимо, – осведомился, какой из пауков осмелился ввергнуть меня в такое мрачное расположение духа.