Текст книги "Франкенштейн. Подлинная история знаменитого пари"

Домашнее образование

Что же касается «пищи для ума», то у маленькой Мэри был неиссякаемый ее источник: библиотека отца. Больше того, с 1805 года он начал издавать специальную серию книг для детского чтения. Идея принадлежала еще Мэри Уолстонкрафт, для Годвина эта серия была одним из способов увековечить ее память и дать жизнь ее идеям. В этом редком случае миссис Мэри Джейн Годвин поддерживала мужа, видя в издании источник постоянного дохода. Правда, доход, особенно для такой большой семьи, был недостаточным, и Мэри Джейн приходилось прилагать большие усилия, чтобы свести концы с концами, не случайно Мэри-младшая вспоминала, что у них в доме говорить о еде запрещалось. Но зато девочки были обеспечены интересным и полезным чтением, что помогало им при случае забыть о слишком скудном обеде и скоротать время до ужина.

Одним из самых успешных изданий Годвина были «Сказки из Шекспира», написанные Чарльзом и Мэри Лэм. В предисловии к своей книге они делают интересное замечание, которое раскрывает некоторые особенности образования девочек в Англии начала XIX века.

«Мы стремились, главным образом, писать для юных читательниц, – объясняют Лэмы, – поскольку мальчикам, как правило, гораздо раньше разрешают пользоваться отцовскими библиотеками, они часто знают наизусть лучшие сцены из Шекспира задолго до того, как их сестрам позволят заглянуть в эту взрослую книгу. Поэтому мы не столько рекомендуем сказки юным джентльменам, которым куда лучше будет прочесть оригинал, сколько просим их помощи: пусть они объяснят сестрам трудные места; а когда они помогут им преодолеть эти трудности, тогда, быть может, они прочтут им вслух (тщательно выбирая то, что годится для маленькой сестренки) какой-нибудь особенно понравившийся отрывок точными словами той сцены, из которой он взят. Надеемся, они увидят, что эти красивые отрывки, эти избранные пассажи будут гораздо лучше поняты и доставят гораздо больше удовольствия их сестрам, оттого что те уже имеют некоторое представление о сюжете по одному из наших скромных их изложений».

Из этого мы можем заключить, что Мэри, Фанни и Джейн имели некоторое преимущество перед большинством своих сверстниц, так как Годвин в соответствии с заветами Мэри Уолстонкрафт выбирал книги, ориентируясь на их возраст, развитие и склонности, но не на их пол.

Портрет Уильяма Годвина. Художник – Джеймс Норткот. 1802 г.

Уильям Годвин (1756–1836) – английский журналист, политический философ и романист, драматург, один из основателей либеральной политической философии и анархизма. Муж писательницы-феминистки Мэри Уолстонкрафт, отец писательницы Мэри Шелли.

«К несчастью, не все гении – хорошие люди…»

(Уильям Годвин)

Чарльз Лэм, поэт, эссеист и сатирик, был другом Годвина и часто бывал у него в гостях. Еще одно дитя Лондона, сын бедного чиновника, он обладал примечательной внешностью: «его легкое тело, такое хрупкое, что, казалось, дуновение могло бы опрокинуть его, было облечено в темное пасторское платье и поддерживало голову необыкновенно благородной формы; лицо его было приятно и выразительно. Черные волосы крупными завитками ложились на широкий лоб, в мягких карих глазах светилось множество мыслей и чувств, но более всего – печаль… Эта голова, красиво поставленная на плечи, придавала значительность и даже достоинство маленькому невзрачному туловищу» – так описывали Лэма его знакомые.

С его сестрой Мэри (еще одна Мэри в нашей истории!) была связана семейная трагедия: из-за бедности родителей не получившая систематического образования, она с детства должна была зарабатывать на жизнь шитьем и ухаживать за тяжело больной матерью, а ее брат учился в бесплатной школе Христова приюта, изучал латынь и греческий и классическую литературу. На десять лет старше брата, Мэри заразила его любовью к чтению, но у нее самой не осталось ни сил, ни времени на то, чтобы заниматься хотя бы самообразованием. От тяжелых физических и моральных нагрузок у Мэри развилось душевное заболевание, и во время одного из припадков безумия она ударила ножом свою мать, отчего та умерла. Чарльз, мучимый состраданием к сестре, посвятил свою жизнь ей, ухаживая за ней в минуты обострения болезни и работая вместе с ней над книгой о Шекспире. Мэри пересказывала комедии, а Чарльз – трагедии. Позже они создали пересказ «Одиссеи», вышедший в 1808 году. В его стихах, обращенных к Мэри, звучит раскаяние и осознание своей вины. Он умоляет ее простить ему резкие упреки и раздраженные жалобы – «заблуждения больной души, пятнающие чистые воды разума».

Такие секреты редко удается скрыть от детей, и, вероятно, они были в той или иной степени осведомлены о жизненных перипетиях гостя их родителей. Если Мэри Годвин хотя бы краем уха слышала эту историю, она не могла не произвести впечатления на ее живое воображение. А стихи Лэма о расставании с кроткой белокурой возлюбленной, похожей на лунный луч, и о прощании с «друзьями далекого детства», которому было посвящено одно из самых известных его сочинений «Забытые милые лица», не могли не тронуть ее сердца.

* * *

Еще одним частым гостем Годвина был Сэмюель Кольридж, бывший однокашник Лэма по школе Христова приюта. Обладавший бóльшим поэтическим дарованием, чем Лэм, Кольридж мог с большей вероятностью научить девушек «плохому». В одной из самых известных своих поэм он рассказывает о корабле, занесенном ветром к Южному полюсу, в снежную пустыню, где «лишь мертвый лед кругом, лишь треск ломающихся глыб, лишь грохот, гул и гром». Из ледяного плена корабль выводит альбатрос, но старый мореход убивает его, и моряков настигает возмездие. У экватора они попадают в штиль и начинают умирать от жажды. Их преследует Дух Южного полюса, «один из тех незримых обитателей нашей планеты, которые суть не души мертвых и не ангелы, – поясняет в примечаниях Кольридж. – Чтобы узнать о них, читай ученого еврея Иосифа и константинопольского платоника Михаила Пселла. Нет стихии, которой не населяли бы эти существа». На призрачном корабле приплывает Смерть, и экипаж корабля превращается в призраков, за исключением убийцы – он должен жить и вечно раскаиваться в своем грехе. Корабль призраков, сопровождаемый светящимися морскими змеями, доставляет его на родину. Теперь он должен рассказывать свою историю для того, чтобы хоть на короткое время обрести покой.

Сохранилось предание о том, что однажды на семейном вечере Кольридж читал «Поэму о старом мореходе» и случайно обнаружил под диваном забившихся туда дочерей хозяев. Юных любительниц поэзии и шалостей хотели выдворить в спальню, но Кольридж заступился за своих поклонниц, и им позволили дослушать поэму до конца. Пожалуй, ни одной няньке и ни одной горничной не удавалось вселить в девиц такой сладкий ужас своими рассказами. Хорошо еще, что Кольридж не выбрал тогда для чтения другую свою поэму, «Кристабель», в которой он рассказывал о леди Кристабель, дочери барона, рано потерявшей мать, и о ее встрече в темном лесу с таинственной Джеральдиной, способной околдовывать взглядом и являющейся, по всей видимости, воплощением дьявола. Поэма настолько наполнена фантазиями о насилии и намеками на запретные страсти, что, кажется, сам Фрейд должен покраснеть, читая ее.

* * *

Чарльз Лэм и Кольридж принадлежали к старшему поколению поэтов-романтиков, к так называемой Озерной школе. Ее окрестили в честь Озерного края, прекрасной местности на северо-западе Англии в графстве Камбрия, где они черпали свое поэтическое вдохновение.

Еще двое из этой компании, Роберт Саути – тот самый, который упрекал Годвина за излишнюю откровенность его воспоминаний о Мэри Уолстонкрафт, – и Уильям Вордсворт, тоже нередко бывали на Скиннер-стрит. Годвин был для них «старшим товарищем», наставником, его экономические и политические идеи, его понятия об общественной справедливости стали тем золотым эталоном, на который они равнялись. Став свидетелями Великой французской революции в очень молодом возрасте, они были потрясены ее последствиями и наступившей в Англии реакцией. Вместе с Саути Кольридж написал трагедию «Падение Робеспьера», после этого друзья одно время намеревались перебраться в Америку, чтобы организовать там коммуну «без царей, попов и слуг», которую назвали бы «Пантисократия». Поездка не состоялась из-за отсутствия средств.

Озерный край был зримым противопоставлением Лондону и вообще культуре больших промышленных городов, которая в последние годы набирала силу в Англии. В Лондоне – грязь и скученность, здесь – просторы пустошей, заросших вереском и папоротником-орляком, приобретающим осенью ржаво-рыжий оттенок, «уютная сень» дубовых лесов, гладь двенадцати озер с чистейшей водой, четыре из которых считались крупнейшими в Англии – Уиндермир, Алсуотер, Бассентуэйт, Деруэнт-Уотер. В Лондоне – закопченные стены домов, здесь – суровые и прекрасные склоны Камберлендских гор, сохранившие первозданную дикость. В Лондоне – всеобщий разврат, здесь – патриархальная чистота нравов. «Я никогда не смогу понять одной вещи, – писал Вордсворт о Лондоне, – как люди могут многие годы жить по соседству и так и не узнать имени друг друга». Вордсворт родился на северной границе Озерного края, позже уехал учиться в Кембридж и вернулся сюда в 1798 году, чтобы воспеть великое животворящее действие плеска озерной воды, шума горных ручьев, песен жаворонка, бега облаков в голубом небе, белизны нарциссов, словно танцующих на весеннем лугу. «Настоящий поэт должен по мере сил способствовать совершенствованию человека… делая его более разумным, чистым и постоянным, то есть созвучным Природе», – писал он. Под этими словами подписались бы все поэты Озерной школы. Отказавшись от культа Разума, дискредитировавшего себя в годы террора во Франции, они воссоздали культ Природы как хранилища всех изначальных ценностей человечества. В частности, они ввели в моду путешествия сначала в Озерный край, а позже в другие живописные уголки Европы с целью излечения от заразы больших городов и обретения изначальной мудрости. Теперь ее ищут не в тени библиотек, не в художественных галереях, не в роскошных дворцах, а на лоне природы. Там учатся, говоря словами еще одного романтика, Вильяма Блейка: «В одном мгновенье видеть вечность… и небо – в чашечке цветка». Недаром в Озерный край стремятся самые просвещенные герои Джейн Остин – чета Гардинеров и Элизабет Беннет, туда же, в Озерный край, Саути позже пригласит Шарлотту Бронте.

Поэзия решительно отвернулась от больших городов и провозгласила возвращение к Великой Матери-Природе. Но далеко не все романтики удовлетворяются, как Вордсворт, сельской идиллией. Природа в их стихах часто предстает грозной и пугающей, она будит воображение, рисуя страшные картины. Тот же Кольридж в том же 1798 году описывает свои видения под влиянием опиума в незаконченной поэме «Кубла-хан», где появляются не только «сады и ручьи», «оазис плодородный» и «чертоги наслажденья», но и «древний лес», «гигантские пещеры», «расселина… где женщина о демоне рыдала», таинственные крики из темноты пещер, в которых Кубла-хан слышал, «что возвещают праотцы войну», могучий гейзер, что «в небо взметывал обломки скал», и главное – стремительный «поток священный», символ быстротекущего времени, неуловимого и неостановимого. Кольридж рассказывал, что после пробуждения ясно помнил все прекрасные строки, явившиеся ему, но его отвлек посетитель какими-то суетными повседневными делами, и, вернувшись в комнату, поэт с горьким разочарованием обнаружил, что все забыл. Мораль читалась между строк: «Лови момент! Лови вдохновение! Не разменивайся на мелочи! Красота и переживание красоты – единственное, что в человеческой жизни достойно вечности!». Все эти образы – азбука романтического отношения к жизни, той новой эстетики и нового искусства любви, которую Мэри Годвин вскоре предстоит выучить.

Орлиное гнездо

А пока она отправляется с мачехой и сводной сестрой в гораздо более прозаическое путешествие. Втроем они едут в приморский городок Рамсгейт на юго-восточном побережье пролива Ла-Манш, в графстве Кент, которое называют «Садом Англии». Здесь живет приятельница миссис Годвин, и здесь Мэри предстоит обучаться в пансионе.

Пансион у нее, как и у прочих наших героинь, не оставил хороших воспоминаний – возможно, все дело в бедности родителей, которые не могли себе позволить действительно приличное заведение. Так или иначе, попробовав школьной муштры и голода, через полгода Мэри вернулась домой. В Рамсгейте она отточила свой французский и попробовала силы в переводе «Размышлений и писем Людовика XVI».

Ее возвращение оказалось испытанием для миссис Годвин, которая едва вздохнула с облегчением, сплавив с рук строптивого и упрямого ребенка, и теперь сполна оценила, что значит быть мачехой подростка. Мэри, с ее «на редкость смелым и деспотичным умом», вступила в долгий конфликт с Мэри Джейн, у которой, согласно определению Годвина, был «ум весьма сильный и деятельный». Очевидно, это противостояние двух умов и характеров настолько утомило Годвина, что он ухватился за приглашение Уильяма Бакстера обеими руками, тем более что Мэри, возможно, на нервной почве, стала жаловаться на боли в руке и ограничения движения. Врачи заподозрили костный туберкулез и посоветовали морские купания. Возможно, именно там она начала писать. «Нет ничего удивительного в том, что дочь родителей, занимавших видное место в литературе, очень рано начала помышлять о сочинительстве и марала бумагу еще в детские годы, – вспоминала она. – «Писать истории» сделалось любимым моим развлечением. Но еще большей радостью были грезы наяву, возведение воздушных замков, когда я отдавалась течению мыслей, из которых сплетались воображаемые события. Грезы эти были фантастичнее и чудеснее моих писаний. В этих последних я рабски подражала другим – стремилась делать все как у них, но не то, что подсказывало мне собственное воображение. Написанное предназначалось, во всяком случае, для одного читателя – подруги моего детства; грезы же принадлежали мне одной; я ни с кем не делилась ими, они были моим прибежищем в минуты огорчений, моей главной радостью в часы досуга».

Интересно, что при всех неладах с мачехой Мэри с удовольствием дружила со сводной сестрой Джейн Клермон. Джейн, живая, смешливая, более общительная и приземленная, чем Мэри, служила, как это часто бывает, своего рода буфером между нею и внешним миром. Джейн и отец были, пожалуй, единственными людьми, расставание с которыми тяготило Мэри, когда она уезжала в Шотландию.

* * *

В те годы уже был опубликован сборник «Песни Шотландской границы» Вальтера Скотта, еще одного из сторонников Озерной школы. Однако его знаменитым шотландским романам «Уэверли» (1814), «Гай Мэннеринг» (1815), «Антиквар» (1816), «Пуритане» (1816), «Роб Рой» (1818) и «Легенда о Монтрозе» (1819) еще только предстояло привлечь внимание публики к красотам горной Шотландии, и романтику этой северной страны Мэри Годвин открывала самостоятельно.

«То было мое орлиное гнездо, где я жила свободно и ничто не мешало мне общаться с созданиями своего воображения», – позже напишет она в предисловии ко второму изданию «Франкенштейна». Здесь ее фантазии получили наконец необходимую им «подкормку» из ярких впечатлений и расцвели буйным цветом. «Истинные мои произведения, где вольно взлетала фантазия, рождались под деревьями нашего сада или на крутых голых склонах соседних гор, – рассказывает Мэри. – В героини повестей я никогда не избирала самое себя, чья жизнь представлялась мне чересчур обыденной. Я не мыслила, что на мою долю когда-либо выпадут романтические страдания и необыкновенные приключения, но и не замыкалась в границах своей личности и населяла каждый час дня созданиями, которые в моем тогдашнем возрасте казались мне куда интереснее собственного бытия».

Вероятно, помня о домашних скандалах, которые сводили его с ума, Годвин в письме Бакстеру предупреждал: «…думая о том, какие неудобства вам причинит, возможно, это устроенное мной посещение, я ощущаю трепет… В моем предыдущем письме я выражал желание, чтобы к первым двум, а то и трем неделям ее визита вы отнеслись как к испытанию сил, которое покажет, удобно ли вам принимать ее, или вернее, выражаясь искренне и беспристрастно, насколько свойственные ей привычки и понятия мешают вашим близким (что было бы очень неуместно) жить так, как они привыкли… Вы понимаете, надеюсь, что я пишу это отнюдь не с тем, чтобы она была окружена каким-то исключительным вниманием или чтобы кто-нибудь из ваших близких хоть в малой степени стеснял себя из-за нее. Я очень бы желал, чтоб (в этом смысле) она росла философом и даже циником. Это придаст и силу и еще большее достоинство ее характеру».

Но все прошло на удивление гладко. Вырвавшись из душной атмосферы Лондона, избавившись от ненавистной мачехи и расправив крылья в вольном воздухе Шотландии, Мэри мгновенно превратилась в милую и неприхотливую девушку, которую вовсе не нужно было развлекать и занимать, она с успехом занимала себя сама. Больше того, она близко сдружилась с младшей дочерью Бакстеров – своей сверстницей Изабеллой. Именно ей Мэри показывала свои сочинения. Своими же фантазиями она, как сама сознавалась позже, не делилась ни с кем, и добродушные Бакстеры даже не подозревали, какими мыслями и мечтами набита эта хорошенькая головка.

Романтический эпизод

10 ноября 1812 года пятнадцатилетняя Мэри, выросшая и окрепшая, возвращается в Лондон вместе с Кристиной Бакстер, одной из старших дочерей Бакстеров.

11 ноября в гости к ее отцу приходит его новый приятель вместе со своей молодой женой. Пара знакомится с дочерью хозяина.

Юноше около двадцати. Он очень красив – тонкая и стройная фигура, нежное лицо с легким румянцем, лучистые голубые глаза и вьющиеся золотисто-каштановые волосы. Он принадлежит к знатной и богатой семье, и ему предстоит унаследовать титул баронета. Девушке – всего шестнадцать. Ее отец – состоятельный ресторатор, владелец кофейни. Она училась в пансионе вместе с сестрами будущего мужа и в письмах жаловалась на строгость отца, на то, что несчастна дома. Юноша, закончивший Итон, ставший идейным вегетарианцем и проучившийся год в Оксфорде, откуда был изгнан за публикацию памфлета «Необходимость атеизма», познакомился с ней, почувствовал симпатию и решил спасти от тирана. Он увез девушку в Шотландию, где для заключения брака не требовалось обязательного согласия родителей и оглашения в церкви имен помолвленных в течение трех воскресений, чтобы каждый желающий мог прийти и поведать прихожанам причины, по которым эти двое не могут пожениться. Браки «уводом» были очень популярны в Англии начиная с середины XVIII века, когда требование на согласие родителей было внесено в английское законодательство. Нередко родственники устраивали за влюбленными погоню, и их судьба зависела от быстроты лошадей и удачи – если они успевали добраться до Гретна-Грин – первой шотландской деревушки по дороге из Лондона в Эдинбург – и обвенчаться у местного священника, то «соединенных Богом уже не могли разлучить люди». Существовали даже специальные термины: elopement – тайное бегство влюбленных, не обязательно для заключения брака, и Gretna Green marriage – «свадьба в Гретна-Грин», свадьба с побегом. Всего к помощи гостеприимной Шотландии прибегли около 10 000 пар, пока в 1856 году законодатели не постановили, что для того, чтобы получить право обвенчаться в Шотландии, хотя бы один из вступающих в брак должен быть ее гражданином.

Юноша – а его звали Перси Биши Шелли – видимо, хорошо продумал план побега, и ему с его возлюбленной Гарриет не было необходимости нестись сломя голову к алтарю, едва они пересекли границу. Они поженились без всякой спешки, после чего отправились в Озерный край к Роберту Саути. Возможно, именно впечатлениям Шелли от этой поездки мы обязаны описанием, появившимся позже во «Франкенштейне»: «Я почти мог вообразить себя в горах Швейцарии. Небольшие участки снега, задержавшегося на северных склонах гор, озера, бурное течение горных речек – все это было мне привычно и дорого сердцу».

Бюст Перси Биши Шелли.

Скульптор – Уильям Ордвей Партридж. 1900-е гг.

Шелли был поэтом и считал необходимым навестить своих знаменитых коллег, разделяющих его радикальные политические взгляды. Но Саути отошел от политики. Однако он посоветовал Шелли списаться с Годвином, чьи идеи просвещения и политической справедливости юноша когда-то воспринял с благоговением и восторгом. И вот – встреча в Лондоне. Ни Мэри, ни Перси не оставили о ней воспоминаний, но Джейн Клермон, в то время учившаяся в одной из лондонских школ и присутствовавшая на этом обеде, вспоминает, что Шелли в тот вечер «выглядел как всегда: диким, интеллектуальным и неземным, словно ангел, спустившийся с небес, словно демон, поднявшийся из недр земных». Надо думать, она самую малость преувеличивает.

Юная Мэри очарована романтической историей новобрачных, а сам новобрачный… очарован юной Мэри. Позже он напишет другу: «Своеобразие и прелесть ее натуры открылись мне уже в самых ее движениях и звуках голоса. Неудержимая сила и благородство ее чувств видны были и в жестах, и в наружности – как заразительна, как трогательна была ее улыбка! Мэри нежна, сговорчива и ласкова, но может страстно вознегодовать и загореться ненавистью. По-моему, нет такого совершенства, доступного натуре человека, какое не было бы ей безусловно свойственно и очевидных признаков которого не обнаруживал бы ее характер».

* * *

Через два дня чета Шелли уезжает в Уэльс, но позже, во время своих визитов в Лондон, Шелли навещает Годвина. Гарриет очень недовольна этим знакомством. Ей не нравилась жена Годвина, «отвратительная кокетка» по ее отзыву, не нравилось, что Годвин пытается вовлечь Шелли в политику. Возможно, ей не нравилось и еще кое-что, например, что Годвин, находящийся в стесненном положении, без зазрения совести берет у своего юного и богатого друга деньги на развитие издательского бизнеса. Так или иначе, Гарриет тревожила эта дружба.

Годвин был очень любезным хозяином, он предоставил Кристи и Мэри полную свободу: они могли вставать, когда им захочется, завтракать в своей комнате и проводить время как заблагорассудится. Кристи, которая была воспитана дома в строгих пуританских нравах, напугал мистер Лэм, пожелавший во время знакомства поцеловаться с юной шотландкой. В другой раз за ужином девушки устроили целый диспут о правах женщин. Кристи и Фанни отстаивали право женщины жить лишь своим домом и семьей, Мэри и Джейн утверждали, что она должна иметь более широкий кругозор.

Возможно, Годвин понял, что его молодой друг все чаще отворачивается от своей жены и обращает взгляд на его дочь, возможно, он ничего подобного не заметил, а просто следовал заранее составленному плану. Но, так или иначе, в июне 1813 года Мэри вернулась в Шотландию и прожила там еще девять месяцев.

У четы Шелли тем временем родился ребенок: дочь Элизабет, для которой отец выбрал красивое и необычное прозвище Ианта, что означало «гиацинт». Согласно греческой легенде, гиацинты выросли на могиле прекрасной гречанки, носившей это имя. Такая похоронная тематика не показалась Шелли неуместной. «Он чрезвычайно любил своего ребенка, – вспоминал друг Шелли Пикок, – и подолгу мог расхаживать взад и вперед по комнате с ребенком на руках, напевая ему монотонную мелодию своего собственного изобретения».

Женщина с именем Ианта стала одной из героинь поэмы «Королева Маб», опубликованной Шелли в 1813 году. Поэма вдохновлена идеями Годвина о неизбежности исторического прогресса, которые Шелли поместил в обертку из сказочной истории о королеве фей Маб, той самой «повитухе фей», насылающей людям счастливые сновидения и помогающей им породить свои мечты, которую воспевает Меркуцио в «Ромео и Джульетте». В прологе поэмы Шелли Маб возносит в своей крылатой колеснице душу спящей девы Ианты, воплощающей в себе человечество, к звездам и показывает ей жестокость прошлого и настоящего, а после рисует картину счастливого будущего, в котором свободные и могущественные люди обустраивают свою планету, делая ее пригодной для жизни: меняют климат, разводят сады в пустынях. Все голодные накормлены, все неимущие одеты и обуты, все страхи побеждены. Шелли, как и многие родители до него, надеялся, что его дитя будет жить в лучшем и совершенном мире.

Поэма посвящена Гарриет, и в посвящении Шелли щедро рассыпает жене комплименты: ее похвала – величайшая награда для него, от ее нежных взглядов воскресает его душа, она – его вдохновение, его радуга, его любовь к ней никогда не иссякнет. Но эта страсть показная. На самом деле отношение Шелли к Гарриет резко изменилось.

Рождение ребенка, а скорее первые месяцы после его рождения часто являются испытанием для молодых пар. Они, как правило, неопытны в уходе за младенцами, не готовы к свалившейся на них ответственности, и непредсказуемость поведения ребенка, ощущение своей беспомощности и беспомощности партнера регулярно повергает их в отчаяние, заставляя проявлять худшие черты характера. Некоторые пары благополучно проходят этот период, их любовь изменяется, становится менее слепой и идеализирующей, они теряют множество иллюзий друг относительно друга, но на смену восхищению приходит сочувствие и близость. Они словно увидели все самое страшное, что может произойти с любимым человеком, всю слабость и подлость, что таится в глубине его души, и убедились, что эта подлость не безгранична. Она обычная, человеческая, и они вполне могут с ней ужиться.

Но нередко случается так, что первые испытания убивают любовь. Именно это произошло в браке Шелли и Гарриет. Разность в образовании, разность в видении будущей жизни, незаметная в первые годы любви, теперь остро выступила на первый план. В 1814 году Шелли пишет о своем браке с Гарриет как о «безрассудном и безлюбом союзе», сетует на то, что тщетно потратил слишком много времени и сил на то, чтобы «развить ее ум», и отрекся от других своих интересов. «И мне почудилось, что живой и мертвый слились в пугающем объятии». Бедняжка Гарриет! Уж она-то была не мертвой, а, напротив, очень живой, молодой матерью, гордой и взволнованной своим материнством и ожидавшей от супруга, который был старше ее на несколько лет, отнюдь не «развития ума», а заботы и поддержки. Она любит его по-прежнему и не хочет верить в его охлаждение. Но Шелли оказался не готов к прозаической роли мужа и отца. Он снова отдался поэтическим мечтаниям. «Помнится, однажды я предпринял пешую прогулку из Брэкнелла в отцовское имение (что составляет сорок миль), – пишет он другу. – Воображаемые происшествия длинной чередой носились перед моим мысленным взором, пока мои мечтания не достигли настоящих чувств. И вот уже мне встретилась подруга, назначенная мне судьбой, и вот она уже отвечает на бурные мои восторги, и вот побеждены препятствия, мешавшие нашему полному единению. Я зашел так далеко, что стал обдумывать послание к Гарриет о том, что полюбил другую. За этими мечтаниями я не заметил, как прошел весь путь, в конце которого не ощутил усталости».

* * *

А та, что назначена ему судьбой, возвращается в Шотландию, в гостеприимный дом Бакстеров. Долгожданная встреча с Изабеллой – подруги не могут наговориться. Но вскоре все новости обсуждены много раз, и жизнь возвращается в привычную колею, как будто Мэри никуда и не уезжала. Снова девочки бродят целыми днями по холмам, болтая и фантазируя. Изабелла, интересовавшаяся историей Французской революции, считает Мэри счастливицей: ведь ее мать была там и все видела своими глазами. Бакстеры тоже некоторым образом причастны к этим событиям, их небольшое состояние сколочено в годы наполеоновских войн. Они поставляли джут и лен армии Веллингтона. Девушки обсуждают историю своих семей и мировую историю, гуляя у подножия «Трех граций» – скал, между которыми струится Тей. Ужасаются злодействам Робеспьера и восхищаются Шарлоттой Корде и «неистовой республиканкой» Манон Ролан, которая умерла на гильотине, сказав своим палачам: «Как мне вас жалко… Вы можете послать меня на эшафот, но не можете лишить меня той радости, которую доставляет чистая совесть». Позже Мэри Годвин напишет: «Я… долго жила в Шотландии. Иногда я посещала более живописные части страны, но обычно жила на унылых и безлюдных северных берегах Тей, близ Данди. Сейчас, вспоминая о них, я назвала их унылыми и безлюдными, но тогда они не казались мне такими».

Изабелла показала ей Данди, город, расположенный на берегу длинного залива Ферт-о-Тей, там, где Тей сливается с рекой Эрн, город китобоев, торговцев и промышленников: ткачей, производящих джут, лен и хлопок. Жители Данди очень предприимчивы. Например, в верховьях залива, где раскинулись болота, сто лет назад начали сажать тростник, чтобы предотвратить разрушение берегов. Теперь там огромные плавни, самые большие в Великобритании, где местный люд собирает тростник для кровель.

По воскресеньям семейство ходит в церковь. Бакстеры – гласситы, они принадлежат к секте, основанной в 1730 году в Шотландии преподобным Джоном Глассом. На своих проповедях они говорят об «оправдании верой», о том, что для спасения нужно лишь горячо и искренне верить в то, что «жертвы Христа достаточно для того, чтобы сам «отец греха» предстал непорочным перед Создателем». Подражая апостолам, они омывают друг другу ноги и приветствуют новообращенных «святым поцелуем». Они не требуют от своих старшин, священников и епископов «книжной премудрости», не видят необходимости в специальном образовании для них – священнослужителей выбирают всей общиной из числа добропорядочных и уважаемых людей. Произнести проповедь тоже может каждый, кто «владеет даром поучать собратьев». После проповеди гласситы, подражая первым христианам, собираются на «трапезы любви». Здесь подают не символические кусочки хлеба и глотки вина, как в других общинах, но сытную и горячую шотландскую похлебку – гласситы называют ее «Кайл Кирк», – которую готовят вскладчину из баранины или говядины с перловой крупой и овощами. Этот обычай возник отчасти как благотворительность, чтобы бедные члены общины, каковых было большинство, могли хоть раз в неделю наесться досыта, отчасти в связи с тем, что многим прихожанам, в том числе и Бакстерам, приходилось проделывать долгий путь для того, чтобы присутствовать в церкви, и по окончании службы их ждал не менее долгий путь домой.

Одновременно с такими проявлениями братской любви, смирения и заботы их церковь чрезвычайно строга к инакомыслящим. Их изгоняют из общины, с ними запрещают делить кров, хлеб и воду. Впрочем, в этом гласситы не оригинальны.