Текст книги "День гнева"

Мэри СТЮАРТ
ДЕНЬ ГНЕВА

ПРОЛОГ

“Мерлин мертв”.

Всего лишь шепот, не более того. Выдохнувший эти слова мужчина лежал от молчаливой женщины, своей жены, на расстоянии не больше локтя, но стены единственной комнаты хижины, казалось, подхватывали слова и отражали их гулким эхом, словно каменные простенки галереи. И слова, и эхо поразили женщину так, словно муж прокричал их во всю силу своих легких. Ее рука, качавшая большую колыбель возле очага, в котором тлел торф, резко дернулась, и дитя, калачиком свернувшееся под одеялами, проснулось и захныкало.

Невиданное дело, но она не обратила на него вниманья. В ее голубых глазах, таких несообразно светлых и ярких на лице, столь же коричневом и поблекшем, сколь и морские водоросли, отразились попеременно надежда, сомненье и страх. Не было нужды спрашивать у мужа, где он добыл такие вести. Еще утром она видела, как парус купеческого корабля входил в тот самый залив, где господствовал над холмом и над сбившимися в кучу убогими постройками, составлявшими единственный город острова с его главной гаванью всех Оркнеев, новый дом королевы. В обычае рыбаков, забросивших днем свои сети за мысом, было подходить как можно ближе к кораблям с большой земли и криком требовать новостей.

Ее губы раздвинулись. С них готова была сорваться сотня вопросов, но задала она лишь один:

– Может, это и впрямь правда?

– Ну как же, на сей раз – правда. Они клялись и голову давали на отсеченье.

Рука женщины вспорхнула ей на грудь и потихоньку сложила охранный знак от темного колдовства. И все же во взгляде женщины сквозило сомненье.

– Что ж, они говорили так и прошлой осенью, когда… – Она помедлила, потом будто тяжелый камень обронила слово, так что вместо местоимения оно словно стало титулом: – Когда Она была еще в Дунпельдире с маленьким принцем и ждала, когда разродится близнецами. Я хорошо все помню. Ты тогда спускался в гавань, когда прибыл на корабле купец, а потом, когда принес домой плату, то рассказал мне, что говорил тебе капитан. Во дворце тогда устроили большой пир, до того еще даже, как пришло известье о смерти Мерлина. Она, дескать, предвидела это своим колдовством, сказал тебе капитан. Но в конце концов это оказалось неправдой. Он всего лишь исчез на время, как не раз делал это в прошлые годы.

– Говорю тебе, это правда. Он тогда и впрямь исчез, всю зиму его не было видно, и никто не знал, где он обретался. Суровая тогда стояла зима, не лучше нашей, но чародейство хранило его, потому что в конце концов его нашли. В Диком лесу это было, он был безумен, что твой заяц, и выхаживать его повезли в Галаву. А теперь говорят, он там занемог и скончался еще до того, как вернулся с войны Верховный король. На сей раз это чистая правда, жена, и вести эти я узнал первым и из первых рук. На корабле об этом проведали, когда зашли за водой в Гланнавенту. Мерлин тогда лежал мертвым на своем ложе всего в сорока милях оттуда. Много чего еще говорили: о каких-то сраженьях к югу от Дикого леса и о новой победе Верховного короля, но ветер был слишком силен, и я не расслышал всех их слов, а ближе лодку было не подвести. – Рыбак еще больше понизил голос, так что тот упал до еле слышного хрипа: – Не все в королевстве оденутся в траур при этой вести, даже среди тех не все, кто повязан с ним кровью. Помяни мои слова, Сула, будет сегодня во дворце новый пир. – С этими словами он бросил испуганный взгляд через плечо на дверь хижины, будто боялся, что кто-то стоит и слушает на пороге.

Мужчина был приземист и коренаст, с голубыми глазами и обветренным лицом матроса. Он был рыбаком – всю свою жизнь занимался рыбной ловлей в этой одинокой бухте на самом большом острове Оркнеев, который назвали еще иначе Мейнленд. Грубоватый с виду и не быстрый умом, он был человеком честным и умелым в своем ремесле. Звали его Бруд, и было ему от роду тридцать семь лет. Его жена Сула была четырьмя годами его моложе, но ревматизм и тяжкий труд так согнули ее, что выглядела она дряхлой старухой. Казалось невозможным, что это она родила дитя, спавшее в колыбели. И действительно, сходства меж ними не было никакого. Ребенок, мальчик двух с небольшим лет, был темноглазый и темноволосый, ничего в нем не было от северной белокурости, столь обычной у жителей Оркнейских островов. Ручонка, скомкавшая одеяла в колыбели, была узка и тонка, темные волосы – шелковисты и густы, а разлет бровей и разрез глаз указывали на примесь иноземной крови.

Не только лишь внешность мальчика не соответствовала нищенскому званию одиноких рыбаков. Хижина была очень мала, всего чуть-чуть лучше простой землянки. Построена она была на плоском участке соляного торфяника, с двух сторон ее защищали склоны скалистых утесов, кольцом замыкавших бухту, а от прибоя укрывала невысокая каменистая гряда, преграждавшая дорогу валунам, что в шторм катали по берегу волны. Позади лачуги в глубь острова тянулись болота, откуда вытекал, журча, крохотный ручей и крохотным водопадом падал на каменистый пляж. На небольшом расстоянии от линии прибоя пляж перегораживала запруда, заставлявшая ручей разлиться на камнях прозрачным озерцом.

Камни для постройки хижины собрали на самом берегу. Это были плоские плиты песчаника, отколотые морем и ветром от соседних утесов и выглаженные волнами. Положенные друг на друга, они составляли грубую стену, отчасти укрывавшую от непогоды. Откуда здесь было взяться извести для скрепления кладки? И потому щели меж камней были замазаны илом. Каждая из налетавших бурь отчасти его вымывала, и в щели приходилось добавлять новый ил, так что издалека лачуга казалась неопрятным коробом из заглаженной грязи, как шапкой накрытым вязанками стеблей вереска. Вереск придерживали старые, латаные-перелатаные рыболовные сети, концы которых свисали до земли и были придавлены камнями. Окон в хижине не было. Дверной проем был квадратный и такой низкий, что мужчине, чтобы войти, приходилось сгибаться вдвое. Закрывала проем не дверь, а полог из оленьей кожи, грубо выделанной и задубевшей как дерево. Дым от зажженного внутри очага угрюмыми клубами вырывался в щели по краям полога.

Внутри это беднейшее из беднейших жилищ скрывало свидетельства нехитрого уюта. Хотя колыбель была из старого покореженного дерева, одеяла были мягкие и выкрашенные в яркие цвета, а подушка набита пером. На каменную полку, служившую рыбаку и его жене кроватью, было наброшено толстое, почти роскошное покрывало из шкур морских котиков, пятнистых и с длинным ворсом: такие хорошие шкуры обычно по праву забирают себе воины или же они отправляются в покои самой королевы. А на столе, которым служила установленная на двух камнях и проеденная червями доска с борта какого-то потерпевшего крушение корабля (поскольку дерево на Оркнеях было большой редкостью), стояли остатки доброго обеда; не мясо, разумеется, но пара обглоданных куриных крыльев и горшок гусиного жира, чтоб макать в него черный хлеб.

Одеты обитатели хижины были и впрямь небогато. Бруд ходил в короткой тунике с множеством заплат, а поверх нее – в овчинной телогрее без рукавов, которая и зимой и летом хранила его от ветров и непогоды на море. Ноги его были замотаны во много слоев тряпок. Бесформенное платье Суды, всего лишь мешок из домотканого полотна, было подпоясано куском веревки, такой же, какие она плела для сетей своего мужа. И ее ноги тоже были замотаны тряпками. Но позади хижины, вытащенная далеко за линию прибоя, отмеченную темными наносами водорослей и присыпанную осколками битых ракушек, лежала добрая лодка, не хуже, а то и получше любой другой на острове, и сети, выложенные для просушки на валуны, были гораздо лучше тех, что мог бы сплести сам Бруд. Сети были иноземной работы и из волокон, которые ни за что не достать на северных островах; обычно такая оснастка не по карману была бы нищей семье. Собственные неводы Бруда, скрученные вручную из тростника и из случайно выброшенных на берег кусков канатов с потерпевшего крушенье корабля, тянулись с крыши хижины до тяжелых камней-грузов. На веревках сушилась выпотрошенная рыба с последнего улова и две тушки крупных морских птиц, бакланов. Высушенные и приправленные моллюсками и морскими водорослями, бакланы станут запасами на долгую зиму. Лучшую же трапезу, однако, обещала полудюжина куриц, выискивавших себе пропитание вдоль линии прибоя, и коза с тяжелым выменем, которая паслась на просоленной морскими ветрами траве.

Стоял ясный день начала лета. Май на островах показывает свой нрав не хуже любого другого месяца, но тот день был полон солнечного света и теплого мягкого ветра. Камни на берегу лежали серые, лазурные и розовато-красные, море мирно взбивалось о них сливочной пеной, каменистый пляж за прибоем пестрел розоватыми губчатыми водорослями, а скудный луг выше украсился первоцветами и красными смолевками. На всех до единого уступах утесов, окружавших залив, теснились морские птицы, громко ссорившиеся и пререкавшиеся из-за мест гнездовий, а ближе, на полосе гравия или даже на самом лугу, сидели на гнездах или носились вдоль прилива пятнистые кулики. Воздух звенел от птичьих криков. Даже попытайся кто подслушивать у двери хижины, он все равно не услышал бы ничего, кроме грохота моря и гомона птиц, но за пологом оленьей кожи царила все та же вороватая тишина. Женщина ничего не сказала, но на лице ее по-прежнему можно было прочесть, что ее переполняют дурные предчувствия. Вот она снова подняла руку, чтобы утереть рукавом глаза.

– В чем дело, женщина? – раздраженно произнес ее муж. – Неужто ты горюешь по старому чародею? Что бы ни сделал Мерлин для Артура и людей с большой земли своим волшебством, нам-то что за дело? К тому же он был стар, и даже если поговаривали, что он никогда не умрет, на поверку вышло, что он все же смертен. О чем тут плакать?

– Я не о нем плачу, с чего бы? Но мне страшно, Бруд, мне страшно.

– Что, за нас?

– Не за нас. За него. – Она глянула на колыбельку, где мальчик, уже проснувшийся, но еще сонный от послеполуденного сна, тихонько лежал, свернувшись калачиком под одеялом.

– За него? – удивленно переспросил рыбак. – Почему? В будущем его теперь может ждать только добрая доля. И нас тоже. Если нет больше Мерлина, врага короля Лота – поверить тому, что болтают, – так и этого мальчонку считают погибшим, что теперь может угрожать ему или нам за то, что держим его у себя? Пожалуй, теперь можно перестать оглядываться по сторонам, как бы кто его не увидел и не стал задавать ненужных вопросов. Может, теперь он сможет выходить из хижины, играть с другими детьми, а не цепляться за твою юбку весь день, чтобы с ним нянчились. Тебе все равно не удержать его взаперти надолго. Он давно уже перерос свою колыбель.

– Я знаю, знаю. Этого-то я и боюсь, ну как ты не понимаешь? Боюсь его потерять. Когда настанет время Ей забрать его от нас…

– С чего бы это? Если она не забрала его, когда пришла весть о смерти короля Лота, то с чего ей теперь его забирать? Послушай, жена. Когда почил ее супруг король, ей самое время было потихоньку позаботиться о том, чтоб и его бастарда тоже не стало. Вот тогда и мне было не по себе. Если уж на то пошло, так это маленький принц Гавейн теперь по закону король Оркнейских островов, но пока жив этот мальчонка, бастард он или нет, почти на… на сколько?. , на год старше принца, найдутся те, кто скажет…

– Кое-кто слишком много болтает, – отрезала Сула со столь явным страхом, что Бруд встревожено шагнул к двери и, отогнув полог, выглянул наружу.

– Что на тебя нашло? Никого тут нет. Да и будь здесь кто, все равно бы он ничего не услышал. Ветер поднимается, и прилив на верхней точке. Послушай.

Но Сула только покачала головой. Она во все глаза глядела на дитя. Слезы ее высохли, но когда она заговорила, голос ее был едва громче шепота:

– Нет, не снаружи. Никто сюда не подберется так, чтоб птицы не оповестили нас криком. Это здесь, в доме нам надо быть осторожнее. Погляди на него. Он уже больше не младенчик несмышленый. Он слушает и, иногда я готова поклясться, понимает каждое наше слово.

Протопав к колыбели, рыбак глянул вниз. Лицо у него прояснилось.

– Что ж, если не понимает теперь, скоро станет понимать. Боги знают, он у нас ранний. Мы сделали то, за что нам заплатили, и даже больше. Помнишь, какой это был хилый младенец, когда его нам отдали? А теперь, только посмотри. Любой может гордиться таким сыном. – Он отвернулся и взял посох, прислоненный у двери. – Послушай меня, Сула, если б недоброе могло случиться, оно давно бы уже случилось. Если б кто желал ему зла, нам давно бы уже перестали платить. Так что не мучь себя. Тебе нет причин бояться. Женщина кивнула, но даже не поглядела на мужа.

– Да. Глупо было с моей стороны. Осмелюсь сказать, ты прав.

– Пройдет еще пара лет, прежде чем юный Гавейн станет забивать себе голову делами королевств и королевских бастардов, а к тому времени о нашем, может, и позабудут. А если это будет значить, что денег нам больше не видать, кому до этого дело? В моем деле мужчине всегда сгодится помощник.

– Ты хороший человек, Бруд, – с улыбкой подняла глаза Сула.

– Ладно, ладно, – грубовато отозвался он, отодвигая полог, – давай покончим с этим. Я схожу в город, узнаю, какие еще вести привезли матросы.

Оставшись с ребенком одна, женщина какое-то время сидела без движенья, и в глазах ее все так же стоял страх. Потом ребенок протянул к ней ручонки, и она внезапно улыбнулась. Улыбка вернула молодость и краски ее чертам и взгляду светлых глаз. Она наклонилась, чтобы достать дитя из колыбели, потом посадила его себе на колено. Взяв со стола корку черного хлеба, она обмакнула ее в кувшин с козьим молоком и поднесла к губам мальчика. Приняв у Сулы хлеб, дитя принялось есть его, пристроив темную головку у нее на плече. Прижавшись щекой к его макушке, женщина погладила темные кудри.

– Мужчины глупы, кто бы что ни говорил, – негромко произнесла она. – Они никогда не увидят того, что живет прямо у них под носом. Ты ж, моя косточка, вырастешь не таков, об этом твоя кровь позаботится. Вот уже сейчас ты словно смотришь в самую суть вещей, а ты совсем еще дитя… – Она коротко рассмеялась ему в волосы, и мальчик улыбнулся, какой странный вышел у нее звук.

– Бастард короля Лота, как же! Это люди так говорят, да оно и к лучшему. Но если б они видели то, что я вижу, знали б то, о чем я догадалась столько месяцев назад…

Покачиваясь, она крепче прижала ребенка к груди, успокаивая саму себя. Мыслями она ушла в прошлое, когда летней ночью два года назад Бруд, получивший дар золотом в награду за молчанье, вышел в море, но не туда, где ловил обычно, а дальше на запад, в бурные морские воды. Четыре ночи кряду он ждал за мысом, жалея потерянный улов, но королевины обещанья и золото заставляли его хранить клятву и держать рот на замке. А на пятую ночь, тихую белую ночь оркнейского лета, в узкий пролив тайно вошел корабль из Дунпельдира и стал на якорь во фьорде. С борта корабля спустили шлюпку, и та почти беззвучно понеслась по воде, повинуясь мощным гребкам сидевших на веслах солдат королевы. Бруд отозвался на их тихий оклик, и уже вскоре две лодки стали борт о борт. Узел передали с рук на руки. Шлюпка отчалила и растворилась в полумраке. А Бруд развернул свою лодку к берегу и изо всех сил погреб в Тюленью бухту, где Сула ждала его у пустой колыбели, держа на коленях пеленку, которую соткала для своего мертвого сына.

“Бастард”, – сказали им. Ничего больше. Королевский бастард. И потому угроза для кого-то где-то. Но однажды может быть полезен. А потому молчите и вскормите его, и, возможно, настанет день, который принесет вам большую награду…

Награда давным-давно перестала занимать Сулу. Она жила с единственной наградой, в которой нуждалась, – с самим ребенком. Но она также жила в постоянном страхе, что однажды, когда где-то далеко то или иное лицо королевской крови сочтет это для себя выгодным, мальчика у нее заберут.

Сама она давно уже сообразила, что это за “лица королевской крови”, хотя у нее хватало ума не заговаривать об этом ни с кем, даже с собственным мужем. Король Лот тут ни при чем, в этом она была уверена. Она видела остальных его сыновей от королевы: у мальчиков были золотисто-рыжие волосы Моргаузы и, как отец, они были кровь с молоком и крепкого сложенья. Ничего из этого не проявлялось в ее приемном сыне. Темные глаза и волосы, пожалуй, могли принадлежать Лоту, но разрез этих глаз, линия бровей и скул были совсем иными. И что-то в складке губ, в ручонках, в хрупкости кости и чистой, теплого тона коже, в неуловимой манере двигаться и смотреть говорило неусыпному взору Сулы о том, что перед ней дитя королевы, но не сын короля Лотиана.

А если поверить в это, то и многое другое становится яснее: это ведь люди королевы поспешили вывезти младенца из Дунпельдира до того, как вернулся с войны король Лот; последовавшее затем избиение всех новорожденных младенцев в городе ради того, чтоб отыскать и уничтожить одно-единственное дитя, резня, которую король Лот и его королева приписывали королю Артуру и его советнику Мерлину, но на деле (так передавали из уст в уста опасливым шепотом) учиненная по приказу самого короля Лота; и регулярные посылки деньгами и вещами или снедью, что приходили из дворца, где за годы жизни ребенка король и не бывал. Выходит, их посылала королева. И даже теперь, когда король Лот уже мертв, королева все равно продолжала платить, и ребенок по-прежнему пребывал в безопасности. Других доказательств Суле и не требовалось. Королева Моргауза, дама, отнюдь не славящаяся мягкосердечием, едва ли стала вскармливать бастарда своего супруга, более того – бастарда, на год старше собственного законнорожденного первенца и потому имеющего, пусть спорное, преимущественное право на престол и королевство.

Выходит, незаконнорожденный сын королевы. Но от кого же? И здесь, на взгляд Сулы, не оставалось сомнений. Она в глаза не видела сводного брата королевы Моргаузы, Артура, Верховного короля всей Британии, но, как и все в округе, слышала немало рассказов об этом сотворившем настоящие чудеса молодом человеке. И первая из этих повестей была о великой битве при Лугуваллиуме, где совсем еще юный Артур внезапно появился подле короля Утера и повел его войска к победе. А после – говорилось дальше в легенде, рассказываемой с гордостью и немалой долей снисхожденья, – он, еще не зная истины о своем происхождении, возлег с Моргаузой, которая была незаконнорожденной дочерью Утера, а ему самому приходилась сводной сестрой.

Время совпадало. Возраст ребенка, и внешность его, и манеры – все совпадало. Нетрудно тогда объяснить и слухи об избиении младенцев в Дунпельдире, не важно, произошло оно по приказу Лота или Мерлина, и даже – ибо таковые обычаи сильных мира сего – оправдать его.

А теперь Лот мертв, Мерлин тоже. Артура заботят иные, более великие дела, да к тому же – если правдивы все байки, что достигают таверны, – к сему времени бастардов у него уже не одна дюжина, и потому, вероятно, он уже выбросил из головы ту роковую ночь или просто позабыл о ней за повседневными заботами королевства. Что до Моргаузы, она не станет убивать собственного сына. Ни за что. Но если король Лот и чародей Мерлин мертвы, а Артур далеко, зачем ей оставлять его здесь? Разве не отпала нужда тайно держать его в этой одинокой заброшенной бухте?

Сула покрепче прижала к себе дитя: страх холодным тяжелым камнем лежал у нее на сердце.

– Сохрани его, богиня. Заставь Ее забыть о нем. Сделай так, чтоб он остался здесь. Хорошенький мой, мой Мордред, мой мальчик из моря.

Дитя, встревожившись от внезапного движенья, крепче обхватило ее руками и пробормотало что-то ей в плечо. Звук вышел почти неслышный, заглушенный складками одежды, но она затаила дыханье и умолкла, раскачиваясь и глядя поверх головы ребенка на стену хижины.

Несколько минут спустя знакомые звуки и скрипы привычной комнаты и протяжный шорох моря за стенами как будто успокоили ее. Дитя у нее на руках задремало. Сула запела ласковую колыбельную, чтоб его сон был крепче:

Из моря ты вышел,

О, ясный мой принц,

Мой Мордред!

От феи бежал ты,

От феи долговолосой,

Что на волнах пляшет.

Пришел от сестры той феи,

Морской Царицы,

Что пожирает плоть моряков утонувших,

Что корабли топит в бездонной глуби!

На землю пришел ты,

И принцем земным станешь,

И будешь расти, расти, мужать бесконечно…[1]1
  Перевод Н. Эристави


[Закрыть]

Той ночью королева Моргауза не стала давать пир.

Когда ей принесли весть о смерти ненавистного чародея, она долгое время сидела без движенья, потом, взяв со стола лампу, оставила ярко освещенный зал, где все еще велись шумные разговоры, и тайком прошла в запечатанное подземелье, где обычно творила свое темное колдовство и ждала проблесков виденья, что нисходили на нее.

В переднем подземном покое на столе стояла наполовину пустая фляга. А в ней плескались остатки яда, что смешала она для Мерлина. Улыбнувшись, королева прошла в другую дверь и опустилась на колени у провидческого озера-омута.

Ясно ничего не разобрать. Спальный покой с изогнутой стеной. Выходит, это комната в башне? На постели лежит человек, недвижимый как сама смерть. И сам на смерть похожий: древний старик, худой как скелет, с разметавшимися по подушке седыми волосами, со спутанной седой бородой. Она его не узнала.

Старик открыл глаза, и это был… Мерлин. Темные ужасающие глаза, глубоко сидевшие в сером черепе, глядели через многие мили. Через моря смотрели ей прямо в глаза, в глаза королевы-ведьмы, склонившейся над своим тайным омутом.

Моргауза, прижимая к животу руки, словно для того, чтобы оберечь последнее, нерожденное еще дитя Лота, поняла, что вновь лгут басни о смерти королевского чародея. Мерлин жив и, пусть он и состарился до срока, пусть здоровье его подорвано ядом, у него достанет сил обратить в ничто ее саму и все ее планы.

Не поднимаясь с колен, она принялась с лихорадочной поспешностью творить заклятье, которое, учитывая слабость старика, могло бы послужить защитой от мести Артура ей и всему ее выводку.