Текст книги "Сто лет Ленни и Марго"

Ленни и прощение
Часть I

– Скучали по мне?

Отец Артур вскрикнул – неподобающим для пожилого священнослужителя образом.

– Ленни?

– Я вернулась!

Отец Артур вскочил, постоял, схватившись за сердце, и не очень-то ловко выбрался из-за скамьи. Тяжело дыша, будто марафонец, только что пересекший финишную черту, он сглотнул и прохрипел: – Да. Вижу. Я, знаешь ли, уже немолод. А стариков лучше не заставать врасплох.

– Вы скучали по мне?

Он вытер лоб тыльной стороной ладони.

– Тихо здесь стало в последнее время.

– Может, вам медицинская помощь нужна? Я давно уже здесь, кое-чему научилась.

– Спасибо, я в норме.

– Я наверняка смогу поставить вам капельницу.

Это отец Артур предпочел не комментировать, а в ответ спросил:

– Чем обязан такому удовольствию?

– Ну… Можно присесть?

– Разумеется.

Он указал на скамью и робко мялся рядом, пока я не предложила и ему сесть со мной.

– Хорошо себя чувствуешь?

– Нет, конечно, – улыбнулась я. – Я тут все думала о прощении.

– Правда?

– В Библии много историй о прощении, так ведь? Что там было, кажется, про дойную корову и виноградную лозу? Или про мышь, которая шить не умела? Ну неважно, прощать я не очень-то умею, потому что мне трудно забывать. К тому же, простив, лишаешь себя забавы под названием месть, а я убедилась, что месть удовлетворяет гораздо больше, чем прощение.

– Понятно.

Отец Артур сложил руки на округлом животе. Может, Бог с умыслом постепенно делает своих священников похожими на Санта-Клауса, чтобы местная община их любила?

– Так что вы думаете?

– О чем?

– Обо всем этом – прощении, наказании, искуплении?

– Думаю, ты затронула интересную тему: по большей части Господь подает нам пример прощения. Но с тем, что мстить забавнее, я, пожалуй, не соглашусь.

– Да Бог в Библии только людям и мстит – как насчет мора, и призраков, и этой истории с попугаем?

– С попугаем? Ленни, по-моему, ты не… – Отец Артур подумал, кашлянул и спросил: – А где именно ты читала Библию?

– В школе.

– В школе, – повторил он. – Ясно.

– Ну, вернее, нам ее читали. В воскресной школе. Нас забирали из церкви, рассаживали на ковре и читали.

– А читали все время Библию или, может, иногда что-то другое?

– Что, например?

– Ну не знаю. – Он погладил подбородок. – Сказки там или детские книжки?

– Не-а, читали только из Библии. С золотым обрезом.

– Ага.

Вид у отца Артура был скептический.

– Итак, прощение, – сказала я, намекая, что пора вернуться к теме.

– Пожалуй, не соглашусь, что месть, как ты выразилась, удовлетворяет больше, чем прощение, – продолжил отец Артур. – И кстати, я искренне надеюсь, что этой беседой ты не рассчитываешь мне каким-то образом отомстить. Короче говоря, в запале, может, и кажется, будто только месть способна утолить твой гнев, но пройдет время, и ты скорей всего поймешь, что, простив, принес самому себе наибольшую пользу и поступил самым достойным образом.

– А если, – сказала я задумчиво, – мне некогда будет оглянуться на свои прошлые поступки, нет у меня времени – ни месяцев, ни лет? Я, может, не доживу до того дня, когда пойму, что, простив, поступила достойно. Я существую в короткой перспективе, так не должна ли получать удовольствие от чего только можно?

– Под удовольствием ты подразумеваешь месть?

– Ну да, отчасти.

– Можно спросить, Ленни, о ком ты раздумываешь – простить или нет? Знаю, что не обо мне.

– Знаете?

– Да.

– Откуда вы знаете, что я вас простила?

– Ты вернулась, – улыбнулся он, обводя рукой пустую часовню.

Ничего тут кардинально не изменилось: все тот же ковер в пятнах, в углу электронное пианино, накрытое бежевой тканью, мерцающие свечи на алтаре и доска объявлений, где кнопок больше, чем самих объявлений. Может, я как эта доска. Кнопок больше, чем сообщений. Ячеек для контактов в телефоне больше, чем друзей. И в теле моем больше возможностей, чем мне суждено увидеть. Жажды мести больше, чем прощения.

– Так кого ты хочешь простить?

– Я предпочла бы о ней не говорить. Много лет ее не видела.

– Конечно, – согласился отец Артур, хотя, по-моему, ему стало любопытно. – Чем еще развлекаешься, кроме раздумий о прощении?

– Подружилась кое с кем.

– Чудесно!

Отец Артур сказал это без зависти. И я поняла, что он заслуживает моего прощения. Он достоин Нового Завета Ленни.

– Она вам понравится. Она… – помолчав, я хорошенько всмотрелась в его лицо, – примерно ваших лет.

Он рассмеялся.

– Воздержусь от ответа, пока не познакомлюсь с…

– Марго.

– Марго.

И я рассказала ему о Временной Сотруднице, о художественной студии, Розовой комнате, о Марго и нашем намерении оставить что-то после себя, пока мы еще не умерли.

– Одна проблема: вдруг мы умрем, не успев закончить?

Отец Артур постучал пальцем по носу:

– А вдруг нет?

Я поняла, что он хочет сказать: может, мы и дойдем до ста. А если обе отбросим коньки раньше, тут уж все равно ничего не поделаешь.

– Я переговорю, если надо, – он указал на потолок.

– С отделом кадров?

– Я имел в виду Бога.

Я вдохнула запах часовни – грустную сладость увядавших на алтаре цветов, затхлость ковра, пыль на скамьях.

– Отец Артур?

– Что, Ленни?

– Вы скучали по мне?

– Да, Ленни. Очень.

Марго и одна ночь

Кромдейл-стрит, Глазго, 1946 год

Марго Макрей 15 лет

Среди ночи в наше окно влетела граната. Разбив стекло, приземлилась у кровати родителей. Отец пробудился вмиг. Сработала окопная мышечная память – он подскочил. Стал шарить в постели, пытаясь найти, ухватить гранату, но ничего не видел – уж очень было темно.

– Хелен! – кричал он. – Граната! Здесь граната!

Но мама не двигалась.

Он знал, что чека выдернута, время пошло, и помнил, какой жуткий вскоре должен раздаться звук, помнил, как выглядят разбросанные по земле руки-ноги, которые даже забрать некому, и обгорелые лица, и вытекшие глаза. У него было лишь несколько секунд до вспышки.

Он сдернул себя с кровати и бросился на гранату, чтобы своим телом сдержать взрыв. Защитить спящую жену и дочь в соседней комнате от огненного шквала.

А потом все осветилось.

Вновь задышав, он обнаружил, что сидит на полу в спальне, прижавшись спиной к комоду, весь в поту и держит в руках мамин тапочек.

Я услышала крики и грохот, побежала в родительскую спальню и, глядя с порога в полной тишине за мамой, наблюдавшей за отцом, гадала, знают ли они, как его вылечить.

Ленни и прощение
Часть II

Марго приготовилась слушать мою историю. Перед ней лежал нечеткий карандашный набросок, над которым она работала, пока я рисовала свой эскиз и думала, каким языком эту историю рассказать. Ведь разворачивалась она в основном на шведском, и мне хотелось непременно подобрать верные слова.

Марго была в джемпере грязновато-лилового цвета. С виду теплом, но при этом колючем. Хотелось надеть его и в то же время никогда к нему не прикасаться.

Рисунок мой вышел не очень убедительным, но последнюю тарелку на кривом столе я все же дорисовала. В жизни кривым он не был, этот массивный стол из темного полированного дерева, не прямоугольный и не овальный, а какой-то промежуточной формы.

Я заговорила, и Марго вся обратилась в слух. Мне это понравилось. Она сложила руки, переплела пальцы и не сводила с меня ярко-голубых глаз.

Эребру, Швеция, 2002 год, 2.42

Ленни Петтерсон пять лет

Я проснулась среди ночи от жуткого грохота. Похоже, все миски и кастрюли, стоявшие в беспорядке в кухонном шкафу, разом вывалились на пол, но мне, пятилетнему ребенку, померещилось нечто ужасное. Взорвалась бомба. Автомобиль врезался в дом. Незнакомец разбил окно и лезет внутрь, чтобы угостить меня конфетой и позвать к себе в фургон (о таких незнакомцах нам недавно рассказывали в школе).

Потом послышался звон, скрежет и глухие удары.

В кино и книгах с любопытными детьми обычно ничего хорошего не происходит. Но я и не думала оставаться в постели. С верхней площадки лестницы я увидела, что где-то там горит свет. Звон прекратился, но теперь послышалось нечто другое. Шипение. И стук ножа.

Пока я, не спеша спускаться, прислушивалась, солоноватый запах бекона поднялся вверх по лестнице мне навстречу. А потом и другой, покислей – запах лука и апельсинов. Присев на верхнюю ступеньку, я услышала, как выстрелил тостер, а потом кто-то опять стал скрести. Скреб и скреб.

Я попытала представить этого человека внизу. Мужчину в темной одежде, о котором рассказывали на собрании. Он подойдет к вам, когда никого не будет рядом, говорили нам. Предложит конфету, котенка, игрушку, но скажет, что у него в фургоне есть еще. Он будет уговаривать вас пойти с ним, а потом посадит в свой фургон и увезет. Я не очень-то понимала, что он будет делать дальше, но, судя по всему, нечто такое, чего совсем не хотелось бы. Он попробует вас обмануть, говорили нам. Но не говорили: он проберется в ваш дом ночью, чтобы приготовить вам еду.

Я села на попу и съехала со ступеньки. Потом со следующей. Стукнули бутылки – это он открыл холодильник. Зашуршал пакет. С салатом, наверное. Я продолжала спускаться – еще ступенька, вторая, третья – именно так, как папа делать не велел, потому что ковер сбивается. Оказавшись внизу, я услышала, как тостер снова выстрелил, но на этот раз незнакомец нажал рычажок, и тосты опустились на место.

Я неслышно вошла в столовую, готовясь дать ему отпор, и мне не было страшно.

Но это оказалась она. В грязной белой футболке и бриджах. Моя мама. И тут мне стало страшно.

Вновь послышался лязг – мама поставила сковороду на конфорку и принялась разбивать туда яйца. Глаза у нее были другие. Как будто настоящие глаза ушли на каникулы, а вместо них остались заместители глаз, которым предстояло пока что производить впечатление зрячих. Из тостера поднималась змейка дыма. Запах горелого усиливался.

Я услышала шаги на лестнице – подошел отец в выцветших пижамных штанах, встал рядом. Положил руку мне на плечо, и теперь мы наблюдали за ней вдвоем. Он смотрел на нее как на человека, оказавшегося далеко-далеко в открытом океане и неспособного плыть. Он знал, что она тонет.

И тут взвыла пожарная сигнализация.

Мама подскочила, выронила деревянную ложку. Обернулась в поисках полотенца, чтобы разогнать дым, увидела нас и застыла.

На следующую ночь, услышав грохот, шипение и стук ножа, я запихала под дверь одеяло, чтобы ни запахи, ни звуки из кухни ко мне не проникали, но все равно лежала без сна.

Показавшееся вначале таким странным очень скоро стало обыденным для семьи Петтерсон. Вечером я лежала в постели, стараясь заснуть раньше, чем все начнется, потому что мама, если уж принялась, могла готовить часами.

Наутро всегда приходил отец, поднимал меня с постели, брал на руки, хоть я для этого была уже слишком взрослой, и нес вниз по лестнице – я вдыхала запах его лосьона после бритья и не противилась.

Стол всегда накрывался одинаково – белая скатерть, затем тарелки, непременно из одного сервиза, а на них веера ветчины и сыра, фрукты всех видов, сгруппированные по цветам, ломтики белого хлеба, вырезанные в форме сердечек, на керамическом блюде – выложенный ровными рядами поджаристый, хрустящий бекон. Омлет всегда был целым, кусочки яркого сладкого перца и лука лишь чуть-чуть выглядывали из-под его пышной корочки. Дальше шла большая сервировочная миска, полная каши, а за ней – три маленькие полосатые миски, составленные стопкой. Во главе стола – кувшины с кофе и соком, и по обеим его сторонам – карточки, на которых черными чернилами, каллиграфическим почерком написаны были наши имена.

Мы с отцом – он в элегантном костюме, я в пижаме – занимали свои места.

Отец выбирал: кусочек омлета, горсть винограда, изредка – холодный хрустящий бекон, а еще – миска каши и, может быть, тонкий ломтик сыра на хлебном сердечке. Я всегда повторяла за ним, даже если он всю неделю выбирал одно и то же, даже если мне его выбор не очень нравился. Мне нужен был ориентир, и отец им стал. Он знал это и всегда пил сок вместо кофе, чтоб я могла последовать его примеру.

Она не садилась с нами, ни разу. Оставалась в кухне. Летом стояла и пристально смотрела в окно над раковиной на наш садик. Зимой смотрела в темноту, на собственное лицо, отражавшееся в стекле. Я, помню, пробовала несколько раз позвать ее к нам и не узнавала ее взгляда, когда она вот так смотрела в окно. Учительница как-то обратила внимание на темные круги у меня под глазами, и я подумала, что наверняка болею тем же, чем и мама, – у нее при определенном освещении эти круги становились даже зеленоватыми. Омрачали ее красивые глаза. Я не сомневалась, что однажды вместе с ней окажусь на первом этаже задолго до рассвета и буду готовить стол к неизвестно какому торжеству для людей, которых все больше пугаю.

Порой отец, не зная, что я вижу, наблюдал за ней с таким же выражением лица, как и в то утро, самое первое. Будто хочет вытащить, спасти эту идущую ко дну душу, но она слишком далеко. Так он и поседел.

В конце концов ей пришлось обратиться к врачу. Может, она сама захотела, а может, ее заставили – дедушка с бабушкой или мой отец. Но вряд ли отец. Он не очень-то это умел. Однажды утром – мне тогда почти исполнилось шесть – мы, спустившись вниз, увидели голый стол – ни скатерти, ни завтрака на любой вкус. Пустой, если не считать мамы, которая сидела за ним, ссутулившись, уронив голову на руки. Ее темные волосы сливались с деревянной столешницей. Она умерла, подумала я и заплакала, но отец сказал: она просто спит. По его голосу я поняла, что это хорошо.

– Пойдем-ка, малыш… – Отец нашел мне хлопья и миску, и вот так – я сидела на кухонном столе, он стоял у окна – мы впервые нормально позавтракали.

– Ты уж прости маму, – попросил отец.

Я не знала, что ответить, и сказала:

– Ладно.

– Ей нездоровилось.

– А теперь ей лучше?

– Наверное, – он зачерпнул ложкой хлопьев. – Она любит тебя, шалунья.

Первый поцелуй Марго Макрей

Мы с Уборщиком Полом решили повеселиться – по пути к Марго еще раз навестить свирепую Мадам Отдохни. Но когда пришли и Пол отдернул шторку, увидели пустую кровать.

И ничего веселого тут не было.

Пол задернул шторку, и мы отправились к Марго, стыдясь друг другу в глаза смотреть.

“Что если и ее больше нет?” – крутилось у меня в голове, пока мы петляли по коридорам, направляясь в Ньютоновское отделение – Ньютон-уорд.

Я видела, не видя, ее пустую кровать. Маркерную дощечку, с которой стерли ее имя, ее книги, которые собрали и упаковали, чтобы безвозмездно куда-то передать. Ее аккуратно сложенную фиолетовую пижаму и тапочки, отгулявшие свое.

С пропуском Пола перемещаться по больнице было значительно проще. Мы могли попасть куда угодно, не объясняя ничего по внутренней связи. Просто заходили в нужную палату, и всё. Надо бы не забыть и попробовать себе раздобыть такой. Пол дружелюбно махнул рукой сидевшей за сестринским столом служительнице, не получил ответа, и мы, не останавливаясь, свернули к нише с кроватями за ее спиной.

– Нет, – пробормотала я, ни к кому не обращаясь, готовясь выдержать удар, если Марго вдруг не окажется.

Но она никуда не делась, сидела и набрасывала что-то шариковой ручкой на оборотной стороне страницы, вырванной из книжки с кроссвордами. Марго рисовала дверь. Я уселась рядом и стала ждать.

Кромдейл-стрит, Глазго, 1949 год

Марго Макрей 18 лет

Стройный молодой человек из поезда, предложивший мне любовь, будто леденцы от кашля, выглядел намного старше своих лет. Ему было всего двадцать, а не двадцать пять или двадцать шесть, как мне с первого взгляда показалось. Может, из-за костюма. Он тогда ехал на собеседование – устраиваться учеником на столичный стекольный завод.

Мне всегда казалось, что мужчина, которого я однажды встречу, будет немного грубоват – возникало такое смутное подозрение, а он оказался совсем другим. Спокойным. Вдумчивым. Внимательным. Тогда, в поезде, я рассказала ему, как сокрушается моя нелюбимая бабушка, что ни один юноша еще не дарил мне цветов. Он запомнил, на наше первое свидание явился с бутоньеркой и повязал розовый букетик, обернутый лентой, мне на запястье.

Мы гуляли по парку Глазго-Грин, шли рядом, но друг к другу не прикасались. Когда оказались у арки Мак-Леннана, он сказал, что мама всегда говорила им с братом Томасом загадывать желание, проходя под этой аркой. Мы прошли под ней, загадали желания, и я подумала: интересно, совпали они? Вероятно, да, потому что на следующей неделе он позвонил и пригласил меня на ужин в субботу. Сказал, заедет за мной в восемь.

Глядя в зеркало на дверце шкафа, над которым была пришпилена необходимая мне, похоже, шпаргалка с темами для разговора – “Книги, музыка, Рождество”, – я старательно красила губы маминой бордовой помадой.

Мама топталась на пороге комнаты, наблюдая за мной.

– Может, пиджак возьмешь? – спросила она. – Холодно.

Я промокнула губы салфеткой, как делала моя нелюбимая бабушка, и помотала головой.

– Может, мне надо познакомиться с его родителями? – продолжала мама. – Пригласить их на чай? С тобой все будет хорошо? Идешь с ним одна…

– Ма, хватит!

Своей тревогой она возбудила тревогу во мне, и, открывая входную дверь, я уже тряслась.

На пороге стоял Джонни, но какой-то не такой. Улыбался странновато. Ботинки у него были грязные, а на рубашке – большое чернильное пятно.

Я понимала, что мама смотрит на него и оценивает. И сама делала то же самое, чувствуя себя отчего-то как во сне. За его спиной по дорожке к дому бежал еще один Джонни.

– Марго! – Он едва дышал. – Прости.

Парень, стоявший на пороге, осклабился – вроде Джонни, но не Джонни. Их неточное сходство пугало. Глаза у обоих были одинаковые, носы одинаковые и волосы, вот только улыбался парень в дверях как-то криво.

– Мой брат Томас, – сказал Джонни и, нагнав брата на крыльце, крепко ударил его кулаком в предплечье. Мама ахнула, но Томас только гоготнул. Теперь они с Джонни стояли рядом, и я видела, что Джонни выше сантиметров на тридцать, а то и больше.

– Прости ради бога, – продолжил Джонни, – я сказал Томасу, что зайду за тобой, и он решил шутки ради явиться сюда первым.

Поймав мамин взгляд, Джонни улыбнулся, но промолчал, и она тоже.

– Приятно познакомиться, – Томас протянул мне руку, по-прежнему сияя улыбкой. – Ты очень хорошенькая.

– Убирайся! – прошипел Джонни и хотел уже стукнуть Томаса по голове, но тот увернулся и побежал, сунув руки в карманы и посмеиваясь, прочь от дома.

– Простите, – повторил Джонни.

А затем, прямо при маме, стоявшей позади нас в прихожей, наклонился и поцеловал меня. Коротко, но я ощутила незнакомое прикосновение его теплых губ к моим губам и вкус того, что Джонни, похоже, выпил для храбрости.

– Идем? – спросил он. Я кивнула, поскольку лишилась дара речи. Джонни взял меня за руку, и я, закрывая за собой дверь, даже не взглянула на маму – так была смущена.

Марго выходит замуж

– У твоих родителей была свадьба? – спросила Марго.

– Да, и я присутствовала на ней – в утробе.

– А… где они теперь?

– Хотите мармеладных червячков?

– Что, прости?

– Мне Новенькая Медсестра купила в сувенирном магазине.

Я протянула ей пакетик, но Марго покачала головой.

– У меня от них вставные зубы повылетают.

Она рассмеялась и, дорисовав парочку бликов на золотом обручальном кольце, спросила, хочу ли я послушать еще одну историю.

Кромдейл-стрит, Глазго, февраль 1951 года

Марго Макрей 20 лет

– Марго выходит замуж.

Мама прошептала эти слова самой себе. Мы сидели за кухонным столом – я и Джонни с одной стороны, она с другой. Сквозь слезы она сказала нам, что счастлива. Сказала, что у нас так много, так много всего впереди.

Мама поставила перед нами блюдо с печеньями, разложенными полукругом. И пока мы грызли их всухомятку, попросила Джонни пригласить его мать к нам на чай, чтобы познакомиться. Потом спросила, может ли его брат Томми стать шафером и какую церковь предпочла бы его семья. Спросила, хотим мы свадьбу летом или осенью и нужно ли ей будет приготовить сэндвичи для гостей.

Джонни ответил на все вопросы как мог, а потом мама предложила мне свадебное платье своей мамы. Его надо почистить, наверное, но оно мне прекрасно подойдет. Я согласилась бы выходить замуж в бумажном мешке, лишь бы она улыбнулась.

– Могу сшить тебе кружевные перчатки.

Мама взяла мою руку в свою. Я и забыла, каково это – держать ее за руку. Как нежна ее кожа, как прохладно прикосновение.

Изогнув лежавшую у меня в руке руку, мама погладила пальцем золотой ободок моего обручального кольца. Кольца с квадратным изумрудиком. Так непривычно было носить его.

– Прелестное колечко! – сказала мама.

Взглянув на свою руку, я попробовала представить на ней другое кольцо. Неснимаемое.

– Это мамино, – объяснил Джонни. Потом, как будто допустив ошибку, поправился: – Было мамино, я хотел сказать. Теперь оно принадлежит Марго.

– Какой щедрый подарок сделала Марго твоя мама!

Джонни улыбнулся мне. Дыхание порой перехватывало от мысли, что однажды, и скоро уже, этот молодой человек увидит меня без одежды.

– Что ж, выпьем чаю?

Мама взяла заварочный чайник и, благополучно установив сообщение между ним и лучшими своими фарфоровыми чашками, налила нам чаю. Мама выставляла их на стол, когда хотела произвести впечатление. Я этих чашек опасалась, поскольку их появление всегда было связано с визитами врачей, противных “тетушек”, не имевших с нами биологического родства, и моей нелюбимой бабушки, которая, оставив попытки разглядеть своего сына в моем отце, переехала обратно к себе – в дом у моря.

Мама пила чай маленькими глотками, а меня захлестывало чувство вины. Вот как я с ней поступаю. Оставляю ее одну, вернее, наедине с отцом. Но так все и делают. Встречаются с кем-то, женятся и выходят замуж. Нас так учили. Мы с Джонни к тому времени давно уже встречались. И когда сидели в тот день с мамой за столом, Кристабель почти год как была замужем и жила в Австралии с солдатом, которому отдавила ноги на танцах. То есть во Франции ее будущий муж не погиб. Или, на худой конец, она забрала чужого.

– А может, нам после свадьбы поселиться здесь? – спросила я маму.

Но и это не помогло.

– Нет, котенок. – Она похлопала меня по руке, и изумруд замерцал. – Мужу и жене нужен собственный дом.

Я кивнула, понимая, что теперь уже на улыбку можно не надеяться.

Мама хотела отнести чайный поднос к раковине, привстала, и тут скрип пятой ступеньки возвестил, что среди нас появился четвертый.

Мама остановилась, глянула в сторону коридора и села обратно. Джонни стиснул мою коленку.

В кухню вошел, еле ноги волоча, мой отец в одних только перепачканных пижамных штанах в полоску – живот его свисал поверх резинки.

– Марго выходит замуж, – сказала мама, посмотрев на отца и попытавшись поймать его взгляд, но обнаружила, что ловить нечего.

Он достал из раковины немытый стакан, налил туда воды. И ответил:

– Я знаю.

– Знаешь?

– Этот парень просил ее руки, – отец махнул рукой в сторону Джонни, но к нам не повернулся.

Мама посмотрела на нас и слабо улыбнулась:

– Ну конечно. Как мило, что ты просил ее руки. По обычаю. Я и не подумала.

Я читала, что отсутствующий взгляд – один из признаков так называемой боевой психической травмы. Отец мог часами сидеть, вглядываясь во что-нибудь. Так было и в тот день. Он вглядывался в сад – клочок бурой земли, где стояло прежде наше убежище. Где мы с мамой и моей нелюбимой бабушкой сидели когда-то в ожидании смерти или рассвета.

Я смотрела на отца, стоявшего у окна кухни, и дивилась: у этого человека, чью пижаму нам не разрешалось стирать, человека, неделями не выходившего из дому и спавшего на диване с тех пор, как в окно влетела граната, будущему мужу полагалось просить моей руки. И теперь на этой руке было кольцо.