Текст книги "Как французы придумали любовь"

С этого времени мы можем говорить о том, что изображение любви в литературе приобретает явный характер психологического исследования. А само это чувство сопровождает некоторая доля авторского скепсиса. Как долго она может продлиться? И стоит ли она тех жертв, которые мы ей неизбежно приносим? Может быть, сама природа мужчин такова, что они ветрены и непостоянны? А женщины? Всегда ли они остаются верны своему чувству или их природа требует все новых эмоциональных впечатлений? Справедливы ли предположения принцессы Клевской и не оставит ли она своего нового супруга прежде, чем это сделает он сам?

В романе «Принцесса Клевская» средневековая традиция куртуазной любви вступает в противоречие со скептицизмом XVII века. Декарт и Ларошфуко, а вслед за ними и Монтень, подвергают сомнению надежность нашего самого заветного чувства. Они пытаются критически осмыслить реальные человеческие отношения, влияние на них религии, философии и того, что мы называем психологией. Мадам де Лафайет не отрицает силы любви. Она мастерски изображает все ее перипетии, хотя и несколько ее приукрашивает, а после добросовестного анализа – развенчивает. Возможно, она слышала от Ларошфуко одну из его язвительных максим, предостерегающую от неосмотрительности в любви: «Страсть всех нас заставляет совершать ошибки, любовь заставляет совершить самую смешную из них» или «Сердце всегда дурачит голову», а «Истинная любовь похожа на встречу с привидением: все говорят о нем, но никто его никогда не видел».

Возможно, что и принцесса Клевская, собираясь с силами, чтобы отказать герцогу Немурскому, вспомнила максиму Ларошфуко: «Прежде чем всем сердцем привязаться к чему-то, узнай, счастлив ли тот, кто этим уже владеет». Она знала других придворных дам – жен и любовниц, любивших, обманутых и оставленных женщин, – и она не хотела жить так же, как они. Она выбирает осторожность и самоотречение, поступаясь надеждой на вечную любовь. Как видите, мы далеко ушли от взаимной страсти Тристана и Изольды или Ланселота и Джиневры. Мадам де Лафайет и ее современники видели в страсти верный способ погубить себя.

«Принцесса Клевская» заметно изменила ход развития французского эротического романа. Хотя романтическая любовь еще вернется в литературу в другом обличье и будет возвращаться снова и снова, она уже никогда не станет прежней. Она никогда не будет свободной от подозрений, верной и безоглядной, какой была до появления шедевра мадам де Лафайет.

Теперь мой читатель наверняка догадывается, почему «Принцесса Клевская» имеет для меня особый смысл, как и для тысяч французов и француженок, уязвленных президентом Саркози, отказавшимся включить ее в программу школьного чтения. Этот роман стал одним из поворотных пунктов в истории литературы. Дилогия мадам де Лафайет о принцессах «Принцесса Клевская» и «Принцесса Монпансье» – первые образцы психологического романа; она этот жанр, собственно, и создала. Такой великолепный художественный материал вдохновил двух великих режиссеров современности – Мануэля ди Оливейра и Анджея Жулавски – на создание осовремененных экранизаций «Принцессы Клевской». Со своей же стороны могу отметить, что этот роман изменил мою жизнь. Прочитав книгу Алена де Боттона «Как Пруст может изменить вашу жизнь», я подумала, что и мадам де Лафайет изменила мою жизнь, поскольку именно ей я обязана тем, что в 1976 году приняла важное решение.

Той зимой я еще преподавала французскую литературу и читала курс западной культуры в Калифорнийском университете. Меня попросили сделать обзор вышедшей в 1973 году в издательстве Norton книги «Мировые шедевры от эпохи Возрождения до наших дней». Это были почти две тысячи страниц французской, английской, ирландской, немецкой, итальянской, американской, русской и норвежской литературы, отобранных и опубликованных семью мужчинами, и среди них не оказалось ни единой страницы, написанной женщиной. Я считаю, что различия женской и мужской ментальности и сегодня остаются достаточно велики, но тогда они, вероятно, были еще больше. Я вспомнила сочинение мадам де Лафайет. Как могли они пропустить «Принцессу Клевскую»? Никто не спорит, большинство авторов в нортоновской антологии были людьми исключительными, к тому же замечательными писателями, но я не могу понять, почему там не нашлось места мадам де Лафайет, Джейн Остин, Шарлотте Бронте, Эмили Дикинсон и Вирджинии Вульф. Я не стала полемизировать о достоинствах Генриха Гейне и Жорж Санд как представителей романтизма, ратовать за включение в антологию Симоны де Бовуар рядом с Сартром и Камю. Я написала статью для издательства Norton о романе «Принцесса Клевская», считая ее шедевром в любом смысле слова, достойным включения в следующие издания мировых шедевров. Мне приятно сознавать, что в другие издания нортоновской антологии включили произведения, написанные женщинами.

Все это заставило меня переосмыслить свою деятельность на кафедре истории литературы. Литературоведение часто игнорирует, а иногда и очерняет творчество женщин-писателей, какими бы выдающимися они ни были. Раздумывая о том, как я могу иначе использовать свой профессиональный опыт, я обнаружила недавно созданный Исследовательский центр женских проблем при Стэнфордском университете, поступила туда на место старшего исследователя, а позже стала одним из руководителей центра. Там я стала заниматься историей женщин, главным образом во Франции и Америке.

Размышляя о женщинах, я никогда не забывала об их отношениях с мужчинами. Я пыталась понять, как мужчины и женщины осознают себя в рамках определенной культурной традиции и в определенный момент истории. Я завороженно читала о том, как они приобретают свои специфические гендерные черты, как берут на себя соответствующие роли. Хотя мужчины и женщины Франции и других стран проходят через одинаковые биологические этапы – младенчество, детство, отрочество, молодость, зрелость и старость, – на каждый из этих этапов накладывают свой отпечаток время и место, поэтому часто они такие разные, поскольку их разделяют язык, регион проживания и классовая и национальная принадлежность. Первая американская поэтесса Анна Брэдстрит (около 1612–1672), писавшая прелестные лирические стихи для своего мужа, едва ли была младше мадам де Лафайет. Однако она жила в пуританской Новой Англии, где провела зрелые годы своей жизни (ее детство и юность прошли в Англии), и ее концепция любви настолько отлична от той, которой следовали придворные во Франции XVII века, что возникает законный вопрос: неужто они писали об одном и том же? Конечно, любовные отношения, и мы вынуждены это признать, зависят от законов социума.

Мадам де Лафайет описывала любовь, какой она представлялась ей в век galanterie — галантности, как ее понимали в салонах жеманниц при дворе Людовика XIV. При жизни Людовика XIV галантность оставалась атрибутом благородных французов, тонкой игрой, как заметил Мариво в своей знаменитой комедии «Игра любви и случая» (1730).

В XVI–XVIII веках каждый учился «науке страсти нежной», которая давала знания о том, как понравиться противоположному полу, читая романы и стихи, посещая театр и наблюдая за поведением старших и ровесников. Не вызывало сомнений, что первый шаг навстречу может сделать только мужчина, а не женщина. Она могла лишь поощрить или охладить поклонника. Словесная игра между мужчиной и женщиной была такой же неотъемлемой частью придворной жизни, как музыка и танцы. Не будем забывать, Людовик XIV в 1656 году, когда ему было восемнадцать лет, танцевал в балете под названием «Галантность нашего времени» (La Galanterie du Temps). По примеру короля мужчины гордились тем, что их называли галантными. Однако применительно к женщинам выражение femme galante было не столь лестным, поскольку так называли куртизанок.

Во времена мадам де Лафайет, в последней трети XVII века, галантность подразумевала некоторую легкость чувств. Если у вас хватало хитрости, в Галантный век можно было даже плести несколько любовных интриг одновременно, без всякого порицания со стороны общества, а в XII веке за подобные проделки при дворе Марии Шампанской можно было угодить под суд.

Герцог Немурский был образцом галантности. Благодаря своей поразительной внешности, учтивым манерам и изысканной речи он представлял собой замечательного «дамского угодника». Он был звездой на любовном небосводе, ловушкой для любой женщины. Немудрено, что в его сети попала и принцесса Клевская. И вполне понятно, что она испугалась. Было ясно, что такой мужчина, за которым вился целый шлейф любовных приключений, охладеет к ней, когда ему наскучат любовные утехи. Увлекательная волшебная сказка могла стать ночным кошмаром, со слезами в подушку, с головной болью по утрам. Она не хотела, чтобы ее история закончилась так бесславно. Уж лучше пусть это станет ее глубоким переживанием, от которого останутся грустные и спокойные, а не горестные и отчаянные воспоминания. И пусть неприглядную сторону галантности покроет флер благородства и чувствительности с налетом светлой печали о несостоявшемся счастье.

Хотя в XVIII веке неприглядный аспект галантности станет заметнее, Франция продолжает с гордостью исполнять ее законы. В 1889 году Пьер д’Арбли в своей книге «Психология любви» назвал ее «национальной чертой характера» французов[29]29
  P. Darblay. Physiologie de l’Amour: Etude Physique, Historique, et Anecdotique. Paris: Imprimerie Administrative et Commerciale, 1889. Р. 74.


[Закрыть]. В наше время Ален Виала задается вопросом, может ли быть, что галантность свойственна только французской культуре. В самом деле, когда он сказал своим британским коллегам из Оксфорда, что собирается назвать новую книгу «Галантная Франция» (La France galante), его упрекнули в том, что это тавтология[30]30
  A. Viala. La France galante. Paris: Presses Universitaires de France, 2008. Р. 9–10.


[Закрыть]. Он был прав, считая галантность неотъемлемой частью французской культуры, потому что она появилась еще при ancien régime – старом режиме, то есть до революции. Но главное – она сохранилась и в послереволюционной Франции. Она продолжает вызывать огромное восхищение и сдержанное недоверие у представителей англосаксонской цивилизации.

Разница между образом жизни французов и англичан стала для меня очевидной, когда много лет тому назад я оказалась в Оксфорде. В конце творческого отпуска я почувствовала, что что-то идет не так. Я приехала сюда с тем, чтобы исследовать документы о том, как принимали Жорж Санд в Англии, но большая часть моего времени уходила на заботы о моем пятилетнем сыне. Кроме того, я беспрерывно наводила порядок в ветхом, крытом соломой летнем загородном домике, где я поселилась. Иногда по выходным дням, с надеждой снова почувствовать себя женщиной, а не существом среднего рода, я отправлялась в город на званый обед, который давал кто-нибудь из преподавателей Оксфордского университета. Угощения, как правило, были банальными, а разговоры – скучными. Куда же подевались те игривые инсинуации, с которым у меня всегда ассоциировалась европейская жизнь?

«Хватит, – проскрипела я про себя однажды. – Хватит британских обедов с тушеной бараниной и цветной капустой. Хватит мужчин, избегающих смотреть мне в глаза и вызывающих ощущение разговора со стеной. Я уезжаю во Францию!»

Когда закончился учебный год, я смогла отправить сына в детский лагерь и уехала в Париж. Как только я бросила свой чемодан в маленьком отеле на левом берегу Сены и принялась бродить по улицам, у меня появилось совершенно иное ощущение жизни. На улице, совсем рядом с моим отелем, дворник, подметавший тротуар старомодной метлой, оглядел меня с восхищением с головы до ног и сказал: «Bonjour, Madame» – «Здравствуйте, мадам» – таким недвусмысленным тоном, который я никогда не забуду. Я снова была во Франции, в стране, где желание доставить удовольствие женщине так и не вышло из моды.

Не могу удержаться, чтобы не рассказать еще об одном курьезном случае, свидетельствующем о том, как французские мальчики впитывают в себя искусство галантности с самого раннего детства. Моя американская подруга Джуди, четверть века прожившая в Париже замужем за французом, вспоминает об одном инциденте, произошедшем с ее сыном Альбером. Ему было три или четыре года, и он играл на полу, когда она и ее приехавший из Америки брат обсуждали различия в отношениях между полами во Франции и в США. Брат рассуждал о легкости, с которой французы притягивают к себе женщин, жалуясь на свою неловкость в отношениях с ними. Джуди была согласна с тем, что французы, несомненно, знают, как очаровать женщину. Пример тому – ее муж, который отбил ее у американцев и увез во Францию. Эти слова услышал ее сын. Отложив игрушки, он посмотрел на нее снизу вверх и выговорил с расстановкой: «Мамочка, у тебя такие красивые губы!»

Я познакомилась с Альбером намного позже, когда ему было уже семнадцать и он учился в выпускном классе престижного французского лицея. Поскольку он размышлял о том, где бы ему продолжить свое образование, во Франции или в США, я предложила ему поступить в Стэнфордский университет. Впоследствии он окончил университет и сделал себе имя не только благодаря своим успехам в учебе, но и благодаря своим успехам у женщин. Какие бы зачатки галантности он ни привез с собой из Франции, они сослужили ему отличную службу в жизни.

Глава третья,

в которой вы станете зрителями любви, разыгрываемой на театральных подмостках XVII века. Театр в эти времена был доступным развлечением как для состоятельных граждан, так и для простолюдинов. Востребованность драмы среди публики любых сословий сделала драматургов Расина, Мольера и Корнеля настоящими героями своего времени. Французская галантность времен Людовика XIV постепенно превоплотилась из искусства обольщения в набор пустых фраз, а любовь сделалась предметом великосветской болтовни. Именно это стало поводом для насмешек желчного Мольера в его «Смешных жеманницах», «Школе жен», «Школе мужей»… В отличие от Мольера, иронизирующего над пороками современности, Расин переносит зрителя в эпоху далекой Античности, откуда он почерпнул вдохновение для своей знаменитой «Федры». И все же, несмотря на кажущуся дистанцию между современным французским обществом и героями античной трагедии, губительная страсть, которую героиня Расина испытывает к собственному пасынку, оказывается понятной и вызывающей сочувствие.

Иллюстрация к комедии Мольера «Ученые женщины». «Генриэтта уклоняется от объятий Вадиуса». Рисунок Жан-Мишеля Моро-Младшего

Любовь в комедии и драме

Кем не был никогда – с любовью стать нетрудно.

Жан Батист Мольер. Школа жен, 1662[31]31
  Здесь и далее цитируется в переводе В. Гиппиуса: Ж.Б. Мольер. Собрание сочинений в двух томах. М.: ГИХЛ, 1957. Т. 1.


[Закрыть]

Несчастный этот род богиней проклят гневной…

Жан Расин. Федра, 1677[32]32
  Здесь и далее цитируется в переводе М.А. Донского: Ж. Расин. Трагедии. Новосибирск: Наука, 1977.


[Закрыть]

В XVII веке большая часть французов все еще оставалась безграмотной. Только представители дворянства и буржуазии умели читать и писать, тогда как рабочий люд и крестьяне ничего этого не умели. Те, кто знал грамоту, обучались правилам галантности по романам, поэмам, басням, максимам и мемуарам, мощный поток которых не иссякал. У остальных, так же как в Англии времен Шекспира, была возможность не отставать от моды, посещая театр, где были устроены удобные ложи для состоятельных людей, а стоячие места в партере стоили всего 15 су (1 су = 5 сантимов). Париж, как и Лондон, был Меккой для драматургов, театральные представления были популярны и в провинции. Драматическое искусство в то время достигло поистине олимпийских высот, подобных которым во Франции никогда не было ни до, ни после, о чем говорят прославленные имена Корнеля, Мольера и Расина. Сюжеты их пьес чаще всего рассказывали о любви.

Мольер и Расин развивали французскую традицию представлений о любви, а затем внесли немалый вклад в формирование ее новейших тенденций. В сочинениях Мольера публика увидела комическую сторону любви. Порой и комические персонажи страдают от любви, хотя она, по словам Расина, всегда носит трагический характер. Маски комедии и трагедии приоткроют нам понимание любви и любовных обычаев 1660–1670-х годов, то есть именно того времени, когда была написана «Принцесса Клевская». В Версале, в Париже и провинциальных городах любовь на театральных подмостках притягивала зрителей. Им никогда не надоедало смотреть на красивых молодых людей, которых как магнитом тянуло друг к другу вопреки всем силам, стремившимся разлучить их.

Как и в реальной жизни, любовь не признавала возрастных барьеров: старик выставлял себя на смех, влюбляясь в юную девушку, а старуха мучилась от несчастной любви к юноше. Как ни взгляни, театр приобретал такое психологическое влияние, которого у него прежде никогда не было. Зритель, пришедший в театр ради развлечения, выходя из него, мог осмыслить собственные любовные обстоятельства совершенно иначе, чем это было до представления.

Как ни взгляни, театр приобретал такое психологическое влияние, которого у него прежде никогда не было.

Мольеровские комедии страстей

Пока Мольер со своей театральной труппой колесил по провинции (1643–1658), précieuses в светских салонах диктовали французам и правила французского языка, и утонченные манеры. Даже если усилия жеманниц были направлены к тому, чтобы установить нормы речи и поведения, их назойливость, в конце концов, должна была стать предметом осмеяния. В пьесе «Смешные жеманницы» (Les Précieuses ridicules), появившейся на парижских подмостках в 1659 году, Мольер высмеивает наивных девушек, охваченных любовным томлением. Вот что говорит Мадлон, одна из героинь пьесы, своему изумленному отцу о любви:

«Полноте, отец, вот и кузина скажет вам то же, что и я: в брак надобно вступать лишь после многих приключений. Если поклонник желает понравиться, он должен уметь изъяснять возвышенные чувства, быть нежным, кротким, страстным, – одним словом, добиваясь руки своей возлюбленной, он должен соблюдать известный этикет. Хороший тон предписывает поклоннику встретиться с возлюбленной где-нибудь в церкви, на прогулке или на каком-нибудь народном празднестве… Вот тут-то и начинаются приключения: козни соперников, препятствующих нашей прочной сердечной привязанности, тиранство родителей, ложные тревоги ревности, упреки, взрывы отчаяния и, в конце концов, похищение со всеми последствиями. Таковы законы хорошего тона, таковы правила ухаживания, следовать которым обязан светский любезник»[33]33
  Все переводы на английский язык из «Смешных жеманниц» (Les Précieuses Ridicules), «Школы мужей» (L’Ecole des Mari) и «Школы жен» (L’Ecole des Femmes) сделаны автором. Цитируется в переводе Н. Яковлевой.


[Закрыть].

У отца Мадлон совсем иные взгляды. Брак для него – только начало любви, и он уже выбрал супругов для своей дочери и племянницы Като сообразно интересам семьи и финансовому положению претендентов.

Мадлон возмущена: «Начинать прямо с законного брака?..» А Като добавляет: «Что до меня касается, дядюшка, то я одно могу сказать: я считаю замужество делом в высшей степени неблагопристойным. Можно ли свыкнуться с мыслью о том, чтобы лечь спать рядом с неодетым мужчиной?»

Отец растерян и возмущен: «Или вы без всяких разговоров пойдете под венец, или, черт возьми, я вас упрячу в монастырь!»

Мадлон мнение отца считает «вульгарным», а Като заявляет: «Как туп у него ум!» Но в этой пьесе здравый смысл вульгарного буржуа торжествует над манерностью двух провинциальных девиц, голова которых забита прециозными выражениями и «романтическими» бреднями, почерпнутыми из бульварных книг. Они с жадностью смотрят на Париж, называя его «кладезем чудес, средоточием хорошего вкуса, остроумия и изящества», но при этом не в состоянии отличить правду от фальши, принимая двух лакеев за благородных господ. Мольер, таким образом, развенчивает убогие представления девиц о «столичной любви» и призывает их внять здравому смыслу и прислушаться к тому, что говорит им опекун.

В других пьесах Мольера буржуазный идеал брака, который проповедует отец Мадлон, несколько обесценивается. В самом деле, обосновавшись в Париже после успеха «Смешных жеманниц» и получив в 1660 году в дар от Людовика XIV театр Пале-Рояль, Мольер пишет пьесы, в которых благосклоннее относится к брачным ожиданиям женщин. Пьесы «Школа мужей» (1661), «Школа жен» (1662) и «Ученые женщины» (1672), написанные в форме рифмованных двустиший, что станет отличительной чертой пьес Мольера, имеют одну особенность строения сюжета: в них девицам удается выйти замуж по своему выбору.

Во-первых, в «Школе мужей» патриархальное отношение к любви противопоставлено новому взгляду на любовь, когда соперники борются за сердце дамы. Эти идеи олицетворяют в пьесе братья Сганарель и Арист, под попечительством которых находятся две сестры, достигшие брачного возраста. Сганарель, придерживаясь старых взглядов, настаивает на том, чтобы его подопечная Иза белла жила по традиционным законам: она должна сидеть дома и заниматься только хозяйством, к примеру, чинить белье или вязать чулки. Ей следует воздержаться от романтических разговоров и никогда не выходить из дома без сопровождения служанки. Несмотря на большую разницу в возрасте, он сам намерен жениться на Изабелле, а потому заинтересован в том, чтобы она сохранила чистоту: «Но не хочу носить я из рогов убор», – говорит Сганарель[34]34
  Здесь и далее цитируется в переводе В. Гиппиуса: Ж.Б. Мольер. Собрание сочинений в двух томах. М.: ГИХЛ, 1957. Т. 1.


[Закрыть].

Его брат Арист, напротив, отстаивает кредо галантной любви: «Не лучше ли сердца себе приобрести?» – говорит он. Арист тоже собирается жениться на своей подопечной Леоноре и воспитывает ее по своему разумению:

 
Я с Леонорою держался этих правил:
Ничтожных вольностей я ей в вину не ставил,
Ее желания всемерно исполнял
И в этом никогда себя не обвинял.
Ей часто побывать хотелось в людном зале,
В веселом обществе, в комедии, на бале —
Я не противился и утверждать готов:
Все это хорошо для молодых умов;
И школа светская, хороший тон внушая,
Не меньше учит нас, чем книга пребольшая.
 

Строя матримониальные планы, Арист не желает принуждать Леонору отдать ему руку и сердце. Он надеется, что его привязанность и доброта, как и приличный годовой доход, компенсируют разницу в возрасте. В противном случае она вольна найти себе другого мужа.

В конце концов, интерпретация женской свободы на манер Ариста берет верх над старомодными представлениями Сганареля. Леонора выбирает Ариста, а не светских щеголей в пудреных париках, которые ухаживали за ней на балу, а Изабелла выходит замуж за Валера, молодого человека, тайно в нее влюбленного, и оставляет Сганареля, которому остается лишь сетовать на свою судьбу и на ветреных женщин:

 
Но можно ль женщине довериться вполне?
Из них и лучшая – одна сплошная злоба;
Весь этот пол рожден, чтоб мучить нас до гроба.
 

Главное в этой пьесе не столько столкновение юношеской любви и власти опекунов, как во многих английских и итальянских пьесах того времени, сколько зарождение радикально новой тенденции, свидетельствующей о частичной эмансипации женщин. В начале пьесы Лизетта, служанка Леоноры, критикует попытки Сганареля содержать свою подопечную как в тюрьме. Она язвительно спрашивает его: «Не в Турции же мы, где под замками жены?» Турецкие гаремы были символом угнетения женщин, что казалось абсолютно неприемлемым во Франции XVII века, как сегодня западной цивилизации остается чуждой паранджа.

Впрочем, свобода женщин высшего света во времена Людовика XIV ни в коем случае не распространялась на всех и редко предполагала выбор будущего супруга по своей воле. Свобода, если ее можно так назвать, начиналась только после замужества.

Не так давно женщин из дворян и буржуа во Франции воспитывали в том же духе. Когда в 50-х годах прошлого века я училась в колледже Уэллсли, одна из моих соседок по квартире заявила, что возвращается во Францию, чтобы выйти замуж за человека, которого почти не знает. Почему, спросила я, она выходит замуж так рано? Ее ответ поразил меня: «Чтобы быть свободной», – сказала она. Свободной? Разве мы не свободны здесь, в колледже, несмотря на запрет возвращаться позже установленного времени и выходить по ночам? Она устала от этих ограничений и хотела быть «по-настоящему свободной». Но как можно быть по-настоящему свободной в браке? Лилиан воспитывалась в богатой семье, где с нее никогда не спускали глаз. Из пансиона для девочек она попала в колледж, и ей надоело женское окружение. Замужество было для нее ключом к разнообразию отношений. Она воображала, что приобретет относительную независимость, что у нее появится возможность общаться и с мужчинами, и с женщинами. После первого курса она вернулась во Францию, в Париж, чтобы, даст бог, насладиться радостями галантных отношений. Прошло много лет, и мы потеряли связь друг с другом, но меня волнует, как устроилась ее жизнь. Принесло замужество ей то удовлетворение, которого она ждала и на которое надеялась?

«Школа мужей» – это торжество женского выбора: Изабелла выбирает Валера, Леонора выбирает Ариста. Но поскольку одна из девушек отдает предпочтение своему немолодому опекуну, пьеса не ставит под сомнение возможность брака между пожилым мужчиной и молодой женщиной. Ведь в 1662 году Мольер, которому было в ту пору сорок лет, женился на Арманде Бежар, женщине, которая была на двадцать один год моложе него, что, вероятно, повлияло на его понимание положения немолодого поклонника. В то же время Мольер, подхваченный вихрем парижской и придворной жизни, умерил свои нападки на жеманниц и галантность, ограничившись высмеиванием лишь самых вопиющих излишеств. Как мог он поступить иначе, если Людовик XIV в 1663 году удостоил его чести быть крестником своего первенца – сына, умершего вскоре после рождения, и финансировал постановку мольеровских пьес в Версале, на представлениях которых присутствовал сам вместе со своей официальной любовницей мадемуазель де Лавальер?

В том же году Мольер написал «Школу жен», пьесу в пяти действиях, где пожилой человек вновь собирается жениться на своей молоденькой подопечной. Как и Сганарель из «Школы мужей», герой пьесы «Школа жен» Арнольф убежден в том, что может воспитать совершенную жену для себя, обучая ее рукоделию и ограждая от всякого знания. С нее будет достаточно «всегда любить меня, молиться, прясть и шить»[35]35
  Там же.


[Закрыть].

Его друг Кризальд, как и Арист из «Школы мужей», распекает его за устаревшие представления о любви и браке.

 
Кризальд: По-вашему, жена тем лучше, чем глупее?
 
 
Арнольф: Да, и дурнушка мне и глупая милее,
Чем та, что чересчур красива и умна.
 

Арнольф обманывается, полагая, что невинная девушка, воспитанная в монастыре, не поддастся соблазнам света. Больше всего он боится, что современные галантные нравы испортят его будущую жену, а сам он станет рогоносцем. Он во что бы то ни стало хочет осуществить свой план. Своей подопечной Агнесе он объясняет, чего ей ждать после свадьбы:

 
Агнеса, знайте, брак – нешуточное дело.
Суровый долг лежит на женщине всецело.
Для счастья нашего придется вам, мой друг,
И волю обуздать, и сократить досуг.
Ваш пол – таков закон – рожден повиноваться;
Нам – с бородой – дана и власть распоряжаться.
 

Длинная речь Арнольфа, обращенная к Агнесе, и «Правила супружества, или Обязанности замужней женщины», которые он заставляет ее прочитать вслух, – пародия на патриархальные порядки. Требовать от знатной женщины, чтобы она опускала глазки, разговаривая с мужем, никогда не смотрела ему прямо в лицо; одевалась только так, как нравится ему; навсегда забыла о кремах, помадах и косметике, а также о чернилах, бумаге, перьях; не старалась нравиться кому бы то ни было, кроме мужа, – все это Мольер высмеивал в своих пьесах, и не только потому, что хотел порадовать высокородную публику.

Разумеется, планам Арнольфа вылепить Агнесу, как «мягкий воск», не суждено было сбыться. Агнесса, которая, выйдя из монастыря, интересовалась, родятся ли дети из уха, вскоре знакомится с Орасом, влюбляется в него без памяти и сдается перед силой любви. Любовь помогает ей приподнять завесу невежества и глупости, которая с рождения отгораживала ее от мира. С мастерством, достойным закоренелой обманщицы, она находит способ перехитрить своего опекуна.

Но Арнольф, каким бы смешным он ни казался, человек непростой. Его глубокое чувство к Агнесе, его мучительная ревность, страх и вправду стать рогоносцем вызывают у зрителя искреннее сочувствие к нему. Даже зная о любви Агнесы и Ораса, он по-прежнему хочет жениться на ней, снова предлагая ей выйти за него замуж.

 
Ты слышишь ли мой вздох? Как полон он огня!
Ты видишь тусклый взор? Я обливаюсь кровью!
Покинь же сопляка со всей его любовью.
Тебя приворожил его недобрый глаз,
Но будешь ты со мной счастливей во сто раз.
Всегда любила ты красивые наряды —
Со мною все тебе достанутся отрады,
Тебя и день и ночь я буду баловать,
Ласкать и миловать, и крепко целовать.
И будешь делать ты все, что тебе угодно!
 

Сам себе удивляясь, он говорит в сторону: «Подумать, до чего людей доводит страсть!» Слишком поздно. Арнольфу не суждено стать мужем Агнесы. Агнесу с ее возлюбленным соединил «взаимной склонности сладчайший жар» – они поженятся на радость всем, кроме Арнольфа. Пьеса заканчивается благодарностью небесам: «И благости небес молитву вознесем», иными словами, все, что ни случается, к лучшему.

В ранних пьесах мольеровское видение любви обусловлено его первым знакомством с высшим обществом. Проведя тринадцать лет в скитаниях по провинции, он не мог не прельститься изысканной речью и учтивыми манерами, принятыми в высшем обществе, видимой свободой и остроумием утонченных дам. В то же время он высмеивает тупость и глупость, где бы ему ни довелось их заметить. Он высмеивает манерность и уклончивые обороты речи чрезмерно рафинированных женщин, поражает своей язвительностью украшающих себя лентами модников-мужчин, их якобы импровизированные, лишенные смысла и благозвучности стихи. Поскольку «Школа жен» вызвала горячие споры, Мольер написал «Критику школы жен», в которой высмеял нападавших на него ханжей. Защищаясь, он вложил в уста одного из персонажей следующие слова: «Те смешные сценки, которые показывают в театрах… Это зеркало общества»[36]36
  Цитируется в переводе А. Арго: Ж.Б. Мольер. Собрание сочинений в двух томах. М.: ГИХЛ, 1957. Т. 1.


[Закрыть]. Несмотря на комичные преувеличения, пьесы Мольера были «зеркалом общества» – зеркалом двора и парижских манер, принятых во времена Людовика XIV.

Самой большой критике подверглась сцена из пьесы «Школа жен», где Арнольф пылко объясняется в любви к Агнесе. Критики полагали, что его искренние вздохи, обещания «миловать и целовать» свою возлюбленную не сочетались с невозмутимым характером буржуа, присущим Арнольфу. Защитники Мольера возражали, что «нет ничего невозможного в том, что человек может быть в одной ситуации смешным, в другой – рассудительным» и даже трогательным. Любовь немолодого человека к юному существу способна стать источником невыразимых страданий. Мольер наделил Арнольфа тонкой душой, и он внушает нам сочувствие, даже если остальные черты его характера вызывают смех. Подробнее этот парадокс любви Мольер исследует в своей величайшей пьесе «Мизантроп» (1666).

Если бы у зрителя XXI века была возможность посмотреть только одну пьесу XVII века, я бы советовала сходить на «Мизантропа». Это одновременно и комедия, и пародия на галантные манеры, и трагедия истинной безответной любви. В героине пьесы – молодой вдовушке Селимене – мы видим женщину, душа которой развращена полным лжи миром. В другом герое пьесы – Альцесте – автор показал мужчину, которому так противна фальшь, что свое спасение он видит в одиночестве. Натуры этих персонажей настолько противоположны, что любовь Альцеста к Селимене заведомо обречена на провал. Но он решается ради любви испытать сполна все страдания, отпущенные ему судьбой. Он пленен красотой и очарованием Селимены, ревнует ее к другим поклонникам, шокирован ее склонностью сплетничать, но он верит ее тайным любовным признаниям и страдает, гадая, не лжет ли она и ему так же, как и другим. Охваченный страстью, Альцест винит общество в ветрености Селимены и тешит себя иллюзией, что сможет изменить ее своей любовью. Ведь он действительно любит ее, его чувство настолько иррационально, что граничит с безумием. У влюбленного, поэта и безумца, как говорил Шекспир, много общего.