Текст книги "Одиночество Титуса"

ГЛАВА СТО СЕМНАДЦАТАЯ

Сова совой, а пора было вывести Юнону и Титуса из этого тошнотворного места, где в полном, пусть и грязноватом свете вставшего солнца фигуры призраков, казавшиеся ночью таинственными, даже величавыми, обратились в безвкусные, дешевые поделки из тряпья и голых костей.

Будь Якорь один, ему не составило бы большого труда выскользнуть из быстро распалявшейся толпы. Якорь умел управиться почти с любой летающей машиной, да он и выбрал уже ту, что была им нужна.

Но Титус был слаб, а Юнону трясло так, словно она стояла в ледяной воде.

А Мордлюк, раскинувшийся, точно желая повторить скругление земного шара, что делать с ним? Тело тяжелое. Руки и ноги огромны. Даже останься он жив, его было бы трудно затиснуть в аэроплан, напоминавший строением летучую рыбу.

Теперь же, когда он обратился в мертвое тело, и мышцы его коченели, трудность эта возросла многократно!

Вот тут из толпы и выскочили трое бродяг, Треск-Курант, Рактелок и Швырок. Они не хуже Якоря понимали, что спастись можно, только бросив мертвого великана и добежав до самолетов, длинными рядами стоявших под кедрами.

– Мордлюк; где он? – прошептал Титус. – Где?

– Мы не сможем забрать его, – ответил Якорь. – Придется оставить здесь. Вперед, Титус.

Но прошло еще какое-то время (несмотря на властный приказ Якоря), прежде чем Юнона смогла оторваться от того, кто составлял некогда столь великую часть ее жизни. Она наклонилась и поцеловала покойника в бугристый лоб.

Потом, повинуясь второму оклику Якоря, они заковыляли на его голос, оставив тело под безжалостным солнцем.

Толпа шумела все более грозно. Так это и есть праздник Гепары? Мужчины взъярились, женщины устали и озлобились. Их платья погибли. Разве не естественно для такого общества проникнуться желанием поквитаться – было бы с кем? И кто же лучше подходит для сведения счетов, чем трое оставшихся в живых чужаков?

Однако толпа не взяла в расчет троицу из Подречья, которая, поняв, в какой опасности находятся Титус и двое других, успела перекрыть наиболее очевидные выходы во внешний мир.

Впрочем, прежде они выпустили наружу Юнону, Титуса и Якоря, и сразу за этим поднялся гвалт совершенно непристойный. Тем, кто пользовался репутацией джентльменов, пришлось теперь взглянуть на себя по-другому, ибо лишь после многих потасовок и обмена бранными словами смогли они выломиться из Черного Дома на открытый простор, где и началась настоящая, повальная драка. Рыцарский дух навсегда затерялся в толчее локтей и коленей.

Трое старых бродяг повидали в жизни всякие виды, – едва поняв, что хаос, созданный ими, более чем достаточен, они бежали из обозленной толпы.

Небо, при всей густоте его красок, казалось теперь не таким зловещим. Ясные, свежие тона проступили в нем.

Бродяги, Рактелок и другие, воссоединившись, как и было задумано, на ветвях одного из деревьев, сидели в его листве, будто большие серые птицы.

Но вот Рактелок поднял к небу лицо и свистнул. То был сигнал для Титуса – путь туда, где длинной чередой стояли, точно фрегаты на якоре, аэропланы, свободен.

ГЛАВА СТО ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Как же они были красивы, эти грозные аппараты, каждый особого цвета, каждый особой формы. И все-таки в них было нечто общее – скорость, которая составляла самую их суть.

Хотя Юноне и Титусу казалось, будто они плетутся к своей машине уже целую вечность, прошло не больше восьми, примерно, минут, прежде чем они увидели ее – лимонно-зеленую, похожую формой на чурку, какой играют в чижи.

Уже поднимаясь на борт, они услышали гневные голоса, становившиеся что ни миг все громче, и действительно, когда машина оторвалась от земли, на поле выскочил первый из брошенных гостей.

А Мордлюк? Что сталось с огромной руиной? С этим телом? Оно так мирно покоилось под солнцем. Отвернув в последнем успокоении голову. Что могли они сделать с ним с ним? Ничего они не могли.

Машина взвилась в воздух, и они увидели его, уменьшенного расстоянием. Вот он показался им не более птицы; вот – насекомым на яркой земле. И вот исчез. Исчез? Значит, они его бросили? Утратили навсегда? Покинули там, где он лежал, уходя все ниже, ниже, словно в глубины вод: Мордлюк… распростертый в вечном безмолвии, откинув в сторону руку.

Долгое время, пока самолет поднимался, устремляясь на юг, они не обращали друг на друга никакого внимания, каждый думал о своем, каждый блуждал по своей пустыне.

Якорь, пальцы коего машинально скользили по приборной доске, был, возможно, ближе к реальности, нежели Титус с Юноной, – ему приходилось оставаться настороже, однако и он выглядел не таким, как всегда, и на его лице лежала тень, которой Юнона прежде не видела.

По временам, пока они неслись в высоте, пока мир раскидывался под ними, долина за долиной, даль за далью, город за городом, океан за океаном, начинало казаться, будто сама земля бредит в его голове… и космос – в костях, вселенная, озаренная сотнями светил, переполненная тенями и телами; переливающаяся цепочками взаимосвязанных частностей… событий и действий. Бессмысленных, беспорядочных, лишенных конца и начала.

ГЛАВА СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Юнона оставалась недвижной. Профиль ее словно был заимствован с древней монеты. Полнота подбородка, прямой, короткий нос – лицо этой женщины летело само по себе, отдельно рисуясь в небе. Планета высветила ее скулу, обнаружив слезу. Слеза тоже не двигалась. Ей некуда было катиться. Плавный изгиб скулы не пропускал ее.

Титус, повернувшийся, чтобы взглянуть на Юнону, внутренне отшатнулся от ее муки. Не смог ее вынести. Он увидел в ней осуждение своего отступничества. И сразу возненавидел себя за эту мысль и в агонии замешательства наполовину привстал с сидения. Собственное существование было ему отвратительно. Отвратительна была неестественность, из ладоней которой он так долго кормился. Лицо Мордлюка разрасталось в памяти Титуса, охватывая ее, проникая все глубже. Оно заполнило красочный самолет. Заполонило небо. А после обрело и голос. Был ли то сам Мордлюк, с полузакрытыми глазами над каменными скулами?

Титус, гоня эти мысли, встряхнул головой. Якорь посмотрел на юношу и отбросил с глаз спутанные рыжие волосы. И посмотрел еще раз.

– Куда мы летим? – наконец спросил он. Но не услышал ответа.

ГЛАВА СТО ДВАДЦАТАЯ

Пала ночь, маленький самолет несся, как насекомое, в пустоте. Время казалось лишившимся смысла; но, в конце концов, встала, вороша на груди буйные перья, заря.

Рыжий пилот, казалось, поник на приборную доску – впрочем, время от времени он встряхивался и что-то там переключал. Со всех сторон его окружали замысловатые внутренности желтой машины – существа, страшного в своей быстроте, в смертоносности очертаний, существа, состоящего из таинственных металлических уравнений.

Юнона, припав к плечу Титуса, крепко спала. Титус сидел, храня, пока изящный самолет со свистом рассекал воздух, каменное молчание.

Внезапно юноша выпрямился и сжал ладони. Лоб его покрылся темным румянцем. Он словно бы только сейчас услышал вопрос Якоря.

– Тут кто-то спрашивал, куда мы летим? Или мне это послышалось? Или это всего лишь моя фантазия?

– Что ты, Титус? – спросила, поднимая голову, Юнона.

– Что я? Ты это спросила? Так ты ничего не знаешь? Ни ты, ни он? Так? Выходит, у нас нет никакой цели? Мы просто движемся, вот и все; от одного неба к другому. Значит, вот как ты думаешь? Или я обезумел? Я потопил дом, в котором родился, в пустых словесах, пока смрад его имени не поднялся до небес? Горменгаст! О Горменгаст! Как мне доказать, что ты существуешь?

И Титус стал бить и бить головой о колени.

– О боже! Боже! – бормотал он. – Обереги меня от безумия.

– Ты безумен не больше, чем я, – сказал Якорь. – Или любой другой заблудившийся человек.

Но юноша продолжал биться о колени головой.

– Титус! – воскликнула Юнона. – Мы будем искать твой дом, пока не найдем. Разве я хоть раз усомнилась в тебе?

– Это всего только жалость ко мне. Твоя проклятая жалость, – крикнул Титус. – Ты не веришь. Ты добра, но ты не веришь. О господи, твоя ужасная, бессмысленная жалость! Ты не понимаешь, как мне нужны мои серые башни? Мой Доктор, мой Кличбор. Если я стану кричать, сможет она услышать меня? Выключите двигатель, господин Якорь, я позову ее с высоты.

Юнона с Якорем переглянулись, двигатель смолк. Скользящая тишина обступила их. Титус откинул голову, чтобы закричать, но не издал ни звука. Только в себе расслышал он далекий голос, взывающий:

– Мама… мама… мама… мама… где ты? Где… ты? Где…

ГЛАВА СТО ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

У них, не знающих, куда они залетели, поскольку вокруг простирались одни лишь чужие горы и огромное, неслыханное море, не оставалось, тем не менее, выбора – только лететь, проникая все глубже в неведомое.

Гладкой машиной своей они теперь управляли по очереди, и то, что часть ответственности возлагалась на Титуса, шло ему только на пользу. Работа эта хотя бы ненадолго отвлекала его от мыслей.

Но и тогда разум Титуса пробуждался лишь наполовину. Детство, бунтарство… ослушание и вызов; странствия, приключения – и вот он уж больше не юноша, но мужчина.

– Прощай, мой друг. Позаботься о ней. Второго такого сердца не сыщешь.

И прежде чем Якорь с Юноной поняли, что происходит, Титус нажал кнопку и секунду спустя уже одиноко падал сквозь дебри пространства, и парашют раскрывался над ним, как цветок.

Шелковый купол постепенно наполнился воздухом, и Титус закачался, снижаясь во тьме, ибо снова стояла ночь. Он весь отдался ощущению бесконечного, казалось, спуска.

На какое-то время он позабыл о своем одиночестве, и это было странно, потому что где же и чувствовать себя одиноким, как не в той ночи, где Титус падал, свисая со строп? Ногам его не о что было опереться и юноша, отрешившийся от каких угодно чувств, был этому рад. И потому с хладнокровным спокойствием ощутил и увидел вокруг себя летучих мышей.

Теперь под ним расстилалась земля. Огромный, сделанный углем рисунок гор и лесов. Никаких поселений не было видно на ней, ни одного человека, лишь голая геология и теснящиеся верхушки деревьев, почти похожих на людскую толпу. На ветви одного из них Титус со временем и опал и, невредимый, полежал немного, точно ребенок в люльке.

Когда он выпутался из ремней и отсек от себя уплощившийся шелк, то стал спускаться с ветки на ветку и достиг земли уже облитый пробившимися сквозь листву лучами встающего солнца.

Теперь он был и вправду один – и Титус пошел на восток, выбранный им лишь потому, что солнечные лучи проливались оттуда.

Голодный, усталый, он торил одинокий путь, питаясь корешками и ягодами, утоляя жажду водою потоков. Месяц тянулся за месяцем, пока в некий из дней он, бредя в пустыне одиночества, не почувствовал вдруг, как сердце вспрыгнуло ему прямо в горло.

ГЛАВА СТО ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Почему остановился он, пристально вглядываясь в камень, как будто было в том что-то необычайное? Вот он стоит, совершенно обыкновенный, огромный, заросший лишайником валун, покрытый оспинами времени, и северный бок его отчасти вздувается, подобно парусу корабля. На что же уставился Титус, походивший в эту минуту на человека, ошеломленного внезапным узнаванием?

Глаза юноши рыскали по истертой, будоражащей память поверхности валуна, но вот Титус отступил на шаг. Он словно бы получил некое предупреждение.

Нет, от этого не уйти. Он видел этот камень прежде. Стоял на его верху – «я в замке король»: давно, еще в детстве. Теперь он вспомнил и длинный шрам, зазубристую бороздку на жестком боку валуна.

Титус знал, что если сейчас снова залезет, как в прежние дни, «королем замка», на камень, то башни Горменгаста раскинутся перед ним.

Потому-то он и дрожал. Длинный неровный силуэт его дома заслоняла от него всего только близость камня. И во всем этом крылся непонятный Титусу вызов.

Поток воспоминаний нахлынул на юношу, и пока они растекались, набирая все большую глубину, какая-то часть его разума свободно впитывала все, что виднелось вокруг. Существование камня, лежавшего перед ним всего в двадцати футах, не более, его подтвержденность, доказывали столь же реальное существование пещеры, зиявшей справа от Титуса. Той самой пещеры, в которой бесконечное время тому назад он схватился с нимфой.

Сначала Титус не смел обернуться, но вскоре настало мгновение, когда он ощутил, что должен сделать это, и вот она, за правым плечом, наконец-то, и Титус понял – это и есть истинное доказательство того, что он вернулся в свои владения. Что стоит на склоне Горы Горменгаст.

Пока он поднимался на ноги, из пещеры трусцой выбежал лис. Ворон кашлянул в ближней купе деревьев и сразу бухнула пушка. И бухнула снова. И отбухала семь раз.

Там-то он и лежит, за валуном; бессмертный ритуал его дома. Это был утренний салют. Пушка бухала для него, для семьдесят седьмого Графа, Титуса Гроана, Властителя Горменгаста, где бы он ни был.

Ритуал горел, как ровное пламя – все то, что утратил Титус, все то, что искал. Осязаемый факт. Доказательство его душевного здравия и подлинности его любви.

– О господи! Так это правда! Это правда! Я не безумен! Не безумен!

Горменгаст, его дом. Титус чуял его. Он почти его видел. Стоит лишь обогнуть основание валуна или взобраться на жесткую вершину его, и взор Титуса наполнится башнями. Воздух на вкус отдавал железом. Казалось, что самые скалы вокруг, само пустое пространство, оживают. Так чего же он ждал?

Он мог, если бы захотел, добраться до входа в пещеру, не увидев ни разу даже проблеска своего Дома. Да он и сделал к ней шаг или два. Но ощущение близкой опасности остановило его, а миг спустя Титус услышал свой голос, произнесший:

– Нет… нет… не сейчас! Сейчас… невозможно.

Сердце его забилось быстрее, в нем разрасталось что-то… некое знание. Нервная дрожь разума. Синтез. И в мгновенном промельке воспоминаний Титус понял, что взошел на новую ступень, существование которой сознавал лишь наполовину. То было ощущение собственной зрелости, почти завершенности. Он не нуждался более в доме, потому что носил Горменгаст в себе. И искал он до сей поры лишь одного – внутреннего толчка. Он вырос. Все то, на поиски чего отправляется юноша, находит мужчина – находит просто потому, что живет.

Так он стоял, Титус Гроан, – пока не повернулся кругом, чтобы никогда больше не увидеть огромного валуна. Ни валуна, ни пещеры, ни замка, лежавшего позади, ибо Титус, сбросив с плеч своих, словно тяжелый плащ, прошлое, устремился к дальнему склону горы – не тем путем, каким поднялся сюда, но другим, ему еще не известным.

С каждым шагом отдалялся он от Горы Горменгаст, от всего, что было его домом.

ТИТУС ПРОБУЖДАЕТСЯ

ПРЕДВЕСТИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

Тем временем жизнь замка шла своим чередом. Огромные стены валились одна на другую, порой с пыльным грохотом, порой беззвучно.

Земли, обступавшие замок, светились страшными красками. Самая злющая зелень. Самый противный пурпур. Здесь – мерцание гниющих грибов, там – протяжение книг, населенных мышами.

И куда ни взгляни, открывались пространные виды, так что Гертруда, стоявшая у окошка высокой комнаты, словно окидывала взором весь мир, хоть взгляд ее ни на что не был направлен.

У нее появилась привычка – стоять у этого маленького окна, за которым лежал обнаженный мир, – с котами, вскипавшими у ног, как густое варево, и птицами, свившими гнезда в темно-красных ее волосах.

Кто еще населяет сей гулкий мир? При всех его разрушениях и распаде, замок выглядел бесконечным. Замок по-прежнему наполняли бесчисленные лица и тени, и гулкое эхо плыло по его камням.

Графиня Гертруда, обходившая дом свой, казалась пребывавшей в некоем трансе, – так молчалива была она. Лишь из волос ее, в густых завитках которых перекликались птицы, и исходили какие-то звуки.

И коты плескались у ног Гертруды, подобные пене.

В один такой день она стояла у окна своей спальни, гордо подняв матриархальную голову и вглядываясь во что-то. Птицы примолкли, коты застыли затейливой арабеской.

Пока она шла сюда с запада, Прюнскваллор подходил с востока, высоко воздев голову, семеня и распевая фальцетцем нечто неописуемо странное.

– Это вы, Прюнскваллор? – спросила Графиня резким голосом, раскатившимся по каменным плитам.

– А как же, я, – проверещал, прервав странную импровизацию, Доктор. – С совершеннейшей несомненностью, я самый и есть.

– Так это вы, Прюнскваллор? – снова спросила Графиня.

– А кто же еще?

– Кто же еще? – пронесся по плитам голос Графини.

– Кто же? – вскричал Доктор. – С несомненностью. По крайности, я на это надеюсь, – и Прюнскваллор похлопал себя там и тут по телу, и ущипнул, дабы удостовериться в собственном существовании.

Глава 1
СПУСК С ГОРЫ ГОРМЕНГАСТ

С каждым шагом отдалялся он от Горы Горменгаст, от всего, что было его домом.

Той ночью Титусом, спавшим в высоком амбаре, овладели ночные кошмары. Временами он поворачивался и бормотал что-то во сне, временами говорил громко и ясно, странно подчеркивая некоторые слова. Видения затопили его. И не отпускали.

Час был ранний. Солнце еще не встало. Вокруг амбара поднимались холмы и леса, седые от инея, все в кляксах замерзших луж.

Что он делает здесь, молодой человек, семьдесят седьмой Граф и Властитель Горменгаста? – так, конечно, воскликнули бы друзья Титуса и сам его дом. Друзья? Что осталось от них? И от дома, этого мира изломанных башен. Какая истина кроется в существовании его? Чем может он доказать собственную реальность?

Сон порождал эти вопросы во всех их обличьях, и Титус вновь приподнялся, опираясь на локоть, и прошептал: «Мордлюк, друг мой, неужели тебя больше нет?»

Сычиха, услышав голос Титуса, не шелохнулась. Желтые глаза ее не мигая смотрели на спящего незнакомца.

Титус отвалился на солому, и в мозг его немедленно втерлись бочком трое.

Первым был шибко перебиравший ногами Свелтер – груда мяса с брюхом, по которому при каждом движении пробегала замысловатая зыбь. Пот струями стекал с его лица и раздувшейся шеи. Глаза величиною с плодовые семечки плавали по лицу, утопая в собственной влаге.

В руке он держал, как игрушку, двуручный мясницкий секач.

Бок о бок со Свелтером громоздился некто, для определения трудный. Ростом он был повыше, и веяло от него достоинством и неуклюжей силой. Но не они приковывали внимание, а хруст его коленных суставов.

С мгновение эти двое лучезарно улыбались один другому – зловещая пара, соединение потной и шероховатой кожи, – а следом взаимная ненависть вновь поперла наружу, подобно смрадным плевелам или колонии поганых грибов, и все же они держались за руки и, пересекая арену Титусова сознания, пели друг другу песню. Свелтер пел тонко и мелодично, голос Флэя звучал, будто ржавый ключ, поворачивающийся в замке.

Пели они о радости, но в глазах их читалось убийство. Пели о любви, но желчь разливалась по их языкам.

Да, о языках. Про Свелтеров довольно сказать, что он торчал изо рта, как морковка. Язык же Флэя казался сделанным из ржавой железки.

А у третьего? У того, кто прячется в тени Свелтерова пуза? Его язык зелен и воспален. О форме сообщить что-либо трудно. Этот язык по большей части кроется в поросли пегих волос.

Третий призрак, впервые явившийся Титусу, держался в тени – маленькое существо, едва достававшее Свелтеру маковкой до колена.

Покамест двое других, взявшись за руки, танцевали, мелкая эта тварь довольствовалась тем, что наблюдала за их отвратительными приготовлениями, – наблюдала до поры, когда Свелтер и Флэй, отпустив друг друга, распрямились во весь рост, привстали на цыпочки и одновременно нанесли по удару, – и Титус, не просыпаясь, отшатнулся от них.

P. s

Начиная с этого места и смысл написанного, и сам почерк автора становятся слишком сложными для расшифровки. Но замысел книг о Титусе никогда не ограничивался трилогией. Вот оставленный Мервином Пиком список возможных персонажей и явлений:

И ах, что это были бы за книги!