Текст книги "Дервиш и смерть"

Но потом в моем сознании родилась мысль, что не так уж невинна эта радость наблюдения, чувство превосходства и безопасности исчезло, сменилось какими-то новыми ощущениями. Это была не страсть, а нечто, возможно, хуже этого: воспоминание. Воспоминание о первой и единственной женщине в моей жизни. Не знаю, как выплыла она из-под груза лет, не столь прекрасная, как эта, непохожая на нее. Почему одна вызвала к жизни другую? Меня ведь больше касалась та, далекая, целых двадцать лет я тщетно пытаюсь забыть ее, и все-таки это горькое как полынь воспоминание возникает в памяти именно тогда, когда я не хочу и когда оно мне совсем некстати. Давно его уже не было, откуда оно явилось сейчас? Эта ли женщина, в глазах которой витают грешные сны, привела его, или брат таким образом захотел заставить позабыть о нем, или все это, вместе взятое, чтоб дать повод мне упрекнуть себя? Упрекнуть за то, что я сам, по своей воле упустил все возможности и не в силах их больше вернуть.

Взгляд мой поник, нет, никогда нельзя думать, что ты в безопасности и что все минувшее умерло. Но почему оно воскресает всегда в самую неподходящую минуту? Та, далекая, сейчас не имеет значения, воспоминание о ней пробуждает глубоко запрятанную мысль о том, что все могло быть иначе, и даже то, что теперь движит мною. Исчезни тень, ничто не могло произойти иначе, не это, так другое непременно породило бы боль. Не может такого быть, чтоб человеческая жизнь изменилась к лучшему.

Женщина, вызвавшая эти думы, вернула меня к действительности.

– Ты слушаешь?

– Слушаю. – Неужели она заметила, что меня нет? – Слушаю, продолжай.

И я в самом деле принялся слушать, так было вернее. С удивлением я обнаружил, что рассказывает она не совсем банальную повесть, вернее, совсем не такую уж скучную, и она стоила того, чтобы в нее вслушаться и вглядеться пристальнее. Надежда в моей душе вдруг подняла голову.

Женщина рассказывала то, что я знал, о странной судьбе своего брата. Он получил образование в Стамбуле и достиг положения, которое соответствовало и его знаниям и репутации его родителей (первое она, видимо, переоценивала, второе недооценивала – занимаемое им положение было не столь уж высоким, но таким образом она уравновешивала чаши весов). Родственники гордились им, особенно отец. А потом вдруг произошло нечто неожиданное и необъяснимое, никто не мог назвать настоящую причину, даже сам виновник происшедшего: Хасан внезапно и резко переменился. Его словно раз и навсегда подменили, говорила она. Все в растерянности спрашивали, куда девался прежний прекрасный юноша, где его знания, о которых с похвалой отзывались мудерисы[12]12
  Мудерис (араб.)– преподаватель медресе, иными словами, ученый неловек.


[Закрыть], почему он бросил на ветер столько лет труда и учения, когда и где зародилось зло? Ни с кем не посове товавшись, он оставил службу, приехал сюда, женился не на ровне, завел дружбу с простолюдинами, начал пить и проматывать имущество, устраивал со своей компанией неслыханные оргии у трактирных певичек (здесь она еще больше понизила голос) и в других местах, которые и назвать стыдно. Потом он стал гуртовщиком, посредником, слугой (в голосе отвращение, почти ужас), перегоняет скот из Валахии и Сербии в Далмацию и Австрию. Он испортился, погубил себя, имущество тает, половину материнского наследства он продал, отец неистовствует, это из-за Хасана он и слег в постель, тщетно он умолял его, тщетно грозил, ничто не в силах свернуть его с этого пути. Отец больше не хочет слышать о нем, не позволяет называть в своем присутствии его имя, словно его не существует, словно он умер. Она глаза выплакала, умоляя отца смирить свои гнев, но и это не помогло. И тут мелодия зурны зазвучала громче, я усилил внимание. Отец решил лишить его наследства, составить завещание в присутствии видных людей и публично отречься от сына. И вот, чтобы не допустить этого, чтобы не получилось хуже, чем есть, она просит меня поговорить с Хасаном, пусть он сам, добровольно откажется от наследства, чтобы не пало на него отцовское проклятие и чтобы меньший позор покрыл имя семьи. Айни-эфенди, добавила она, ничего об этом не знает, он не желает вставать между отцом и сыном, и она все делает по своему разумению, пытаясь уменьшить беду, а мы, я и хафиз Мухаммед, можем ей во многом помочь, ибо, как она слыхала, Хасан бывает в нашей текии, и ей приятно, что он хоть изредка встречается с умными и достойными людьми.

Я был благодарен ей за доверие. Правда, тем самым она показала, что невысоко меня ценит, так как обо всем говорила достаточно бесцеремонно, но это не суть важно, когда речь идет о гораздо более существенных делах.

Да будет благословенна сомнительная болезнь хафиза Мухаммеда, она предоставила мне возможность, о которой я не мог и мечтать. У отца ее перед кончиной не было бы больших оснований для того, чтобы мне помочь. Совершенно очевидно, что Айни-эфенди знал обо всем этом, что, вероятно, ему-то и принадлежали слова, которые с удовольствием произнесла его жена. Он не мог не знать, что без веских оснований единственного сына не так-то легко лишить наследства. Не будь этого, не знай они все об этом, они не стали бы заботиться о репутации семьи и не стали бы призывать на помощь нас. Хорошо, думал я, глядя на нее со вниманием, которого так недоставало мне в начале, и стараясь, чтобы выражение моего лица не выдало моей радости. И ты и я попали в беду из-за своих братьев. Ты своего хочешь погубить, я своего – спасти. Мы оба страстно этого хотим, только у меня желание чистое, а у тебя нечистое. Но пусть оно таким и останется, меня это не трогает. Я ничего не знаю о вас, но, думается, ясно вижу, насколько ты сильнее своего бескровного кади, который чтит твое могущество и богатство, ибо не обладает ни тем, ни другим. Одна ночь позора, одно твое настоятельное требование могли бы изменить судьбу моего брата. Сколь мало мы даем и сколь много получаем!

Почти не таясь, я сказал бы ей: хорошо, у нас больше нет причин недоговаривать. Я верну тебе Хасана, дай мне моего брата. Тебе нет дела до своего, я бы ради своего пошел на многое.

Разумеется, я не сказал этого. Моя откровенность оскорбила бы ее, в устах других она неприятна.

Соглашаясь выполнить ее просьбу, я отвечал, что Хасан в самом деле бывает в текии, что он друг хафиза Мухаммеда (и это была правда) и мой (чистая неправда), что мы уговорим его поступить согласно ее желанию, ибо меня тронула ее сестринская печаль и ее забота о добром имени семьи. Коль скоро они понесли ущерб, всем нам нанесен ущерб, и мы должны помочь, дабы пятно позора не упало на то лучшее, что у нас есть, дабы избежать злорадных ухмылок, которые появляются на лицах, когда в дом имущих приходит беда. Меня обязывает к этому и благодарность по отношению к благодетелю текии (я намеренно упомянул ее отца, раз этого не сделала дочь). И я думаю, что справедливы не только ее намерения, но заслуживает похвалы и сам замысел, потому что трудно было бы найти более надежный. Единственного наследника не лишишь его доли без серьезных оснований.

– Серьезные основания есть.

– Я говорю о суде. Хасан торгует скотом, это верно, однако нельзя назвать это занятие бесчестным. Он мот, но транжирит то, что заработал сам. Половину своего имущества он отдал своей бывшей жене, а не продал. Для осуществления этого замысла нужны более веские факты.

Я чувствовал себя уверенно, более уверенно, чем она, ибо наши отношения изменились. Мы уже не были теми, кем были в начале нашей игры, она – волоокая жена богатея, я – скромный дервиш, вечный рыцарь; толкуя о делах, мы стали равными. Здесь я был даже сильнее. И пока я соглашался с ее словами, она смотрела на меня благосклонно, однако стоило мне сказать то, что пришлось ей не по вкусу, как брови ее выгнулись дугой, взор стал колким. Мои возражения показались ей глупыми и вздорными.

– Отец непременно лишит его доли, – сказала она, и в голосе ее зазвучала угроза.

Меня не очень заботило, лишит ли отец своего сына наследства или не лишит. И не очень взволновала ее злоба. Мне хотелось лишь сломить ее уверенность, добиться своей цели.

– Да, доли он может его лишить, – спокойно ответил я. – Но отец стар и уже давно хворает. Хасан может возбудить дело о пересмотре завещания и станет доказывать, что отец был слаб, хвор и что он принял решение, будучи не в полном сознании или поддавшись уговорам.

– Кто же будет его уговаривать?

– Неважно кто. Я говорю об иске. И я опасаюсь, что решение вынесут в пользу Хасана. Тем более что разбирательство состоится не здесь – из-за Айни-эфенди. Притом нельзя забывать, что и у Хасана есть связи.

Она молча глядела на меня. Яшмак давно уже был снят, еще тогда, когда принесли свечи и она начала свой мерзкий рассказ. На прекрасном лице, озаренном лунным светом, в уголках глаз сверкали огоньки свечей, трепетно и беспокойно. Этот трепет не имел к ней отношения, но мне казалось, что это трепетала она, и я немного злорадствовал оттого, что встревожил ее. Она не рассчитывала, что ее замысел вызовет у меня такие сомнения, хотя наверняка кое-что и сама понимала.

Пристально смотрела она на меня, словно желая обнаружить на моем лице тень насмешки, мимолетные колебания или недоумение. Но видела лишь уверенность и сожаление оттого, что это так. И злоба ее росла, как бы изливаясь из бездонного колодца, еще более тяжкая оттото, что у нее не было сил отвести мои резоны, а я, подождав, пока она вот-вот хлынет через край, погасил вспышку. Я согласился со всем, чего она хотела, однако суть моих возражений осталась.

– Нужно убедить Хасана обойтись без иска.

Я полагал, что она будет продолжать настаивать на своем, отрицая возможность какой бы то ни было тяжбы и изменения отцовской воли, и тогда бы начал тот разговор, которого я ожидал.

Однако она внезапно прекратила сопротивление. Она спешила. И, открывая свои сомнения, спросила:

– А он согласится?

– Нужно будет найти разумные и веские доводы, которые не разозлят и не оскорбят его. Его трудно переупрямить.

– Я надеюсь, вы сможете найти разумные и веские доводы.

В этом звучала насмешка или нетерпение. Она надеялась на более легкий разговор. Я тоже так думал.

– Попытаюсь, – ответил я.

Уловила ли она неуверенность, колебания, сомнения в моем голосе? Не знаю. Но моя надежда угасла.

– Ты не веришь, что он согласится?

– Не знаю.

Продержись я еще мгновение, окажись моя любовь к брату сильнее моральных обязательств, все бы окончилось благополучно. Или плохо. Но, может быть, я спас бы брата.

Не так уж легко расстался я со своим намерением, как это могло показаться. В один-единственный миг вдруг возникло бесчисленное множество оснований и для того и для другого – и чтоб согласиться и чтоб отказаться, и часто они выглядели одинаково. И в ту долю секунды, пока она переводила дыхание, во мне бушевала буря. Я решал – быть или не быть мне и моему брату. Уступив ей ее легковерного брата, который согласится с советами друзей, я заплачу за труд и предательство не слишком высокую цену, потому что и без моего участия они сделают то, что хотят, я могу придать всему этому лишь налет пристойности. Зачем стыдиться, зачем упрекать себя? Ведь я спасаю брата!

Нужно только кричать громче и убедительней, чтобы перекричать другой, предостерегающий голос. Я не знал, в чем виноват брат, не знал, насколько он виноват, однако не верил, что речь идет о чем-то серьезном, слишком он честен и молод, чтоб могла произойти большая беда. Может быть, его скоро выпустят. Но если нет, я был скорее уверен, что этого не будет, могу ли я участвовать в этом бесчестном заговоре против человека, который никогда не сказал мне ни одного недоброго слова? Дело не в имуществе, у меня его нет, и чужое добро не вызывает у меня глубокого почитания. Дело в другом – в несправедливости, в грязном поступке, подлости, в насильственном лишении права. Я не очень высоко ценил ее брата, это был вертопрах и баловень, но, будь он во сто крат хуже, чем он есть, как оправдаюсь я перед самим собой, если стану помогать наглой женщине в ее разбойничьих планах?

Что я говорил людям в продолжение стольких лет? Что я скажу самому себе после этого? Оставшись в живых, брат все время будет напоминать мне о моем проступке, который я ничем не смогу смыть. У меня нет ничего, кроме веры в собственную честность; если я лишусь и этого, я стану полным ничтожеством.

Так я думал на самом деле. Может быть, кому-то покажется странным, что я мог колебаться между этими двумя неравнозначными вещами: мелкое предательство во имя освобождения брата. Но когда привыкаешь мерить свои поступки строгими мерками совести, опасаясь греха, может быть, больше самой смерти, тогда это уж не выглядит так странно.

Ведь я знал, больше того, был абсолютно уверен, что стоило мне лишь пойти к Хасану и сказать ему: откажись во имя спасения моего брата, он отказался бы немедля.

Но я не мог, не хотел ничего говорить ей, пока не поговорю с ним.

Она торопила, откалывая от моих сомнений частицу за частицей.

– Я не забуду оказанной услуги. Я заинтересована в том, чтоб избежать шума вокруг нашей семьи.

Чем она отплатит за услугу, господи! Встань, Ахмед Нуруддин, встань и уйди.

– Я дам тебе знать, – произнес я, прокладывая дорогу к новой встрече.

– Когда?

– Как только Хасан вернется.

– Он вернется дня через два.

– Значит, дня через два. Мы встали одновременно.

Она даже не подняла левой руки, чтоб скрыть лицо. Мы были заговорщики.

Произошло что-то скверное, и я не был уверен, что сохранил свою чистоту.

3

Господи, они не веруют…

Тревога терпеливо поджидала меня, как будто я оставил ее у порога и, выходя, снова взял с собой.

Только теперь она была более сложным чувством, чем прежде, она обогатилась, отяжелела, стала более неопределенной. Я не сделал ничего худого, но в памяти осталось воспоминание о глухой тишине, непроницаемая тьма, странное мерцание, томительное ожидание, неприятное напряжение, потаенные и подслащенные улыбкой мысли, постыдные тайны, и мне казалось, будто я дал промашку, совершил ошибку, сам не зная какую и как, но вселившую в меня тревогу. С трудом выносил я это тягостное состояние, эту угнетенность, причину которой не мог определить. Может быть, оно происходило оттого, что я не упомянул о брате, даже не стремился поговорить о нем. Но я поступил так намеренно, дабы ничего не испортить. Или оттого, что я был соучастником неприятного разговора, слышал о недобрых замыслах и не противоречил им, не взял под защиту невинного человека; но ведь у меня были на то свои причины, более важные, и несправедливо было бы слишком упрекать себя. Словом, чего бы я ни касался, у меня находилось оправдание, а тягостное чувство тем не менее не проходило.

Светила луна, нежная, словно вырезанная из куска шелка, памятники на кладбище отливали теплым светом, расколотая на части ночь пряталась между домами, в переулках и во дворах взволнованно двигались юные создания, слышался смех, и далекая песнь, и шепот, казалось, будто городишко трясет лихорадка в эту ночь святого Юрия. Внезапно без всякого повода я почувствовал себя одиноким. Страх незаметно проник в душу, все стало приобретать небывалые размеры, и это не были больше знакомые движения, знакомые люди, знакомый городок. До сих пор мне не приходилось видеть их такими, я не знал, что мир может так исказиться в течение дня, часа, мига, словно бы вдруг закипела бешеная кровь и некому ее успокоить. Я видел пары, слышал пары, они были за всеми заборами, за всеми воротами, за всеми стенами, они смеялись не так, как в обычные дни, иначе смотрели, иначе разговаривали, голоса их звучали приглушенно, густо, всхлипывания вспарывали молнией нависающую тучу, воздух был напоен грехом, ночь наполнена им, вот-вот ведьмы с хохотом взметнутся ввысь над залитыми молоком лунного света крышами и не останется ни одного разумного существа, страстью и неистовством вспыхнут люди в безумном желании гибели, вдруг, все сразу, куда же тогда я? Надо молиться, просить милости у бога для грешников или наказания, чтоб их вразумить. Меня сотрясала злоба, как лихорадка, как приступ болезни. Неужели ничто, что мы делаем, не помогает? Неужели беззвучно и хрупко слово божье или глухи их уши к нему? Неужели так слаба в них истинная вера, что она рушится подобно гнилому забору перед стадом безумных страстей?

Из-за заборов неслись оживленные голоса девушек, они готовили цветы милодуха и красные яички в полных водой медных котелках, чтобы умыться на зорьке, они сохранили языческую веру в силу цветов и ночи.

Стыдитесь, говорил я дощатому забору, стыдитесь и позор вам. Чью веру вы исповедуете? Каким шайтанам отдаете себя?

Но напрасно было что-либо говорить в тот вечер, более безумный, чем другие. В полночь девушки пойдут к водяным мельницам и обнаженными будут купаться в струе, что сбрасывает мельничное колесо, а шайтаны, встающие сейчас со своих лежанок, мохнатыми лапами будут плескать воду на их влажные бедра, сверкающие в лунном свете.

Ступайте по домам, говорил я веселым парням, попадавшимся мне навстречу. Завтра юрьев день, праздник гяурского святого, не нашего. Не творите греха.

Но всем это было безразлично, всему городу, никто не мог лишить их этой ночи.

Древним было право на грех в юрьеву ночь. Оно сохранилось помимо веры и вопреки ей, в язычников превращались все в течение этих двадцати четырех часов сладострастного аромата милодуха и любви, милодуха, что грешно пахнет женщиной, и любви, что пахнет милодухом женских бедер. Грех был рассыпан в этой смеси дня и почи, щедро, словно из огромного ведра, из завязанных мехов желания. Древняя, чуждая пора волочится за нами, она сильнее нас, рождаясь в мятеже тела, мятеже, который недолго длится, но помнится до следующей вспышки. Не прекращается это, а все прочее лишь обман зрения, все, что лежит между исконными победами греха. И беда не столько в разгуле, сколько в вечном продлении чужого зла, что сильнее истинной веры. Что мы сделали, чего добились, что разрушили, что воздвигли? Может быть, зря мы не боремся против инстинктов природы, которые могущественнее всего того, что в состоянии предложить разум? Не слишком ли сухо и мало привлекательно то, что мы даем взамен полнокровного древнего неистовства? Что мы противопоставим чарам стародавних призывов? Победят ли нас далекие дикие предки и возвратят ли к своему времени? Ничего мне больше не нужно, кроме того, чтоб мои страхи оказались горше правды, но боюсь, что взгляд моей смятенной души глубже и проникновеннее, нежели у моих собратьев, которым сей мир ближе потустороннего. Я никого не обвиняю, о всеведущий аллах, будь милостив и ко мне, и к ним, и ко всем грешным людям.

Запомнилась мне эта ночь, запомнилась бы по пламени, которым душила меня, по опустошенности, которую выскоблила чужая страсть, даже если бы не было ничего иного. Но господь захотел, чтоб она отличалась от других, чтоб во время нее, как при заранее намеченной встрече, произошло то, что раскололо мою жизнь на две половины и отделило от того, кем я был в течение сорока безмятежных лет.

Я возвращался в текию подавленный, наверное, единственный несчастный человек во всем городке в тот вечер, измученный волнением изменившихся улочек, встревоженный лунным светом, беспричинно ожившим ужасом, неуверенностью, которой наполнял меня мир, словно бы я шел меж пылающих домов, и безмятежно уснувшая текия казалась мне желанным прибежищем, чьи толстые стены вернут меня тишине, которая мне необходима, и покою, в котором не будет отвращения. Прочту ясин[13]13
  Ясин (араб.) – название тридцать шестой суры (главы) Корана.


[Закрыть], молитвой успокою смятенную душу, страждущую больше, чем угодно всевышнему. Ибо истинно верующий не смеет поддаваться отчаянию и малодушию. А я, грешный, был настолько малодушен, что забывал довод, который приходил в голову по дороге, и возвращал его усилием сознания, чтоб было за что ухватиться моей тревоге. Я хотел, чтоб живучий языческий грех был единственной причиной, дабы другие остались во мраке.

Не стоило охотиться за ведьмами по улицам в ту ночь, не было мне дела до чужого греха, но хотелось уйти в мыслях от брата и от посланного мне искушения, удалось же лишь вернуться к нему отравленным и встревоженным.

Бывало, по ночам я часто оставался под лунным светом на берегу, отдаваясь постепенно тихому течению воспоминаний или смутных желаний, я знал, что мог себе это позволить, когда в душе стоял ясный покой, не угрожавший бурями. Но стоило появиться хотя бы малейшему беспокойству, как я замыкался в четырех стенах своей комнаты, принуждая себя идти по знакомой, утоптанной стезе молитвы. В ней было что-то по-родственному защищающее, как в старых семейных делах, превратившихся в безопасную часть нас самих, они были признанным и приемлемым утешением, они успокаивали и умертвляли опасную мысль, что иногда помимо нашей воли оживает в нас, мы верим в них бездумно, свою слабость мы ставим под защиту их извечной силы, уменьшаем свои человеческие заботы и тяготы привычкой измерять их вечными мерками и, таким образом, ставя их в неравноправное положение, делаем их незначительными.

В ту ночь я не мог оставаться в саду, я жаждал уединения, забвения, здесь же все вызывающе навязывало себя. Лунный свет был студеным и словно бы издавал запах серы, цветы пахли слишком сильно, раздражающе, их следовало бы вырвать, растоптать, чтоб остались только репей да пустая почва, чтоб остались могилы, без памятников, чтоб ничто ни о чем не напоминало, чтобы осталась обнаженная людская мысль, без образов, без запахов, без связи с окружающим, и реку стоило бы остановить, чтоб она не журчала насмешливо, и птиц удушить на ветках и под стрехами крыш, чтоб они пе верещали бессмысленно, разрушить все мельницы, под которыми купаются нагие девушки, перегородить улицы, заложить ворота, силой подавить жизнь, дабы не расцветало зло.

Вразуми меня, господи!

Никогда прежде с такой неистовой яростью не размышлял я о людях и жизни. Я испугался. Откуда это желание все уничтожить?

Я хотел войти к себе, я должен был войти и не мог. Странной силой удерживала меня ночь, которую я ненавидел, ночь сильнее меня. А уступив, я почувствовал, как она успокоила меня. Она покорила меня мягким давлением тихих звуков, чарующих и важных лишь для самих себя, мерцающей тьмою, трепетавшей в чуть видимом движении, в причудливых тенях и формах, в запахах, глубоко проникавших в кровь и становившихся частью моей плоти, пахло жизнью, которая тончайшими мелодиями и жестами сплеталась в нечто сильное, сильнее всего желаемого, неотделимое от меня, то же, чем был и я сам, еще не обнаруженный, но жаждущий, я позабыл о том, что совсем недавно лунный свет. был студеным и издавал серную вонь, то был лишь страх перед нею, теперь он исчез, и надо мною и миром покойный свет, след чего-то во мне, чего-то, что могло было быть и что было, чего-то, что будет, если я выдержу без защиты и без обороны, с поднятой плотиной привычки, сознания, воли. Или из черных подземелий моей крови прихлынут неведомые желания, и, когда они появятся, будет поздно, я никогда больше не смогу думать, будто с ними покончено, и никогда больше я не стану тем, кем был. Мне казалось, что у меня нет сил остановить их, вернуть во тьму принудительного заключения, я даже и не желал этого. Мне неясно было, какие они, я знал только, что они очень сильны. Будь они невинны, наверняка бы не стали прятаться.

В эту минуту бессилия и надежды – а хотелось, чтоб она продлилась, – господь уберег меня от опасного раздвоения. Я говорю «господь», потому что случай не мог бы оказаться столь точным, столь рассчитанно предупредительным и появиться именно в эту неуловимо малую долю секунды, когда неведомые силы стали расти, неведомые, не освещенные пока моим внутренним зрением, но уже собравшиеся и наполовину освобожденные. Позже, когда я разговаривал с муллой Юсуфом, мне было приятно, что они не вырвались, но я сожалел, что не смог их увидеть. Поэтому в душе я почувствовал растерянность, перед другими я научился скрывать свое внутреннее состояние.

Он подошел бесшумно, я услыхал его лишь, когда заскрипел песок у него под ногами и когда меня обожгло его сдерживаемое дыхание. Я, не оглядываясь, понял, кто это, никто не ступал так тихо, слишком рано выучился он неслышной походке.

– Я помешал тебе в размышлениях?

– Нет.

Голос его был тихим, потаенным, но пока искусственным, птицы пели в нем. И глаза выдавали его, горевшие беспокойным огнем.

Я ни о чем не спрашивал, он сам должен сказать. Ведь он согласился, что у нас нет личных тайн, кроме тех, о которых никто не может узнать. В текии существовал строгий порядок, и я упрекнул бы юношу, если б он не сказал, где задержался.

– Я был в Синановой текии. Абдулла-эфенди говорил о постижении.

– Абдулла-эфенди – мистик. Он принадлежит к ордену байрамитов.

– Я знаю.

– О чем он говорил?

– О постижении.

– Это все, что ты усвоил? Ты ничего не запомнил?

– Запомнил стихи, которые он толковал.

– Чьи стихи?

– Не знаю.

– Я хочу услышать.

 
Тайну единого божества не ведает Ахриман.[14]14
  Ахриман – бог зла и тьмы у древних персов; Асаф – легендарный мудрец, приближенный царя Соломона; птица Анка – фантастическая птица из персидских легенд.


[Закрыть]
Спроси Асафа, ему ведомо.
Может ли воробей проглотить кусок мяса, подобно птице
Анка? Можно ли одним кувшином вычерпать воду великого
моря?
 

– Это стихи ибн-Ареба[15]15
  Ибн-Ареб (Мохиддин ибн-Араби) (1164—1240) – мусульманский философ-мистик, плодовитый писатель.


[Закрыть]. Они говорят о том, что постижение божьей мудрости доступно лишь избранным, немногим…

– А что остается нам?

– Постигнуть то, что возможно. Если воробей не в силах проглотить кусок, как птица Анка, он съест, сколько может. Кувшином не вычерпать море, но то, что захватишь, – это тоже море.

Очертя голову, со страстью и наслаждением бросился я опровергать мистику ибн-Ареба, может быть, впервые убеждаясь в том, что небеса и тайны Вселенной, таинства смерти и бытия – самая удобная область, где можно укрыться от земных забот. Если б их не существовало, стоило бы их выдумать как прибежище.

Однако этот молодой человек – неподходящий собеседник. Правда, человек чаще всего говорит ради себя, но он должен ощутить отклик на свои слова… А этот юноша стоял передо мной, и лицо его столь ярко освещал лунный свет, что я мог различить в нем каждую черточку. Он стоял смиренно, не решаясь уйти, пока я не отпущу его, но мысли его были далеко, я не в силах был их удержать, поза привычного послушания не требовала от него усилий, для меня он был все равно что пустое место. Стихи, мистика и познание были так чужды ему, так недоступны, что наверняка он внимал только глазами, следя за движением моих губ. Это было еще более бессмысленно, чем если б я выкрикивал слова в пустой колодец, там по крайней мере откликалось бы эхо. Он даже не пытался меня понять. Согласиться с моей мыслью, пусть даже не постигнув ее. Недолго он слушал стихи в Синановой текии.

Неопытный, он подставил себя лунному свету, не умея покуда прикрываться темнотой и лживой миной, глаза его были широко раскрыты, будто он слушал. Однако отблеск чего-то увиденного прежде свидетельствовал против него, говорил о том, что он не слышит меня, выдавал его. Что в них? Какой образ или воспоминание, какое слово еще звенит в его ушах, что за воспоминание у него в душе, какой грех его мучает? Белый свет луны не убил, здорового цвета его лица, мужественного лица молодого хлебороба – жениха, в котором бурлит горячая кровь. Чего ищет он в тишине священного места, в суровых оковах ордена дервишей, он, рожденный этим миром, миром юрьевой ночи, той светлой обволакивающей ночи, что призывает к греху, в нем запах милодуха, он принес его на руках, в дыхании, он напоен чарами распаленных страстью улиц, он слышал тетеревиный ток и оглох от него, может быть, его замлевшие ладони еще ощущают биение другого юного сердца и с трудом подавляемый огонь вырывается из его горящих глаз. Его следовало бы поместить за семью замками, опоганенного этой языческой ночью, оскверненного, опаленного, освященного, очищенного, чтоб не сгорел он в своем и чужом огне, молитвенная тишина и одиночество задушат его, почему бы не возвратиться ему в ночь и не быть тем, кто он есть, трудно дождаться далекой зари, милодух благоухает сегодня вечером, все происходит сегодня вечером, происходит страшное, луна долго не сможет зайти, в комковатом свете, полном одурманивающих теней, вспыхнут искры водяных струй под мельницами, под ивами, луна будет светить всю ночь, луна всю ночь будет призывать, нужно уйти с ним, уйти одному, уйти и бродить, уйти и не вернуться, уйти и умереть, уйти и продолжать жить – что остается этой ночью, когда все исчезает?

Вот, прорвало.

Наверняка это продолжалось не больше мгновения, ровно столько, сколько нужно, чтоб поднять веко, я понимал это потому, как стоял передо мной юноша с застывшей, отсутствующей усмешкой, он ничего не слышал, не почувствовал, как бушует во мне гнев, ничуть не удивленный внезапно охватившим меня бешенством. Оно подступило, как вспышка, после мучений и страхов из-за брата, после сомнений, которые потрясли меня до основания, нахлынула мощь жизни, ждавшая момента, чтоб разрушить заложенную основу, подобно волне, смести долго оберегаемые посадки, оставляя позади пустыню и камень. Тогда, в тот миг изумления, я не мог осудить себя, или каяться, или молиться, слишком все это было горячо. Словно бы ударила молния и опалила, лишив меня силы.

Иди, тихо сказал я ему. Иди, сказал я. Может быть, я не произнес этого, но он понял по движениям губ или по жесту руки, потому что он хотел уйти, и ушел не спеша, чтоб не проявить нетерпения, которое наверняка подгоняло его, чтоб как можно скорее остаться наедине с тем, что он принес в своих глазах. Иди, сказал я, ибо он был свидетелем моей слабости, случайным, слепым и глухим, но я-то знал, что он был здесь, и не желал его стыдиться. Или ненавидеть. Я стремился остаться наедине с самим собою.

Я знал о своих тревогах и мятежах и прежде, но это подступало и отступало, подобно мгновенной потере сознания, подобно необъяснимому протесту против порядка в душе. Я словно бы оступался, и это не оставляло следа. Той же ночью мне казалось, будто меня охватило полнейшее смятение, словно все лопнуло, словно я никогда не бывал тем, кем был до сих пор. Я видел для себя лишь одну возможность, которая могла бы стать разрушительной, если выдержит.

Первое, что я ощутил, был ужас, пока далекий, но глубокий, неминуемый, как очевидность того, что придется расплачиваться за это мгновение. Аллах накажет меня угрызениями совести, и недолго мне придется ожидать его знамения. Может быть, этой ночью, может быть, сейчас же.

Но ничего не произошло. Я стоял на том же самом месте, крепко упершись ногами в песок садовой дорожки, растерянный и усталый, еще теплый от вспыхнувшего внутреннего огня. О господи, прости мне, бессознательно, беззвучно шептал я, позабыв молитву, которая в ту минуту могла бы помочь.