Текст книги "Призрачный театр"

– Не понимаю, чем же Бланк занимался целый день, – пробурчал Бесподобный, обнимая ее за плечи.

Шэй не поднимала глаз от земли. Осколки дня лежали у ее ног в грязи.

– Ох, погоди-ка. Давай, поглядим! – вдруг воскликнул Бесподобный.

Он затащил Шэй под тенистую стену с группой объявлений. Верхняя часть являла живенькую карикатуру на Бесподобного, где его лицо с намалеванными бровями обрамляли пышные кудряшки. Под его изображением тем же почерком, что на ее плакате, были начертаны слова:

РАЗЫСКИВАЕТСЯ

ЛОРД БЕСПОДОБНЫЙ

ДЬЯВОЛЬЩИНА – ОБОЛЬЩЕНИЕ – ПОДСТРЕКАТЕЛЬСТВО К МЯТЕЖУ

Шэй громко рассмеялась. На следующей стене маячили объявления с мрачным лицом Алюэтты, и текст под ним гласил:

РАЗЫСКИВАЕТСЯ

АЛЮЭТТА ФЛАМАНДСКАЯ

МАГИЯ – ПРЕЛЮБОДЕЙСТВО – ЧАРОДЕЙСТВО

А далее висели два одиноких Бланка в лихо заломленной треуголке, со списком преступлений, включавшим в себя растрату и воровство. Ниже располагалось броское объявление, написанное жирными черными буквами. Такое же сообщение украшало и все другие плакаты, даже те немногие, что еще остались с Юной Дикаркой Шэй.

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ПРИЗРАЧНЫЙ ТЕАТР

ТАЙНОЕ МЕСТОПОЛОЖЕНИЕ

СКОРО ПРЕМЬЕРА

Везде, где они шли, от стен собора Святого Павла до самой реки, на них смотрели четыре выразительных лица. Плакаты с Дикаркой Шэй затерялись в блеске других объявлений. Взволнованный таким поворотом дел, Бесподобный почти бежал вперед.

– Призрачный театр… – бормотал он. – Добро пожаловать в Призрачный театр… Мне лично нравится. Должно быть, название придумал Бланк. Алюэтте не хватило бы воображения.

Он остановился возле аббатства Коула и взял Шэй за руки. С церковных стен на них смотрели лица их друзей.

– Началось! – воодушевленно произнес он. – Теперь мы должны все устроить. Начало положено.

На стенах церквей имелись лучшие опоры для рук: горгульи, зубчатые стены, архитравы и водостоки.

– Помоги мне забраться, – сказал Бесподобный, склонившись к ней.

Поднимаясь, они то и дело останавливались, сгибаясь от приступов смеха. Забравшись друг за другом по стенам, они наконец встали на крыше, взявшись за руки, их взгляды скользили по раскинувшейся внизу половине города. Он поднял ее руку, как победивший боксер, и крикнул в небо:

– Мы – Призрачный театр!

16

Бесподобный, Алюэтта, Бланк и Трасселл. Игра, освещение, музыка и декорации – огонь, воздух, вода и земля. Эта четверка образовывала узел хитросплетения новой театральной затеи, все нити вели к ним. А в глубине, под покровом этой паутины, скрывалась тайна Призрачного театра. Каким же ему суждено стать? Бесподобному хотелось играть саму жизнь, реальные истории, истории без богов, демонов и колдунов, где самые обычные люди – «такие, как мы с вами» – жили бы, смеялись и умирали. Первое правило: никаких выдуманных сценариев, только истории, вытащенные из темных уголков самой их жизни. В итоге их репетиции на крыше напоминали исповеди.

– Расскажи о своих ощущениях…

– Что с тобой происходило?..

Все они рассказывали истории, до сих пор сокрытые во мраке ночи. Когда Шэй участвовала в этих репетициях, то испытывала воодушевление, и ее рассказы внимательно слушали. Но изредка, когда она оставалась в одиночестве, ее охватывал страх того, что она потеряет свою самобытность, – ее тревожило то, что вскоре она может исчерпать скудные запасы своей незаурядной новизны. Она установила правило и для себя: не проводить более двух ночей подряд в келье Бесподобного: ей не хотелось обыденного постоянства. Несмотря на преследования Гилмора, она оставалась более свободной, чем любой мальчик из труппы Блэкфрайерса, и они завидовали ей и ценили ее за это. Поэтому по утрам она продолжала носиться по городу, доставляя письма, а возвращаясь, привносила в жизнь душного дортуара свежий воздух крыш и свежие сплетни. В самые холодные ночи она спала у Бланка под кучей меховых и кашемировых костюмов, одурманенная как медленным покачиванием корабля, так и тлеющими по углам для обогрева пучками специй. Да и жизнь самого Бланка отличалась странным непостоянством. Он мог уходить и возвращаться в любое время дня и ночи, мог молчать целыми днями, но порой становился говорливым во сне. В общем, между ними установились молчаливые и благожелательные дружеские отношения, ставшие благословенным облегчением после суматошного общения в дортуаре. Хотя в основном если она не оставалась в Блэкфрайерсе, то спала на крыше Элтем-хауса. Она ложилась около печных труб, которые в особняках такого размаха практически не успевали остыть после жарки ужина до первой утренней выпечки.

В первый раз, когда Шэй спала там, Девана терпеливо кружила над ней, то спускаясь ниже, то поднимаясь – с осторожностью, необычной для птицы, вновь привыкшей делать именно то, что ей нравится. Ее запертая клетка оставалась холодной, а труба находилась в десяти ярдах от нее, но все же она настороженно косилась на свой бывший дом, как на опасного хищника. Куртуазный танец их общения продолжался целый час, и только когда Шэй, смутив птицу, свернулась вокруг кирпичной трубы, Девана приземлилась рядом со звуком тише снегопада.

Сколько ночей они провели там? Достаточно для того, чтобы когти Деваны проделали борозды в перилах, где она всегда сидела, высокомерно поглядывая на Шэй. Достаточно ночей, чтобы Шэй успела отполировать и починить все опутенки, поэтому Девана летала в небесах с сиреневыми кожаными ремешками на лапках, словно рыцарь с платочком своей дамы. Достаточно ночей, чтобы Шэй, пересказала птице все реплики своей роли из представления Призрачного театра, и благодаря надменному непониманию слушательницы ей самой удалось как-то уменьшить боязнь сцены.

Как же Шэй любила звуки, издаваемые Деваной при чистке перышек. Ее писклявые жалобы и приглушенное воркование, уверенный шорох ее складывающегося хвоста, еле слышное почесывание клюва под оперением. Они действовали как снотворное, но к моменту ее пробуждения Девана уже всегда исчезала – так же как исчезал Бланк, как исчезала и ее мать, – а будил ее доносившийся снизу запах выпекавшегося в кухне утреннего хлеба, будил, побуждая к новым прогулкам по крышам.

Именно на одной из тех прогулок после ночи с Деваной, чувствуя себя скованной, замерзшей и отвергнутой, Шэй нашла то, что искала. Уютное гнездышко для нее и Бесподобного, вдали от тесного укрытия дортуара, где на него наконец могла смотреть только одна пара глаз. Она давно присматривалась к одному из тех больших особняков, чьи владельцы смывались в загородные дома на те месяцы, когда Лондон тушился в супе дымной и потогонной жары, достаточно большому, чтобы иметь желанную просторную спальню, но не настолько роскошному, чтобы оставить для ухода за ним основную прислугу. И вот один дом привлек ее внимание. Айви-Бридж-хаус находился прямо на ее пути от Вестминстера к Ньюгейт-стрит, здесь она частенько путешествовала по крышам. Три дня подряд она проходила мимо него и не видела никаких признаков внутренней жизни.

В верхнем торцевом окне смутно виднелась кровать с четырьмя столбиками, заправленная светлым постельным бельем под балдахином, изысканно-белым, как свадебное платье. На более высоких этажах защита становилась слабее; на уровне земли многостворчатые окна закрывали толстые кованые решетки с острыми пиками на концах. Но на четвертом этаже она сразу увидела и открыла люк на крыше, после чего провела целое утро, гуляя по комнатам, как призрак, и прислушиваясь к тому, как затихают и становятся громче звуки ее шагов, пока она обследовала кухню в поисках остатков еды.

На следующий же день, сразу после репетиции, она привела сюда Бесподобного, прямо в плаще и шляпе ученого мужа, и она тоже не сняла своего маскировочного костюма. Забравшись в дом через верхний люк и тихо зайдя в спальню, они вдруг испытали смущение и, взявшись за руки, тихо по-кошачьи обошли вокруг балдахина, обмениваясь скрытными взглядами. В конце концов кровать показалась им слишком мягкой, слишком невинной и безгрешной для чего-либо, кроме сна, поэтому они предпочли заняться любовными играми на полу. Он всерьез отнесся к выбору удобных поз, меняя их по мере нарастания страсти, в итоге, когда она уже стояла на коленях, и его плащ укрывал их, они стали резвиться, играя как дети, спрятавшиеся под плащевым покровом импровизированной крепости. Получалось забавно. Быстро. Не слишком удобно, но безболезненно. Его руки ловко перемещали ее в желаемые положения. Он наглядно показывал ей все, что хотел, как обычно объяснял словами на сцене. Пристроившись к ней сзади, он удерживал ее, как фермер овцу, собираясь начать стрижку. Потом он опустился в кресло, и она оседлала его, такая поза понравилась ей больше, хотя перед глазами назойливо маячил ряд семейных портретов, но она, показав им язык и закрыв глаза, избавилась от их ненужного внимания и продолжала скакать на нем, пока он не кончил.

Никаких подглядывающих глаз и шуточек мальчиков за старым грязным ковром. Казалось, они впервые по-настоящему познавали друг друга. Потом, успокоившись и обсохнув, она отстраненно взирала на свои ногти и ноги, вспоминая все те места, где он прикасался к ней. Ей хотелось раскрасить ими свое тело с головы до пят. Сохранить на себе яркие пятна его ласк. На ключицах и ямочках на спине, на шее от плеча до уха, на нежной коже внутренней стороны бедер. Она представляла их себе в виде черных татуировок и в итоге стала подобна гагатовой статуе.

Проснувшись от трех ударов колоколов, Бесподобный выглядел осовело и беззаботно счастливым.

– У нас в запасе еще целый час, – сказала она.

Ей хотелось заняться новыми исследованиями. Либо шикарного особняка, либо самого Бесподобного, либо и того и другого.

Он поцеловал ее в темечко, прямо в кончик птичьего клюва и прошептал:

– А не могла бы ты оставить меня здесь одного на полчасика?

Она пыталась скрыть свое замешательство. Может, это часть любовного ритуала? Какая-то общепризнанная мужская нужда, о которой ничего не известно дикарке из Бердленда?

– Часто ли, Шэй, ты бываешь в полном одиночестве? – спросил он, поглаживая ее шею. – Когда вокруг не видно ни одной живой души?

Она задумалась. Недавно она в одиночестве гребла на лодке в Лондон. Покидая болота. И в восточном районе на более широких крышах она оставалась единственной фигурой на много миль вокруг.

– Иногда. Не часто.

– А я не могу даже толком вспомнить последний раз, – прошептал он ей на ухо. – Наверное, лишь в детстве, когда я потерялся в лесу. Но оказаться в безлюдном доме. В полном одиночестве, в тишине и безмолвии. Это, вероятно, нечто…

Несколько часов спустя он вернулся в театр, но кое-что принес для нее. То, что нашел в шкатулке с драгоценностями, спрятанной в камине.

– Люди считают, что поступают мудро, пряча там вещи, но лучше бы они оставили их на туалетном столике, туда я вообще поленился бы заглянуть.

Он вручил ей сережку в виде черепа. Возможно, из коралла, но покрашенную черным лаком с какой-то мрачной утонченностью.

Подобные свидания продолжались целую зиму. Шэй находила для них покинутое жилье, и они занимались любовью уже по традиции прямо в репетиционных костюмах. А потом она в одиноком изумлении уходила гулять по крышам, и он тоже, в одиночестве, мечтательно раскидывался на очередном снежно-белом, запретном ложе. И всякий раз приносил в театр занятные безделушки, их стало так много, что их келья – «наша келья», – с особым волнением произносила она – позвякивала от их телодвижений. Ожерелья и браслеты, медали и ножи. Камеи и жемчуга, кружева и бархат. Позже она подумала, что, получая подарок после каждого совокупления, могла бы почувствовать себя подкупленной. Но на самом деле чувствовала себя бесценной драгоценностью. Она стала всего лишь одной из множества тех прекрасных блестящих вещиц, что сверкали, звенели и мерцали на голых коричневых досках этой скрытой от глаз кельи.

Акт II

17

Шэй должна была запеть лишь после того, как ей пронзят грудь.

Она сверзилась с лестницы. Куртка зацепилась за какой-то крючок, и она, потеряв равновесие, грохнулась на пол. Вокруг нее висели ровные ряды говяжьих туш, мраморно-розовых в отраженном свечении ледяных блоков. Она проползла по полу и открыла ведущий на улицу люк, но его закрывала частая решетка из железных прутьев. Она попыталась раздвинуть их, слыша топот круживших над головой шагов. Нет никаких других выходов из подвала, как нет и мест, где можно спрятаться. Звуки шагов над ней затихли, а затем возобновились с новой силой. Поморщившись, она с отвращением залезла в самую большую из туш. Мясо было застывшим от холода, но ей удалось раздвинуть и опять соединить края разрубленной грудной клетки, и она сжалась внутри, как куколка в коконе. Из своего укрытия в грудной клетке она потянула за края разрезанного живота и завернулась в эту мясную тушу как в плащ. В поисках точки опоры ее ноги нащупали замороженные ступеньки ребер, и твердо встали на них. Освещение в подвале было тусклым, и люди наверху не могли быть уверены, что она спустится сюда, поэтому Шэй, замедлив дыхание, услышала, лишь как тихо поскрипывают на цепях соседние туши. Они медленно покачивались от какого-то незаметного сквозняка.

Люди с осторожностью спустились в подвал. Они тихо переговаривались, темноту прорезал свет одинокого факела. Преследователи обошли подполье, пройдя в нескольких дюймах от нее, и она затаила дыхание; белое облачко выдоха могло бы выдать ее присутствие в этом леднике. Увесистая туша слегка повернулась, и Шэй разглядела узкую полосу подвального помещения: четверо молчаливых мужчин в черных кожаных костюмах с обнаженными шпагами. Она следила за их ногами сквозь завесы говяжьей плоти.

– Тут кто-то открыл люк, – произнес чей-то голос.

– Она, конечно, тощая мерзавка, – заметил другой мужчина, просунув руку между прутьями, – но разве ей удалось бы протиснуться сюда?

– Тогда ты, может, думаешь, что она удрала через задний ход? – вместо ответа спросил кто-то.

– Я не понимаю, как она могла проскользнуть мимо нас, но ведь здесь-то вроде бы ее нет?

Тишина. Что же они теперь там делают? Шэй не могла этого видеть, зато видели зрители Призрачного театра. Они увидели подозрительный взгляд на лице одного преследователя, когда он заметил на полу сдвинутое соломенное покрытие. Они следили, как он двинулся от двери к световому люку, а потом к одной странной туше. И они увидели прижатые к губам пальцы и бесшумные, крадущиеся шаги людей. Далее последовал безмолвный отсчет до трех, а затем, по командному взмаху, все шпаги одновременно пронзили ее говяжье укрытие. Четыре клинка пронзили плоть и вылезли наружу. И вот тогда…

Медленно стекающие капли крови, уже свежей крови, окрасили покрытый соломой пол. Скрип цепей, сдержанный вздох и треск льда. А потом тело, окровавленное и вялое, как мертворожденный, выскользнуло и упало на колени.

Снова наступила тишина, потом окровавленная голова поднялась и мертвая девушка запела.

Это произвело потрясающее впечатление.

Четырьмя часами ранее, когда труппа Призрачного театра перебралась за реку, Саутуарк уже наводнили оживленные толпы. Наступило воскресенье, откуда ни возьмись наполненное ярким незамысловато-теплым солнцем, и отдыхающие горожане радостно высыпали на улицы.

Перед каждой таверной змеились очереди, а улицы хрустели под ногами измельченной смесью скорлупы – ореховой и устричной, – темневшей в дорожной грязи. Им пришлось ждать четверть часа, когда на южном конце моста выставят головы казненных изменников. Шэй не могла на них смотреть, но Бесподобный с удовольствием рассматривал каждую и провел много времени перед одной из них.

– Лорд Карлайт, – произнес он с отстраненной задумчивостью, – он частенько захаживал к нам в Блэкфрайерс.

Достав расческу, он принялся тщательно причесываться, зачесывая волосы то на одну, то на другую сторону, пока Алюэтта не подтолкнула его в спину.

Шэй скромно помалкивала. В своей тунике, шапке и чулках она выглядела самым обычным парнем, и подвыпившие подмастерья даже не замечали ее присутствия. Тем не менее они пришли в Саутуарк – а там, как гласит поговорка, каждому горшку найдется подходящая крышка, хотя это звучит не так очаровательно и романтично, как в отцовском толковании этого выражения.

По воскресеньям в Блэкфрайерсе не давали спектаклей, так что утром у них было достаточно времени, чтобы осмотреть место для первого представления Призрачного театра. Но их пьеса не нуждалась в обычных театральных трюках и реквизите, поэтому после проверки удобства зрительских мест и входов у них осталось еще много свободного времени.

Бесподобный уже придумал программу развлечений.

– Сначала заправимся элем в «Крест-Кис», затем подкрепимся лобстером у «Гинти» и рванем в медвежью яму, надо же прикоснуться к Сакерсону[14]14
  Медведей называли в честь их владельцев. Джон Сакерсон (1541–1595) был владельцем таверны «Медведь» в Нантвиче, держал конюшню с медведями и, возможно, привез в Лондон этого легендарного медведя.


[Закрыть] на удачу.

Сакерсон: непобедимый, неутомимый, необузданный, но кровожадный чемпион медвежьей ямы. Девять футов мышц со смрадным дыханием и лапами размером с кузнечные мехи. Эти лапы когтили, забивали, рвали, дразнили и калечили целые своры собак, волков и даже – в один легендарный вечер – растерзали самих львов. Лондонская молодежь страстно обожала Сакерсона: истинная мощь и ярость, запертые в клетку, но непокоренные. Мальчики труппы Блэкфрайерс были просто одержимы им, они взывали к его духу и молились ему так же, как господа могли молиться своему Господу. Трасселл запрашивал по полпенни за свои героические рисунки сражений этого медведя, но не с собаками, а с шерифами, владельцами театров и школьными учителями. Если кто-то обижал мальчика из труппы Блэкфрайерс, то Трасселл мог за кружку эля изобразить его в луже крови под лапами этого святого животного.

Медвежья яма представляла собой приземистое, лишенное окон здание, темневшее над Саутуарком, подобно грозовой туче. Бесподобный заплатил по шиллингу за каждого из них, и они ненадолго получили доступ к клетке Сакерсона; считалось, что прикосновение к его лапе наделяет особой смелостью.

– Заходите!

В полумраке медвежьей клетки расширившиеся зрачки Бесподобного почернели; он выглядел обалдевшим и ослепленным. Даже в полутьме ощущалось подавляющее присутствие Сакерсона – там стоял такой густой медвежий дух, что недолго было и в обморок хлопнуться: все пропиталось запахами пота, мускуса, мокрой соломы и свежей крови. Шэй почувствовала себя тростинкой, сдавленной этой гнетущей обстановкой. Глубокие вздохи эхом отразились от стен, когда медведь, волоча лапы, переместился в угол, где под его весом со скрипом прогнулись доски. Большой Сакерсон, слишком большой для этой тесной даже для людей ямы. Шэй подошла достаточно близко, чтобы разглядеть его морду, а при виде его лап она невольно осознала хрупкость собственных костей. Ему хватило бы легчайшего усилия, чтобы переломать их все. Но вопреки собственному желанию она продолжала подходить к нему. Вблизи медведь пах приятнее, какой-то густой перезрелостью: терновых ягод и запеченного мяса. Его темно-серый, как обугленное дерево, мех местами отливал глянцевой чернотой слипшейся с землей крови, причем не только собачьей. Шэй шагнула еще ближе к его массивной туше. Пол опускался и скрипел, когда ее дыхание коснулось шерсти на его животе. Она сжалась от близости к такой могучей силе и такой жестокой боли. От него исходило тепло, и Шэй вдруг осознала, что больше всего ей сейчас хотелось бы зарыться в его теплый мех, вобрать в себя его мощный жар.

– Эй, осторожней, они же здесь не сажают его на цепь. Вдруг он разъярится… – послышался встревоженный голос Бесподобного, – в общем, нас не смогут мгновенно выпустить отсюда.

Горячее медвежье дыхание обдало голову Шэй, когда Сакерсон наклонился, чтобы понюхать ее. Она позволила его нежному, кожистому носу исследовать ее кожу. Затем, без предупреждения, он неуклюже откинулся назад, отчего содрогнулась вся яма. Шлепнувшись на задницу, он вытянул перед собой задние лапы и начал зализывать раны. Вылизывая языком темные пятна на шкуре, он изредка вгрызался в слипшийся мех и продолжал иногда громко зевать, а из его живота доносилось низкое урчание. Сидя там, он напоминал измученного малыша, и Шэй вдруг поразилась, подумав о том, что когда-то он, разумеется, был медвежонком и со своими дикими братьями и сестрами носился по склонам холмов. Мать-медведица таскала его за шкирку, шлепала за шалости, и вылизывала колтуны, и, да, промывала ему раны. Невольные слезы, еще бессознательно, обожгли ей глаза, и она подалась вперед, оказавшись прямо между огромными задними лапами, а Сакерсон вдруг перестал пожевывать свой коготь. Печальные глаза, бдительно поднявшиеся уши. На уровне глаз Шэй на его плече пульсировала черным жаром рваная рана. Издали она подумала, что в ране видна обнажившаяся кость, но, подойдя ближе, осознала, что в кровоточащей плоти застрял чей-то зуб. Сакерсон изогнулся, и зуб слегка сдвинулся. Он вдруг резко рыкнул, но это утробное рычание скорее было выдохом, ударившим по полу, чем стоном.

– Откуда его привезли? – спросила Шэй.

– Из Шварцвальда, в Германии, – с нервной боязливостью ответил Бесподобный, – там снег лежит по девять месяцев в году, а лес настолько густой, что можно месяц бродить по чаще, не видя солнца. Понадобилось два десятка человек, чтобы переправить его сюда.

Шэй представила безбрежные волны сосновых крон. Белое небо, белый снег и деревья с вечнозеленой хвоей. В германских лесах жили дятлы и коноплянки, горлицы и вороны. Так что же слышал малыш Сакерсон на своей родине? Она облизнула губы и попробовала издать голубиный зов. Удивительно трудно было точно воспроизвести воркование мягкого серого голубиного горла: создать единый живой канал, связующий живот и горло. Она сделала вторую попытку, и уши Сакерсона по-собачьи дрогнули. Шэй еще раз проворковала, и птичий голос расцвел в ней падающим с ели снегом. Медведь издал вопрошающий стон, мягкий и растерянный, а она, продолжая ворковать, придвинулась еще ближе. И положила руку на рану медведя: теплую и влажную, пульсирующую болью рану. Прижимаясь к пульсирующим кровью и издерганным в схватках старым мышцам, она отыскала острие зуба. Ее тихое воркование смешалось мощным выдохом его глотки. Повернув зуб, она одновременно вырвала его, по-прежнему прижимаясь к медведю. Вытащенный клык, длиной с ее ладонь, искривленный, как старые деревья, сочился желтым гноем. Она протянула его медведю, чтобы тот увидел, но его вновь начал беспокоить сломанный коготь. Рана окрасилась свежей кровью.

Вернувшись на солнечную улицу, Шэй продолжала сжимать клык в руке. Они прокладывали себе путь через толпы Саутуарка, которые, уж если на то пошло, стали теперь более шумными. Подмастерья выпивали с самого утра, и казни уже закончились. Когда они подошли к таверне, у нее от страха болезненно засосало под ложечкой; снаружи стояла очередь, а внутри уже собралась целая толпа, все ждали их.

Верхнее помещение заполнили компании, свободно расположившиеся прямо на полу. Представление не нуждалось в сцене, но тем труднее было сосредоточиться в этой беспорядочной и шумной толпе. Люди перекрикивались друг с другом через зал, бродили туда-сюда, чокаясь и перенося зажатые подбородками кружки эля. Уже человек пятьдесят-шестьдесят. Воздух заполнился высохшим после развеселой пирушки потом, голоса звучали все громче и вскоре слились в рев, похожий на шум большого корабля. Так… Много… Лиц… Шэй приглядывалась к ним, одному за другим – большие розовые блины с разинутыми ртами, жадными до разговоров, пива и закушенных ломтей хлеба, – и чудовищность грядущего вечера тяжелым камнем провалилась в глубину ее живота. Вскоре все эти лица обратятся к ней. Они хотели чего-то от нее, а она была уверена, что у нее нет того, что они хотели. Чего же они хотели? Страх сжимался и ворочался в ней – устраивающейся на ночь собакой, – а вокруг нее кружилась пропахшая потом и пивными парами таверна. Ей уже не хватало воздуха.

Сквозь толпу в холодный переулок. Вечерний воздух хлестнул ее по щекам. Она стояла, упершись ладонями в колени и дышала свежестью мороза, наслаждаясь его царапающими горло укусами. Где-то высоко над ней черным шаром по звездному небу кружила птица, и ее сердце потянулось к ней. Она вообразила себя там, наверху, в шуме ветра и снежных кристаллов, смотрящей на девушку в темном переулке, похожую на темную былинку. Это помогло успокоиться.

Она вздрогнула, почувствовав на плече чью-то руку.

– Все в порядке? – в дверном проеме появилась фигура Бесподобного, очередная черная птица на светлом фоне. Ответа от нее он не ждал, лишь добавил: – Приспичило, вышел отлить.

Отойдя на пару шагов, он пустил шумную струю в сторону двери. Испаряющаяся на лету жидкость, его фальшивое посвистывание и едкий, как болотная вода, запах.

– Так все в порядке? – вновь спросил он, застегивая пуговицы.

– Сомневаюсь, что я смогу сыграть, – произнесла она, стуча зубами от страха.

– Я знаю, – ответил он с вялой невыразительностью. Без злости, но и без сострадания.

– Ты знаешь, что я не смогу? – Она не надеялась, что он подскажет ей какой-то выход из положения.

– Я знаю, каково это. – Он раскурил свою трубку, и она успела заметить, как напряженно вытянулись черты его лица. Его взгляд метнулся в сторону дверного проема. – Все эти люди. Все эти глаза. Им нужно чертовски много. Все в тебе кричит, что надо бежать в самый дальний уголок мира, свернуться калачиком, спрятаться там, – он повернулся к ней. Его зубы невольно клацнули.

– Да.

Значит, он понимал ее. Тогда, возможно, есть какое-то спасение.

Он молча взял ее руку и засунул себе под рубашку. Его сердце стучало так сильно, что билось об ребра. Если Шэй думала, что они с Бесподобным в одной лодке и это может помочь, то ошибалась.

– Я чувствую то же самое, – признался он, выпустив струйку дыма, – как будто все мои тощие мощи хотят убежать назад в Блэкфрайерс, утянув меня за собой.

– Так что же нам делать?

Выбросив остатки табака из трубки, Бесподобный потушил крошечные янтарные звезды носком ботинка.

– Мы просто отыграем свои роли. Мы будем чувствовать страх вплоть до того момента, когда начнем говорить, и с ним невозможно справиться, но помни, нам обязательно надо все выдержать, – он пытливо взглянул на нее, – именно выдержать. Твой воск может сгореть, но фитиль-то останется. Поначалу ты сомневаешься, что вообще способна что-то сыграть. Сомневаешься, что сможешь сыграть, уже играя. А как будет в следующий раз? – Он прижал ее руку к своей груди. – Будет еще труднее.

Сноп света и чей-то голос за их спинами:

– Бесподобный, пора начинать.

В дверях появилась оставшаяся троица их труппы, и Бесподобный жестом подозвал их. Они встали кругом, обняв друг друга за плечи, так близко, что их ледяные дыхания слились воедино. Бланк сжал ее руку, и она вдруг испытала такое гармоничное смешение радости и страха, что едва не рассмеялась.

– Я понимаю, что у нас есть лишь наши простые слова, – сказал Бесподобный, – но сегодня вечером мы создадим из них некое чудное зрелище. – Кольцо голов согласно кивнуло. – Большинство людей здесь никогда не видели пьесы без богов и королей, да, черт побери, некоторые из них вообще не бывали в театрах, – он обвел глазами их тесный круг, убедившись, что все взгляды устремлены на него.

Шэй вдруг захотелось, чтобы эти мгновения длились вечно, чтобы они вечно стояли в этих дружеских объятиях, в кругу их смешанных дыханий.

– Сыграем правдиво, – продолжил Бесподобный, – сыграем красиво, и тогда завтра эти люди почувствуют себя героями, а у нас пятерых появится нечто исконно принадлежащее только нам, – его ногти впились в ладонь Шэй. Обведя напоследок взглядом друзей, он вдруг исполнился весомой важности. Гордо расправив плечи, он снял шляпу и заключил: – Ладно! Давайте-ка воспламеним их души.

Пьеса была достаточно проста: четверо из них ограбили лавку (птичью лавку Гилмора; благодаря ее истории), но их застали на месте преступления. Они разбежались, но их преследовали Гилмор и его слуги. Бесподобный первым добрался до назначенного места встречи, до этой самой задней комнаты, а Шэй, Алюэтту и Бланка все еще преследовали. И, поджидая своих друзей, Бесподобный начал общаться со зрителями.

Не было ни поднятия занавеса, ни затемнения света. Лишь вкрадчиво тихая мелодия трубы непривычно прорезала волны этого пивного шума, и Бесподобный сказал:

– Мне удалось оторваться от головорезов на углу Найт-Райдер-стрит. Я свернул налево, а они побежали направо, преследуя остальных. В таких делах мне всегда везло.

Опустившись на колени, он очертил мелом большой прямоугольник: сцена. Толпа инстинктивно отступила.

Он говорил с горечью, поглядывая на свою кружку эля так же, как на зрителей, рассказывал о задуманных планах и совершенных ими ошибках. От его разглагольствований Шэй начало подташнивать, словно она неслась в катящейся с горы повозке. Говорил он с чистым лондонским акцентом, невнятно и игриво, слова сливались друг с другом, дополняясь своеобразным сленгом, который Шэй тоже узнала из подслушанных в пабах разговоров. Парни уподоблялись клинкам, девушки – ножнам, и наиболее юные зрители встречали хохотом каждую его удачную шутку. Он говорил, задыхаясь, словно изрядно обессилев, что резко отличалось от традиционно играемых им в театре героических персонажей. Но публика встречала его восторженно. Не прошло и двух минут, как он вызвал первый настоящий смех, поначалу робкий – неужели этот балагур и правда повеселит нас, – и затем взрывы смеха зазвучали вполне уверенно. Все лица повернулись к нему. Глаза заблестели. Рты закрылись, перестав пить и жевать. Какое же они производили впечатление, вся эта публика? Она не смогла бы точно описать его, но создавалось впечатление, что Бесподобному удалось добиться своего рода зрительского признания.

– А потом Бланк ударил его. Всего лишь резанул по уху, но понятно же, что тут должно пролиться море крови. И понятно, что грошовая цена благородной крови обойдется нам в целый соверен.

Это была реплика Бланка. Он открыл боковую дверь, а через мгновение оказался на холодном ночном воздухе. Толпа хлынула за ним. Теперь улицу освещали фонари, и Бланк стоял в ожидании на краю другого мелового обвода. Он прошептал свою роль тихо и отчаянно. Пытаясь услышать его, зрители зашикали друг на друга и быстро затихли. Он сообщил, что приспешники Гилмора догнали его и покончили с ним. Еще добавил, что знал страшные тайны, до сих пор не слышанные человеческим ухом, ведь он ими ни с кем не делился, но нынче вечером, став призраком, откроет их. С нарастающим ужасом Шэй осознала – что бы там ни говорил Бесподобный, – что на самом деле Бланк потрясающе играл свою роль. Его страх и печаль создавали верный настрой. Вам действительно казалось, что вы слышите лай собак и крики окружающих его преследователей.