Текст книги "Женщины, о которых думаю ночами"

III
Африка, май

Первый день в Африке. Утро. Я сижу в саду за столом и ем местную кашу, которую приготовила Флотея, танзанийская жена Олли. Небо в тучах, воздух свежий и влажный, но приятный. Кругом поют птицы экзотической расцветки, на ветру шумят банановые деревья – утром спросонья этот шелестящий звук показался мне дождем. Где-то за забором мычит корова, вероятно, та самая, из-под которой Флотея утром брала молоко (она предложила молоко и мне, но я вежливо отказалась). Невероятно, но я добралась!

Накануне я прибыла поздно вечером, полностью разбитая, оголодавшая, с раскалывающейся головой. Меня встретили влажная жара, темнота и пряный аромат Африки с дымком (его я помнила с предыдущего раза). Аэропорт Килиманджаро оказался маленьким разбитым зданием. Стоишь в очереди за визой – пот течет в три ручья! Ночные бабочки трепещут в моргающем свете ламп. В очереди стояли бодрые на вид американские студенты, распевавшие во все горло про то, как они скоро увидят львов, а еще красивая сомалийская девушка в платке. В самолете мы с ней сидели рядом, но она оказалась совсем неразговорчивой. Достала из обернутой платком с вензелем Ив-Сен Лоран сумки от Луи Виттона айпад в кожаном чехле, надела наушники и включила приложение «Muslim Pro».

Олли поджидал у выхода из здания аэропорта. Он сразу же заметил, что я ничуть не похожа на фото с обложки моей книги (признаться, то же самое я могу сказать и про него). Однако мои смутные воспоминания о двухлетней давности телефонном разговоре подтвердились. Дядька тараторил как попугай, болтал без умолку обо всем подряд, и, чтобы запомнить хоть что-нибудь из сказанного, мне остро нужен был диктофон.

Мы запихали сумки в зеленый «Лендровер», о котором Олли сказал, что это «не автомобиль, а инструмент». Судя по внешнему виду, так оно и было. (Позже я узнала, что Олли помыл машину специально к моему приезду.) Он сразу предупредил меня, что от аэропорта до его дома ехать пятьдесят километров, но на это потребуется час, потому что фары никуда не годятся, да еще кромешная тьма кругом. Все же ему удается пристроиться за впереди идущей машиной. Периодически Олли включает карманный фонарик, проверяя датчик температуры двигателя, который, по его словам, может перегреться. В открытые окна льется густой аромат ночной Африки. В полной, хоть глаз выколи, темноте мы проезжаем мимо разбитых деревушек и уличных базаров. Уличных фонарей нет и в помине, а еще недавно болтавшийся на небе полумесяц куда-то скрылся.

Наконец мы подъезжаем к какой-то развилке («Оно или не оно», – бормочет Олли, пытаясь понять, где мы находимся) и сворачиваем на совершенно разбитую дорогу, выглядящую как две колеи от телеги. По такой ни на каком другом автомобиле не проехать в принципе, машина Олли справляется с трудом. В пригороде Аруши все выглядит очень бедным. К счастью, Олли заранее выслал мне фотографию своего дома, потому как пейзажи вокруг становятся и вовсе удручающими. В темноте прорисовываются очертания жутких глинобитных хижин и построек из кровельного железа. После костотрясной дороги мы вдруг оказываемся перед окруженным стеной и электрическим забором домом. Жена Олли Флотея и их двухлетняя дочь Мишель встречают нас во дворе коттеджа в стиле «бунгало».

Вот значит где я теперь – в танзанийской деревне. Моя африканская мечта а-ля «Карен Бликсен» о бескрайних саваннах и природных парках лежит пока что где-то в неопределенной дали, но поглядеть, как живется простым людям, мне тоже хочется. Мне известно, что Танзания – бедная страна, беднее даже, чем Кения. В колониальный период она называлась Танганьикой и являлась сначала частью Германской восточной Африки, а потом отошла к Британской империи. Страна обрела независимость в 1961 году и вплоть до недавнего времени исповедовала коммунистическую идеологию. Здесь более ста двадцати племен и почти тридцать процентов населения живет за чертой бедности.

Последнее очень заметно. Олли живет с комфортом. В его доме есть комплект мягкой мебели и телевизор, дворик обложен плиткой, высажены пальмы. Окна в доме зеркальные, и снаружи ничего не видно. А за закрытыми воротами раскинулся совсем другой мир: разъезженные дороги, хибары из глины и металла без окон, электричества и водопровода. Здесь царит такая нищета, что мне стыдно выгружать из чемодана свое барахло: фен, халаты-кимоно, энергетические батончики и склянки с косметикой. Ну, по крайней мере я не прихватила с собой хрустальных бокалов и напольных часов! Откуда же мне знать, куда я еду! Точно так же я могла оказаться в фешенебельном районе с белым населением, где вечерами попивают коктейли и устраивают барбекю. (Позже Олли рассказал, что таких территорий здесь нет, а вот в Кении – да.)

На западный вкус дом Олли не ахти какой, но по местным меркам он весьма приличный. Построен всего несколько лет назад, но с потолка и стен начинает отслаиваться краска, появились ржавчина и плесень. Проблема в низком качестве материалов, которые выдерживают в местном климате всего несколько месяцев. В городе вечные перебои с электричеством. Его вообще не всегда подают, так что стиральную машину они не включали уже полгода. Муниципальный водопровод выдает в час по чайной ложке. Олли говорит, что за водой приходится ходить. На другой день я узнаю, что это такое, когда утром появляется соседская housegirl[2]2
  В частном доме – приходящая домохозяйка (англ.).


[Закрыть], при ней – стайка ребятишек, у каждого улыбка до ушей и грязные сандалии, и у всех на головах – наша вода на день. Содержимое ведер будет закачано в емкость на крыше, из нее мы и будем умываться. Воду из-под крана даже нельзя использовать для готовки – для этого имеется отдельное ведро на кухне. Где-то я вычитала, что даже чистить зубы здесь нужно водой из бутылки (так я и собираюсь поступить).

Утром без десяти минут девять Олли сообщает, что электричество отключают около девяти, так что нужно заряжать телефон и идти в душ, пока не кончилась горячая вода. Я бросаюсь умываться, затем пытаюсь открыть электронную почту, но Интернет у Олли работает с переменным успехом, и от этой затеи приходится отказаться. Как говорится, на то и Африка!

Приходит housegirl – уже восьмая по счету за все те годы, как здесь живет Олли. Все они приходили сами по себе и просто начинали чем-то заниматься. Не знаю, получает ли Мама Юнис зарплату, но я заметила, что Флотея оставила на ночь на столе остатки mchanyato[3]3
  Кушанье из тонко нарезанных ломтиков маниока или бананов (суахили).


[Закрыть], и наутро Мама Юнис забрала их с собой. Она прибирается в доме и устраивает стирки. Она – компаньонка Флотеи, которой приходится подолгу сидеть дома в одиночестве с маленькой Мишель. Мама Юнис живет по соседству в куда худших условиях. В ее глинобитном домике земляной пол, нет электричества и воды, так что, пожалуй, ей приятнее провести день в доме, где можно запросто прилечь на диван перед телевизором. А еще здесь можно зарядить телефон – и это известно всем остальным соседям. У них у всех есть мобильники, но нет электричества. Не уверена, что даже есть деньги оплатить телефонный счет. В компании Флотеи Мама Юнис ведет себя радостно и оживленно, а мне никогда не улыбнется. По-моему, я для нее – очередная раздражающая белая богачка.

Вечером мы отправляемся с Олли в Арушу за покупками. Собственно, ресторан имеется прямо перед нашим домом. Точнее, это такая халупа с барбекю. А еще есть киоск, где продают чипсы и воду в бутылках. По дороге домой Олли заглядывает в мясную лавку, где – о ужас! – собирается купить кое-что на ужин. Здесь под крышей висят на крюках куски мяса и нет ни единого холодильника. В следующем ларьке Олли кладет деньги на телефон. Он даже не выходит из машины, а просто выкрикивает в окно список покупок, а девчушка передает ему все, что он просит, через окно машины. Сегодня воскресенье, поэтому людей на улице немного. В центре Мошоно дежурят местные такси-мопеды «тоджо». Местная публика одета празднично, хотя на улице грязища. Передо мой мелькают яркие танзанийские одежды. У женщин на головах накручены платки, а мужчины в костюмах. Здесь важно выглядеть стильно, даже если денег нет вообще.

Машин на улице немного, поговаривают, что обычно все куда ужаснее. Еще недавно населенный пункт Аруша был деревушкой, и только в последние годы он разросся до размеров полуторамиллионного города. Просто местная транспортная система и все остальное не поспевают за темпами его роста. По краям ведущей в центр города дороги высажены жакаранды и африканские тюльпанные деревья с ярко-оранжевыми цветами. Проезжаем мимо ресторана, где Олли и Флотея покупают иногда навынос запеченную козлиную ногу. Затем едем мимо башни с часами, символизирующей центр Африки: откуда – одинаковое расстояние до Каира и до Кейптауна. В Аруше царит хаос, и у меня нет никакого желания выйти прогуляться по улицам. Делаем покупки в супермаркете (европейская еда здесь безмерно дорогая), покупаем авокадо в придорожном ларьке, где Олли начинает торговаться на суахили. Мне все никак не удается избавиться от ощущения несоразмерности местных цен. Ручная мойка автомобиля обходится здесь в 6000 шиллингов, то есть менее трех евро, а те же детские подгузники стоят столько, что у многих местных на их покупку попросту не хватает денег. Мы договариваемся с Олли, что, пока я здесь, буду питаться за их счет, а позже он возьмет с меня за питание, транспорт и все остальное. Потом мы едем на участок, где Олли строит себе дом вместо нынешнего, который он арендует. Отделка комнат уже заканчивается, но на то, чтобы довести до ума дом снаружи, денег пока нет. Олли планирует переехать сюда уже в июне – не знаю, буду ли тогда еще здесь. Однако он говорит, что уже нашел для меня запасной вариант проживания.

Мои хозяева очень приятные и гостеприимные люди, а Мишель премилое дитя, хоть и немного меня стесняется. Флотее 36 лет. Она высокая, мягкая и спокойная, улыбается немного исподлобья. Она представительница племени джагга, живущего в окрестностях Килиманджаро, ее отец – бывший директор местного национального парка. Олли, с другой стороны, какое-то информбюро: он сыплет фактами в таком объеме, что обработать их не представляется возможным. В течение суток я получаю исчерпывающий пакет сведений о местной культуре вождения, о национальном характере, воспитании детей, строительстве, артезианских колодцах, водопроводе, лавинообразном росте численности населения (и это наихудшая из здешних проблем). Я узнаю о плохой работе почты (удивительно, что моя книга вообще дошла до адресата); о важности телефонной связи (для местных нет ничего важнее, чем поддерживать контакты с друзьями и родственниками), о чудесной природе Танзании, природных парках, об Африке на переднем крае изменения климата (за короткое время количество осадков и погодные условия изменились самым радикальным образом). И конечно, о нем самом. Олли не скрывает всех сложностей, с которыми сталкивается в Танзании белый человек. И более всего он испытывает стресс по поводу своего строящегося жилья. Если собрать в кучу все препоны, проблемы с коммуникациями и кричащие культурные различия – то это, мягко говоря, полный кошмар!

Мы едем по Аруше. Хочется сделать несколько снимков, но почему-то это не кажется здесь уместным, поэтому фиксирую себе в памятку места, которые мне хотелось бы сфотографировать.

Глинистые дороги, покрытые красно-коричневым песком.

Банановые деревья, их ярко-свежая бурлящая зелень.

Стоящие вдоль дорог разношерстные ряды хижин из металла; магазины, бары.

Глинобитные дома. Недостроенные дома. Бетонные стены вокруг торчащих остовов домов.

Белье на веревках.

Костры на задних дворах.

Мусор, груды мусора повсюду.

Дети, выглядывающие из-за хибар.

Дежурящие на краю площади мужчины с «зингерами».

На площади – хитросплетения лавочек с фруктами, горами приправ, тилапиями, гигантскими нильскими окунями, вяленой рыбой невообразимого вида, плетеными корзинами, пустыми канистрами из-под химикатов, продаваемыми как тара для воды.

Дорожная полиция с начищенными бляхами, на которых написано «Ливингстон».

Автослесари.

Стада овец на дороге.

Водители мопедов со штабелями яичной упаковки за спиной.

Женщины, бредущие босиком по жиже.

Белые мужчины на громадных джипах.

Женщины постарше перед барами.

Коричневые зубы красивых девушек.

Вечером электроэнергию вырубают окончательно, и мы сидим в темном доме при свете карманных фонариков. Едим приготовленное Флотеей вкусное мясное рагу – то самое, для которого купили продукты в деревенской лавке. В сумраке кухни работает радиоприемник на батарейках, Флотея подпевает песне. Олли открывает бутылочку пива «Серенгети» с леопардом на этикетке. Мишель бродит взад-вперед, я записываю ключевые местные выражения типа «козлиная нога навынос». Чудесно, уютно – и чего я только боялась?

А, ну да: малярии. Как только начинает смеркаться, в доме появляются комары. И, несмотря на превентивные препараты, я уже начинаю рисовать себе все ужасы этой болезни. Нервно сканирую взглядом каждый угол, где могут быть комары: у комаров особая тяга к таким местам! Здесь-то они точно на меня накинутся. Поэтому в шесть вечера, как только наступает темнота, я обрабатываю себя репеллентом, по совету пособия для путешественника одеваюсь в закрытую белую одежду и натягиваю белые гольфы, хотя по спине струится пот. Олли же, по своему обыкновению, в шортах, и я надеюсь, что он не заметит моих странных одеяний.

Отправляясь спать, я замечаю, что одному комару таки удалось пробраться сквозь москитную сетку. Теперь мне точно не уснуть, пока не найду его и не прикончу. И что мне за дело, что Олли говорит, что зараженные малярией комары даже выглядят иначе, что в момент укуса у них иная поза – да какого черта! Откуда мне знать какая, да и вообще уже поздно. Обливаясь потом, из последних сил я шарюсь в поисках комара, но этот кровопийца не показывается. И вот я уже засыпаю и сплю как убитая.

[письма Карен]

20.1.1914. Дорогая матушка… Посылаю это письмо с курьером, дабы ты получила представление о моей прекрасной новой жизни… Валяюсь в постели в крохотной сторожке, но не из-за болезни, а после ночной охоты… Лежу в окружении прекрасного и совершенно невероятного пейзажа. Вдали вздымаются громадные горы, перед ними раскинулись поросшие травой равнины, полные зебр и газелей, в ночной тьме раздается рев львов, словно гул орудий…Здесь совсем не жарко. Климат мягкий и чудный, и от этого ощущаешь себя легко, свободно и счастливо.

1.4.1914. Дорогая тетушка Бесс… Наблюдая за местными племенами, я прихожу к выводу, что превосходство белой расы – вещь надуманная… У нас на ферме 1200 молодых мужчин, они живут по десять-двенадцать человек в жутких соломенных хижинах, но мне ни разу не приходилось слышать, как они ссорятся, или видеть недовольные лица: все делается с улыбкой или песней… Почти каждый день я выезжаю на конную прогулку в заповедник масаи и всегда стараюсь заговорить с ними.

14.7.1914. Моя любимая матушка… Наша жизнь протекает совершенно удивительным образом, мне еще никогда не приходилось в жизни испытывать такого наслаждения… Сафари прошло успешно… я подстрелила одного льва и одного большого леопарда. Брор научил меня стрелять, он считает, что получается недурно…

3.12.1914. Дорогая мамочка… У меня совершенно нет времени – пытаюсь обучить неумеху повара, а это непросто, ведь я сама не умею готовить еду, а обучение надо провести на суахили… Но теперь мы с поваром умеем готовить идеальную выпечку из слоеного теста, крем-брюле, зефир, блины, торты, разные суфле, круассаны со сливочной начинкой, штрудели, шоколадный пудинг, профитроли… Он научился варить супы, выпекать хороший хлеб и сконы…

В январе 1914 года, когда Карен прибывает в свое новое жилище в двадцати километрах от Найроби, перед небольшим кирпичным бунгало ее встречали все тысяча двести африканских работников. Вдали синей волной виднелись холмы Нгонг, вокруг которых Шведская африканская компания владела 1800 гектарами земель. На первой фотокарточке, отправленной Карен в Европу, она позирует стоящей на крыльце своего дома одетая во все белое: белая длинная юбка, белая блузка, белые туфли на каблуке, белые чулки и белая широкополая шляпа. Здесь она единственная, кто улыбается. Остальные – восемь слуг-африканцев сосредоточенно смотрят в объектив.

Карен ощущала себя приехавшей «в тихую страну». Тогда Найроби был примитивным, серым и захолустным городком, своими металлическими крышами напоминавшим банку с анчоусами, но на возвышенности царил рай. Природа кругом поражала суровостью: то была сухая желтая равнина. Волнистые холмы пятнились темно-зелеными посадками кофейных кустов. И огромное количество животных! На берегах горных озер водились фламинго, по холмам бродили буйволы, носороги и антилопы канны, в лесах – слоны, жирафы и обезьяны. По саваннам проносились стада зебр, антилоп гну, газелей и стаи крупных кошачьих. Да, это был рай. На плато воздух ощущался настолько чистым и свежим, что, поговаривают, белые впадали в такое состояние эйфории, что несколько утрачивали чувство долга. Переселенцев охватывали страсти настолько свободные, что уже в барах пароходов у женщин спрашивали: вы замужем или проживаете в Кении?

Молодые провели медовый месяц в саванне, ночуя в небольшой и очень простой деревянной хижине. Дичи было в изобилии, по ночам кругом рычали львы, и только одолевали мухи и блохи. Тогда Карен подумала, что ее новая жизнь просто прекрасна. Она писала: «Здесь я там, где я должна быть». Здесь она обнаружила тот простор, ту свободу и страсть, о которых грезила в Дании.

Однако через месяц после прибытия, в феврале, Карен подхватила малярию и пролежала несколько недель в постели разбитая и полностью подавленная. Брор проводил время на сафари или «решал вопросы» в любимом клубе переселенцев «Мутайга», тогда как Карен писала домой, что «тут немного скучно, так как Брор часто отсутствует». В действительности она пролежала больная всю весну. Всякий раз, как Карен чувствовала улучшение, она начинала планировать капитальный ремонт дома (плохо выстроен, крыльцо выходит на солнечную сторону, что непрактично), каталась на лошадях, помогала сажать кофейные кусты (пройдет три или пять лет, пока они начнут приносить урожай) и учила сомалийского повара готовить пищу. Она попросила матушку выслать из Дании поварскую книгу 1830 года, ибо та более-менее соответствовала имеющимся в ее распоряжении продуктам.

Карен начала выздоравливать, и доктор прописал ей смену климата. Вместе с Брором они поехали на месяц в резервацию масаи на сафари. Ради простоты передвижения с собой взяли трех мулов, повозку и девятерых слуг. Сафари оставило незабываемые впечатления. Карен никогда раньше не ночевала в палатке, не сидела в шалаше из колючек, не обращалась с оружием и тем более не стреляла дичь. Брор научил Карен стрелять, они готовили на ужин подстреленную днем антилопу, Карен вошла в настоящий охотничий раж. Они завалили шесть крупных львов, четырех леопардов, гепарда и несчетное множество антилоп канна, импал, гну, дикдиков, зебр, кабанов, шакалов и марабу. Они позируют с добычей на многочисленных фотографиях. Для Карен высшим достижением стало впервые встретиться со львом и наблюдать, как жизнь гаснет в глазах этого величественного животного.

Они вернулись с сафари, и тут началась Первая мировая война. Брор поехал на велосипеде в Найроби, чтобы записаться в армию, а Карен отправилась в безопасное место в Кижабе, откуда периодически проводила караваны с припасами сквозь территорию масаи. Потом она вернулась в Нгонг, чтобы управлять поместьем.

В конце года Карен все так же чувствовала себя неважно. Выяснилось, что это не малярия. Она заразилась от Брора сифилисом.

* * *

28.5.1915, Париж. Моя дорогая, славная мамулечка, ты совсем не должна беспокоиться. Все хорошо… Сейчас я в Париже, направляюсь в Лондон к врачу, специализирующемуся на тропических болезнях. Я уже давно чувствую себя неважно, доктор в Найроби посоветовал сменить климат и съездить домой… Возможно, в Лондоне мне сделают уколы, от которых я окончательно поправлюсь…

Карен соврала матери. Сифилис ей диагностировали в начале года, причем в Найроби врач сказал, что это такая агрессивная форма – прямо как у моряка. Известно, что Брор таскался в Найроби по женщинам, и Карен, узнав об этом, чуть было не свела счеты с жизнью, от безысходности приняв изрядную долю снотворного. «Существуют две вещи, которые можно сотворить в такой ситуации, – говорила она позже. – Либо застрелить его, либо смириться с ситуацией». В результате она смирилась.

Так что весной 1915 года Карен поехала в Париж на лечение. Врачи прописали ей длительный и мучительный курс лечения мышьяком и ртутью без гарантии полного выздоровления. По причине войны она не могла оставаться в Париже одна, поэтому поехала в Данию, где провела три месяца в больнице, в общем (из соображений конфиденциальности) отделении. Позже она напишет: «Теперь я выдержала и это и стала еще ближе к истинным переживаниям».

Я делаю добавления в перечень образцовых примеров смелости Карен:

9) Заболеть малярией и сифилисом в Африке сто лет назад.

10) Выехать в одиночку на лечение в раздираемую войной Европу.

11) Пролечиться мышьяком и ртутью, перенести меркуризацию.

12) Принять ситуацию такой, какова она есть.

13) Вернуться обратно.

* * *

24.3.1917. Дорогая матушка, это первое письмо, которое я пишу тебе из нашего нового дома. Мы переехали, и я безгранично счастлива, хотя вокруг нас пока что временный хаос. Работники не выполнили ничего из того, что им было наказано сделать два месяца назад… Но все равно – как же здорово здесь находиться.

27.3.1918. Дорогая Эа… Стоит сухой сезон, мы просто изнываем от жары. Она превосходит все возможное, на родине, дома представить такого просто невозможно. Продлись она еще немного – земля погибнет… Мы испытываем недостаток всего: масла, молока, сливок, овощей и яиц… Растения засыхают, саванна пылает – она выжжена дотла. Едешь в Найроби и кажется, что он поглощен гигантским пожаром, ибо над городом висит днем и ночью толстое облако пепла, и когда ветер дует со стороны сомалийских деревень и базаров, начинает казаться, что в воздухе пляшут бациллы холеры и чумы. В Найроби погибают дети белых, а этот огненный, иссушающий ветер раздражает всех…

В январе 1917 года после полуторагодового отсутствия Карен возвращается из Европы в Африку. К этому моменту ее кофейная плантация должна была принести первый урожай, но необычайно продолжительные для этого времени года ливни и последовавшая за ними затяжная засуха просто погубили его. Предприятие, получившее название The Karen Coffee Company и финансируемое ее дядей Ааре Вестенхольцем, несло убытки. Карен и Брор испытывали денежные затруднения. Карен даже пришлось писать в Данию родственникам с просьбой повысить ей зарплату, так как все дорого, деньги уходят на жизнь, «еще постоянно приходится принимать гостей». Следующий год оказался неурожайным: засуха продолжалась, африканцы голодали. За голодом пришли чума, испанка и оспа, затем опять засуха, но уже влажная и холодная. На плантации испытывали дефицит во всем, она не приносила ни пенни. Ситуация не была сколько-нибудь исключительной. Карен еще не могла знать, но это было только началом ее немыслимых экономических трудностей, потоков писем с просьбами о выделении денег – их она писала в Данию на протяжении всех лет своего нахождения в Африке вплоть до 1931 года. В конце ее ждало разорение: кофейная плантация так никогда и не стала доходным делом, потому что ее разбили в чересчур холодной и сухой местности.

Карен и Брор перебрались в новый просторный дом, назвав его «Мбогани», где Карен наконец-то создала свой «оазис культуры», о котором мечтала еще в Дании. Конечно, он был далек от идеала, но внешне все было соблюдено: диваны в цветах, трюмо в густавианском стиле, абажуры с кружевной каймой и хрустальные графины – все как в Дании XVIII века. В период дождей Найроби оказывался отрезанным от мира. Пропитание приходилось добывать охотой, веселье было импровизированным. И – вечный дефицит хороших книг и достойного общения.

В 1917 году Карен научилась водить автомобиль и впоследствии советовала всем женщинам приобрести этот навык. Она страдала без книг, музыки и искусства и опасалась деградировать, ощущая их отсутствие. Карен мечтала писать картины и учиться искусству. Впрочем, иногда она пыталась запечатлеть сухие цвета возвышенностей, яркий свет и лица африканцев (она жаловалась, что позировать местные совершенно не способны. Однажды ей пришлось угрожать пистолетом одному юному представителю племени кикуйю, чтобы он усидел на месте). Брор часто и подолгу отлучался. Карен просиживала в одиночестве и депрессии, тоскуя по дому. Она могла неделю не выходить из спальни, но бодро рапортовала матери, что просто получила небольшой солнечный удар. А еще писала ей, что не оставляет мысли завести ребенка и что это, возможно, еще случится. Как-то сосед по фамилии Шёгрен одолжил ей карабин – Карен горела желанием пострелять, однако за неимением лучшего пришлось довольствоваться голубями во дворе (накануне вечером настреляла двадцать одну штуку). В другой раз Брор застрелил пятиметрового питона, Карен затеяла отправить его кожу в Париж и заказать себе обувь. Она общалась с сомалийцами и писала домой, что все ее лучшие друзья – магометане, что ее слуга и правая рука Фарах «настоящий ангел во плоти», настолько он умен и тактичен. (Собственно, Карен начиталась такого количества книг о магометанстве, что Брор отказался слышать что-либо об этой религии между двенадцатью и четырьмя пополудни.) С остальными переселенцами отношения у Карен не ладились, она терпеть не могла их щеконадувательства и высокомерного отношения к африканцам. При этом она ощущала духовную связь со своими «черными братьями», которые с каждым годом становились для нее все значимее. Карен начала планировать школу для детей работников плантации.

Каждое воскресенье Карен усаживалась за свой секретер и писала длинное письмо своей матушке, или брату Томасу, или сестрам, или тетушке Блесс. Последней приходилось раз от разу читать долгие размышления племянницы об актуальных вопросах брака, половой морали, регуляции рождаемости или женском движении. («Обожаемая тетушка Блесс, – написала Карен однажды. – Сколь ужасной кажется твоя мысль опубликовать мои письма. Если бы я узнала, что такое случилось, я бы не смогла больше писать».)

Наконец, когда после двухлетней засухи и жестоких страданий пошли дожди, Карен написала: «Это истинный рай на Земле. Мне кажется, что бы ни случилось в будущем, я буду неустанно думать, идет ли в Нгонге дождь».