Текст книги "Женщины, о которых думаю ночами"

Сначала я почти на нее рассердилась: что это за пример для подражания? Только оказавшись разбитой в обнимку с аптечкой посреди Серенгети, где нет ни капли воды, я с трудом еще как-то могу себе представить, каково это – болеть в таких условиях сто лет назад. Но Карен стойко выдержала все и сумела прожить в Африке почти восемнадцать лет, хотя порой ей приходилось ждать больше года поездки в Европу и визита к врачу. Вероятно, основной причиной таинственных симптомов Карен был прогрессирующий сифилис – несмотря на все прогнозы, в 1925 году излечиться от него у нее не получилось. История болезни подтверждает это: в латентный период – сыпь и лихорадка, которую легко можно спутать с малярией. В дальнейшем – потеря аппетита, бессонница, недомогание, головные боли, неожиданные резкие боли в различных местах, ломота в костях, суставах, в руках и ногах, проблемы с кишечником, конъюнктивит; начинают выпадать волосы, подозрение на отравление. Потом болезнь прячется внутрь и начинает глодать органы, мозг, нервную систему, кости и суставы… а потом странные симптомы всплывают таким непредсказуемым образом, что пациенту ставят диагноз «неврастения» или «мания преследования».

В Европе и Африке конца XIX века сифилис был распространенной, но табуированной болезнью, подобно ВИЧ-инфекции сегодня: о нем не говорили, не описывали в личных дневниках, а если называли, то пользовались эвфемизмами. Зараженный обрекал себя на одиночество и бесконечные физические муки, потому что побочный эффект от лечения ртутью и мышьяком оказывался порой страшнее самого заболевания. В течение первых двух лет после заражения сифилис легко передавался другим, но далее опасность заражения окружающих снижалась, а через семь лет больной заразить уже никого не мог. И если задуматься об интимной жизни Карен и Дениса, в том смысле, насколько это вообще было возможным, то все встает на свои места.

Читая об ужасах люэса[11]11
  Сифилиса (устар.).


[Закрыть], я открываю для себя в новом свете проведенные Карен годы одиночества в Африке. Не исключено, что подавленное состояние, депрессия, скачки настроения, истерические припадки, всплески энергичности, переходящие в периоды беспросветного уныния, являются частичным следствием ее сифилиса, а не только отсутствия или присутствия Дениса. Сама мысль о болезни может не просто заставить лежать неделями, а иного и сломить окончательно.

Сифилис был окружен таинственностью, считаясь болезнью героев и людей мира искусства. Им страдали все сколь-либо значимые фигуры – от Колумба до Бетховена, от Ницше до Бодлера, от Оскара Уайльда до Ван Гога. В 1926 году Карен пишет брату: «Если бы оно не звучало так ужасно, то я могла бы сказать, что имело смысл заразиться сифилисом, чтобы стать баронессой». А еще позже она поверила в то, что именно благодаря люэсу стала писательницей: «Я отдала дьяволу душу, дьявол же посулил мне, что все отныне пережитое превратится в повествования».

Поэтому возможно, что страдания Карен не были вызваны сифилисом, а только постоянным состоянием отравления: она годами лечила все свои болезни одним отличным, как ей казалось, способом – мышьяком.

На следующий день буквально выковыриваю себя из постели, чтобы отправиться на утреннюю поездку, но девушка-портье сообщает, что Фазаль заболел и его отвезли в клинику. Что?! Накануне он действительно жаловался на боли в животе, но мне и в голову не могло прийти, что все настолько плохо. Интересно, в какую клинику? До цивилизованных мест бог знает как далеко. Портье ничего не знает. Говорят, что некий молодой парень из технической службы должен везти меня вместо него. К счастью, на седьмой день сафари меня уже ничем не напугать. Рано или поздно все решится, а если мне суждено умереть в саванне, то к этому я тоже готова.

Пока Фазаль лежал в клинике, меня отправили по бескрайним равнинам цвета львиной гривы с молодым парнем. Тихо так, что слышно, как шуршат на ветру травинки. В золотистом утреннем свете мимо проходит бесконечный поток зебр. Они идут за вожаком к водопою. Шакалы, роющие в поисках пищи землю, бородавочники, окровавленные пасти улыбающихся и пахнущих падалью гиен, бегущие с задранным хвостом импалы. Гепарды – так далеко, что в бинокль едва удается разглядеть торчащие из травы круглые головы. Мы ждем, что они начнут охотиться за спрятавшимися неподалеку газелями Томпсона, но напрасно. А вот и леопард – пытается прокрасться к импалам, но у него ничего не выходит, потому что за ним самим охотится целая стая туристов с фотоаппаратами.

После полудня мы возвращаемся в отель, а после обеда я становлюсь свидетелем того, как невесть как проникший в пустой зал ресторана павиан стащил свежеиспеченные булочки. Живая жизнь тут повсюду, и только мы изо всех сил пытаемся хоть что-то из себя изобразить.

Фазаля выписывают к вечеру. Накануне он отравился, его рвало всю ночь так, что утром пришлось отправиться в клинику, но, к счастью, все обошлось. Он говорит, что здесь пока еще работает мобильник и можно добраться на самолете до города. На севере Серенгети в Лобо, куда мы направляемся, о подобной роскоши придется только мечтать.

Во время низкого туристического сезона в пустыню Лобо совсем никто не ездит. Я здесь единственная гостья. Из окна номера открывается вид прямо на саванну, хотя сам лодж хитроумно построен на скальном образовании, называемом здесь ко́пье. Это еще и место, где издавна водились леопарды, поэтому в темное время суток прогулки запрещены: леопарды охотятся на павианов и даманов, иногда забираясь наверх по лестнице ресторана. Два месяца назад детеныши леопарда пришли поиграть в гостиничный бассейн. Директор берет с меня клятву не ходить одной на вершину скалы, хотя лично я не совсем представляю, как бы этот пухловатый, одетый в клетчатый костюм индус с пивным бокалом в руке смог мне помочь, напади на меня леопард.

Между заходом солнца и ужином имеется полчаса, и я успеваю сходить в душ и вымыть голову – пока идет горячая вода. Здесь это обычное дело. Стою с феном в руке и жду, пока загорится свет, но ничего не происходит – видимо, именно в моей комнате вылетели пробки. Свет не включится, потому что никто не знает, что он выключился.

Думаю, что же делать. Стою голышом, в комнате хоть глаз выколи: если в Африке становится темно, то это действительно темно. Не имею ни малейшего представления, где мой налобный фонарик. Может, открыть наружную дверь? Тогда внутрь проникнет хоть немного света, и я смогу найти, чем прикрыться. Но меня отдельно предупредили насчет павианов-грубиянов, так и ждущих, когда турист совершит оплошность. Тогда они ринутся в комнату на запах съестного (у меня где-то в пакете есть печенье и фрукты). Нападение павианов – последнее, что мне сейчас нужно, ведь тогда не останется иного варианта, как броситься голышом во двор, взывая о помощи. В панике начинаю пробираться по комнате (черт, как же здесь темно!) к телефону, но он не работает – естественно! Да и в такой темноте я все равно не смогла бы прочитать написанный рядом номер портье. Проходит целая вечность, прежде чем мне наконец удается нащупать свой мобильник, при его свете найти одежду и налобный фонарик, который я (ну конечно же!) сразу после заселения положила на ночной столик. О небо!

После всех злоключений я все же оказываюсь на ужине. Его подают в огромном, великолепном и совершенно пустом зале ресторана. Мы здесь с Фазалем одни, и нас обслуживают официанты в белых перчатках.

* * *

[письма Карен]

5.2.1928. Дорогая мама… Сафари не поддается описанию, меня восхищает в нем все совершенно, и даже то, что выезд происходит темной, холодной, прозрачной ночью.

В шесть часов утра мы отправляемся на сафари. Я уже знаю, что утренние выезды лучше всего. Еще прохладно, солнечные лучи падают под углом, и создается ощущение, что ты застал животных за их частной жизнью. В предрассветном сумраке с ночной охоты возвращаются гиены – их животы набиты едой. Становится светлей, и мы видим завтракающее семейство слонов. На песке видны отпечатки львиных лап, а мы сидим на крыше машины, завтракаем и наблюдаем за львятами, кувыркающимися в траве.

Чуть подальше замечаем двух львов – у них медовый месяц. Они утомленные лежат в траве, затем самка поднимается и ложится рядом с самцом. Это знак: пора заняться делом. В тот самый момент лев издает рычание и кусает подругу за шею. Затем самка падает на бок и лапой гладит льва. Совершеннейшая идиллия! В действительности требуется более четырехсот спариваний, чтобы оплодотворить львицу. Поэтому львы совокупляются безостановочно в течение целой недели, днем и ночью, каждую четверть часа. Они не едят и не пьют, под конец совершенно изнемогая от любви.

После четвертого захода мы все так же сидим в машине рядом со львами. На часах десять утра – так неспешно прошли в пути четыре часа. Думаю, что если ничего иного из этой поездки я не запомню, то останется это: желтая трава изгибается на ветру, позади зеленые холмы Лобо, двое львов заняты серьезным делом продолжения рода. Я, джип, накинутая на торпедо красно-клетчатая шука, на ней мой бинокль, фотоаппарат, записная книжка и бутылка с водой. Фазаль занят чтением книги. Я влюблена в Лобо. Здесь природа пышет зеленью, свежестью, будто смилостивилась ко всему, – это не сухие равнины Серонеры. И еще: здесь никого нет. Я выпрямляюсь в открытом люке, Фазаль делает снимок и говорит, что в этой шляпе, солнечных очках и белом платке я выгляжу как боевик «талибана» – разве что без автомата.

Проезжаем еще немного и оказываемся в настоящем раю. На складках зеленой равнины пасутся сотни зебр. Я безостановочно фотографирую, но ничто не в состоянии передать это ощущение, лишь бледный оттиск. Райский вид раскинулся на все 360 градусов насколько хватает глаз, и посредине только мы.

В 1909 году Аксели Галлен-Каллела, попав в африканскую саванну, сказал: «Я приехал сюда, и время остановилось». Точнее не скажешь.

Возвращаемся после семичасовой поездки в отель. Вид у меня взопревший и, чтобы хоть немного его освежить, наношу на губы блеск арбузного оттенка. «What happened to your mouth?» – спрашивает Фазаль озабоченно. «Oh, I think something bit me»[12]12
  «Что с твоим ртом?» – «Кажется, меня что-то укусило» (англ.).


[Закрыть], – отвечаю я. В пустынном ресторане нам опять подают невероятный ужин из пяти блюд, и мы наедаемся до отвала, словно те утренние гиены.

Вечером сижу на панорамной террасе. Смотрю на саванну, где зелено-желтая трава колышется на ветру, словно он бежит по равнине бегом или ползут тысячи змей. Думаю о Фазале: не странно ли находиться здесь вдвоем с совершенно чужим мужчиной, как, например, сегодня, когда мы сидели в машине, ожидая, что дремлющие под деревом львы отправятся поохотиться на приближающихся зебр. Фазаль читал книгу, я смотрела вдаль. Стояла тишина, и посреди этого космоса меня охватило некое, почти интимное настроение. На мое счастье, Фазаль был совсем не в моем духе, потому что мне ни за что не хотелось бы оказаться в такой невнятной ситуации. Впрочем, он профессионал высшего уровня. Фазаль провел такое количество времени с потными, красными, тупыми и обряженными в нелепые шляпы туристами, что – я просто уверена – он не думает вообще ни о чем.

Оставлять пышущую зелень Лобо не совсем хочется, но надо. Мы отправляемся в сторону Ндуту. Место находится в южном уголке парка Серенгети, и нам предстоит ехать туда целый день по иссушающей жаре. На обед останавливаемся в туристском инфоцентре, где Фазаль перекидывается парой слов с приятелем, занимающимся катанием всех желающих на воздушном шаре (я думаю, что приятель чертовски хорош и что бог меня хранил, не отправив в эту поездку с ним). На парковку заворачивает целый грузовик громкоголосых молодых америкосов. Они спускаются на землю, и один тип с дредами на голове начинает довольно складно барабанить по запаске. Фазаль говорит, что слышал, как проходившая мимо супружеская пара сначала тоже разохалась по поводу моего одиночества, но, увидев Фазаля, понизила тон: «Watch out, there comes the husband»[13]13
  «Осторожней – вот и муж идет!» (англ.)


[Закрыть]. Боже мой, надо поскорей отсюда уезжать!

У меня сжимает горло, когда мы возвращаемся в «Ндуту Сафари Лодж». Мой домик с соломенной крышей стоит в конце мощеной дорожки, крыша золотится в лучах вечернего солнца. Бросается в глаза, что это собственность европейцев: здесь все именно так, как рисуется в мечтах белого человека об Африке а-ля «каренбликсен». И об экологии тоже проявили заботу: в качестве питьевой воды используется собранная, отфильтрованная, очищенная дождевая вода. Владелицы лоджа ведут несколько ночной образ жизни. Одна из них – веселая голландка по имени Аадье Геертсема, ей под семьдесят, приехала сюда в 1970-х изучать обитающих в кратере Нгоронгоро сервалей. Мимоходом мне удается услышать, как она провела в кратере три года в полном одиночестве, ни разу не встретив никого, только иногда забирала продукты питания у Маргарет Гибби, вместе с которой позже купила и привела в порядок лагерь Ндуту.

Перед ужином сижу у костра и смотрю на изгибающееся во тьме звездное небо. Говорят, что на огонь иногда приходят дикдики, и я как будто жду появления антилопы Карен по кличке Лулу.

На утренней прогулке было еще темно, но посреди равнины мы увидели льва. Он как раз собрался произвести серию длинных и разнообразно звучащих рыков, с помощью которых львы обозначают свою территорию. Вначале низкое бурчание, затем следует урчание на все лады. Но вот какое-то чугунное рычание обретает свою полную силу, и твоя рука как будто сама тянется к горлу, а по телу пробегает дрожь. И с этим ничего нельзя поделать. Лев смотрит желтыми глазами прямо на меня, а я в бинокль на него. В жилах стынет кровь. Его голова и морда просто огромные, грива темно-коричневая, тело упругое – именно такое, как описывала Карен. Он рычит силой всего своего мощного торса, холодящая кровь звуковая волна исходит прямо из его нутра – как землетрясение в недрах земли или грохотание грома. Вся масса звериного тела сосредоточена в этом всепроникающем низком реве, разносящемся по саванне на километры вокруг.

Ощущение, будто я слышу львиный рев впервые, хотя, казалось бы, я видела тысячи документальных фильмов о природе. Чего только стоит заставка кинокомпании «Метро-Голвин-Майер» со львом! По мнению Карен, далекое рычание льва вообще не было голосом, а, скорее, глубоким дрожанием воздуха. Позже Олли пояснил, что полный спектр звука львиного рычания находится на таких низких частотах, что далеко не все звукозаписывающие приборы в состоянии его воспринять. Сам Олли много раз пытался записать голос льва, но на звуковой дорожке не фиксировалось ничего, кроме пения птиц.

Мы едем по берегу озера Ндуту и наталкиваемся на пару большеухих лисиц, занятых умыванием около входа в нору. На берегу лежат останки телят гну – вероятно, они не знали, что вода здесь с повышенным содержанием соды и пить ее в больших количествах опасно для жизни. Дальше встречается семья слонов, целыми охапками собирающих цветы на лужайке. Потом – пьющие из небольшой лужицы жирафы: они поочередно расставляют длинные передние ноги и пытаются дотянуться до ярко-голубой полоски воды посреди сухой равнины. Кругом белеют черепа антилоп, скарабеи возятся со своими шариками. Стоит прозрачное свежее утро, дует ветерок. Наконец мы обнаруживаем троих греющихся на солнце гепардов.

Фазаль достает заготовленный завтрак. Он позаботился о нем сам, услышав накануне, как я случайно обронила, что с удовольствием заплачу целых шесть долларов сверху за «корзинку лакомств». Ради того, что в нее положено, повара Ндуту в четыре часа утра испекли булочки. «Надеюсь, вы не рассердитесь», – говорит Фазаль.

Я рассержусь? Напротив, я онемела от счастья. На крыше автомобиля расстилается клетчатая скатерть, расставляются тарелки, вилки, ножи, салфетки, металлические стаканчики, термос, свежий бекон, вареные яйца, корзинка только что испеченных банановых хлебцев и блинов, а еще йогурт, фруктовый салат, масло, мармелад, мед и апельсиновый сок – и все это в окружении гепардов, в косых лучах солнца, под пение птиц. Я тронута до слез. Фазаль предупреждает, что гепарды иногда запрыгивают на крышу автомобиля, чтобы оглядеться. Не знаю, что бывает потом, но сейчас мне все равно.

Мы оставляем Ндуту и Серенгети, нам предстоит долгий путь в национальный парк Тарангире по иссушающей жаре пустыни Олдувай. По дороге встречаем группы туристов: кто-то меняет колесо, у кого-то поднят капот, а кто-то просто скучает в ожидании запчастей. Фазаль хочет помочь каждому застрявшему на краю дороги: одним он помогает завести двигатель, другим отдает остатки наших ланч-боксов и воду. Наше собственное путешествие из-за этого затягивается, но я проявляю понимание. Если бы я сама застряла в этой адской пустыне, то надеялась бы только на то, что кто-то остановится. Воистину затем, чтобы с ходу преодолеть Олдувай, нужен напор боевика и план молниеносных действий.

Пока мы разбирались с ситуацией очередной застрявшей группы, к нам подбежала женщина масаи с ребенком за спиной. Она хотела продать нам браслеты из металлической проволоки с нанизанными разноцветными камушками. Увидев, что я путешествую одна, женщина так обрадовалась, что захотела непременно подарить мне одну поделку. «I love her!» – прокричала она через Фазаля мне на суахили, подпрыгивая на обеих ногах, а потом скрылась.

Тарангире, последний день сафари. Из моего домика в форме палатки открывается восхитительный вид на водопой внизу ущелья. Сперва мне кажется: вот она, конечная точка моего путешествия! Но когда позже мы въезжаем в живительную, спокойную зелень Тарангире, я осознаю, что двенадцать дней в саванне стали для меня познанием себя: сначала тебе страшно, затем приходит расслабление и в завершение неизбежно оказываешься один на один со своими самыми глубинными ощущениями, своим внутренним «я».

Когда мы проезжаем мимо старых баобабов, Фазаль вновь заговаривает о моей немногословности. Я начинаю раздражаться: в течение последних двенадцати дней я изо всех сил пыталась быть настолько говорливой, насколько это, черт подери, возможно. Неужели я должна стать его компаньонкой?

Оказывается, за время нашего путешествия ему неоднократно приходилось объясняться по поводу моей «немногословности» и «необычности». Для местных вести себя тихо означает проявлять неуважение. Если я не трещу без умолку, меня считают недовольной, а если я сижу себе тихо и пишу, то людям кажется, что я строчу на них жалобы. Например, Фазаль заранее предупредил рейнджера в парке Аруша, чтобы тот не удивлялся, если во время пешей прогулки к водопаду я не пророню и двух слов. Позже тот поблагодарил за предупреждение, потому что он вполне мог подумать, что поход не удался, и вообще удивился тому, что я все же дала ему чаевые. Подумать только! И о чем я должна была разговаривать с этим чудаком, если тот сам не сказал ни слова, а топал себе впереди со своим карабином.

Бесит, надо сказать. Хоть я и знаю, что меня нельзя назвать общительной с большой буквы «О», в особенности в незнакомой компании, но это уже чересчур!

Но и это еще не все. Я всем довольна: организация по высшему разряду, Фазаль до сих пор вел себя по-товарищески, но в последний момент он портит все, и – мать его! – начинает подкатывать ко мне. Не могу поверить!

Конечно, мы и во время поездки обсуждали отношения между людьми, но, на мой взгляд, на достаточно обобщенном уровне. Понятное дело, если ты проводишь с кем-то целых двенадцать дней в одном автомобиле, темы сами собой отклоняются в сторону, переходя от обсуждения экотипа данной саванны на личные. Я знаю, что Фазаль в разводе, живет вдвоем с четырехлетней дочкой, хочет усыновить минимум еще двоих детей. Насколько мне известно, он подружился со многими клиентами и планирует съездить к ним в гости в Швецию и Данию. Соответственно, и я рассказала ему кое-что о своей жизни, о работе, о поездках и о ситуации в семье. Но теперь возникают вопросы уже иного порядка вроде таких: «Можешь ли ты представить свое общение с иностранцем?», «Каков мужчина твоей мечты?», «Если тебя пригласят на ужин, какой ресторан ты бы предпочла?», «В общем, теоретически можешь ли представить свою жизнь в Африке?», «Какой уровень жизни для тебя был бы достаточным?», «И вообще, извини, что говорю тебе такое, но ты выглядишь минимум на десять лет моложе своего возраста – как такое возможно?».

Я просто в шоке, у меня нет слов. Во-первых: все две недели я выглядела потной и расплывшейся белой женщиной средних лет, так что считала подобные разговоры попросту неуместными. Во-вторых: все испортить в последний день?! Фаа-зааль! Хватит!

Пытаюсь отвечать на теоретические вопросы настолько дипломатично, насколько это возможно.

«Послушай, двенадцать дней в одной машине – это долго. Я надеюсь, мы сможем остаться друзьями, я имею в виду друзьями в профессиональном смысле».

«Может, опустим это определение?»

«Нет, поскольку подозреваю, что в наших краях слову «дружба» придается несколько иной смысл».

«Ты не оставляешь мне места для маневра», – жалуется Фазаль. Он не сдается: «Я вот подумываю, куда бы тебя можно было бы еще отвести. В клуб? Нет, тебе не понравится. Может, в парк Аруша? У нас там для работников построен домик, из него открывается чудный вид на Килиманджаро. Там можно заночевать».

Ага! Вот и оно. Ну, прямо «адский ад».

Зачем нужно было все испортить, всю эту идеальную схему «Карен – Фарах», эту историю верных мужчин на букву «Ф», о которой он, конечно, ничего не знает? К чему все эти потуги? Зачем начинать всю эту безумную игру?

Фазаль все говорит, не переставая, а я, как у нас водится, в основном помалкиваю. Он прямо говорит, что сознательно оставил «подкат» или, с его слов, «разговор о дружбе» на последний день. Говорит, что путешествующие в одиночку белые женщины в какой-нибудь момент сафари оказываются в состоянии «возвышенной эйфории»: ощущения настолько масштабные и всепоглощающие, а остальной мир где-то далеко… Так что эти женщины решают расширить свои впечатления с помощью сексуальных утех, а многие гиды с удовольствием пользуются случаем под вывеской «обслуживания клиентов».

Я молча смотрю в окно. Помнится, в Лобо меня посетило наваждение: райский день, саванна, и мне просто захотелось секса, но, пожалуй, в этом прослеживается клише и некая биологическая предрасположенность.

Фазаль продолжает: увы, эти ощущения и мысли немного похожи на те, что испытываешь в танцевальном клубе в три часа ночи, когда коктейлей выпито чуть больше нормы и на следующий день они уже не кажутся столь привлекательными. Говорит, что ни за что не воспользовался бы ситуацией во время сафари, но имело смысл прощупать почву в последний день, когда путешествие близится к завершению. «Откуда знать, к чему такая дружба может привести», – говорит он.

Я не решаюсь ответить ему очевидное: он не в моем вкусе, я не ищу компании и «подходящий момент» тут ни при чем.

С наступлением темноты, уже добравшись до палатки, я не удерживаюсь и начинаю рыдать. Я плачу от усталости двенадцатидневного пути, от того, что это чудесное путешествие завершается, от того, что под усыпанным звездами небом Африки можно было бы ощутить то, чего я на самом деле не хочу. Плачу от того, что не умею жить этой жизнью, что каким-то нестерпимым образом я пленница самой себя, что не умею брать от жизни все. Плачу от настигнувшего осознания, что это последний вечер в саванне вне цивилизации, а ведь об этом месте всегда мечталось. Сумела бы я распорядиться им лучше? Может, нет, но точно знаю: две недели вдали от всего мира ставят человека тет-а-тет с самим собой и при этом заставляют его цепляться за того единственного, в обществе которого довелось оказаться.

Последнее утро. Лежа на кровати, смотрю через москитную сетку на освещенные косыми лучами солнца заросли акаций парка Тарангире и думаю: «Черт подери, я совсем не такая, какой мне хочется быть, – но ведь и Карен не была такой».

[письма Карен]

5.9.1926. Дорогой Томми… В прошлом году я пришла к заключению, что сложной моя жизнь является из-за моей бедности. Звучит унизительно, но прошло прилично времени, прежде чем я смогла себе признаться в этом… Я могла бы с легкостью отдать одну свою ногу в обмен на 500 фунтов в год… потому как не сомневаюсь, что могу быть самой собой без одной ноги, но очень сложно быть самой собой без денег. Куда страшнее признаться в том, что страдаешь от нищеты, чем от одиночества или страха?

13.9.1928. Дорогая Эллен… Я пришла к тому выводу, что счастье не зависит от внешних условий, но от состояния души… С годами просто учишься подмечать то мельчайшее в жизни, что позволяет оставаться самой собой. К примеру, я не могу потолстеть. Лучше я буду голодать, но полнота разрушит «мой стиль». Да, я сноб и знаю это, и если я не могу общаться с аристократией или интеллигенцией, мне лучше оставаться вместе с пролетариями – или же в моем случае с местными: я не смогу жить со средним классом.

С самого начала, размышляя о Карен Бликсен, я подозревала, что, пожалуй, она не была такой образцовой, как может показаться. Со страниц ее мемуаров «Из Африки» говорит спокойная, сильная и умная женщина, но ее письма и биографии вскрывают совершенно иную Карен. Об ее театральности и наигранности писали многие. Ее связь с Денисом была пропитана безнадежностью, ее настроение, мягко говоря, не отличалось постоянством, а ее страсть к охоте вызывает ужас. Противоречивы и ее письма: в них налицо различные версии толкования одних и тех же событий разным людям, а порой она откровенно лжет. Если задать вопрос современным африканским писателям насчет ее колониальных замашек, они с легкостью выдадут ей волчий билет. И что же, я должна думать о ней ночами?

Те, кто знаком с книгами Карен Бликсен, знают ее как уверенную в себе, умную, способную и справедливую женщину, принимающую с буддистским спокойствием и теплым юмором все те испытания, какие преподносит ей жизнь.

Однако есть и «другие» Карен.

Письма ее брату Томасу открывают нефильтрованную Карен: источающую неуверенность, болезненность и депрессию, Карен, чья душевная конституция схожа с американскими горками; Карен, которая боится безденежья, потери плантации, утраты возлюбленного, поездок в одиночестве, проживания в одиночестве, своей слабости. Эта женщина испытывала приступы паники и желала бы умереть. Мир этой Карен полностью зависим от Дениса: когда он с ней, она одухотворена и счастлива, когда его нет, она впадала в безволие и могла подолгу лежать в постели, не вставая.

В письмах матушке Карен изображает веселье и легкость, для нее проблемы – всего лишь преходящие «мелочи». Она приукрашивает свой брак, приуменьшает свои болезни и даже немножко привирает насчет них (всего лишь небольшой солнечный удар!), чтобы играть роль бодрой и неунывающей дочери. А кто бы из нас не поступил так же?!

А есть Карен из биографий о ней: противоречивая и в чем-то даже неприятная персона, замкнутая на себе, на своем эгоцентризме и капризах. В послужном списке отрицательных качеств этой Карен – все семь смертных грехов, и еще немножко грешков сверху.

1. Карен была горда и честолюбива.

2. Карен была неуравновешенна. Она могла впасть в полную апатию или, наоборот, вести себя экзальтированно, а потом опять погрузиться в депрессию. Все проколы слуг и их забывчивость она принимала на свой счет, считая их оскорблением.

3. Карен всегда добивалась своего, потому что никто не решался ей противоречить. Люди побаивались ее и говорили: «Кажется, она вот-вот кого-нибудь застрелит».

4. Карен всегда играла какую-то роль. С друзьями она вела себя открыто и непринужденно, но если рядом оказался незнакомец, она могла начать разговаривать наигранно и странным голосом. Если она хотела произвести впечатление, она становилась чрезмерно очаровательной и знающей себе цену «женщиной света». Мужчины раздражались от ее «заумности» и «интенсивности на грани безумия». С теми, кого она не считала за людей, она вела себя холодно, как айсберг. Она, если говорить откровенно, не слишком любила детей, а относилась к ним, как цыган, только чтобы увидеть, что можно с ними сделать, причем так, чтобы не напрягаться.

5. Карен врала иногда – о своем возрасте, иногда – о состоянии дел своих компаньонов. Порой она присваивала себе героические деяния других: например, утверждала, что подстрелила льва, которого в действительности убил Денис. В своих книгах она искажала факты и приукрашивала их. В ее «Письмах из Африки» смелая и спокойная Карен одна скачет верхом с собаками по саванне, но это расходится с замечанием брата Томаса о том, что Карен без чужой помощи не могла даже взобраться в седло и с ней случался приступ бешенства, если позванный на помощь бой[14]14
  Бой (от англ. boy – мальчик) – туземная мужская прислуга в колониальных странах.


[Закрыть] не мог удержать лошадь на месте.

6. Карен была эгоистичной. Когда умерла ее сестра Эа, она потребовала от матери приехать в Африку и отказалась понять, что матери в тот момент важнее было позаботиться о дочери покойной сестры: якобы племянница имеет счастье провести с бабушкой многие годы, а она нет.

7. Карен была снобом. Она хотела быть уникальной, она страстно хотела быть богатой. В некоторых кругах она стала знаменитой благодаря своей «драматической» манере одеваться, а также тем, что сама добывала меха для одежды.

8. Есть мнение, что Карен не заразилась сифилисом от Брора, а подхватила болезнь еще раньше в Париже.

В общем, та еще дамочка. Приспешница дьявола. Писательница, полная мистики. Или же смелая и спокойная Карен из ее книг? Во всяком случае, с брендингом у нее все в порядке.

Признаться, прочитав ее биографию, я была не просто поражена – я была вне себя! Что за неуравновешенная шлюха?! Позже, перечитывая письма из Африки, я сообразила, что ее биограф Юдит Турман нарисовала более ужасную Карен, чем она была на самом деле, цепляясь за каждое предложение, написанное в секунду слабости, вырывая слова из контекста. В итоге голос Карен зазвучал отталкивающе. Но мне ее письма понятны, в них слышен человеческий голос. Черт подери тебя, Юдит! Поезжай-ка сама в Африку, побудь там в полном одиночестве больная и без средств к существованию восемнадцать лет. Пообщайся с миром посредством бумажных писем, ответ на которые идет неделями и месяцами, а потом поглядим: испытаешь ли ты хоть одно мгновение слабости, эгоизма, депрессии или безнадежности, когда кажется, что человек – один в этом мире и что никто не придет на помощь! Да, Карен имела собственнические наклонности, была себялюбива и неуравновешенна (а как иначе, когда стараешься скрыть свои слабости всеми доступными способами). Разве не так?