Текст книги "Женщины, о которых думаю ночами"

[письма Карен]

12.10.1930. Дорогая Эллен… Я почти каждый день летаю с Денисом… Теперь я знаю, что чувствуют ангелы.

Это были их последние счастливые мгновения.

До сих пор я следила за Карен из-за границы. Признаться, Кения – не самое привлекательное место. Я слежу за новостями с нарастающим беспокойством. По причине угрозы новых террористических атак в Найроби рекомендовано избегать посещения торговых центров, международных отелей, пользоваться такси, заглядывать в трущобы, посещать собрания или перемещаться в час пик и в выходные. И что остается? Проблема в том, что обратный рейс у меня в любом случае из Найроби.

Сейчас я сижу в автобусе на трехполосной автостраде по направлению к Найроби среди бесконечной вереницы грузовиков. Вокруг заводы, из труб которых валит черный дым, на краях дорог – припаркованная тяжелая техника, автомастерские и развалы. Воздух насыщен выхлопными газами и запахом странных химикатов. Промышленность, транспорт, автомобили, загрязнения, количество людей – все в совершенно иных масштабах, нежели в Танзании, и все валится на меня, оглушает.

И тут не до идиллии, но сюда надо приехать, если собираешься найти для себя Карен.

После Мкомази я провела последние дни у Олли с Флотеей, готовясь вернуться домой. Настирываю одежду в ведре. На ней такое количество пыли из саванны, что даже после третьего полоскания вода окрашивается в оранжевый цвет. Сходили с Флотеей прикупить домой сувениров, себе подбираю несколько кикой[22]22
  Традиционный западноафриканский платок.


[Закрыть], хотя и приходится отдать за них минимум в два раза большую сумму. Подруга Флотеи Приска подобрала для меня на свой вкус платье: еще вначале я упомянула, что мечтаю о канге простых тонов, но она решила, чтобы было представительно, так что теперь я смущенная обладательница костюма в стиле «Мама Африка», включая головной убор. Флотея отводит меня к портнихе подогнать под размер. Женщина на педальной машинке справляется за час и берет за работу 1000 шиллингов (сорок центов).

Мы еще раз выходим на прогулку, съедаем по порции супа в окружении тучи мух, и я набрасываю в записной книжке интересные кадры, которые снимать уже неохота. Возле глинобитного домика сидят в ряд женщины – все в разноцветных платьях канга и красных шерстяных шапочках. В вечернем освещении они выглядят совершенно потрясающе. Запечатлеваю их суровые бронзовые лица и отправляю в фотоархив моей памяти к остальным «снимкам».

Вечером лежу на диване в своей канга и футболке. Вместе с Олли отсматриваем еще пару документальных фильмов об Африке из его коллекции. Тут же вертится радостная Мишель, периодически выкрикивая приветствие по-фински. Флотея одета в шерстяные носки и флисовую кофту. Она варит имбирный чай – говорит, что он помогает согреться, ведь зима не за горами. Я говорю, что, если бы не были куплены обратные билеты, я вполне могла бы остаться здесь насовсем, на что Олли замечает, что тогда мы смогли бы снова отправиться в Мкомази. У меня такое чувство, будто я частичка этого чудного семейства. И кроме того, мне бы не пришлось делать выбор между львами и семейной жизнью: вот семья, а львы там.

В последний день я просыпаюсь в половине шестого утра. Помня, что мне предстоит целых шесть часов езды на автобусе, Флотея поднялась в четыре, чтобы приготовить мне курицу и картофель фри. Я пытаюсь втолковать ей, что мне достаточно и одного окорочка и что я ни в коем случае не возьму с собой целую курицу. Флотея вся в слезах со вчерашнего вечера из-за моего отъезда, так что настроение невеселое. Она спрашивает еще раз, неужели я не могу отменить свой рейс и остаться здесь навсегда. Я уверяю ее, что и мне этого хочется больше всего.

Потом Олли отвозит меня в Арушу к отелю «Импала», откуда отходит мой рейс в Найроби. В микроавтобусе я оказываюсь единственной белой пассажиркой. Скажем, я ошибочно предполагала, что случится шумная и хаотичная поездка в переполненном транспорте, но все не так: в салоне царит полнейшая тишина, автобус двигается точно по расписанию.

Через два часа останавливаемся на кенийской границе. Повсюду толпы стоящих в очередях людей, желающих заполучить отметку в смятую, полуистлевшую, едва не разваливающуюся бумажку, представляющую собой их удостоверение личности. Я встаю в очередь на паспортный контроль на танзанийской стороне, и вдруг звонит мой телефон. Отвечаю. Сквозь треск откуда-то издалека я слышу знакомый голос: «Принято решение о выделении тебе гранта, поздравляем!» И дальше Олли в возбуждении зачитывает найденную им в Интернете информацию. Я пересекаю границу с Кенией.

Место моего размещения в Найроби находится далеко от центра, в части города, названной в честь Карен, в нескольких километрах от ее дома. Кроме меня, здесь нет проживающих, все остальные отменили бронирования в страхе перед терактами и по причине запрета на въезд в страну. С портье мы договариваемся, что завтра мне предоставят водителя (говорит, что обращаться к обычным таксистам здесь небезопасно, а пешком идти – даже речи быть не может). После этого я заношу свои вещи в огромный холодный номер. На ужин съедаю твердый, как подошва, кусок баранины в пустом зале ресторана. Ощущение не слишком приятное, но что еще можно получить за такие деньги?! Моих денег не хватает на распрекрасные мечтания о Карен Бликсен, которые стоили бы 500–600 евро за ночь. Кроме этого стоит холод и идет дождь. Такая же погода по прогнозам простоит следующие три дня.

Через мгновение приходит осознание.

Над холмами Нгонга идет дождь.

* * *

[телеграмма]

Карен буду на месте тчк здесь целый район назван в честь тебя тчк есть Karen Road зпт Karen Country Club зпт Karen Blixen Coffee зпт Garden Karen Shopping Center зпт Karen Hospital зпт Karen Police Station тчк посадочной полосы Нзиге нет тчк на месте кофейных плантаций поле для гольфа тчк прибуду завтра тчк М

* * *

«Я владела фермой в Африке, у подножия нагорья Нгонг».

Дорогая Карен, именно так ты начинаешь свою историю, и когда я наконец стою во дворе твоего дома, фразы начинают мелькать в моем сознании, подобно видениям. Вот он – твой дом. Он меньше и куда скромнее, чем я себе представляла, но это он: Мбогани. Сюда вечерами приходили буйволы золотой пыли заката, как ты пишешь. С этой лужайки ты взлетела вместе с Денисом – на твоей голове летный шлем из козьей кожи, – чтобы перелететь через синеющую гору Нгонг. Отсюда ты отправлялась верхом на прогулку в девственный лес, начинающийся сразу за оградой, ныряя в него, словно в зеленую занавесу. Здесь утренний воздух был прозрачен, как стекло, и такой свежий, что тебе казалось, будто ты стоишь на дне моря. А вот где-то там располагались круглые, с острыми крышами хижины кикуйю, а там, южнее, начинался мир буйволов, антилоп и львов – мир крупной дичи, придававший усадьбе экзотический флер, как если бы по соседству проживал король. И когда заходило солнце, казалось, будто воздух наполнялся животными, а снизу от реки раздавался вой гиен. Здесь ты настолько ощущала себя частью этого мира, что твое дыхание сливалось с шелестом ночного ветра в деревьях. А когда после сезона дождей начинали цвести кусты кофе, вид был изумительный: словно над шестьюстами акрами земли повисло облако туманного мела и слепого дождя.

Ты постукивала ладонью по молодому стволу этого теперь уже столетнего тюльпанного дерева, на этой каменной скамейке ты сидела по утрам, совещаясь с работниками, а вечером курила и смотрела на холмы Нгонга, которые тогда еще не были закрыты разросшимися деревьями, как сейчас. Иногда с тобой сидел вождь племени кикуйю Кинанджуй, одетый в обезьянью шкуру, с котелком из бараньего желудка на голове, а с ним и другие старейшины, пришедшие обсуждать важные дела. И мальчишки вновь просили бы тебя поговорить, как дождь, потому что стихи, что ты декламировала, казались им дождем.

Здесь проводила ты субботние вечера, что были лучшим временем: уже никакой почты до вечера понедельника, а значит, можно чувствовать себя на время защищенной от долговых писем. Здесь появлялись в промежутках между походами Денис и твой друг Беркли Коул, поставлявшие тебе лучшие вина и сигареты и писавшие домой в Англию, чтобы оттуда выслали тебе книги и граммофонные пластинки. Отсюда одинокими вечерами ты смотрела в сторону Найроби, а висевший над ним космический туман запускал в твоих мыслях бешеную пляску, рисуя перед глазами образы великих городов Европы.

И когда в одиночестве ты смотрела, как минуты одна за одной бегут по циферблату, тебе казалось, что сама жизнь уходит вместе с ними. Но при этом ты ощущала тихое, сокровенное присутствие тех, кто жил здесь до тебя, и их жизнь продолжалась, хотя и на другом уровне.

Я неспешно брожу по дому. В старые времена огонь кухонной плиты поддерживали круглые сутки. Из-за жара и опасности пожара кухню разместили в отдельном здании в конце коридора. Здесь все еще сохранился столетней давности ореховый стол для посуды, маслобойка, мясорубка «Беатрис» и сушилка для чулок Карен. Холодильников не было, еду хранили в обычном шкафу. Здесь Каманте готовил обед для королевских особ и взбивал яичные белки садовым ножом так, что они разлетались вокруг, точно облака летом.

Из рабочего кабинета Карен во двор и на террасу открываются стеклянные двери во всю стену. На боковом столике – подаренный Денисом граммофон, перед камином на полу леопардовая шкура. Стена закрыта полкой для книг, на металлической табличке выгравированы инициалы Дениса, а над полкой висят красный и зеленый корабельные фонари – ими посылались сообщения ближайшим друзьям: Денису и Беркли Коулу. На письменном столе дорожная пишущая машинка Карен «Корона» – маленькая, размером с современный уменьшенный ноутбук, но с тем отличием, что она одновременно является и принтером. Я представляю себе Карен. Вот она сидит, окруженная ворохом бумаг, и беседует с Каманте о своей книге. «Мсабу, ты сама веришь, что можешь написать книгу? – спрашивает Каманте, указывая с явным сомнением на лице на тяжелые книги в кожаных переплетах на полках. – Хорошая книга с начала до конца удерживается вместе. Даже если поднять ее и встряхнуть, она не развалится. А ты пишешь кусочки. Когда бои забывают закрыть дверь, кусочки разлетаются, падают на пол, и ты сердишься. Хорошей книгой этому не стать».

У супругов Бликсен была у каждого своя спальня. Карен подолгу оставалась у себя, и сейчас я знаю почему: она болела, писала письма, читала приличные книги в твердом переплете – эти редкие жемчужины, привезенные сюда из Европы. В ее спальне почти все белое: шкафы вдоль стен, кровать и трюмо с лилиями из сада. Я рисую себе Карен, лежащую на кровати в белой ночной рубашке, – уставшую, больную, подавленную, охваченную депрессией, но иногда и счастливую. Именно здесь находится та настоящая Карен, эта ночная женщина, которую я стремлюсь понять и ощутить хоть что-нибудь от нее оставшееся – может, хотя бы запах? Представляю себя на ее постели: лежа на правом боку, вижу сад, а если на спине – темные балки потолка. На них Карен могла смотреть до бесконечности.

Обход заканчивается в столовой, где 9 ноября 1928 года, как с гордостью сообщает следующий за мной по пятам гид, принцу Уэльскому подавались приготовленные Каманте блюда. Да, тот самый знаменитый бульон Каманте, камбала из Момбасы, куропатки с бобами, гранаты… Мне все интересно: я киваю и записываю. Похоже, гиду надоели мои бесконечные расспросы о том, является ли тот или иной предмет оригиналом и были ли все эти вещи во времена Карен, потому что он считает необходимым заметить, что «зола в камине оригиналом не является».

Меня оставляют одну. Столовая выполнена в темных тонах, здесь прохладно, и только фарфор на столе сверкает свежестью. В открытых окнах слышатся пение птиц и стрекотание цикад.

Я совершаю мысленное путешествие на сто лет назад, пытаясь представить, каково было здесь бесконечными одинокими вечерами, неделями, месяцами, годами. Теперь я знаю, что по ночам в Африке черным-черно и ночь длится двенадцать часов каждый день в году; я знаю, каково это, когда нет электричества и дом приходится освещать керосиновыми лампами. Вокруг тьма. Бесконечный космос Африки. Дания на расстоянии 44 дней пути.

[письма Карен]

17.3.1931 Дорогая мама… Пожалуйста, не думай, будто я полагаю, что «растратила свою жизнь» здесь, когда все окончилось крахом, или что я предпочла бы другую участь. Я чувствую, как многого… мне удалось достичь… К другим Африка может быть не столь жестока, но мне хочется думать, что я была ее любимым ребенком. Передо мной открылся мир поэзии во всем его великолепии… и я влюблена в него. Я смотрела львам в глаза, ночевала под Южным Крестом; я видела, как пылают бескрайние равнины и как после дождей они вновь покрываются нежной травой; я стала другом сомалийцам, кикуйю и масаи, я летала над холмами Нгонга… Я верю, что мой дом служил прибежищем для путников и больных, а для черного населения стал центром дружбы. В последнее время дела идут не слишком хорошо. Но так оно повсюду в мире.

10.4.1931. Приватно. Милый Томми… Полагаю, эти тяжелые времена заставили меня понять всю безграничную красоту и богатство жизни. Сколь бессмысленными могут оказаться вещи, которыми ты озабочен. Мне кажется, если я уйду из жизни со всем тем, что я здесь полюбила, конец не был бы слишком ужасен или печален… Конечно, страдала бы мама, и все такое… но для меня исчезнуть с этим миром – наиболее естественная вещь. Как ты смотришь, если придется пойти работать года на два или на три, чтобы помочь мне получить образование и встать на ноги?.. Не воспринимай этого как угрозу, мол, помоги, содержи, или я умру… По мне, самое простое и разумное было бы умереть, но если ты считаешь, что имеет смысл еще попытаться, то подумай.

Декабрь 1930 года – начало конца. Акционеры Karen Coffee Company приняли решение о продаже фермы с молотка. Выплаты по кредиту не совершались уже в течение двух лет, акционеры потеряли громадные суммы. Карен обратилась к Денису, попыталась взять взаймы для спасения дома и земель – но все напрасно. После семнадцати лет борьбы за мечту история пришла к своему завершению.

Покупателем оказался молодой предприниматель из Найроби по имени Реми Мартин. Он хотел превратить ферму в стильное предместье, точкой притяжения которого стали бы центр для игры в гольф и клуб для белых. Он собирался назвать место «Карен» в честь баронессы Бликсен и даже предложил ей остаться жить в доме до тех пор, пока земля не будет распродана под застройку. «Я лучше буду жить посреди Сахары, чем на участке в двадцать акров в предместье моего имени», – ответила Карен.

В апреле 1931 года Карен начала разбираться с хозяйственными вопросами, распродавать мебель и фарфор – его выставили на всеобщее обозрение в столовой. На какое-то время в Найроби возникла мода ездить на ферму, чтобы осмотреть и пощупать распродаваемые вещи. Собственно, леди Макмиллан и купила большую часть вещей. Денис переехал к своему другу в Найроби, где он чувствовал себя комфортнее, когда «телефон под рукой и дантист поблизости», и таким образом устранился от процесса, означавшего закат мира Карен. Сама она находилась на грани нервного срыва: не спала, не ела и не была в состоянии четко мыслить. Она хотела застрелить свою собаку, лошадь и исчезнуть самой. Она страдала от жутких кошмаров и боялась настолько, что попросила маленького сына своего слуги спать с ней в одной комнате.

Что Карен могла сделать со своей жизнью? Действительно, что со своей жизнью может сделать одинокая сорокалетняя женщина, оставившая работу и дом?

В мае Денис собирался отправиться на самолете на побережье привести свое жилье в порядок, и Карен нарисовала на странице своей книги идиллическое изображение их последней встречи: Денис уходит, возвращается забрать одну книжку, из которой на прощание читает ей стихотворение.

Скорей всего все было не так благостно: они находились в тяжелой ссоре, фактически их отношения расстроились окончательно, а Карен даже пыталась кончить жизнь самоубийством – об этом она написала, правда, позже письмо исчезло.

Весть о несчастье пришла в Найроби раньше, чем она добралась до фермы. Карен как раз находилась по делам в Найроби и только удивлялась, почему люди отворачиваются от нее и не заговаривают, как обычно, пока леди Макмиллан не отвела ее в боковую комнату, чтобы передать новость. «В Найроби мне было одиноко, как на необитаемом острове, – напишет она позже. – Оказалось достаточно только имени Дениса, чтобы выплыла правда и я все узнала и поняла». На следующий день Дениса похоронили на холмах Нгонга, поблизости от того места, которое они выбрали для себя. Карен послала брату телеграмму: «Денис разбился на аэроплане четырнадцатого похоронен на Нгонге сегодня Таня».

* * *

[письма Карен]

5.7.1931. Дорогой Томми… Я очень устала, так много всего навалилось.

Каждый день в течение всего лета местные приходили посидеть перед домом Карен, потому что никто не хотел поверить в то, что она действительно уезжает. Они ждали, что будет дальше. Невероятно, но Карен удалось договориться о выделении для своих работников племени кикуйю резервации, где удалось разместить все 153 семьи с их тремя тысячами коров. Ей удалось протолкнуть эту идею, вероятно, потому, что все обращались с Карен, как с вдовой: новый губернатор жалел ее в связи с трагической гибелью Дениса.

В конце июля 1931 года группа переселенцев из Европы и африканцев проводили Карен до железнодорожного вокзала в Найроби, откуда она отправилась в свою последнюю европейскую поездку. Из Момбасы Карен плыла дешевым третьим классом на палубе парохода «SS Mantola». На большее денег не хватило. Карен к тому моменту исполнилось 46 лет.

Ей потребовалось пять лет, чтобы суметь начать писать о своей жизни в Африке, и двенадцать, чтобы разобрать привезенные из Африки деревянные ящики – все те книги и памятные вещи, что она взяла с собой, покидая дом в Нгонге.

Моя поездка в Африку подходит к концу, но хочется еще увидеть те легендарные холмы Нгонга, над которыми летали Карен и Денис в их последний год, а также могилу Дениса. Местный работник по имени Джонни вызывается сопровождать меня на холмы, если я не против того, чтобы его четырехлетняя дочь Бейонсе поехала с нами. Так что девчонка сидит с серьезным видом на заднем сиденье, а ее отец везет белую туристку на Нгонг.

Создается ощущение, что Джонни хорошо осведомлен о Карен и даже сам немного изучал эту тему. По его словам, ее здесь уважали. Баронесса хорошо платила, она открыла школу, несмотря на возражения вождя племени. Якобы местные кукуйи и масаи до сих пор помнят имя Карен. Джонни даже знает детей ее слуги Каманте – им сейчас под шестьдесят. У них он и записал воспоминания о Карен. Он предлагает мне свои записи, которые еще не были опубликованы. «Когда приедете в Найроби в следующий раз, позвоните мне, я принесу бумаги». Вопрос, так ли это или же Джонни просто хочет поведать мне то, о чем я и без него наслышана, Бейонсе никак не реагирует.

По правде, воспоминания Каманте о Карен опубликованы отдельным изданием. Эта пронзительная книга с фотографиями называется «Longing for Darkness – Kamante’s Tales from Out of Africa». Книжку написал американец Питер Бирд. В 1960-е он разыскал Каманте, все так же жившего на территории резервации племени кукуйю в Найроби. Воспоминания рисуют теплые отношения между Карен и африканцами. В главе «The goodness of Mrs. Karen»[23]23
  «Доброта миссис Карен» (англ.).


[Закрыть] Каманте рассказывает о любви к ней местного населения. Если кого-то выгоняли с его земель, Карен давала ему работу в своем саду, выделяла место под постройку дома и небольшой кусок земли: «То была чудесная женщина, она никого не ненавидела, ничьих традиций, даже магометан».

В тексте фигурирует также некто мистер Пинья-Хатерн, собственно, одна глава называется «Mr. Pinja-Hatern never feared»[24]24
  «Мистер Пинья-Хатерн никогда ничего не боялся» (англ.).


[Закрыть]. Когда этот мистер умер, Каманте написал: «Миссис Карен очень долго оплакивала смерть этого мужчины. Они были давними друзьями и любили друг друга. Многие приходили молиться, чтобы миссис не сотворила с собой ничего дурного, потому что смерть ждет каждого».

Казалось бы, четырнадцать километров к Нгонгу и могиле мистера Пинья-Хатерна, но все не так просто: потребовалось более часа. Пробки уже у торгового центра района Карен, потому что все машины проверяются, причем это обычное дело, а не режим повышенной готовности в связи с террористическими актами.

Мы проезжаем мимо дома, где снимали фильм «Из Африки» – я сразу узнаю тенистую аллею из жакаранд, в конце которой виднеется дом. Далее – сохранившийся дом служанки Карен Юмы. Она построила его незадолго до своего отъезда в 1931 году. Пересекаем реку, служившую сто лет назад границей ее угодий. На другой стороне начиналась резервация масаи. Во времена, когда Карен с Денисом верхом отправлялись в Нгонг, здесь была густая чаща, но теперь по краям дороги горят мусорные кучи, повсюду либо идет стройка, громоздятся трущобы и свалки, либо торчат то ли недостроенные, то ли полуразрушенные дома. Обочина завалена мусором, среди которого пасутся стада коз. По этому поводу Джонни подмечает, что мясо местных коз считается самым лучшим. Район Нгонг Тауншип, за которым возвышается нагорье, отличается особой разбитостью: сегодня работают рынки, поэтому многолюдно, из тюнингованных автобусов матуту гремит музыка. Джонни советует мне держать окошко закрытым. Если я представляла себе идиллическую поездку к мистическим холмам Нгонга, то я глубоко заблуждалась.

Мы проезжаем через крохотные деревушки, и чем ближе становимся к нашей конечной цели, тем красивее пейзаж. Последний отрезок пути приходится преодолевать пешком по каменистой тропинке. Наконец смотрительница могилы Дениса открывает нам железную калитку, и мы оказываемся внутри небольшого пространства с обелиском и ухоженным садиком, только деревья выросли и заслоняют вид на дом Карен, на Килиманджаро и на гору Кения. Легенда гласит, что когда-то у могилы частенько видели львов. Становится понятно, почему желтенькая собачонка смотрительницы забегает внутрь и укладывается у основания памятника.

Сейчас, после пяти недель путешествия, я почти так же разорена, как Карен после восемнадцати лет пребывания в Африке. Я не могу позволить себе переночевать в отеле «Karen Blixen Coffee Garden» на ее бывших угодьях, но помираю с голода, и потому, вернувшись с Нгонга, отправляюсь туда съесть поздний ужин. Если Найроби – это город крайностей, то отель – одно из проявлений Найроби: у ворот охрана, автомобили осматриваются, а внутри забора обнаруживается совершеннейший мир отдохновения для богачей Найроби, жаждущих люксовых ощущений граждан страны. Вокруг «Swedo House», домика управляющего поместьем Карен, выстроен целый гостинично-ресторанный комплекс – воистину мечта Карен Бликсен. В местных «хижинах» можно заночевать в колониальном интерьере. Воплощение идиллии – ресторан в саду – полон богатых белых, отмечающих день рождения ультрамодных черных и фланирующих официантов в белых пиджаках, разносящих напитки и красиво оформленные блюда. Заказываю себе поесть – тунца в глазури из кунжутного семени с соусом васаби, – но ничего не могу поделать со своим раздражением. Все здесь выглядит вычурным, извращенным, издевательски самодовольным – вплоть до орущих плазменных панелей в баре. Тошнит от всего этого. Может, я слишком много времени провела без людей, в бескрайних саваннах или среди кричащей нищеты. Или же я просто чертовски голодна. Либо все именно так, как сказал Олли: в Африке все переживания – хорошие и плохие – воспринимаются особенно остро. Здесь все на пределе: фантастическая природа, кошмарная нищета, безумство белых.

Последнее доказывает клуб «Мутайга», служивший оазисом иммигрантов, куда Карен приезжала верхом или на автомобиле пообедать. Мне там делать нечего. Даже сегодня в эту мекку для «сливок» местного общества просто так не попадешь, а подать прошение на получение членства на основании рекомендации звучит так архаично, что само место начинает вызывать отторжение.

Зато получается заглянуть в открытый в 1904 году отель «Норфолк». В свое время Карен встречала здесь всех сколько-нибудь выдающихся британских генералов, майоров, леди, графов и графинь. Именно здесь она провела свою первую ночь после прибытия в Найроби в качества новоиспеченной супруги Брора в 1914 году. Ее прибытие было отмечено в колонке светской хроники местной газеты фразой «барон и баронесса Бликсен-Финеке прибыли в Найроби в четверг». Но о моем прибытии нигде не сказано, так что я тайком проскальзываю мимо портье, чтобы осмотреться. Увы, после взрыва 1980 года заведение пережило такой грандиозный ремонт, что дух старины, ощутить который я надеялась, выветрился окончательно.

Позже, когда мы с полузнакомой финкой по имени Хилкка ужинали в знаменитом оформленном в колониальном духе баре «Лорд Деламер» того же отеля, мне удалось ощутить стиль жизни местного белого населения. Хилкка трудится в одной финской гуманитарной организации, ей приходится выезжать в опасные зоны, где, с ее слов, в поездках их часто сопровождает вооруженная охрана – по два солдата на одного белого. В пустыне бездорожье, условия тяжелые: еда часто оказывается испорченной, приходится обходиться взятыми с собой галетами и консервами, так что после двухнедельной поездки наступает истощение организма.

Если для Карен жизнь здесь означала максимальную степень освобождения, то ныне жизнь иностранца диктуется целым сводом ограничений и правил. В центре нельзя гулять пешком. Брать такси нельзя. Опасность стать жертвой грабежа настолько велика, что, отправляясь на прогулку, нельзя брать ни часов, ни даже очков, а если хочется поехать на пикник, это следует делать на территории платных, огороженных и охраняемых парков.

Спрашиваю у Хилкки, боится ли она. Говорит, что нет, мол, она не трусиха.

В последний день своего путешествия я воплощаю главные «мечты белого туриста об Африке». Посещаю приют для слонов, а до отправления в аэропорт устраиваю себе обед в роскошной английской усадьбе, где ночь стоит 800 евро. Стены снаружи обвиты плющом, по лужайкам гуляют редкие жирафы Ротшильда – утром они приходят к ресторану, просовывают головы в окошко и выпрашивают у завтракающих гостей лакомства.

Метрдотель приветствует меня и предлагает аперитив. Я усаживаюсь в кресло в саду с видом на лужайку. Дождь, шедший два дня, закончился, сквозь сине-фиолетовые тучи начинает проглядывать солнце, а я погружаюсь в тонкую паутину начинающегося вечернего опьянения в невероятной, дышащей историей усадьбы с жирафами.

Я думаю, Карен, ты была совсем не такой, как я тебя себе представляла. Ты не была безудержно смелой, сильной, независимой, умной и хорошей чудо-женщиной, какой я представляла тебя. Ты была человечнее, слабее, болезненней, подверженной страстям и эмоциям, депрессии и эгоизму, желавшей обладать и быстро утрачивающей надежду, ты любила охоту и всякие безделушки.

Но это ничего, Карен. Мы все такие.