Текст книги "Странствия Персилеса и Сихизмунды"

Глава двенадцатая,

в начале коей путешественники вспоминают о минувшей беде, о благонамеренности Харифа, о храбрости священника и о горячности Рафалы; вот только они забыли у нее спросить, каким образом удалось ей ускользнуть от турок, высадившихся на суше. Впрочем, путники легко сообразили, что, воспользовавшись переполохом, она забилась в укромный уголок с тем, чтобы потом исполнить заветное свое желание – жить и умереть христианкой.

Наконец путники приблизились к Валенсии, но, не желая задерживаться, в самый город не вошли. Впрочем, нашлись люди, которые рассказали им, как широко этот город раскинулся, какой славный живет в нем народ, сколь живописны его окрестности, словом, обо всем, что делает его самым красивым и самым богатым городом не только в Испании, но и во всей Европе; много лестных слов услышали путники и о красоте валенсианок, о необычайной их порядливости и о том, как красиво здесь говорят, – мягкостью и благозвучием выговора с валенсийцами одни лишь португальцы могли бы поспорить.

Путники порешили, несмотря на усталость, проходить ежедневно еще больше, чем раньше, чтобы поскорей поспеть в Барселону, – они получили сведения, что там можно сесть на одну из галер, которая во Францию заходить не будет, а доставит их прямо в Геную. Когда же они покинули Вилья Реаль, очаровательное, живописнейшее селение, из лесу неожиданно вышла валенсийская пастушка, одетая по-деревенски, вся ясная, как солнышко, красивая, тоже как солнце или как луна, и без подходов и без всяких церемоний, пленяя слух своим выговором, обратилась к паломникам с вопросом:

– Скажите, сеньоры: лучше самой или же лучше дать повод?

На это ей Периандр ответил так:

– Прелестная пастушка! Если ты подразумеваешь ревность, то и сама не ревнуй и повода не подавай: ведь если ты станешь ревновать, то этим ты себя унизишь, а если вызовешь ревность в другом, то утратишь доверие. Если же тот, кто тебя любит, человек разумный, то, зная твои достоинства, он будет тебя любить и уважать, а если он человек недалекий, то зачем он тебе тогда нужен?

– Ты рассудил умно, – молвила поселянка и, простившись с путниками, скрылась в чаще леса, повергнув их в изумление своим вопросом, своим проворством и своим пригожеством.

По дороге в Барселону с путниками случились еще кое-какие происшествия, но столь незначительные, что о них не стоит и упоминать; упомянем лишь, что они издали увидели святую гору Монсеррат и с благоговением ей поклонились, но, опять-таки чтобы не задерживаться, подниматься на нее не стали.

Когда же они подходили к Барселоне, как раз в это время к берегу подходили четыре испанские галеры и приветствовали город орудийным залпом; затем моряки спустили на воду четыре шлюпки, из коих одна была покрыта дорогими левантийскими коврами и алого шелка подушками, а в той шлюпке, как вскоре выяснилось, находились красивая нарядная молодая дама, пожилая дама и две прехорошенькие, скромно одетые девушки.

Множество народа, как обычно, собралось поглядеть на галеры, а главное – на приезжих; между тем любопытство привело наших странников к самым шлюпкам, так что они могли протянуть руку выходившей из шлюпки даме, дама же, сойдя на берег, окинув взглядом собравшихся и с крайним вниманием оглядев Констансу, сказала:

– Подойдите ко мне, прелестная странница! Пойдемте со мною в город – я хочу уплатить вам свой долг, о коем вы, должно полагать, мало осведомлены. Спутники ваши пусть тоже с нами пойдут – вам не к чему покидать такое милое общество.

– Что касается вашего общества, – подхватила Констанса, – то оно столь приятно, что лишь человек, находящийся не в полном разуме, способен от него отказаться. Пойдемте, куда вам будет угодно, спутники же мои последуют за мной – они со мною неразлучны.

Дама взяла Констансу за руку и, сопровождаемая кавальеро, явившимися встречать ее, а также знатью, прибывшею на галерах, направилась в город, и во все продолжение пути Констанса не спускала с нее глаз и никак не могла припомнить, где она ее видела. Дама вместе со всеми новоприбывшими расположилась в одном из лучших барселонских особняков и не пожелала отпустить странников, а как скоро представилась возможность, то обратилась к ним с такою речью:

– Я хочу, сеньоры, вывести вас из недоумения, а вы, уж верно, недоумеваете, видя то особое расположение, какое я вам выказываю. Итак, да будет вам известно, что зовут меня Амбросьей Агустиной; родилась я в одном из городов арагонских; брат мой, дон Бернардо Агустин, – начальник галер, только что прибывших в Барселону. В отсутствие моего брата и тайно от моих родных в меня влюбился кавалер ордена Алькантары Контарино де Арболанчес, я же, влекомая моею звездою, или, лучше сказать, моею собственною слабохарактерностью, полагая к тому же, что это для меня хорошая партия, пошла с ним под венец, и он стал властелином моих мечтаний и моим повелителем. Но в тот самый день, когда мы с ним поженились, он получил от его величества приказ сопровождать испанскую пехотную часть, направлявшуюся из Ломбардии в Геную, на остров Мальту, где, судя по всему, собирались высадиться турки. Контарино повиновался беспрекословно и, второпях не успев даже пожать плоды нашего брачного союза и не обращая внимания на мои слезы, по получении приказа немедленно отбыл. Я осталась с таким чувством, словно на меня обрушился небесный свод, словно душа моя и сердце сдавлены и зажаты между небосводом и землею. Одна мечта сменялась у меня другою, один замысел – другим, и наконец я остановилась на таком, коего осуществление отняло у меня на время честь, а могло бы отнять и жизнь. Никому ничего не сказав, в мужском платье, которое я взяла у одного из слуг, я ушла из дома и поступила з помощники к барабанщику роты, стоявшей в селении, расположенном милях в восьми от того, где жила я. За несколько дней я научилась отбивать дробь не хуже моего хозяина и усвоила все грубые замашки полковых музыкантов. Немного спустя к нашей роте присоединилась другая, и обе двинулись в Картахену, где им предстояло погрузиться на четыре галеры, находившиеся под командой моего брата, а замысел мой состоял как раз в том, что я на одной из этих галер отправлюсь в Италию и там разыщу моего мужа; супруг же мой, – думалось мне, – по своему благородству не станет осуждать меня и порицать за дерзновенную мою мечту, а она так мною завладела, что меня даже не останавливала опасность быть узнанной на галерах моего брата. Кто любит, тот преодолевает всевозможные препятствия, тот победит какие угодно трудности, ничто его не остановит, обрыв для него не обрыв, а ровное место, он подавляет в себе чувство страха и не теряет надежды, даже когда положение представляется безнадежным. Должно заметить, что события часто развиваются совсем не так, как мы предполагаем, а потому и мой план, незрелый и непродуманный, едва не погубил меня, и вот об этом-то я собираюсь вам рассказать. У наших солдат, стоявших на постое в одном ламанчском селении, завязалась отчаянная драка с сельчанами, и в этой драке был смертельно ранен некий граф. В столице нарядили следствие, командиры рот были схвачены, солдаты разбежались, однако ж кое-кого удалось задержать, и той же участи подверглась и я, несчастная и ни в чем не повинная. Солдат приговорили к двум годам галер, а заодно и меня. Тщетно оплакивала я свое злополучие, видя, сколь тщетными оказались все мои мечты. Хотела руки на себя наложить, однако ж страх вечных мучений удержал в моей руке нож и стащил с моей шеи петлю. Я ограничилась тем, что выпачкала себе лицо, обезобразила себя сколько могла и забилась в угол повозки, намереваясь плакать, не осушая глаз, и ничего не есть: пусть, мол, слезы и голод довершат то, чего не могли совершить ни петля, ни нож. Прибыли мы в Картахену еще до прихода галер. Нас отвели под стражей в тюремный замок, и там мы пребывали в ожидании, вернее – не в ожидании, а в страхе перед тем, что с нами будет. Не знаю, сеньоры, помните ли вы, как недалеко от постоялого двора вам встретилась повозка и как эта прелестная странница, – тут дама указала на Констансу, – дала коробку консервов ослабевшему преступнику.

– Да, я помню, – сказала Констанса.

– Ну, так знайте же, что то была я, – продолжала сеньора Амбросья. – Сквозь занавески я всех вас разглядела и не могла на вас не заглядеться: ведь вы все так хороши, что вами невольно залюбуешься. Ну, так вот: галеры пришли и притащили на буксире мавританскую бригантину, которую две из них дорогой взяли в плен. В тот же день солдат заковали в цепи и велели им сменить военную форму на бушлаты, – превращение это, конечно, печальное и прискорбное, однако ж терпимое: если горе не лишает человека жизни, то он с ним свыкается. Настала моя очередь менять одежду. Надсмотрщик велел вымыть мне лицо – сама я была так слаба, что не могла пошевелить рукой. Меня оглядел цирюльник, который брил команду, и сказал:

«На такую бороду я много бритв не изведу. И зачем только нам прислали этого заморыша? У нас тут гребцам житье не сладкое. Ведь ты же еще щенок – что ты такого мог натворить, за что ты к нам попал? Бьюсь об заклад, что тебя сюда прибило волной и течением чужих злодеяний».

Тут он обратился к надсмотрщику и сказал:

«Я так полагаю, начальник: самое благое дело – заковать этому мальчонке ноги в кандалы и направить в кормовую каюту: пусть он прислуживает командиру, – какой из него гребец?»

От этих слов, раскрывших передо мной весь ужас моего положения, у меня так больно сжалось сердце, что я потеряла сознание и упала замертво. Мне потом сказали, что в бессознательном состоянии я пробыла несколько часов, в течение которых меня всячески старались привести в чувство. Особенно меня тревожило – если только, впрочем, я была тогда способна испытывать какие-либо чувства, – что вот сейчас откроется, что я женщина, а не мужчина. Наконец я очнулась, и первое, что я увидела, это склоненные надо мною лица моего брата и моего супруга, державших меня за руки. Не могу постигнуть, отчего в это мгновенье вечный мрак не окутал мои очи; не могу постигнуть, как не прилип у меня к гортани язык. Я не в силах была произнести ни единого слова, хотя слышала, как брат мой спросил:

«Что это за одежда на тебе, сестра?»

А муж мой спросил:

«Сокровище души моей! Что это за маскарад? Когда бы за твое добронравие мне не ручалась твоя честь, я бы тут же заставил тебя сменить это одеяние на саван».

«Так она вышла за вас замуж?» – спросил моего супруга мой брат. – Для меня это такая же точно неожиданность, как то, что на ней мужское платье. Если это правда, то, право же, это для меня большое утешение в моем горе, которое мне причинил ее вид».

Тут, помнится, я собралась с духом и сказала:

«Брат мой! Я твоя сестра, Амбросья Агустина, вышла замуж за сеньора Контарино де Арболанчес. Моя любовь к нему и мое одиночество (ведь тебя тогда со мной не было) принудили меня пойти с ним под венец, но он, даже не успев насладиться радостями супружества, со мною расстался; тогда я, взбалмошная, вздорная, безумная, надела на себя это платье и пустилась догонять моего мужа».

И тут я им рассказала всю свою историю, которую вы уже слышали, и судьба, как видно, сжалилась надо мной, ибо и супруг и брат мне поверили и прониклись ко мне состраданием. В свою очередь, они мне рассказали, что муж мой попал в плен к маврам, – они захватили баркас, на котором он ехал в Геную, освободили же его накануне вечером, и с братом моим он увиделся только сейчас, у бесчувственного моего тела. Все это может показаться маловероятным, однако ж все произошло именно так, как я вам рассказываю.

На галерах находилась вот эта самая сеньора, которая прибыла сюда вместе со мной, и две ее племянницы – они направляются в Италию, к сыну сеньоры, который ведает в Сицилии королевским имуществом. Они дали мне платье – то, что сейчас на мне. И вот сегодня муж мой и брат на радостях позволили нам сойти на берег, чтобы мы немного развлеклись, а у них тут много друзей, и они сами хотят с ними повеселиться. Если же вы, сеньоры, направляетесь в Рим, то я попрошу брата доставить вас в ближайшую к нему гавань. Мне хочется за коробку консервов, которая явилась для меня тогда истинным благодеянием, отблагодарить вас чем только могу. И если даже я сама и не поеду в Италию, мой брат по моей просьбе все равно вас туда отвезет. Такова, друзья, моя история. Если вы мне скажете, что вам не верится, то меня это не испугает: истина способна занемочь, но умереть она никогда не умрет. Говорят, что оказать доверие – значит проявить учтивость, вы же, сколько я могла заметить, чрезвычайно учтивы, и вот на вашу учтивость я и возлагаю мои надежды.

На сем кончила свою речь прелестная Агустина; вслед за тем слушатели начали выражать изумление, каковое вскоре достигло своего предела, вслед за тем начали выясняться подробности, а вслед за тем начались объятия – Констанса и Ауристела обняли очаровательную Агустину. Агустине, однако, предстояло возвратиться на родину – такова была воля ее мужа, потому что брать с собой жену в поход, сколько бы ни была она мила своему супругу, всегда обременительно.

Вечером море до того разыгралось, что пришлось увести галеры подальше от берега, – берег здесь ненадежен. Гостеприимные каталонцы, – народ вспыльчивый, в гневе ужасный и вместе с тем мягкий, миролюбивый; народ, который с легкостью жертвует жизнью во имя чести и в защите жизни и чести превосходит самого себя, а это значит, что он превосходит в том все народы мира, – посетили сеньору Амбросью Агустину и постарались чем возможно порадовать ее, заслужив благодарность ее мужа и брата. Ауристела того натерпелась на море, что водный путь ее уже не прельщал, – она предпочла идти в Италию пешком через Францию, благо во Франции было тогда спокойно. Амбросья поехала обратно в Арагон, галеры двинулись своим путем, странники же – своим и через Перпиньян вступили в пределы Франции.

Глава тринадцатая

Из Перпиньяна путь наших путников лежал во Францию, и еще на много дней хватило им разговоров о приключениях Амбросьи; множество допущенных ею оплошностей они объясняли ее малоопытностью и оправдывали ее безрассудство любовью к мужу.

Коротко говоря, она, как уже было сказано, возвратилась к себе на родину, галеры двинулись своим путем, а наши странники – своим, и когда они прибыли в Перпиньян, то остановились в гостинице, у ворот которой стоял стол, а вокруг стола сгрудилось множество народу, смотревшего, как играют в кости два человека, – больше никто участия в игре не принимал. Странникам показалось в диковинку, что играют всего только двое, а смотрит на них невесть сколько народу. Периандр осведомился о причине, и ему сообщили, что кто проиграет, тот проиграет свою свободу и обязуется полгода отбыть гребцом на королевских галерах, а кто выиграет, тот выиграет двадцать дукатов, которые королевские приставы дали проигравшемуся, чтобы он попытал счастья. Он и попытал, да неудачно: опять проиграл, и на него в ту же секунду надели цепи, а с выигравшего цепи сняли, надевали же их на него перед игрой для верности, чтобы он не сбежал в случае проигрыша. Будь проклята игра и будь проклят жребий, когда проигрыш и выигрыш столь неравноценны!

Между тем к гостинице приблизилась толпа народу, и в толпе этой обращал на себя внимание легко одетый человек приятной наружности, окруженный не то пятью, не то шестью малышами в возрасте от четырех до семи лет; рядом с ним шла женщина, держа в руках узелок с деньгами, и, горько плача, причитала:

– Возьмите, сеньоры, ваши деньги, и отдайте мне моего мужа – его заставил взять их не порок, а нужда. Он не проигрался – он продался: он хочет своим трудом кормить меня и детей, а ведь нам все равно кусок в горло не пойдет – ни мне, ни детишкам.

– Успокойся, жена, и деньги эти трать, – сказал мужчина, – сила у меня в руках есть, моим рукам способней орудовать веслом, нежели заступом, так что расквитаться я расквитаюсь. Ведь я же рук своих на карту не ставил, я их не проиграл – я проиграл только свою свободу, но зато теперь я сумею вас прокормить.

Плач детей заглушил печальный разговор между мужем и женой. Приставы, которые вели отца семейства, посоветовали детишкам перестать плакать, ибо целого моря слез не хватило бы, мол, для того, чтобы вернуть их отцу утраченную свободу. Дети, однако ж, не унимались и умоляли отца:

– Папа! Не бросай нас! Если ты уйдешь, мы все умрем.

Случай этот, странный и нечаянный, взволновал наших путников чрезвычайно, особливо богачку Констансу, и все они обратились к приставам с просьбой, чтобы они, сделав вид, будто такого человека не существует на свете, взяли назад деньги, иначе, мол, эта женщина останется вдовой, а ребятишки – сиротками. И так красноречиво они рассуждали и так настойчиво просили, что в конце концов деньги вернулись к их владельцам, жена вновь обрела своего мужа, а дети – отца. В милой Констансе, разбогатевшей после своего замужества, было гораздо больше христианского, нежели языческого, и она с согласия своего брата дала горемычным беднякам на поправление дел пятьдесят золотых, и они ушли довольные и свободные, воссылая благодарения богу и нашим странникам за неожиданное и небывало щедрое подаяние.

А на другой день путники уже ступали по французской земле и, пройдя Лангедок, достигли Прованса и в одной из провансальских гостиниц встретились с тремя французскими дамами такой необыкновенной красоты, что, не будь на свете Ауристелы, пальма первенства досталась бы им. Судя по окружавшей их пышной свите, они принадлежали к высшей знати; когда же они увидели странников, то привлекательность Периандра и Антоньо, равно как несказанная красота Ауристелы и Констансы, привели их в восхищение. Позвав Ауристелу и Констансу к себе, француженки ласково и любезно с ними заговорили и осведомились, кто они; при этом, думая, что перед ними испанки, они заговорили с ними на языке кастильском; надобно заметить, что во Фракции и мужчины и женщины умеют говорить по-кастильски.

Пока Ауристела отвечала, – вопрос был обращен именно к ней, – Периандр завел разговор с человеком, которого он принял за слугу знатных француженок, и спросил, кто они и куда направляются, слуга же ему на это ответил так:

– Во французском королевстве проживает герцог Намюрский, что называется – принц крови, человек храбрый, большого ума, однако ж большой самодур. Недавно он получил наследство и решил, что женится только по своей доброй воле, ничьих советов не слушая, хотя бы ему посватали невесту еще более родовитую и богатую, чем он, и хотя бы ему пришлось действовать наперекор самому королю: он рассуждал так, что король, мол, вправе предложить кому-либо из своих вассалов невесту, но не в силах заставить его полюбить ее. Послушный этой своей прихоти, этому безумию или, наоборот, благоразумию – уж не знаю, как это и назвать, – он разослал слуг своих во все концы Франции с тем, чтобы они сыскали ему невесту знатную и собой пригожую, а за богатством-де не гнались: если, мол, невеста будет благонравна и красива, то он этим приданым удовольствуется. Прослышал он о благонравии и красоте вот этих трех сеньор и послал меня, своего слугу, на них поглядеть, а вместе со мной послал он одного знаменитого художника, чтобы тот написал их портреты. Все три девушки незамужем, и лет им всем, как видите, немного. Старшая, Делеазир, умна необычайно, но бедна; средняя, Беларминия, великодушна и обворожительна и притом довольно богата; у младшей, Фелис Флоры, то преимущество, что она гораздо богаче их обеих. Они также прознали о намерениях герцога, и мне сдается, что каждая из них почла бы за счастье выйти за него замуж. Под предлогом посетить Рим, дабы получить отпущение грехов в сей юбилейный год, иначе именуемый столетним, они покинули родные места с тем, чтобы проездом через Париж повидаться с герцогом – авось, мол, что-нибудь из этого и выйдет. Однако после того, как я увидел вас, почтеннейшие путешественники, я положил уговорить моего господина, чтобы он выкинул из головы всякую мысль об этих сеньорах, а взамен я закажу для него портрет вашей спутницы, красавицы единственной, красавицы из красавиц. И если она окажется вдобавок еще и знатного рода, то слугам моего господина нечего будет больше искать, а господину моему – нечего больше желать. Скажите, пожалуйста, сеньор, замужем ваша спутница или незамужем, как ее зовут и кто ее родители?

Периандр, весь дрожа, так ему на это ответил:

– Зовут ее Ауристелой; направляется она в Рим; о своих родителях она предпочитает умалчивать; что она незамужем – за это я могу ручаться, ибо знаю это наверное. Но дело состоит вот в чем: она свободна и сама себе госпожа, и своей девичьей воли она не отдаст никому из владык земных, – по ее словам, она отдала свою волю владыке небесному. А дабы вы не сомневались, что я говорю истинную правду, я вам открою, что я ее брат, которому она поверяет все свои тайные мысли. Следственно, этим портретом вы ничего не достигнете, только понапрасну взволнуете вашего господина, если, впрочем, его не оттолкнет худородность наших родителей.

– Со всем тем, – рассудил слуга, – я закажу портрет просто из любви к прекрасному, и пусть вся Франция любуется на новоявленное чудо красоты.

Тут они расстались, Периандр же изъявил желание пуститься в путь не теряя драгоценного времени, дабы у живописца не осталось времени для писания портрета. Бартоломе, хотя ему такая спешка пришлась не по нраву, принялся скрепя сердце укладывать пожитки. Герцогский же слуга, видя, что Периандр торопится, приблизился к нему и сказал:

– Сеньор! Я, конечно, мог бы упросить вас побыть здесь еще немножко, хотя бы до вечера, чтобы мой художник спокойно, не торопясь, написал портрет вашей сестры, но вы идите себе с богом: художник мне сказал, что ему довольно было раз взглянуть на вашу сестру, и облик ее запечатлелся в его воображении, так запечатлелся, что он напишет ее по памяти не хуже, чем если бы он смотрел на нее не отрываясь.

Периандр в глубине души проклинал изрядное искусство живописца, но делать было нечего; при прощании милые француженки нежно обнялись с Ауристелой и Констансой и предложили им, если они хотят, взять их с собою в Рим. Ауристела в самых сердечных выражениях поблагодарила их, но сказала, что она всецело зависит от брата своего Периандра и что ни ей, ни Констансе долее задерживаться здесь нельзя, оттого что брат Констансы Антоньо и ее брат хотят идти дальше пешком. На этом они с француженками простились, а шесть дней спустя прибыли в одно из селений Прованса, где с ними произошло то, о чем будет рассказано в следующей главе.