Текст книги "Странствия Персилеса и Сихизмунды"

– Что с тобой, моя родная? На кого ты меня покидаешь, да еще в такое время, когда я особенно нуждаюсь в твоих наставлениях?

Клелия очнулась и, взяв Ауристелу за руку, молвила:

– Дитя мое милое! Если б ты могла заглянуть ко мне в душу, ты бы увидела, что вся она полна тобой. Я бы хотела прожить до тех пор, пока наконец ты не заживешь счастливо, но если богу это не угодно, то я против его воли идти не могу и добровольно предаю свою жизнь в его руки. Об одном прошу тебя, госпожа моя: когда счастье тебе улыбнется, – а оно не может не улыбнуться, – и ты возвратишься в свою отчизну и узнаешь, что отец мой, или мать, или же какой-нибудь более дальний родственник мой еще жив, то скажи им, что я умерла христианкой, верующей в Иисуса Христа, и из лона святой римско-католической церкви не вышла. Вот и все. Больше говорить не могу.

Произнеся эти слова и несколько раз призвав имя Христово, Клелия закрыла очи навек, а вслед за тем закрылись очи Ауристелы, с которой в эту минуту случился глубокий обморок, меж тем как очи Периандра являли собою два источника, а очи других превратились в реки. Периандр бросился на помощь к Ауристеле, и та, придя в себя, разразилась слезами, и вздохи ее и речи могли бы разжалобить камень. Решено было похоронить Клелию на другой же день; у ее тела остались до утра дочь и сын Антоньо, прочие же удалились, ибо всем давно пора было спать.

Глава шестая,

в коей испанец-варвар продолжает свой рассказ

В то утро не рассветало долее обыкновенного – по всей вероятности, из-за того, что искры и дым все еще не утихавшего пожара препятствовали солнечным лучам озарить эту часть острова, а как скоро рассвело, испанец-варвар велел своему сыну пойти знакомой ему дорогой и поглядеть, что творится на острове.

Гости плохо спали эту ночь: Ауристеле не давали уснуть печаль и скорбь, вызванные кончиною ее кормилицы Клелии, бессонница же Ауристелы заставляла бодрствовать Периандра; наконец они оба вышли наружу и увидели, что все вокруг так было создано и устроено природой, как будто над этим трудились ремесло и искусство: то была ровная местность, окруженная высокими голыми скалами, тянувшаяся, как подсказывал Периандру его глазомер, больше чем на целую милю и поросшая деревьями, дававшими плоды хотя и твердые, однако ж съедобные. Трава здесь росла высокая и всегда зеленая, оттого что бесчисленные горные потоки беспрестанно освежали ее своею влагой. Периандр и Ауристела невольно залюбовались поразившим их видом, но тут к ним приблизился испанец-варвар и сказал:

– Пойдемте, сеньоры, покончим с погребением, а потом я закончу начатый мною рассказ.

Так они и сделали: опустили тело Клелии в трещину, образовавшуюся в одной из скал, засыпали его землей, а сверху наложили камней. Ауристела попросила испанца поставить на могиле крест в знак того, что здесь лежит христианка. Испанец сообщил, что у него есть высокий крест, и обещал поставить его на могиле. Все сказали покойной последнее «прости», и тут Ауристела снова заплакала, и слезы ее в то же мгновение исторгли слезы у Периандра.

Юноша-варвар еще не возвращался, и все, дабы укрыться от сильного холода, возвратились в ту пещеру, где они провели ночь, и как скоро они уселись на мягких шкурах, хозяин попросил внимания и в следующих выражениях продолжал свой рассказ:

– Итак, я остался на песчаном берегу, лодку же у меня, – повторяю, – похитило море, а вместе с лодкой и надежду на избавление, каковое избавление так до сих пор ко мне и не пришло. Я пошел вперед, окинул взглядом местность, и показалось мне, что природа для того создала ее и сотворила, чтобы она стала театром, на котором разыграется трагедия моих бедствий. Я увидел горных козочек и всяких мелких животных, люди же мне не встретились, и это меня удивило. Я обошел всю местность, в конце концов обнаружил в скале пещеру и порешил здесь поселиться. Я дошел до самого конца пещеры, затем вернулся и, в надежде услыхать человеческий голос и узнать, где я нахожусь, вышел наружу. И вот тогда-то благая судьба и милосердное небо, не совсем еще от меня отступившиеся, послали мне пятнадцатилетнюю девушку из племени варваров: меж скал, утесов и камней она собирала разноцветные раковины и съедобные ракушки. Увидев меня, она оцепенела, ноги у нее приросли к земле, она выронила раковины, ракушки у нее рассыпались, я же молча взял ее, тоже безгласную, на руки, внес в пещеру – вот сюда, где мы сейчас с вами находимся, – поставил наземь, поцеловал ей руки, погладил по головке – словом, всеми возможными знаками и движениями дал ей понять, что буду с нею нежен и ласков. Когда же испуг у нее прошел, она пристально на меня посмотрела и обхватила меня руками, и теперь уже она, отринув страх, время от времени улыбалась, прижималась ко мне, потом, вынув из-за пазухи нечто вроде хлеба, но только отнюдь не пшеничного, сунула мне в рот и заговорила со мной на своем языке: как я узнал впоследствии, она настаивала, чтобы я поел. Я не заставил себя долго упрашивать, тем паче что есть мне очень хотелось. Затем она взяла меня за руку, подвела к ручью, протекающему невдалеке, и там опять-таки знаками стала меня просить, чтобы я попил воды. Я не сводил с нее глаз, и показалась она мне в ту минуту не земною девушкой, да еще из племени варваров, но ангелом, слетевшим ко мне с небес. Вновь приблизившись ко входу в пещеру, я знаками и непонятными девушке словами стал умолять ее навестить меня еще раз и снова обнял ее, она же запечатлела на моем лбу чистый и безгрешный поцелуй, а затем ясно и определительно дала мне понять, что навестить меня не преминет. После этого я отправился бродить по округе: я обследовал местность, пробовал плоды, коими были отягчены иные деревья, обнаружил орехи, грецкие и обыкновенные, дикие груши. Я возблагодарил бога за это открытие, и угасшая было надежда на спасение оживилась во мне. Ночь я провел на том же самом месте, дождался дня, а с наступлением дня стал дожидаться возвращения девушки, и я уже начал побаиваться ее и опасаться, что она обо мне расскажет и выдаст меня варварам, коими, как я предполагал, полон остров, однако страх у меня прошел, едва я увидел при свете занимавшейся зари, что ко мне идет она, ясная, как солнце, кроткая, как овечка; и варваров мне на погибель она не вела, – она несла съестное для поддержания моих сил.

Любезный испанец успел довести свой рассказ до этой встречи, но тут явился его сын, которого он посылал узнать, что творится на острове, и сообщил, что почти весь остров объят пламенем; что громадное большинство варваров умерло: кто от ран, кто от огня; что спаслись лишь те, кто на плотах ушли в море, дабы уберечься в воде от огня на суше; что им всем беспрепятственно можно будет отсюда уйти через ту часть острова, где нет пожара; что им следует подумать, как лучше покинуть проклятый этот остров; что поблизости есть еще острова, где обитают менее дикие племена, и что когда они изменят свое местопребывание, то, может статься, произойдет перемена и в их судьбе.

– Отдохни, сын мой, – молвил отец, – а я пока доведу до конца повесть о моих приключениях, кончу же я скоро, хотя бедствия мои неисчислимы.

– Не утруждай себя, мой господин, подробным изложением событий, – вмешалась его супруга. – Может статься, ты не только себя утруждаешь, но и докучаешь другим. Дай я расскажу все, что с нами случилось до сегодняшнего дня.

– С радостью повинуюсь, – молвил испанец, – ибо для меня будет великою радостью услышать повесть о происшедших с нами событиях из твоих уст.

– Ну, так вот, – начала она. – Следствием постоянных моих хождений сюда явилось то, что у нас с моим супругом родились вот эта девушка и вот этот юноша. Я называю его супругом, оттого что еще до нашего сближения он дал мне обещание стать моим супругом, как это, по его словам, надлежит всем истинным христианам. Он научил меня говорить на его языке, а я его – на своем; он преподал мне на своем языке закон божий, сам окрестил меня в ручье, хотя и не по тому обряду, какой принят у него на родине, и объяснил, во что он верит, я же восприняла его веру всею душою моею и всем сердцем моим, – сильнее верить я не умею. Я верую в пресвятую троицу: в бога отца, бога сына и бога духа святого, в единого истинного бога в трех лицах. Хотя и отец есть бог, и сын есть бог, и дух святой есть бог, однако это не разные и разобщенные божества, – нет, это единый истинный бог. Еще я верую во все, чем обладает и что исповедует святая римско-католическая церковь[7]7
  Я верую во все… что исповедует… римско-католическая церковь. – Читатель не должен преувеличивать значение восхвалений католической религии, вложенных в уста Антоньо и Риклы, и других высказываний в этом же роде, встречающихся в романе. Как известно, рукопись получила одобрение цензуры уже после смерти Сервантеса и поэтому навсегда останется невыясненным, что в романе было опущено и что добавлено благочестивым цензором. Но даже если допустить, что огромное большинство этих высказываний принадлежит Сервантесу и что смертельно больной писатель переживал период повышенной религиозности и находился в тяжелой материальной зависимости от церковных кругов, то все же нельзя не указать, что в романе имеется немало эпизодов, выражающих подлинное отношение автора к католической церкви. Таковы: защита Сервантесом вопреки Постановлениям Тридентского собора от 11 ноября 1563 года тайных браков и внебрачной любви, разоблачение им паломничества как одной из форм бродяжничества, изображение разврата, царящего наравне с показным благочестием в папском Риме, и многое другое. Порочной с точки зрения строгой церковности была и фабула романа. Паломничество Персилеса и Сихизмунды было предпринято ими не из религиозных побуждений, а являлось лишь более или менее удобной формой маскировки, чтобы спасти жизнь. Иронически звучит и концовка романа. Дав обет принять монашество, Сихизмунда после своего свидания с папой легко от него отказывается и выходит замуж за Персилеса, с которым живет долго и счастливо, окруженная многочисленным потомством. Все эти особенности романа позволяют усомниться в искренности высказываний Сервантеса в похвалу католической религии. Возможно, что и в этом случае мы лишь присутствуем при весьма нередкой в творчестве великого писателя маскировке его подлинных мыслей и чувств.


[Закрыть], наставляемая святым духом, управляемая святейшим владыкою – папой, первоиерархом и наместником бога на земле, законным наследником апостола Петра, который после Иисуса Христа, первого и вселенского пастыря своей жены – церкви, является ее первым пастырем. Супруг мой прославил царицу небесную, присно-деву Марию, владычицу всех ангелов и нашу владычицу, ее, которую возлюбил бог отец, которую чтит бог сын и в коей благоволение духа святого, ее – защиту и покров грешников. И еще он меня многому научил, но об остальном я упоминать не стану, – полагаю, что сказанного мной достаточно для того, чтобы вы уразумели, что я христианка-католичка. Я по своей простоте и из жалости отдала ему темную свою душу, он же, хвала небесам, возвратил мне ее просвещенною и христианскою. Я отдала ему и свое тело, полагая, что тем никому не чиню обиды, и у меня родилось двое детей, – вот они, перед вами, – и оба они увеличили собою число хвалящих истинного бога. Время от времени я приносила мужу золото, коим этот остров обилен, а кроме золота, я еще приберегла жемчугу в ожидании счастливого случая, который выпустит нас из этой темницы и перенесет туда, где мы добровольно, решительно и без малейших колебаний примкнем к стаду Христову; здесь же я поклоняюсь Христу, молясь на этот крест, который вы видите перед собой. Вот все, что я почла нужным досказать за моего супруга Антоньо (так звали испанца-варвара). Испанец же не преминул подтвердить:

– Ты рассказала все как было, милая Рикла.

Риклой звали его жену, чья необыкновенная история привела в изумление присутствовавших, и они осыпали их обоих похвалами и всякого рода добрыми пожеланиями, особливо Ауристела, успевшая привязаться и к матери и к дочери.

Тут юноша-варвар, коего так же, как и отца, звали Антоньо, сказал, что здесь оставаться нельзя, нужно приложить все старания и усилия, чтобы вырваться из западни, ибо если ветер подует в их сторону и пожар, который разгорелся сейчас с новой силой, перекинется через высокие скалы сюда, то все здесь сгорит.

– Твоя правда, – молвил отец.

– А по моему разумению, должно подождать дня два, – заметила Рикла. – Недалеко отсюда есть остров: в иные дни, когда небо безоблачно и море спокойно, его отсюда видно; так вот, жители этого острова приезжают к нам кое-что продать или же выменять. Я выйду из пещеры и, коль скоро на острове некому нас подслушать и никто не может мне помешать, ибо мертвые ничего не слышат и ничему не в силах воспрепятствовать, сговорюсь с островитянами, чтобы они за любую цену продали лодку, а лодка мне, мол, нужна, чтобы спастись с мужем и детьми, которые прячутся от пожара в пещере. Надобно вам знать, что лодки у них из дерева, обиты толстыми звериными шкурами, не пропускающими воду с бортов; однако ж, сколько мне известно и памятно, они выходят в море только в тихую погоду и без этих полотнищ, которые я видела на других лодках, пристающих к нашим берегам и торгующих девушками и юношами, – вы, верно, слышали, какое на нашем острове издавна укоренилось суеверие? Вот этим лодкам я бы не вверила свою судьбу в открытом море, где вечно свирепствуют бури и ураганы.

Тут к ней обратился с вопросом Периандр:

– Почему же за столько лет сиденья на острове ни разу не воспользовался этим средством сеньор Антоньо?

– А вот почему, – отвечала Рикла: – я не могла сговориться с хозяевами лодок, оттого что больно много глаз следило за мной. Да и как бы я объяснила, зачем мне понадобилась лодка?

– Да, именно поэтому, – подтвердил Антоньо, – а не потому, чтобы я сомневался в прочности этих посудин, теперь же само небо указывает мне такой путь. Моя дорогая Рикла, дождавшись купцов с того острова, за ценою не постоит и приобретет лодку со всем необходимым снаряжением, не утаив от купцов, для чего она ей нужна.

В конце концов все изъявили согласие. Когда же они двинулись, к морю, то не могли не подивиться тому опустошению, которое причинили пожар и побоище. Они увидели горы трупов, воздвигнутые гневом, неправдой и злобой. Еще увидели они варваров, оставшихся в живых: сгрудившись на плотах, варвары издали смотрели, как терзает неумолимый огонь их родной остров; другие между тем переправлялись на тот остров, где содержались в темнице пленники.

Ауристела изъявила желание съездить на тот остров, дабы удостовериться, не остался ли кто-нибудь в мрачном подземелье, однако ж в том не было необходимости, ибо в эту самую минуту они увидели приближающийся к берегу плот, а на нем человек двадцать, коих одежда свидетельствовала о том, что это несчастные заключенные. Высадившись, они поцеловали землю и, казалось, готовы были превратиться в огнепоклонников, ибо некий варвар, выпустивший их из мрачной темницы, объявил им, что весь остров в огне и что им нечего больше бояться варваров.

Свободные люди встретили их дружелюбно и всячески старались утешить. Некоторые заключенные начали рассказывать о своих мытарствах, другие же предпочли обойти их молчанием, ибо не находили слов.

Рикла подивилась человеколюбию того варвара, который их освободил, а еще ее удивляло, почему те варвары, которые сгрудились на плотах, не переправились на темничный остров. Один из пленников ей объяснил, что освободивший их варвар рассказал им по-итальянски про несчастный случай на острове и посоветовал перебраться сюда: здесь, мол, они вознаградят себя за перенесенные муки золотом и жемчугом, коими этот остров богат, а он-де прибудет следом за ними на другом плоту, присоединится к ним и попытается вызволить их из плена. Печальные происшествия, о которых рассказывали вновь прибывшие, были, однако ж, столь необычайны и разнообразны, что вызывали не только слезы, но иногда и веселый смех.

Тем временем к берегу пристало целых шесть лодок – именно таких, о которых толковала Рикла. Лодочники причалили, но товаров не раскладывали, оттого что покупатели не показывались.

Рикла изъявила готовность купить все шесть лодок со всеми товарами, которые она, впрочем, не собиралась брать с собой в дорогу, однако ж купцы продали ей только четыре: две нужны были им самим, чтобы вернуться домой. Рикла с ними не торговалась, за ценой не стояла. Она сбегала в пещеру и принесла в уплату слитки золота. Две лодки Антоньо и Рикла всецело предоставили бывшим заключенным, а две взяли себе – в одну погрузили все продовольствие, какое только могли захватить, и туда же сели несколько человек из недавно освобожденных, а в другую должны были сесть Ауристела, Периандр, Антоньо-отец, Антоньо-сын, прелестная Рикла, благоразумная Трансила и обворожительная Констанса, дочь Риклы и Антоньо. Перед самым отплытием Ауристела объявила, что хочет проститься с могилой ее любимой Клелии, и все пошли вместе с ней. Она поплакала на могиле, а затем все со слезами грусти, но и с изъявлениями радости пошли садиться в лодки, однако ж, прежде чем сесть, преклонили на берегу колена и горячо и усердно помолились, дабы небо указало им верный путь и дабы плавание их окончилось благополучно. Лодка, на которой находился Периандр, должна была идти впереди, а другие следом за ней, но не успели гребцы взяться за весла – парусов на этих лодках не было, – как вдруг на берегу появился некий статный варвар и на тосканском языке громко крикнул:

– Если вы по счастливой случайности христиане, то богом живым заклинаю вас: возьмите с собой и меня – ведь я тоже христианин!

Один из недавно освобожденных, сидевших в лодке, сказал:

– Это он выпустил нас из тюрьмы. Будьте же великодушны, – а вы, как видно, люди великодушные (слова эти были обращены к сидевшим в первой лодке), – и воздайте ему добром за добро, которое он нам сотворил: возьмите его в лодку!

Выслушав этого человека, Периандр велел ему повернуть лодку к берегу (то была лодка с продовольствием) и взять варвара. После того как приказание Периандра было исполнено, послышались радостные крики, и руки гребцов дружно налегли на весла – таково было радостное начало этого путешествия.

Глава седьмая

Уже несколько миль прошли четыре лодки, как вдруг впереди показался могучий корабль: с попутным ветром он шел на всех парусах прямо им навстречу, точно собирался на них напасть.

Завидев его, Периандр сказал:

– По всей вероятности, это корабль Арнальда – должно полагать, Арнальд узнал, что со мной приключилось, – ну, а я бы предпочел с ним не встречаться.

Периандр еще до этого рассказал Ауристеле о своей встрече и уговоре с Арнальдом. Ауристела встревожилась от одной мысли, что снова попадет к Арнальду; она, хотя и кратко и сжато, а все же успела рассказать Периандру о том, что произошло с ней в течение года, который она провела у Арнальда, и теперь она не могла без ужаса думать о встрече двух соперников, ибо хотя Арнальд и находился в заблуждении касательно того, что Ауристела якобы сестра Периандра, однако ж она боялась, как бы обман не раскрылся. А потом, кто бы мог поручиться, что при виде всемогущего соперника Периандр не воспылает ревностью? Ведь никакое благоразумие и никакая доверчивость не помогают влюбленному, когда на его беду закрадываются к нему в душу ревнивые подозрения. Но от всех ревнивых подозрений Периандра избавил ветер, ибо ветер внезапно изменил направление: только что корабль шел с ровным попутным ветром, а тут вдруг ветер переменился, и паруса на корабле заполоскались; того ради на глазах у сидевших в лодках моряки на корабле в мгновение ока убрали паруса, а еще мгновение спустя почти неприметно для взора снова поставили их и укрепили, включая и марсели, после чего корабль, показав лодкам корму, пошел в обратном направлении, стремительно удаляясь от лодок.

Ауристела перевела дух, Периандр вздохнул с облегчением – в противоположность своим спутникам, которые мечтали пересесть на корабль, ибо его мощь сулила путешествие безопасное и благополучное. Они попытались идти за кораблем, но это оказалось невозможным: не прошло и двух часов, как корабль скрылся из виду, и гребцам оставалось лишь направить путь к острову, коего высокие снежные горы создавали впечатление, что остров совсем близко, а между тем до него было более шести миль.

Постепенно темнело, дул сильный ветер, по счастью – в спину, и оттого не так тяжко приходилось рукам гребцов, гребцы же усиленно гребли по направлению к острову.

К острову они подошли приблизительно в полночь, – так определил время по Полярной Звезде и ее стражам Антоньо; волны с тихим плеском набегали на песок, и благодаря тому, что прибой был слабый, гребцы пристали к самому острову и втащили лодки на берег.

Ночь была холодная, и путники стали искать, где бы укрыться от стужи, но так и не нашли пристанища. Тогда Периандр распорядился, чтобы все женщины перешли на головную лодку, сели как можно теснее и прижались друг к дружке – так-де им будет теплей. Женщины послушались его, а мужчины порешили нести подле лодок караул и, как часовые, стали ходить взад и вперед в надежде, что на рассвете им удастся определить, где они находятся; в настоящую же минуту не представлялось ни малейшей возможности установить, обитаем этот остров или же необитаем. А как заботы обыкновенно отгоняют сон, то никто из этого озабоченного общества не мог сомкнуть глаза, и, заметив это, Антоньо обратился к итальянцу:

– Я хочу просить вас вот о каком одолжении: не согласитесь ли вы ради препровождения времени и для того, чтобы многотрудная эта ночь была не так для нас тяжела, поведать нам свои похождения, каковые, судя по вашей одежде и по тому, где мы с вами встретились, долженствуют быть редкостными и необычайными?

– Я с превеликой охотой поведал бы их вам, – отвечал итальянец, – но я боюсь одного: мои многочисленные, необычные и небывалые злоключения вряд ли способны вызвать у вас доверие.

Периандр, однако ж, ему возразил:

– Мы сами испытали такие превратности, что теперь нас уже ничто не удивит, мы способны поверить всему, что бы вы нам ни рассказали, хотя бы в ваших приключениях было больше баснословного, нежели правдоподобного.

– В таком случае приблизимся к той лодке, где находятся женщины, – предложил итальянец. – Может статься, кого-нибудь из них мой рассказ усыпит, а еще кто-нибудь, напротив, воспрянет от сна и выкажет участие, – для того же, кто повествует о своих горестях, это большое утешение – видеть или слышать, что кто-то ему сочувствует.

– Не знаю, как других, а меня это всегда утешает, – подхватила сидевшая в лодке Рикла. – И сейчас, несмотря на то, что меня одолевает дремота, я готова поплакать над вашей недолей и над долговременными вашими мытарствами.

Почти то же самое сказала Ауристела, и тут все приблизились к тому, кого с виду можно было принять за варвара, и стали со вниманием слушать его повесть, он же начал ее так: