Текст книги "Странствия Персилеса и Сихизмунды"

Глава двадцать первая

Прелестная Изабелла Каструччо все старалась доказать, что бес ее существует в действительности, а четыре женщины, уже успевшие с ней подружиться, все старались уверить окружающих, что она и точно больна, и, приводя всевозможные доводы, утверждали, что устами Изабеллы говорит в нее вселившийся бес: он-де нарочно вселяется в любовников, чтобы все видели, каков есть Амур.

В это время, то есть в сумерки, вторично явился врач и привел Джованни Баттиста Марулло, отца влюбленного в Изабеллу Андреа, и, войдя в комнату, где лежала больная, сказал:

– Поглядите, синьор Джованни Баттиста Марулло, как страдает эта девушка, и судите сами, заслуживает ли этот ангел, чтобы в нем сидел бес. Впрочем, надежды на ее выздоровление мы не утратили: она сама нам сказала, что бес в ближайшее время покинет ее – ваш сын, мол, сюда, а бес, мол, отсюда; сына же вашего мы ожидаем с минуты на минуту.

– Так и мне передавали, – подтвердил синьор Джованни Баттиста. – Я буду очень рад, если приезд моего сына принесет пользу девушке.

– Благодарите бога, да скажите спасибо мне, что я оказалась такой расторопной, – заговорила тут Изабелла. – Если б не я, он так бы и сидел в своей Саламанке неизвестно для чего. Смею вас уверить, синьор

Джованни Баттиста, что сын ваш не столь добродетелен, сколь очарователен, и на уме у него не столько ученье, сколько наряды. Будь они прокляты, все эти наряды и предметы мужского щегольства, – от них только вред государству. А еще будь прокляты тупые шпоры, от которых никакого толку, и наемные мулы, которым за почтовыми лошадьми не угнаться.

На эти слова Изабелла нанизывала другие, столь же загадочные и двусмысленные, поэтому наперсницы понимали ее совсем не так, как все прочие; наперсницы толковали ее слова правильно, а другие полагали, что она бредит.

– Где же вы видели, синьора, сына моего Андреа? – спросил Марулло. – В Мадриде или в Саламанке?

– Ни там и ни там, а в Ильескасе, – отвечала Изабелла. – Это было в день святого Иоанна, на утренней зорьке, – мы с ним черешни собирали. Впрочем, сказать по правде, это еще чудо, что я отличаю правду от плодов моего воображения: ведь я его вижу все время, он вечно у меня в душе.

– Хорошо еще, что мой сын собирал черешни, а не искал блох, что, вообще сказать, в большей мере свойственно студентам, – заметил Марулло.

– Студенты – учтивые кавалеры, – продолжала нести ахинею Изабелла, – они редко ищутся, а вот зато чешутся часто: ведь этой пакости столько развелось на свете и до того она обнаглела, что залезает и в белье к принцам и под больничные одеяла.

– Все-то ты знаешь, лукавый, – видно, уже стар, – сказал врач, уверенный в том, что в Изабелле сидит бес.

И вдруг, точно и впрямь все это подстроил сам сатана, в комнату вбежал дядюшка Изабеллы и, не помня себя от радости, воскликнул:

– Добрые вести, племянница, добрые вести, моя родная! Синьор Андреа Марулло, сын здесь присутствующего Джованни Баттиста, уже приехал! Ты надежда всей моей жизни, да сбудется же надежда, которую ты нам подала, будто, только увидев его, ты тотчас же станешь здоровой! Ну же, окаянный бес, vade retro, exi foras[60]60
  Изыди, сатана (лат.)


[Закрыть], и не вздумай возвращаться в эту комнату, мы ее после тебя чисто-начисто выметем и приберем!

– Иди ко мне, иди ко мне, второй Ганимед, новоявленный Адонис[61]61
  …новоявленный Адонис. – Адонис – прекрасный юноша, в которого была страстно влюблена Венера (Афродита). Он был убит на охоте вепрем и превращен Венерой в цветок анемон. Скорбь о нем Венеры была так велика, что, согласно мифу, боги разрешили Адонису проводить в подземном царстве лишь треть года, остальное же время жить у Венеры или там, где он сам пожелает.


[Закрыть], и если ты, точно, свободен, здоров и у тебя нет никакой задней мысли, то обручись со мною, – молвила Изабелла. – Я жду тебя, в твердости не уступая скале, ибо волны омывают скалу, но сдвинуть ее с места не в силах.

Тут вбежал одетый по-дорожному Андреа Марулло; в доме отца ему уже сообщили о болезни чужестранки Изабеллы и о том, как она его ждет, оттого что-де его приезд изгонит из нее беса. Будучи догадливым от природы, да к тому же получив надлежащие наставления от Изабеллы, которая писала ему в Саламанку, что он должен делать, если застанет ее в Лукке, он, не снимая шпор, помчался в гостиницу и, как полоумный, как сумасшедший, влетел в комнату Изабеллы.

– Прочь, прочь, прочь! Изыди, изыди, изыди! – вскричал он. – Се грядет доблестный Андреа, главный адский начальник, если уж тебе не довольно просто начальника!

Даже тех, кто был посвящен во все тайны, смутил этот шум и крики; врач же и даже родной отец Андреа воскликнули:

– Да это тоже бес, сродни тому, что сидит в Изабелле!

А дядя сказал:

– Мы надеялись, что приезд юноши будет к добру, ан, оказалось, к худу.

– Успокойся, сын мой, успокойся! – сказал отец. – Можно подумать, что ты не в себе.

– Как он может быть не в себе, коль скоро он видит меня? – воскликнула Изабелла. – Разве я не средоточие всех его помышлений? Разве я не предел всех его желаний?

– Какое же тут может быть сомнение? – подхватил Андреа. – Да, ты владычица над моею волей, ты мое отдохновение, избавляющее от тягот, ты моя жизнь, спасающая от смерти. Дай мне руку, госпожа моя, в знак того, что ты будешь моею женой, выведи меня из состояния рабского и даруй мне свободу, а для меня быть свободным – значит быть твоим подъяремным. Повторяю: дай мне руку, мое блаженство, и возведи простого смертного Андреа Марулло в достоинство супруга Изабеллы Каструччо. Сгиньте же, бесы, пытавшиеся помешать сладостному нашему союзу, а что соединил сам господь, того люди да не разлучают!

– Ты справедливо молвил, синьор Андреа, – заметила Изабелла. – Так дай же мне без всяких хитростей, подвохов и плутней свою руку, и я буду твоею.

Андреа протянул ей руку, и в тот же миг возвысила голос Ауристела:

– Она смело может отдать ему свою руку: они созданы друг для друга.

Но тут дядюшка Изабеллы, до сего времени пребывавший в недоумении и оцепенении, схватил Андреа за руку и сказал:

– Что же это такое, синьоры? Или в вашем городе таков обычай, что один бес женится на другом?

– Да нет! – вмешался врач. – Это они нарочно, чтобы поскорей изгнать беса, ведь нельзя же себе представить, что все это заранее подготовил человеческий разум.

– Со всем тем, – продолжал дядюшка Изабеллы, – я хочу услышать из его и из ее уст, как понять эту помолвку: взаправду они обручаются или же это игра.

– Взаправду, – отвечала Изабелла: – ведь Андреа Марулло не сумасшедший, а я не бесноватая. Я его люблю и хочу выйти за него замуж, если только и он меня любит и намерен на мне жениться.

– Я не сумасшедший и не бесноватый, господу богу было угодно даровать мне ум здравый, – молвил Андреа и снова протянул руку Изабелле, в то же мгновение она протянула ему свою, оба они изъявили свое согласие, и таким образом помолвка состоялась.

– Да что же это такое? – возопил Каструччо. – Добились-таки своего! Боже, боже! Позор на мою седую голову!

– Породниться со мной – это не позор, – возразил отец Андреа. – Я благородного происхождения и хоть и небогат, а в посторонней помощи не нуждаюсь. Во всем этом происшествии я ни сном, ни духом: детки без меня сумели поладить. У влюбленных смекалка развита не по летам Правда, в подобных обстоятельствах молодежь частенько попадает впросак, но многие все же угадывают верно, а уж если угадывают, хотя бы к совершенно случайно, то такие браки оказываются гораздо счастливее заранее обдуманных. Со всем тем я желал бы знать, имеет ли законную силу то, что сейчас произошло на наших глазах, и если это возможно расстроить, то ради богатого приданого Изабеллы я унижаться не стану.

Два при сем присутствовавших священника объявили, что законность помолвки сомнению не подлежит, ибо если вначале Андреа Марулло и Изабеллу Каструччо можно было принять за невменяемых, то, подтверждая свое согласие на брак, они уже были в полном разуме.

– А мы еще раз подтверждаем, – объявил Андреа.

Подтвердила вновь и Изабелла. Когда же ее дядя это услышал, крылья его сердца опустились, голова свесилась на грудь, глаза закатились, и, испустив тяжелый вздох, он внезапно упал без чувств. Слуги положили его на кровать, Изабелла, напротив, встала с постели, Андреа повел ее как законную свою супругу в отчий дом, а два дня спустя в одну из луккских церквей вошли мальчуган, младший брат Андреа Марулло, коему предстояло креститься, и Андреа с Изабеллой, коим предстояло обвенчаться и похоронить ее дядю; подобное стечение обстоятельств трудно было не признать за нарочитое, имеющее целью показать, какие странные совпадения бывают в жизни: одних крестят, другие женятся, третьих хоронят, и все это происходит одновременно.

Со всем тем Изабелла надела траур, – та, что именуется Смертью, часто ставит рядом брачное ложе и гроб, свадебные же уборы перемешивает с траурными одеждами.

Странники наши и проезжающие пробыли в Лукке еще несколько дней, и все это время им оказывали гостеприимство новобрачные и благородный Джованни Баттиста Марулло. И на сем автор этой истории оканчивает третью ее книгу.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

Глава первая

Странники наши долго еще потом судили-рядили, действителен или же не действителен брак Изабеллы Каструччо, коль скоро он зиждется на обмане, причем Периандр всякий раз отвечал утвердительно, и отвечал он так с легким сердцем оттого, что вся эта история ни малейшего касательства к ним не имела. Периандр был подавлен лишь совпадением крестин, свадьбы и похорон, и возмущало его невежество лекаря, так и не разгадавшего хитрость Изабеллы и не распознавшего болезнь ее дяди. Путники то принимались толковать о недавних событиях, то вспоминали невзгоды, приключившиеся с ними самими. Крорьяно и Руперта всячески старались допытаться, кто такие Периандр и Ауристела, Антоньо и Констанса, каковых усилий им не потребовалось, дабы узнать, кто такие француженки, ибо те, не успев познакомиться, все о себе рассказали. Наконец, не особенно мешкая в пути, достигли они Акуапенденте – городка, расположенного неподалеку от Рима; при въезде же в него Периандр и Ауристела оказались немного впереди всей остальной компании, и тут, не боясь, что кто-нибудь их случайно услышит или же нарочно подслушает, Периандр обратился к Ауристеле с такою речью:

– Тебе хорошо известно, сеньора, какие благородные побуждения и какие важные причины вынудили нас оставить отчизну и проститься с довольством. И вот уже мы дышим воздухом Рима, и вот уже надежды, все это время поддерживавшие нас, оживились, и вот уже внутренний голос твердит мне, что я накануне долгожданного и сладостного обладания. Вот почему я прошу тебя, сеньора: снова и снова раскинь умом, проверь свое чувство, убедись, все ли ты верна первоначальному своему решению и останешься ли ты ему верна после того, как будет исполнен обет твой, в чем я, однако ж, не сомневаюсь, ибо царская кровь, в твоих жилах текущая, не может явиться источником ложных обещаний и двойной игры. Что же касается меня, прелестная Сихизмунда, то вот этот самый Периандр, которого ты сейчас видишь перед собой, не кто иной, как Персилес, которого ты видела во дворце моего отца короля, Персилес, который в чертогах отца дал тебе слово быть твоим супругом и который свое слово исполнит, даже если враждебный рок забросит нас в пустыни ливийские.

Сомнения Периандра привели Ауристелу в недоумение, и, устремив на него пристальный взор, она заговорила с ним так:

– За всю мою жизнь, Персилес, у меня была только одна сердечная склонность, и назад тому два года я, никем не принуждаемая, по своей доброй воле тебе в ней призналась, и склонность моя так же сильна во мне и неколебима, как и в тот день, когда ты во мне ее вызвал; более того, она, если только это возможно, еще усилилась и возросла среди бесчисленных мытарств, выпавших на нашу долю. Я бесконечно тебе признательна за то, что и твои чувства остались неизменны, и, как скоро обет мой будет исполнен, я не премину осуществить то, о чем ты мечтаешь. Скажи мне, однако ж: что мы с тобой будем делать после того, как нас свяжут одни и те же узы и опутают одни и те же цепи? Мы оторваны от родины, на чужбине мы никого не знаем, мы с тобой словно плющ, лишившийся опоры в годину бедствий. За себя я не боюсь – лишь бы ты был со мною, но случись что с тобой, – вот этого я уже не перенесу. До сего дня или, вернее, почти до сего дня моя душа страдала только за себя, отныне же она будет страдать и за себя и за тебя; впрочем, я не так выразилась: ведь наши души неразделимы, душа у нас с тобой одна.

– Послушай, сеньора, – снова заговорил Периандр: – хоть и говорят, будто каждый из нас творец своей судьбы с первого и до последнего шага, на самом деле никто в своей судьбе не волен, вот почему я не могу ответить тебе сейчас на твой вопрос: что мы будем делать после того, как счастливая звезда нас соединит? Лишь бы поскорей настал конец нашей разобщенности, скорей бы нам быть вместе, а уж там всегда найдется клочок земли, который нас прокормит, всегда найдется хижина, где можно укрыться, всегда найдется расселина, где можно спрятаться. Коль скоро, как ты выразилась, душа у нас с тобою одна, то с этим блаженством ничто на свете не сравнится, никакие золоченые кровли нам не нужны. Мы всегда сумеем известить мою мать королеву о нашем местопребывании, она же всегда сумеет найти способ оказать нам помощь, а пока что нам сослужат службу твой бриллиантовый крест и жемчужные серьги, коим цены нет. Я только вот чего опасаюсь: если обнаружится, что мы обладаем такими сокровищами, то выйдет наружу весь наш обман, ибо кто поверит, что эти драгоценности – достояние женщины, в низкой доле рожденной?

В это время с Периандром и Ауристелой поравнялись их спутники, и им поневоле пришлось прервать беседу, а между тем то была первая их беседа о делах сердечных, ибо вследствие необычайной скромности Ауристелы Периандр до сих пор не отваживался говорить с ней по секрету, и так, из особой предосторожности пустившись на хитрость, они и слыли братом и сестрой среди всех, кому случалось с ними сталкиваться. Один лишь нечестивец Клодьо благодаря своему из ряду вон выходящему хитроумию был недалек от истины.

До Рима паломникам оставался еще один день пути, и вот накануне вечером они остановились в гостинице, где вечно происходили всякие чудеса, и одно из чудес, если только можно его так назвать, произошло и с нашими путешественниками. Когда все уже сидели за столом, стараниями хозяина и благодаря усердию слуг ломившимся от яств, из смежной комнаты вышел приятной наружности странник, держа в левой руке письменные принадлежности, а в правой – тетрадь, и, приветливо со всеми поздоровавшись, заговорил на языке кастильском:

– Страннические одежды, которые вы на мне видите, обязывают носящего их просить милостыню, обязывают они к тому и меня, но только я буду просить у вас особой, необычной милостыни, и вы без помощи сокровищ или же какого-либо другого щедрого подаяния меня обогатите. Я, сеньоры, человек незаурядный: одной половиной моей души владеет Марс, а другой – Меркурий и Аполлон. Несколько лет я упражнялся в военном искусстве, а еще несколько лет, уже в более зрелом возрасте, посвятил наукам. Я отличился на войне и приобрел некоторую известность в мире ученых. Я издал несколько книг, и они имели успех не только у людей несведущих – знатоки также одобрили их. Голь, как говорится, на выдумки хитра, вот и я тоже люблю фантазировать и что-нибудь придумывать, и пришла мне недавно в голову мысль новая и даже отчасти странная, а именно – я задумал чужими руками выдать в свет книгу, трудиться над ней, повторяю, будут другие, а весь барыш – мне. Книга будет называться Афоризмы странников ; представляет же она собой сборник почерпнутых из житейского опыта изречений, а собираю я их таким образом: если некто, с кем у меня происходит встреча в дороге или где-либо еще, покажется мне человеком неглупым и добродетельным, то я обращаюсь к нему с просьбой записать вот в эту тетрадь что-нибудь поучительное, что-нибудь этакое назидательное, и так мне посчастливилось собрать более трехсот афоризмов, и все они заслуживают внимания и достойны быть напечатанными, причем напечатаю я их не под своим именем, а под именами их авторов, ибо каждому вменяется в обязанность поставить под афоризмом свою подпись. Так вот какого рода милостыни я прошу и не променяю ее на все золото мира.

– Прочтите нам что-нибудь из вашей тетради для образца, – сказал Периандр, – а уж там мы постараемся что-нибудь для вас придумать.

– Нынче утром здесь были проездом странница и странник, – сообщил испанец. – Узнав же, что они испанцы, я обратился к ним с обычной своей просьбой, и тогда странница продиктовала мне по неграмотности следующее:

«Я предпочитаю быть дурною женщиной – и желать исправиться, нежели быть хорошей – и замышлять недоброе».

Она велела подписать за нее так: Странница из Талаверы. Странник также оказался неграмотным и продиктовал мне вот что:

«Нет более тяжкой обузы, нежели распутная жена».

Подписался я за него так: Ламанчец, Бартоломе. Вот в какую форму я просил бы вас облечь афоризмы. Я нимало не сомневаюсь, что такие люди, как вы, подарят мне наилучшие афоризмы, которые составят украшение и явятся гордостью моей книги.

– Все ясно; я первый хочу исполнить свой долг, – объявил Крорьяно и, взяв у странника перо и тетрадь, записал:

«Воин, павший в бою, доблестнее спасшегося бегством».

Под этим он поставил свою подпись: Крорьяно. Потом сделал запись Периандр:

«Счастлив тот воин, который знает, что, в то время как он сражается, на него взирает его государь».

И он подписался. После него сделал запись Антоньо:

«Слава воинская, вырезанная на меди стальным резцом, долговечнее всякой иной».

Подписался он: Варвар Антоньо. Таким образом, все мужчины оставили записи в тетради старика; тогда старик обратился с тою же просьбой к дамам, и первая вызвалась Руперта. Она написала:

«Только красота, сочетающаяся со скромностью, имеет право называться красотою. Красота же без скромности – это не красота, а всего-навсего миловидность».

И поставила свою подпись. Ее примеру последовала Ауристела и, взяв перо, написала:

«Лучшее приданое девушки благородного происхождения – скромность, тогда как красота и богатство умаляются с течением времени и гибнут от несчастного случая».

И подписалась. После нее записала в тетради Констанса:

«Выбирая себе мужа, девушка должна руководствоваться не чужим, а лишь своим собственным мнением».

И подписалась. Фелис Флора также оставила запись в тетради:

«Сила послушания – великая сила, но она значительно уступает силе влечения».

И подписалась. Затем настала очередь Беларминии, и она написала:

«Женщине должно уподобиться горностаю: горностай предпочитает быть пойманным, лишь бы не выпачкаться в грязи».

И подписалась. Последней сделала запись прелестная Делеазир:

«Все, что совершается на этом свете, зависит от случая, в особенности женитьба и замужество».

Вот какие записи сделали в тетради наши дамы и наши странники, и испанец остался ими очень доволен и всех поблагодарил; Периандр же спросил его, знает ли он наизусть какой-либо из занесенных в тетрадь афоризмов и не мог ли бы он предложить его их вниманию, а испанец на это ответил, что сейчас он им скажет один афоризм и что ему особенно понравилась стоящая под ним подпись. Афоризм гласил:

«Ничего не желай, и ты будешь самым богатым человеком на свете».

Подпись же стояла под ним такая: Дьего де Ратос, по прозванию Горбатый, сапожник, чинящий старую обувь, проживающий в Тордссильясе[62]62
  Сапожник… проживающий в Тордесильясе… – Название Тордесильяс нередко встречается в испанских исторических анналах (в частности, в истории движения комунерос в двадцатых годах XVI столетия). Обращает на себя внимание тот насмешливый тон, каким Сервантес говорит о «горбатом сапожнике», вероятно, находящий себе объяснение в том факте, что уроженцем Тордесильяса называет себя в заглавии своего романа автор подложного «Дон Кихота» Алонсо Фернандес Авельянеда.


[Закрыть] – местечке в Старой Кастилии, близ Вальядолида.

– Подпись длинна и растянута, – заметил Антоньо, – зато более краткого и сжатого афоризма нельзя себе представить, честное слово! И мысль в нем выражена ясно: если человек чего-либо желает, значит ему чего-то недостает, а если ничего не желает, значит он ни в чем недостатка не терпит, а потому он и есть самый богатый человек на свете.

Испанец обнародовал и некоторые другие афоризмы, и они послужили отменной приправой и для беседы и для ужина. Он подсел к нашим путешественникам и во время ужина между прочим сказал:

– Я и за две тысячи дукатов не продам эту книгу мадридским книгоиздателям. Все они норовят получить право на издание бесплатно или по дешевке, так что автору прямой убыток. Справедливость, впрочем, требует заметить, что иной раз книгоиздатель купит у автора книгу, напечатает, думает нажиться, ан, глядь, все пропало: и труд и деньги. Что же касается моей книги афоризмов, то тут с первых же строк видно, что это книга полезная и для издателя выгодная.

Глава вторая

Испанский странник с полным правом мог бы озаглавить свою книгу История странствий, составленная разными авторами, и это в точности соответствовало бы истине, ибо сочинители ее – всё люди или странствовавшие или странствующие. Что же касается наших странников, то их позабавила подпись Дьего де Ратос, сапожника, чинящего старую обувь, и заставило призадуматься изречение ламанчца Бартоломе по поводу того, что нет более тяжкой обузы, чем распутная жена; это означало, что Бартоломе уже восчувствовал тяжесть обузы, которую он взвалил себе на плечи, связавшись с девицею из Талаверы.

Путешественники продолжали толковать об этом и на другой день, уже простившись с современным испанцем, новомодным автором новых превосходных книг, и в тот же день они воспряли духом, завидев издали Рим, радость же духовная оказала благотворное действие и на их телесное здравие. Исполнились веселья сердца Периандра и Ауристелы, убедившихся, сколь близки они к заветной цели, равно как и сердца Крорьяно. Руперты и трех француженок, ликовавших по случаю благополучного исхода и счастливого конца их путешествия; разделяли всеобщую радость и Констанса с Антоньо. Солнце находилось в зените и потому, хотя оно стояло сейчас выше, чем в какое-либо другое время дня, особенно сильно жгло и палило. Справа виднелась роща и манила путников укрыться под ее сенью, и у путников возникла мысль не только побыть в лесу, пока не спадет полдневный жар, но даже тут и переночевать, а в Рим прийти на другой день.

Так они и поступили и по мере продвижения в глубь леса, восхищаясь его красотою, восхищаясь родниками, бившими из земли, ручьями, прятавшимися в траве, все более укреплялись в этом своем решении. И так далеко они зашли, что когда наконец обернулись, то убедились, что с большой дороги никто бы их теперь не разглядел. Долго выбирали они место, где бы расположиться на отдых, – слишком велик был выбор: везде было одинаково красиво и одинаково безопасно, – и вдруг Ауристела случайно подняла глаза и увидела, что на ветке зеленой ивы висит портрет: на дощечке в четвертушку листа величиною было изображено лицо прекрасной женщины. Когда же Ауристела всмотрелась в его черты, то ей стало ясно, что это ее портрет, и в замешательстве и изумлении она показала на него Периандру. Между тем Крорьяно заметил на траве следы крови и показал на свои перепачканные в еще теплой крови ноги. Портрет, который, кстати сказать, Периандр поспешил снять с дерева, а также кровь, на которую указал Крорьяно, привели всех в смущение, и все загорелись желанием узнать, кто же владелец портрета и чья тут пролилась кровь. Ауристела не могла себе представить, кто, где и когда ухитрился написать ее портрет, а у Периандра вылетело из головы, что говорил ему слуга герцога Намюрского: художник-де, писавший портреты трех француженок, сумеет написать портрет и Ауристелы, даром что он почти ее не видел; если б Периандр вспомнил этот разговор, им всем не пришлось бы теряться в догадках.

Следы крови привели Крорьяно и Антоньо к купе мощных дерев; под одним из них сидел на земле видный из себя и залитый кровью странник и обеими руками держался за сердце. Увидевши это, Антоньо и Крорьяно пришли в ужас, особливо Крорьяно, ибо, бросившись к раненому, подняв его окровавленную и свесившуюся на грудь голову и отерев ему лицо, он тотчас же убедился, что перед ним, вне всякого сомнения, герцог Намюрский, и удостовериться в этом не помешало Крорьяно даже то обстоятельство, что герцог был не в обычном своем одеянии, – так хорошо Крорьяно знал своего друга.

Раненый герцог или, вернее, тот, кто представлял собою тень прежнего герцога, не открывая залитых кровью глаз, невнятно заговорил:

– О ты, что позавидовал моему благополучию! Зачем ты не поднял повыше руку и не поразил меня прямо в сердце? Ты бы там обнаружил еще более живой и еще более похожий портрет, нежели тот, который ты сорвал с моей груди и повесил на дерево, дабы он не служил мне щитом и талисманом в нашем с тобой поединке.

Не успел он произнести эти слова, как подоспела Констанса; сердце у нее было нежное и отзывчивое, а потому она, не вслушиваясь в жалостные слова герцога, нимало не медля осмотрела его рану и постаралась остановить кровотечение.

Подобного рода происшествие ожидало и Периандра с Ауристелой: кровавые следы вели дальше, и, пойдя по этим следам, они обнаружили в зарослях высокого зеленого тростника еще одного странника – этот также был весь в крови, только на лице у него не было ни единого пятнышка, и он ничем его не прикрывал; следственно, Периандру и Ауристеле не пришлось отмывать ему лицо и не нужно им было пристально в него вглядываться, чтобы узнать в нем принца Арнальда, который, по всем признакам, был жив, но потерял сознание. Когда же он очнулся, то первым делом попытался встать и сказал:

– Ты не унесешь с собой портрета, злодей! Портрет принадлежит мне, это моя святыня! Ты у меня его похитил, я же тебя ничем не оскорбил, и ты еще хочешь отнять у меня жизнь!

Нечаянная встреча с Арнальдом бросила Ауристелу в дрожь, но, хотя прямой ее долг был бы оказать ему помощь, она не осмелилась подойти к нему, оттого что боялась Периандра, Периандра же чувство благодарности купно с чувством сострадания заставило приблизиться к Арнальду; он взял принца за руки и сказал ему вполголоса, дабы не сделать всеобщим достоянием того, что принц, быть может, хотел утаить:

– Придите в себя, сеньор Арнальд, и вы тотчас же удостоверитесь, что вас окружают лучшие ваши друзья. Не отчаивайтесь – бог не без милости. Повторяю: откройте глаза – и вы увидите вашего друга Периандра и навеки вам благодарную Ауристелу, всегда готовых к услугам. Поведайте нам свою беду, расскажите нам обо всем, что с вами случилось, я же ручаюсь вам и за себя и за Ауристелу, что мы, в меру наших сил и уменья, все рады сделать для вас. Скажите нам, ранены ли вы, и если да, то кто ранил вас и куда именно, – тогда мы тотчас примемся лечить вас.

При этих словах Арнальд открыл глаза и, узнав обоих, с великим трудом стал перед Ауристелой на колени, но обнял он колени не ее, а Периандра, ибо даже и в таком состоянии думал о том, как бы не оскорбить ее целомудрие, а затем, вперив в нее взор, молвил:

– Ты не можешь не быть подлинной Ауристелой, ты не можешь быть только ее изображением, ибо ни один дух не волен и не смеет скрываться за столь дивным обличьем. Ты, без сомнения, – Ауристела, а я, также вне всякого сомнения, – Арнальд, всегда готовый к твоим услугам. Я всюду искал тебя: ведь ты мое пристанище, и если я к нему не причалю, то душа моя будет вечно обуреваема скорбью.

Между тем Крорьяно и всем прочим стало известно, что обнаружен еще один путешественник и что он тоже, видимо, ранен. Услышавши это, Констанса, которой удалось остановить кровь герцогу, поспешила на помощь к другому раненому. Как же скоро она узнала Арнальда, то это привело ее в смятение и ошеломило, но, поняв душевное его состояние и боясь каким-нибудь неосторожным словом выдать его, она, не пускаясь ни в какие разговоры, попросила его только показать рану, Арнальд же молча показал правой рукою на левую. Констанса засучила ему рукав, – оказалось, что все плечо у него рассечено. Констанса сумела остановить кровь, после чего она обратилась к Периандру и сказала, что другой раненый – герцог Намюрский и что, по ее разумению, их обоих надлежит доставить в ближайшее село: они-де потеряли много крови и им необходимо полечиться.

Едва услышав имя герцога, Арнальд содрогнулся, по горячим его жилам, в которых почти не было крови, заструилась хладная ревность, и он заговорил, словно в бреду:

– Король выше герцога, однако ж ни тот, ни другой и ни один из самодержцев на свете не стоит Ауристелы.

К этому он прибавил:

– Не уносите меня туда же, куда вы намерены унести герцога, – присутствие обидчика не способствует скорейшему выздоровлению обиженного.

Арнальд путешествовал вместе с двумя своими слугами, герцога также сопровождало двое слуг, но, исполняя распоряжение господ, слуги оставили их одних в лесу и отправились в ближайшее село, дабы приискать для них помещение, однако ж слуги обоих господ не были между собою знакомы и искали помещение порознь.

– И еще, – продолжал Арнальд, – поглядите, не висит ли на дереве, где-то тут, совсем близко, портрет Ауристелы, – из-за него у нас с герцогом и завязался поединок. Снимите и дайте его мне, – я за него кровь проливал, он мой по праву.

О том же молил Руперту, Крорьяно и других герцог Намюрский, однако Периандр, желая примирить обе стороны, сказал, что портрет пока будет у него на хранении и что при более благоприятных обстоятельствах он возвратит его законному владельцу.

– Какие же могут быть сомнения, что портрет мой? – воскликнул Арнальд. – Господь знает, что в то самое мгновенье, когда я увидел оригинал, он запечатлелся у меня в душе. Но пусть портрет будет у тебя, брат мой Периандр: ты преградишь к нему доступ ревности, злобе и заносчивости тех, кто на него посягает. Только унесите меня поскорее отсюда – мне дурно.

Путники наши кое-как дотащили до села обоих раненых, у коих раны были не столь уже глубоки, – слабели они не от этого, а от потери крови. Между тем слуги подыскали им в селе прекрасное помещение; герцог же Намюрский до времени оставался в неведении, что его соперник – принц Арнальд.