Текст книги "Дон Кихот. Часть 2"

Глава XVIII
О том, что случилось с Дон-Кихотом в замке или доме рыцаря Зеленого Габана, и о других удивительных вещах

Дон-Кихот нашел дом Дон Диего обширным, как вообще бывает в деревнях, с высеченным на входной двери оружием из необделанного камня. На дворе виднелся погреб, у входа в который стояли кругом глиняные кувшины для вина. Так как кувшины эти фабриковались в Тобозо, то при виде их, Дон-Кихот вспомнил о своей заколдованной даме, я, вздохнув и не думая ни о том, что говорить, ни о том, кто его слышит, вскричал: – О, милое сокровище, найденное мною к моему несчастью! милое и веселое, когда Богу то угодно.[61]61
  Сервантес влагает здесь в уста Дон Кихота два популярных стиха, которыми начинается десятый сонет Гарсаиано де ла-Вега:
!О dulces prendas, por mi mal halladas!Dulces y alegres cuando Dios qaeria.  Это подражание стихам Виргилия (Aen., lib IV):
Dulces exuviae, dum fata deasque sinebant.

[Закрыть] О тобозские кувшины, которые напомнили мне милое сокровище моего страшного горя! – Эти восклицания услышаны были студентом поэтом, сыном Дон Диего, который вышел с матерью приветствовать его. И мать, и сын были поражены наружностью Дон-Кихота. Он же, соскочив с коня, подошел весьма учтиво к ручке дамы, причем Дон Диего ей сказал:

– Примите, сударыня, с обычным вашим радушием господина Дон-Кихота Ламанчскаго, которого я вам представляю; он по профессии странствующий рыцарь, и притом отважнейший и скромнейший, какого только можно встретить на свете.

Дама, по имени донна Христина, приветствовала его с величайшей учтивостью и радушием, тогда как Дон-Кихот предлагал себя к ее услугам в самых изысканных и вежливых выражениях. Почти те же церемонии он проделал со студентом, который, слушая Дон-Кихота, счел его за человека рассудительного и умного.

Тут автор этой истории описывает со всеми подробностями дом Дон Диего, изобразив в этом описании все, что содержал дом богатого сельского дворянина. Но переводчик счел за лучшее обойти эти подробности молчанием, потому что они мало относятся к главному предмету истории, обращающей более внимания на истину, чем на холодные отступления.

Дон-Кихота ввели в зал, где Санчо разоружил его, причем он остался в замшевом камзоле, потертом и испачканном оружием. На нем был воротник в роде студенческого, не накрахмаленный и без кружев, башмаки его были желты и вылощены воском. Он надел через плечо меч на перевязи из кожи морского волка; опоясываться им он не имел обыкновения потому, что, как рассказывают, уже много лет страдал поясницей. Наконец он накинул на спину маленький плащ из хорошего темного сукна. Но прежде всего он вымыл голову и лицо в пяти или шести тазах воды (впрочем, насчет числа тазов существует разногласие), и, несмотря на то, последняя вода все еще была слегка окрашена в цвет сыворотки, благодаря обжорству Санчо и приобретению им злополучного творога, который так испачкал его господина.

Разубранный таким образом и приняв любезный и развязный вид, Дон-Кихот вошел в другую комнату, где его ожидал студент, который должен был занимать его, пока не подадут обеда, потому что по случаю приезда такого благородного гостя, донна Христина хотела показать, что умеет хорошо принимать тех, кто к ней приезжает.

Пока Дон-Кихот разоружался, Дон Лоренсо (так звали сына Дон Диего) сказал своему отцу:

– Что мы должны думать, сударь, о дворянине, которого ваша милость привезли к нам в дом? Его имя, наружность и то, что вы сказали, что он странствующий рыцарь, повергло нас, мою мать и меня, в величайшее изумление.

– Я и сам, право, не знаю о нем ничего, сын мой, – ответил Дон Диего. – Все, что я могу сказать, это – что он на моих глазах проделывал такие вещи, на которые способен только совершенно помешанный человек, и говорил так рассудительно, что заставил совсем забыть о его поступках. Но поговори с ним сам, пощупай его насчет его знаний, а так как ты довольно умен, то и рассуди сам, умен ли он или глуп, хотя я, правду сказать, считаю его скорее за сумасшедшего, чем за человека с рассудком.

После этого Дон Лоренсо пошел, как уже сказано, занимать Дон-Кихота, и в происшедшем между ними разговоре Дон-Кихот между прочим сказал Дон Лоренсо:

– Господин Дон Диего де Миранда, ваш батюшка, рассказал мне о вашем редком таланте: и замечательном уме; он мне сказал также, что ваша милость великий поэт.

– Поэт – может быть, – ответил Дон Лоренсо, – но великим я себя считать не могу. Дело в том, что я немножко пишу, как любитель, и люблю читать хороших поэтов, но из этого еще не следует, чтоб меня можно было назвать великим поэтом, как выразился мой отец.

– Это смирение мне нравится, – ответил Дон-Кихот, – потому что поэты все нахальны, и каждый воображает, что он величайший поэт в мире.

– Но нет правила без исключения, – возразил Дон Лоренсо, – и бывают поэты, которые и не считают себя поэтами.

– Мало таких, – сказал Дон-Кихот. – Но скажите, пожалуйста, какие стихи вы теперь пишете: ваш батюшка говорил мне, что вы ими очень заняты и озабочены. Если это стихи на тему, так я немного знаю в них толк и был бы очень рад прочитать их. Если это для литературного состязания,[62]62
  Литературные состязания еще были в большой моде во времена Сервантеса, который и сам, будучи в Севилье, получил первый приз на конкурсе, устроенном в Сарагоссе по случаю причисления к святым Гиацинта, и который принимал еще участие к концу своей жизни в состязании во славу св. Терезы. После смерти Лопе де Вега было такое состязание для прославления его, и лучшие стихотворения, представленные на конкурс, собраны были под общим заглавием Fama postuma. – Кристоваль Суарес де Фигероа говорит в своем Pasagero (Aliviо 3): «На состязание, состоявшееся на днях в честь св. Антония Падуанскаго, представлено было 5.000 стихотворений; так что, когда изящнейшими из них обвешали два монастыря и средину церкви, то их осталось еще на 100 монастырей».


[Закрыть] то пусть ваша милость попытается получить второй приз, так как первый всегда отдается в пользу и по оценке личности, тогда как второй присуждается по справедливости, и, в сущности, третий становится вторым, а первый есть не что иное, как третий, подобно университетским дипломам. И все-таки название первого приза имеет большое значение.

– До сих пор, – сказал про себя Дон Лоренсо, – я не могу считать тебя сумасшедшим, но будем продолжать. Мне кажется, – сказал он вслух, – что ваша милость посещали школы: какие же науки вы изучали?

– Науку странствующего рыцарства, – ответил Дон-Кихот, – которая также возвышенна, как поэзия, и даже на два пальца выше ее.

– Я не знаю, что это за наука, – возразил Дон Лоренсо, – и даже никогда не слыхал о ней.

– Это наука, – ответил Дон-Кихот, – вторая, заключает в себе все остальные науки. И в самом деле, тот, кто занимается ею, должен быть юрисконсультом и знать законы распределительные и собирательные, чтобы всякому отдавать должное. Он должен быть теологом, чтоб уметь ясно излагать символ христианской веры, которую он исповедует, когда бы и где бы это от него ни потребовалось. Он должен быть медиком и особенно ботаником, чтоб узнавать среди пустынь и необитаемых мест травы, имеющие свойство исцелять раны, потому что странствующий рыцарь не должен искать повсюду человека, который бы сумел перевязать рану. Он должен быть астрономом, чтоб ночью узнавать по звездам, который час, чтобы знать, в каком климате и какой части мира он находится. Он должен звать математику, потому что она нужна ему на каждом шагу; затем, оставив в стороне, как понятное само собою, что он должен быть украшен всеми богословскими и кардинальскими добродетелями, я перехожу к мелочам и говорю, что он должен уметь плавать, как плавал, говорят, Николай-рыба.[63]63
  По-испански el pege Nicolas, по-итальянски pesce Colas – это имя знаменитого пловца XV столетия, уроженца Сицилии. Рассказывают, что он жил больше в воде, чем на земле и, наконец, погиб, погрузившись на дно Мессинского залива, чтобы достать оттуда золотую чашу, брошенную в воду неаполитанским королем дон Фадриком. Но его история, очень популярная в Италии и Испании, еще не так странна, как история уроженца деревни Лиэрганес, близь Сантандера, родившегося в 1660 г., и имя которого было Франциско де ла-Вега Касарь. P. Feijoo, современник этого события, рассказывает в двух местах своих сочинений (Teatro critico et Carias), что этот человек в продолжение нескольких лет жил в море, что рыбаки Кадиксовой бухты поймали его в сеть, что его вернули на родину, но он снова бежал чрез несколько времени в море и уже не возвращался оттуда.


[Закрыть] Он должен уметь подковывать и седлать лошадей, и – если обратимся опять к более возвышенным делам – он должен сохранять веру в Бога и в свою даму,[64]64
  Nemo duptici potest amore ligari, говорится в одном из канонов Статута любви, записаннаго Андри, капелланом французскаго двора, в XIII столетии, в его книге de Arts amandi (cap. XIII).


[Закрыть] он должен быть целомудрен в мыслях, благопристоен в речах, щедр в поступках, храбр в делах, терпелив в страданиях, милосерд к нуждающимся, и должен оставаться твердым подвижником истины, хотя бы для защиты ее ему пришлось рисковать жизнью. Изо всех этих великих и малых качеств и состоит хороший странствующий рыцарь. Судите сами, господин Дон Лоренсо, пуста ли наука, которую изучает рыцарь, делающий из вся свою профессию, и можно ли ее сравнить с самой трудной наукой, преподаваемой в гимназиях и школах.

– Если б это было так, – ответил Дон Лоренсо, – я бы сказал, что эта наука стоит выше всех остальных.

– Как если б это было так! – вскричал Дон-Кихот.

– Я хочу сказать, – объяснил Дон Лоренсо, – что сомневаюсь, чтобы существовали когда либо, прежде или теперь, странствующие рыцари, и особенно одаренный столькими добродетелями.

– Я повторяю вам то, что уже не раз говорил, – ответил Дон-Кихот, – что большинство людей того мнения, будто странствующих рыцарей никогда не существовало; а так как и того мнения, что если небо не откроет им каким-нибудь чудом, что рыцари эти и прежде существовали и теперь существуют, то напрасно будет трудиться убедит их, как опыт уж не раз доказывал мне, то я и не стану теперь стараться вывести вашу милость из заблуждения, которое вы разделяете с другими. Я стану только просить Бога, чтобы Он вывел вас из этого заблуждения и уяснил вам, до какой степени странствующие рыцари были реальны и необходимы миру в прошедшие времена, и как они были бы полезны в настоящее время, если бы еще были в ходу. Но теперь, за грехи человечества, торжествуют леность, праздность, обжорство и изнеженность.

– Ну, наш гость стал заговариваться, – сказал про себя Дон Лоренсо. – Однако, он замечательный сумасшедший, и надо быть дураком, чтоб этого не заметить.

Тут разговор прекратился, потому что их позвали обедать. Дон Диего спросил у сына, какое заключение он вывел об уме его гостя.

– Ну, – ответил молодой человек, – ни один врач, ни один переписчик его слов не выпутается из его безумных речей. Его безумие, так сказать, периодическое, со светлыми промежутками.

Сели за стол, и обед оказался такой, какой Дон Диего дорогой говорил, что всегда предлагает своим гостям, т. е. обильный, хорошо сервированный и вкусный. Но что всего более очаровало Дон-Кихота – это удивительная тишина, царившая в доме, который походил на картезианский монастырь. Когда убрали со стола, прочитали молитвы и вымыли руки, Дон-Кихот стал просить Дон Лоренсо прочитать ему свои стихи для литературного состязания. Студент ответил:

– Чтоб не походить на тех поэтов, которые, когда их просят прочитать их стихи, отказываются, а когда не просят, навязываются с ними, я прочитаю мое стихотворение, за которое не жду никаких премий, потому что писал его единственно для умственного упражнения.

– Один из моих друзей, человек искусный, – ответил Дон-Кихот, – был того мнения, что не следует писать стихов на заданную тему. Дело в том, – говорил он, – что такое стихотворение никогда не может вполне сравниться с оригиналом и всегда уклоняется от темы; кроме того, законы таких стихотворений чересчур строги, не допускают ни вопросов, ни выражений в роде «сказал он» или «скажу я»; они не допускают ни отглагольных существительных, ни фигурных выражений вместо прямых, и вообще подчинены массе запретов и трудностей, которые тормозят и стесняют составителей их, как ваша милость, наверное, испытали на себе.

– Я хотел бы, господин Дон-Кихот, – возразил Дон Лоренсо, – поймать вас на весьма распространенном заблуждении, но не могу, потому что вы у меня выскальзываете из рук подобно угрю.

– Я не понимаю, – ответил Дон-Кихот, – что ваша милость говорите и что хотите сказать тем, что я у вас выскальзываю из рук.

– Я сейчас объяснюсь, – сказал Дон Лоренсо, – но прежде прошу вашу милость выслушать стихи, послужившие темой, и мои стихи. Вот тема:

 
Если б прошлое вернуть,
Как тогда я б счастлив был,
Иль того бы час пробил,
Что вдали мрачит мой путь.[65]65
  Стихотворение на тему (glosa) нечто вроде игры ума во вкусе акростиха, образчик которого дает Сервантес, и законы которого объясняет Дон-Кихот, было, по словам Лопе де Вега, очень древней формой стихосложения, свойственной Испании и незнакомой другим народам. Действительно, таких стихотворений очень много встречается в Cancionero general, относящемся к XV столетию. Обыкновенно для таких стихотворений давались стихотворные темы, которые не только трудно было прилаживать к концу каждой строфы, но подчас и понять было довольно затруднительно.


[Закрыть]
 

 
Стихотворение.
 
 
Кат на свете все проходит,
Так прошел и счастья сон,
Дни несчастья рок приводит, —
Я к невзгодам пробужден.
Много лет не может грудь
От страдания вздохнуть.
Небо, сжалься надо мною!
Нет от мысли мне покою:
Если б прошлое вернуть.
 
 
Не ищу иной я славы,
Ни триумфов, ни побед,
Ни веселья, ни забавы, —
Мысль летит за прошлым вслед,
И душа полна отравы.
Если б рок все воротил,
Я б тревоги все забыл
И когда бы во мгновенье
Снизошло успокоенье,
Как тогда я б счастлив был.
 
 
Но, напрасное мечтанье!
Прошлых дней не воротить;
Тщетно было бы желанье
Мертвых к жизни пробудить
Иль исправить мирозданье.
Срок как скоро наступил,
Отдалить его нет сил.
Неразумен, кто мечтает:
Это пусть конца не знает,
Иль того бы час пробил.
 
 
Жизнь не жизнь с невзгодой вечной,
Средь боязни и тревог.
Полн тоскою бесконечной,
Я б легко решиться мог
Кончить с жизнью скоротечной.
Но небес не обмануть,
С ней покончив как-нибудь.
Это жизнь мне возвращает
И пред тем мне страх внушает,
Что вдали мрачит мой путь.
 

Когда Дон Лоренсо дочитал свое стихотворение, Дон-Кихот поднялся и, схватив его правую руку, вскричал громким, крикливым голосом:

– Клянусь небом и его величием, дитя мое, вы лучший поэт во всей вселенной, вы стоите, чтоб вас увенчали лаврами не только Кипр или Гаэта, как сказал один поэт, над которым да смилуется Господь,[66]66
  В этой фразе заключается насмешка над какими-то поэтами того времени, но понять ее не удалось.


[Закрыть] но и афинские академии, если б они еще существовали, и нынешние академии в Париже, Болонье и Саламанке. Да устроят Бог, чтобы судьи, которые откажут вам в первом призе, были поражены стрелами Аполлона, и чтобы музы никогда не переступали порога их домов! Прочитайте мне, сударь, умоляю вас, какое-нибудь серьезное стихотворение, потому что я хочу со всех сторон изучить ваш чудесный гений.[67]67
  Сервантес хотел, без сомнения, показать здесь свойственные всем восхвалителям преувеличения, и невозможно предположить, чтоб он сам себя серьезно так восторженно расхваливал. Он вернее судил о себе в своем «Путешествии на Парнас», сказав сам о себе: «Я беспрестанно стараюсь и забочусь, чтобы придать себе грацию поэта, которой небу не угодно было мне дать…».


[Закрыть]

Нужно ли говорить, что Дон Лоренсо был в восторге от таких похвал со стороны Дон-Кихота, хотя и считал его сумасшедшим? О, могущество лести, как ты велико, и как широко ты распространяешь пределы своих приятных суждений! Дон Лоренсо подтвердил истину этих слов, потому что снизошел на просьбу Дон-Кихота и прочитал ему следующий сонет об истории Пирама и Фисбы.

 
Сонет.
 
 
Стена пробита девою прелестной; —
Ей сердце пылкое Пирам открыл.
Летит Амур от Кипра; вот шум крыл
Уж слышится над щелью той чудесной.
 
 
Для голоса нет места в щели тесной;
И каждый звук беззвучен бы в ней был,
Когда бы двух сердец горячий пыл
Из слов не делал музыки небесной.
 
 
Их страстное желанье не свершилось;
Неосторожность девы в том виной.
Смотрите, что с влюбленными случилось:
 
 
Мечом, могилой, памятью одной —
И удивленье случай тот внушает —
Их рок разит, скрывает, воскрешает.
 

– Клянусь Богом! – воскликнул Дон-Кихот, выслушав сонет Дон Лоренсо, – среди множества совершенных поэтов, которые живут в наше время, я не встречал такого совершенного, как ваша милость, мой дорогой сударь; по крайней мере, искусная композиция этого сонета доказала мне, что это верно.

Дон-Кихот четыре дня прожил в доме Дон Диего, а затем попросил у последнего позволение уехать.

– Я вам очень обязан, – сказал он, – за радушный прием, который встретил в этом доме; но так как странствующим рыцарям не подобает посвящать много часов праздности и неге, то я хочу отправиться исполнять обязанности моей профессии, ища приключений, которыми, как мне известно, этот край изобилует. Я надеюсь таким образом провести время в ожидании начала сарагосских поединков, которые составляют главную цель моего путешествия. Но прежде я хочу проникнуть в Монтезинскую пещеру, о которой в околотке рассказывают так много таких чудесных вещей; в то же время я буду стараться открыть происхождение и настоящие источники семи озер, называемых в просторечии Руидерскими лагунами.

Дон Диего и его сын стали восхвалять его благородное намерение и предложили ему взять из их дома и из их имущества все, что ему угодно, с величайшей готовностью предлагая себя к его услугам и говоря, что его личные заслуги и благородная профессия, которой он занимается, обязывает их к тому.

Наконец, наступил день отъезда, столь же веселый и радостный для Дон-Кихота, сколько печальный и несчастный для Санчо Пансо, который, чувствуя себя отлично среди царившего в кухнях Дон Диего изобилия, приходил в отчаяние, что надо было возвращаться в обычному в лесах и пустынях голоду и к скудным запасам своей котомки. Тех не менее, он наполнил ее до краев всем, что ему казалось годным. Дон-Кихот, простившись со своими хозяевами, сказал Дон Лоренсо:

– Не знаю, говорил ли я уже вашей малости, во всяком случае, повторяю, что если вы хотите сократить труды и дорогу к достижению недосягаемой вершины славы, вы должны сделать только одно: оставить тропу поэзии и свернуть на узенькую тропинку странствующего рыцарства. Этого достаточно, чтоб по мановению руки сделаться императором.

Этой выходкой Дон-Кихот окончательно довершил картину своего безумия и еще более осветил ее тем, что прибавил:

– Богу известно, как мне хотелось бы увести с собой господина Дон Лоренсо, чтоб научить его, как щадить униженных и топтать ногами высокомерных,[68]68
  Дон Кихот применяет к странствующим рыцарям принцип Parcere subjectis et debellare superbos, который Виргилий приписывал римскому народу.


[Закрыть] добродетели нераздельныя с моей профессией. Но там как его молодость еще не требует этого, а его похвальные занятия не дозволяют этого, то я ограничусь тем, что дам ему следующий совет: будучи поэтом, он станет знаменит лишь тогда, когда будет полагаться на чужое мнение, а не на свое. Нет отца и матери, которым дитя их казалось бы безобразно, а к детям ума это заблуждение еще более применимо.

Отец и сын снова были поражены путаницей в понятиях Дон-Кихота, то разумных, то безрассудных и упорством, с которых он то и дело пускался в поиски за своими неудачными приключениями, целью и краеугольным камнем всех его желаний. После обмена взаимными любезностями и предложениями услуг, Дон-Кихот и Санчо уехали с милостивого позволения хозяйки замка, один на Россинанте, другой на осле.

Глава XIX
Где рассказывается приключение с влюбленным пастухом, вместе с другими поистине прекрасными событиями

Едва Дон-Кихот выехал из деревни Дон Диего, как к нему присоединились два не то священника, не то студента, и два земледельца, которые все четверо ехали верхом на длинноухих животных. У одного из студентов был вместо чемодана маленький узелок из толстого зеленого холста, в котором завязано было кое-какое платье и две пары черных тиковых чулок, у другого же было при себе только две новых рапиры. Что касается земледельцев, то при них было несколько вещей, которые они, очевидно, купили в каком-нибудь городе и везли домой в деревню. И студенты, и земледельцы так же изумились при виде Дон-Кихота, как и все, кто его встречал в первый раз, и сгорали нетерпением узнать; кто такой этот человек, так непохожий на других и так отличающийся ото всех. Дон-Кихот раскланялся с ними и, узнав, что они едут по одной дороге с ним, предложил им ехать вместе, прося их несколько умерить шаг, так как их ослы ехали скорее, чем его лошадь. Желая выказать им любезность, он в немногих словах рассказал им, кто он и чем занимается, а именно что он странствующий рыцарь и что едет искать приключений во всех четырех странах света. Он прибавил, что имя его Дон-Кихот Ламанчский, а прозвище рыцарь Львов. Для крестьян все это было так же непонятно, как если бы он говорил по-гречески или по-цыгански; студенты же сразу поняли, что мозг его не в порядке. Тем не менее, они глядели на него с удивлением и не без примеси уважения, и один из них сказал ему:

– Если ваша милость, господин рыцарь, не направляетесь в определенное место, как все вообще, кто ищет приключений, то поедемте с нами, и вы увидите одну из прекраснейших и богатейших свадеб, какие когда-либо праздновались в Ламанче и на несколько миль кругом.

Дон-Кихот спросил, не принц ли какой-нибудь женится, что они так превозносят свадьбу.

– Нет, – ответил студент, – это не более, как свадьба крестьянина с крестьянкой; он всех богаче в околотке, а она всех прекраснее в мире. Их свадьба будет отпразднована с необыкновенной и невиданной пышностью, так как она совершится на лугу, прилегающем к селу невесты, которую все называют красавицей Китерией. Жениха зовут богач Камачо. Ей восемнадцать лет, а ему двадцать два года, и оба они одинакового происхождения, хотя люди, знающие наизусть родство всего мира, уверяют, будто красавица Китерия в этом отношении стоит выше Камачо. Но на это нечего обращать внимания: богатство достаточно могущественно, чтобы заткнуть и загладить все дыры. И в самом деле, этот Камачо щедр, и ему вздумалось покрыть весь луг ветвями дерев, так что солнцу, если оно вздумает навестить свежую травку, покрывающую землю, едва ли это удастся. Он заказал также пляски, как со шпагами, так и с бубенчиками,[69]69
  Пляской со шпагами (danzas de espadas) назывались эволюции, которые проделывали при звуках музыки четверо танцующих в белых полотняных одеждах со шпагами наголо. Пляску с маленькими бубенчиками (danzas de cascаbel menudo) проделывали люди с подвязанными к икрам ожерельями из бубенчиков, которые звенели при каждом их шаге. Обе эти пляски очень древни в Испании.


[Закрыть] потому что в его деревне есть люди, умеющие замечательно позвякивать ими. О плясунах с башмаками,[70]70
  Плясунами с башмаками (zapateadores) назывались исполнявшие деревенский танец, в котором такт отбивался руками на башмаках.


[Закрыть] я уж и не говорю: он нанял их целую тьму. Но изо всего, что я рассказал, и из множества вещей, о которых я умолчал, ни одна, думается мне, так не запечатлеет в памяти эту свадьбу, как выходки, которые, без сомнения будет проделывать несчастный Базилио. Этот Базилио – молодой пастух, живущий в одной деревне с Китерией, в собственном домике, бок-о-бок с домом родителей красавицы-крестьянки. Амур воспользовался этим, чтоб напомнить миру забытую историю Пирама и Тизбы, потому что Базилио влюбился в Китерию с юных лет, и молодая девушка платила ему взаимностью, выражавшейся в тысячах невинных благосклонностей, так что в деревне шли пересуды о любовных шашнях между мальчиком Базидио и девочкой Китерией. Когда оба они выросли, отец Китерии решил отказать Базилио от своего дома, куда он был вхож до тех пор, затем, чтоб избавиться от забот и опасений, он сговорился выдать свою дочь за богача Камачо, считая невыгодным отдать ее за Базилио, который не так был одарен фортуной, как природой; потому что, говоря по совести и без зависти, он самый статный малый, какого только можно встретить; сильный, ловкий, превосходный боец и замечательный игрок в мяч. Он бегает, как олень, прыгает лучше козы и в кеглях пускает шары точно волшебством. Кроме того, он поет, как жаворонок, играет на гитаре так, что она словно говорит, и, в довершение всего, ловко играет кинжалом.

– За одно это качество, – вскричал Дон-Кихот, – малый стоит того, чтоб жениться не только на красавице Китерии, но даже на королеве Жениевре, если б она еще была жива, наперекор Ланселоту и всем, кто стал бы противиться этому.

– Скажите-ка это моей жене, – перебил Санчо, который до тех пор только молча слушал. – Она говорит, что всякий должен жениться только на равной, и доказывает это пословицей, что всякая овца для своего самца.[71]71
  Cada oveja con su pareja. Pareja значит половина пары.


[Закрыть] Что до меня, то я бы не прочь, чтоб этот славный парень Базилио женился на этой девице Китерии, и будь проклят на этом и на том свете тот, кто мешает людям жениться по своему вкусу. – Если бы все влюбленные могли так жениться, – ответил Дон-Кихот, – то у родителей отнято было бы их законное право выбирать для своих детей и пристраивать их, как и когда им вздумается; а если бы выбор мужей предоставлен был молодым девушкам, то одна выходила бы за лакея своего отца, а другая за первого встречного, который гордо и заносчиво прошел бы по улице, хотя бы это был развратный фат. Любовь легко ослепляет глаза рассудка, так необходимые для выбора положения, а в выборе права особенно рискуешь обмануться: тут нужны величайший такт и особенная милость неба, чтобы удачно попасть. Кто собирается предпринять путешествие, тот, если он благоразумен, выбирает себе, прежде чем пуститься в путь, приятного и надежного спутника. Почему же не поступать так и тому, кто должен всю жизнь до самой своей смерти идти вперед, особенно когда спутник его не покидает его ни в постели, ни за столом, ни где бы то ни было, как жена не покидает мужа. Законная жена не то, что товар, который можно возвратить, обменять или перепродать после покупки: это нераздельная принадлежность мужа, длящаяся всю жизнь; это узел, который, когда его накинешь на шею, превращается в Гордиев узел и не может быть развязан, пока коса смерти не рассечет его. Я мог бы сказать еще многое другое по этому предмету, но меня удерживает желание узнать, не остается ли господину лиценциату еще что-нибудь рассказать по поводу истории Базилио.

– Мне остается рассказать еще только одно, – ответил студент, бакалавр или лиценциат, как его назвал Дон-Кихот, – что с того дня, как Базилио узнал, что красавица Китерия выходит замуж за богача Камачо, никто уж не видал его улыбки и не слыхал ни одного разумного слова. Он всегда печален и задумчив, говорит сам с собой, а это верное доказательство, что он лишился рассудка. Он мало ест, мало спит, если ест, то только плоды, и если спит, то на открытом воздухе и на земле, как скотина. Время от времени он взглядывает на небо, а иной раз уставится в землю с таким упорством, что его можно принять за статую в развеваемой ветром одежде. Словом, он так сильно обнаруживает страсть, таящуюся в его сердце, что все знающие его опасаются, как бы да, которое произнесет завтра красавица Китерия, не было для него смертным приговором.

– Бог сумеет уладить дело, – вскричал Санчо, – потому что, посылая болезнь, он посылает и лекарство, никто не знает, что должно случиться. До завтра остается еще много часов, а дом может обвалиться в одно мгновение. Я часто видел, как в одно время шел дождь и светило солнце, и сколько раз человек ложится вечером совершенно здоровый, а утром не может пошевельнуться. Скажите: есть ли на свете человек, который мог бы похвастать, что вбил гвоздь в колесо фортуны? Разумеется, нет, а между да и нет, которые говорит женщина, я не положил бы и кончика иголки, потому что он бы туда не пролез. Если только Китерия искренно и сильно любит Базилио, я посулю ей целый короб счастья, потому что любовь, как я слыхал, глядит сквозь очки, превращающие медь в золото, бедность в богатство и стекло в бриллианты.

– Куда ты к черту суешься, проклятый Санчо? – вскричал Дон-Кихот, – ты как начнешь нагромождать пословицы и разные истории, так за тобой никто не угоняется, кроме разве Иуды, – чтоб он тебя унес! Скажи ты, животное, что ты понимаешь в гвоздях, колесах и т. п.?

– Ах, батюшки! – возразил Санчо. – Если вы меня не понимаете, так не удивительно, что мои слова кажутся вам глупыми. Ну, да все равно, я себя понимаю и знаю, что вовсе не наговорил столько глупостей, сколько вы воображаете. Это все ваша милость придираетесь, мой милый господин, ко всякому моему слову и ко всякому шагу.

– Да говори хоть придираетесь, исказитель ты прекрасного языка, чтоб тебя Господь проклял! – вскричал Дон-Кихот.

– Не сердитесь на меня, ваша милость! – ответил Санчо. – Ведь вы знаете, что я не рос при дворе, не учился в Саламанке и не могу знать, прибавляю ли я или убавляю букву другую в словах, которые говорю. Клянусь Богом! ведь нельзя же требовать, чтоб крестьянин из Санаго говорил так, как толедский горожанин.[72]72
  Tierra de Sayago – это местность в провинции Замора, в которой жители носят только грубые полотняные плащи (sayo) и говорить языком, не более изящным, чем их наряд. – Альфонс Ученый приказал, чтобы, в случае разногласия относительно смысла или произношения какого-нибудь кастильского слова, обращались в Тохело, как к мерилу испанского языка.


[Закрыть] Да и толедские жители не все умеют вежливо говорить.

– Это правда, – согласился лиценциат, – потому что те, которые растут в закодоверских лавках и кожевнях, не могут говорить так, как люди, гуляющие по целым дням в соборном монастыре, а между тем, и те и другие жители Толедо. Чистый, изящный, изысканный язык есть принадлежность просвещенных придворных, хотя бы они родились в махалаондском трактире; я говорю просвещенных, потому что между ними встречаются и не просвещенные, а свет – это истинная грамматика хорошего языка, если его сопровождает еще и навык. Я, сударь, за грехи мои изучал каноническое право в Саламанке и имею некоторые претензии выражать свои мысли ясными, чистыми и понятными словами.

– Если бы вы не имели еще претензии, – прибавил другой студент, – играть этой рапирой еще лучше, чем языком, то на лиценциатском экзамене была бы ваша голова, а не хвост. – Послушайте, бакалавр, возразил лиценциат: – ваше мнение об умении владеть шпагой есть величайшее заблуждение в мире, если вы считаете его лишним и бесполезным.

– По моему, это вовсе не мнение, – ответил бакалавр, которого звали Корчуэло, – это доказанная истина, а если вы хотите, чтоб я доказал вам это на опыте, то у меня есть прекрасный случай для этого: вот у вас две рапиры, а у меня сильный кулак, и с помощью моего мужества, которое тоже не мало, он заставит вас сознаться, что я не ошибаюсь. Ну-ка, сойдите на землю и пустите в ход и ваши руки и ноги, и ваши углы, и ваши круги и всю вашу науку: я уверен, что заставлю вас видеть звезды в полдень при помощи одной моей невоспитанной и натуральной ловкости, в которую я после Бога настолько верю, чтоб утверждать, что еще не родился тот человек, который заставил меня удрать, и что нет на свете человека, которого я не взялся бы заставить потерять равновесие.

– Удерете вы или нет, мне до этого нет никакого дела, – ответил искусный фехтовальщик, – но может легко случиться, что вам выроют могилу именно там, куда вы явитесь в первый раз, т. е. я хочу сказать, что то самое искусство, которое вы презираете, причинит вам смерть.

– Ну, это мы посмотрим, – возразил Корчуэло.

И, легко соскочив с осла, он яростно схватил одну из рапир, которые вез лиценциат.

– Так нельзя поступать, – вмешался Дон-Кихот. – Я буду вашим учителем фехтования и судьей в этом столько раз возникавшем и ни разу не разрешенном споре.

Он соскочил с лошади и, взяв в руки копье, стал среди дороги, между тем как лиценциат приближался с непринужденным видом и размеренным шагом к Корчуэло, который шел к нему навстречу, меча, как говорится, молнии из глаз. Двое крестьян, которые их сопровождали, оставались, сидя на ослах, свидетелями этой смертоносной трагедии. Корчуэло рубил и колол, и градом сыпал ударами наотмашь то одной, то обеими руками. Бакалавр нападал, как разъяренный лев, но лиценциат останавливал его одним толчком рапиры, заставляя его каждый раз целовать ее, точно это была святыня, хотя и не с таким благоговением. Лиценциат пересчитал ему рапирой все пуговицы его полукафтанья, изорвав ему короткие полы, точно хвосты полипов.[73]73
  Hecho rabos de pulpo – это поговорка, применяемая к изорванному платью.


[Закрыть] Он два раза сбил с него шляпу и так измучил его, что тот от злобы и бешенства схватил его рапиру за рукоятку и с такой силой швырнул ее в пространство, что она отлетела почти да три четверти мили. Это письменно засвидетельствовал один из крестьян, деревенский актуарий, который пошел поднять ее, и это свидетельство должно служить доказательством победы искусства над силой.

Корчуэло сел запыхавшись, а Санчо приблизился к нему и сказал:

– Право, господин бакалавр, послушайтесь, ваша милость, моего совета и впредь не отваживайтесь вызывать людей на фехтование, а лучше беритесь за борьбу или метание палок, потому что для этого у вас есть и молодость и сила. Что же касается тех, кого зовут бойцами на шпагах, то я слыхал, что они продевают острие шпаги в игольное ушко.

– Довольно с меня, – ответил Корчуэло, – что я, как говорится, упал со своего осла и на опыте узнал истину, от которой был очень далек.

Сказав это, он поднялся, чтобы обнять лиценциата, и они остались еще большими друзьями, чем были прежде. Они не захотели дожидаться актуария, который пошел искать рапиру, полагая, что он долго не возвратится, и решили продолжать путь, чтобы засветло доехать до деревни Китерии, из которой все они были родом. Дорогой, которая еще оставалась до деревни, лиценциат объяснял их превосходство фехтования с такими наглядными доказательствами, с такими фигурами и математическими формулами, что все убедились в преимуществах этой науки, а Корчуело излечился от своего упрямства.

Наступила ночь, и, когда они подъезжали к деревне, их глазам представилось точно усеянное блестящими звездами небо. Они услышали также неясные, приятные звуки разных инструментов, как флейт, тамбуринов, лютен, гусель, волынок и барабанов. Подъехав ближе, они увидали, что деревья выстроенного у входа в деревню павильона увешаны зажженными фонариками, которых ветер не гасил, так как он дул до того слабо, что не имел даже силы шелохнут листка. На музыкантов возложены были все свадебные развлечения: они шныряли между гостями, одни танцуя, другие распевая, третьи играя на перечисленных инструментах, в общем, казалось, что на всем пространстве этого луга бегало веселье и прыгало довольство. Множество других людей строили возвышения и лестницы, с которых можно было бы на другой день смотреть на представления и танцы, готовившиеся в этом месте в честь свадьбы богача Камачо и похорон Базилио.