Текст книги "На танке через ад. Немецкий танкист на Восточном фронте"
Автор книги: Михаэль Брюннер
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]
В 24-й танковой дивизии во Франции
Моя служба в транспортном отряде продолжалась почти два года, потому что я всегда вынужден был обращаться в лазарет по поводу всяких болезней вроде желтухи, язвы желудка или фурункулеза, и врач определял мою пригодность к военной службе как «годен к гарнизонной службе в тылу». Если принимать во внимание, что война тем временем набрала полные обороты и Гитлер приказал, чтобы каждый солдат побывал на фронте, то час моего перевода в действующую армию пробил относительно поздно.
После моего отъезда из Загана штабс-унтер-офицер написал письмо моей матери: «Армин уже уехал, на дорогу я еще смог ему дать денег. Я бы с удовольствием поехал с ним, но приказом меня перевели в полк «Фельдхеррнхалле». Это письмо показывает, насколько мало солдат мог повлиять на то, в какую часть его пошлют: так, из Вермахта его могли откомандировать в часть CA или войска СС. Я тоже в последние дни войны оказался в бывшем отряде CA танкового корпуса «Фельдхеррнхалле». И, несмотря на это, и во время войны каждый день открывал возможности в определенных обстоятельствах сделать жизнь лучше и в минимальных границах повлиять на свою судьбу солдата. Было необходимо иметь для этого волю и дух и быть готовым учитывать определенный риск того, что по своей инициативе берешь собственную судьбу в свои руки. Об этом я хочу рассказать позднее.
Сначала 5 апреля 1943 года я приехал во Францию, где должно было формироваться танковое соединение. При прощании с Заганом было много слез, последним актом был торжественный марш от казармы до вокзала. Впереди шел музыкальный взвод, который исполнял «Час расставания», очень похожий на вальс из «Фауста» Берлиоза, сыгранный в темпе марша. Когда мы пришли на платформу Заганского вокзала, мой друг, в то время унтер-офицер граф Позадовски-Венер, сразу же провел меня в купе с табличкой «Зарезервировано для вахмистра». Я робко заметил:
– Послушай, Хайнко, я, маленький ефрейтор, не могу занимать место в купе унтер-офицеров с портупеей.
Он вполне разумно возразил:
– Для меня место уже есть, а если кто из остальных будет протестовать, то я подарю ему пару яиц. – У него было с собой полно превосходной еды, присланной из поместья в Силезии.
Без всяких протестов вахмистры получили дополнительное пропитание. Граф, независимый в любых обстоятельствах, быстро научился привлекать окружающих на свою сторону. Пока поезд шел во Францию, несколько вахмистров, унтер-офицер и ефрейтор в лучшем настроении играли в скат. Переведенные со мной солдаты заполняли два железнодорожных состава. Наш путь пролегал через Дрезден, через Рейн до Вормса, а потом за границу. Наконец в качестве первого места расквартирования мы добрались до Бриона в Нормандии и встали на частные квартиры. Танки в этот район еще не поступили. Мы тренировались только на двух имевшихся в нашем распоряжении трофейных французских танках.
В маленьком магазинчике мы впервые попробовали попрактиковаться в школьном французском языке с продавщицами. Они были хорошенькие, а французская болтовня имела, по крайней мере, успех, и я смог купить специи, которые тут же отправил домой. Осталась пара фотографий на память. В общем, французские женщины избегали на публике показываться с немецкими солдатами. Через два дня мы поехали дальше – в Эпань, деревню с 800 жителями, находящуюся в 11 километрах от Порт-Одемер и в 25 километрах от Лизо. Затем поступили танки, которые на поверку оказались штурмовыми орудиями.
Здесь должна была быть сформирована и подготовлена новая 24-я танковая дивизия. 24-я танковая дивизия переформировывалась из восточнопрусской 1-й кавалерийской дивизии, которая после польской и французской кампаний еще повоевала в России, а 24-й танковый полк происходил из 2-го конного полка. В качестве внешнего отличия за славную историю немецкой кавалерии 25 октября 1941 года занимавший в то время должность главнокомандующего сухопутными войсками генерал-фельдмаршал фон Браухич отдал распоряжение, чтобы вновь формируемая 24-я танковая дивизия продолжала носить золотисто-желтые выпушки на головных уборах, петлицах и погонах. В то время, как у остальных немецких танковых войск цвет рода войск был розовый (у войск связи – светло-желтый), то 24-я танковая дивизия в качестве исключения носила золотисто-желтый цвет.
В соответствии с уставными требованиями конного полка капитан был здесь ротмистром, а фельдфебель – вахмистром, а рота называлась эскадроном. Дивизионный значок, который наносился на каждое транспортное средство, тоже соответствовал кавалерийской традиции: он представлял собой кавалериста на лошади, берущей барьер. Этот особый регламент был задокументирован, так как во вновь формируемой дивизии речь шла о традиционном соединении сухопутных войск. В листовках, которые сбрасывали русские самолеты, 24-ю танковую дивизию называли «кровавой собакой Воронежа». При этом так обыгрывалось не жестокое обращение с населением, а скорее имелось в виду стремительное наступление 24-й танковой дивизии, которая, форсировав Дон в июле 1942 года, ворвалась в Воронеж.
Фон Зендер унд Эттерлин написал в своей книге о том, что 24-й танковой дивизии со знаком скачущего всадника отводилась особая роль в преследовании русских войск. 17–18 июня 1942 года она должна была пройти большую излучину Дона, чтобы танковым клином выйти в район Кавказа. Этого не получилось, потому что не удалось обеспечить снабжение горючим. В военной истории до сих пор осталось непонятным, на ком лежит вина в дезорганизации снабжения. По свидетельству Х.Г. Дамса, Гитлер обвинил в этой неудаче фельдмаршала фон Бока и снял его с должности.
После этого 24-я танковая дивизия истекла кровью под Сталинградом, а ее остатки отправились в русский плен. Части дивизии, оставшиеся вне «котла», были на переформировании, а ее солдаты, остававшиеся в тылу, были ранены или находились там по другим причинам. Теперь они должны были составить ядро формируемой дивизии.
Задача моего командира эскадрона обер-лейтенанта Хупе заключалась в том, чтобы обучить нас действовать на штурмовых орудиях, и он выполнил ее с прусской тщательностью и дисциплиной. Но теперь это обучение показалось мне не таким тщательным, как в рекрутские времена в Бёблингене. Штурмовые орудия типа III модели G, в отличие от танков типов III или IV, знакомых нам по службе в Загане, имели экипаж всего четыре человека. Башни не было, в горизонтальной плоскости орудие наводилось лишь на незначительный угол, поэтому штурмовое орудие всегда должно быть повернуто фронтом к цели, чтобы было возможно поразить ее из пушки или пулемета. Длинная пушка L48 калибра 75 мм (длиной 48 калибров) монтировалась на шасси танка III с шестью опорными катками.
Чтобы придать нам бодрости, как-то раз к нам приезжала группа поддержки Вермахта. Оркестр играл и сопровождал пеструю программу, в которой выступали и танцовщицы. Одна из них пела: «Михель, разве я тебе не жена?» «И действительно, разве нет?» – думало большинство слушателей, хотя Михелей среди нас не было.
Певица пробуждает страсть: «Михель, разве я тебе не жена?» Концертная бригада в Эпани.
В другой раз, во время прогулки после службы, я на школьном французском заговорил с молодой французской женщиной. Для этого выученного в школе было достаточно. И это был тот момент в солдатской жизни, когда выученное в школе было выучено для жизни. Мы разговаривали о повседневных вещах, но у меня было впечатление, что я был ей более чем симпатичен. У нее был маленький сувенирный магазин в Лизо, и я на велосипеде поехал туда через Кормель, где стоял соседний эскадрон, что было запрещено. После получения чина обер-ефрейтора я чувствовал себя старослужащим солдатом, который сам волен сделать выбор между стремлением к свежей любви и приказом не покидать места расположения в Эпани. Я быстро нашел сувенирную лавочку возле церкви в Лизо. Прислонив велосипед к стене, я вошел. (Это было 21 мая 1943 г.) После первого «бонжур, мадам» мы заглянули друг другу в глаза в сумраке магазина. Она ужасно нервничала, подарила мне талисман. Потом я опять сел на велосипед, чтобы по возможности незамеченным возвратиться в Эпань. Мы договорились о переписке. Я дал ей свой адрес и сказал, что она может послать мне письмо по обычной французской почте в Эпань до востребования или может передать письмо солдату, но в этом случае с номером моей полевой почты – 46 780Е – на конверте указать только ее вместо адреса.
Она, конечно же, не поняла разницу в адресах или захотела указать более полно оба адреса, чтобы письмо наверняка и точно пришло ко мне. Как оказалось, слишком точно. Через пару дней на утреннем осмотре главный фельдфебель объявил приказ: «Обер-ефрейтору Бётгеру – в 12 часов, к командиру. В стальном шлеме!» Такой приказ не сулил ничего хорошего. Каждому из такого приказа становилось ясно, что произошло что-то особое, что-то, что в качестве взыскания могло повлечь за собой арест. Мой друг граф П. прекрасно говорил по-французски. До моего рапорта командир эскадрона дал ему присланное мне письмо с двумя адресами: один – в Эпань, а в другом дополнительно значился номер моей полевой почты. Француженка поняла «или-или» как «и так и так». П. перевел письмо. Оно начиналось: «Мой дорогой Армин…», и дальше в нем шла речь о чувствах молодой любви. П. удалось коротко меня предупредить, поэтому я знал, о чем пойдет речь, когда в 12 часов, надев каску, щелкнул каблуками и доложил о своем прибытии. За строгим допросом последовало поучение о том, что я совершил проступок против сохранения военной тайны. Местонахождение полевой почты должно было сохраняться в глубокой тайне. Но командир эскадрона из перевода моего письма, сделанного моим другом, выяснил, что здесь речь шла о безобидном любовном послании и, в общем, никакой военной тайны не нарушало. Поэтому я из этой истории выпутался с простым выговором. Моя французская любовь в своих последующих письмах ко мне писала, что будет теперь посещать уроки немецкого языка. Перед тем как она приехала ко мне в Эпань, я получил письмо, в котором она писала: «Еще три дня разделяют нас. Один за другим. Как это долго!»
В Эпани над нами часто пролетали английские истребители, разбрасывавшие листовки, а потом обстреливали наши деревни из пулеметов. Затем прилетали английские и американские самолеты и сбрасывали бомбы. Немецкой противовоздушной обороне удалось сбить один самолет. Три человека экипажа выбросились с парашютами. Нам приказали сесть на велосипеды и отправиться их ловить. Мы нашли одного из них, сломавшего ногу в момент приземления. У него был парашют из шелка отличного качества, которое произвело на меня большое впечатление. Точно так же я оценил его экипировку. У летчика был шоколад и таблетки, снимавшие чувство усталости на 6 часов. Через пару дней низко над нами пролетели 150 четырехмоторных бомбардировщиков. Слава богу, они нас не бомбили. Но ночью прилетел английский истребитель, который пронесся над нами в свете ракеты, поливая из своей 20-мм пушки, и ранил в ногу спавшего унтер-офицера.
На стрельбы из наших штурмовых орудий мы выезжали на полигон под Фалезом, где ночевали в палатках. Во время учебной стрельбы мы сначала стреляли по картофельному полю, чтобы затем собрать выброшенную из земли картошку. По вечерам я с остальными членами экипажа ходил на заготовку продуктов.
Мы побывали на знаменитых пляжах Трювиль и Дювиль. Подразделение на грузовике поехало к морю, где часть пляжа была оставлена свободной для купанья. Большой пляжный отель в Дювиле был покинут и местами раскрашен в маскировочные тона. На многочисленных теннисных площадках выросла метровая трава. Сорняки. Казино в Трювиле, естественно, было закрыто. Но в ресторанах тем не менее можно было почти как в мирное время без проблем получить омаров, устрицы, морской язык и ростбиф. Для солдата это была великолепная прогулка, которая во время войны редко выдается. Я побывал и в Руэне, где работали кафе, в которых можно было заказать мороженое, клубнику, персики или вишни, но только потому что военный оптик должен был сделать мне новые очки.
Иногда в эскадроне собирались на «мероприятия» с большим количеством алкоголя. Праздники украшал один унтер-офицер, игравший на гармони и обеспечивавший музыкой наше расположение. При этом он даже исполнял английскую песню «Линия Зигфрида», о том, как англичане развешивают на ней свое белье. Это был хороший товарищ. Рассказывали, что его дедушка – еврей. Но для нас это не играло никакой роли.
Учения эскадрона штурмовых орудий в Эпани.
Штурмовое орудие III G имело 75-мм пушку (L 48). Штурмовое орудие на переднем плане имеет дополнительное бронирование лобовой части корпуса и установку для постановки дымовой завесы (над первым поддерживающим катком).
Во время постоянных учений на штурмовом орудии я заметил, что в экипаже больше всего достается механику-водителю. Ему приходится постоянно работать, особенно на марше, в то время как остальные члены экипажа, не считая командира, более или менее просто пассажиры и частенько могут позволить себе вздремнуть. Внезапно меня с парой человек 8 июля 1943 года из Франции отправили на учебу в Нейсе (Силезия). Мы должны были пройти специальную подготовку, но в царившей там неразберихе нами сначала специально никто не занимался. Тогда мне внезапно и представилась возможность пройти курс радиста. Я сразу же за нее ухватился, так как хотел в будущем сменить специальность механика-водителя на радиста. Подготовка радиста включала также изучение азбуки Морзе, которую я знал еще со времени подготовки в юнгфольке. В основном подготовка заключалась только в правилах ведения радиообмена, не требовавшего особых способностей, чтобы обеспечить взаимодействие экипажей танков.
Во время поездки в Нейсе полдня мы были в Париже, и я с товарищами использовал это время для плодотворной прогулки по французской столице. Мы прошли от Триумфальной арки и Вечного огня у могилы Неизвестного солдата со знаменитой надписью «Здесь покоится французский солдат, погибший за Родину» по Елисейским полям мимо Гран-Пале, через Сену до Дома Инвалидов. Пораженный красотой города, я фотографировал почти все здания на своем пути. Мы втроем сфотографировались у памятника Наполеону. Тогда еще мы мечтали о победе танковых войск, не подозревая, что нам предстоит Ватерлоо.
Когда после обучения я возвратился во Францию, то уже не водил штурмовое орудие, а стал радистом. Чем дольше мы оставались во Франции, тем больше усиливались слухи, что скоро нас отправят на фронт. Это было и так ясно, что танковый полк в боевой готовности не может вечно оставаться во Франции. Слухи о скорой отправке в Италию усилились еще больше после внезапного разрешения краткосрочного отпуска на родину. По железной дороге через Страсбург я отправился во Фрайбург.
О причинах переброски войск в Италию позднее в своей книге написал В. Варлимонт, служивший в генеральном штабе Вермахта. В ней можно прочитать протокол речи Гитлера во время обсуждения обстановки 25 июля 1943 года:
«Итак, одна танковая дивизия, двадцать четвертая, готова. Самое главное, вывести 24-ю танковую дивизию в район (южнее Бренне) так, чтобы ее можно было сразу же перевезти сюда по одной из железных дорог, чтобы она здесь сразу же сосредоточилась. Гренадерская дивизия «Фельдхеррнхалле», которая уже должна быть здесь, должна, по крайней мере, занять перевалы».
И дальше:
«Первые 5 дивизий, таким образом, уже там. И у Вас еще 24-я танковая дивизия.
Йодль: И еще 24-я танковая дивизия.
Гитлер: Она должна подойти сюда, это совершенно точно. Нам надо посмотреть, чтобы мы здесь быстро получили дивизию…»
А позднее, во время обсуждения обстановки 27–28 декабря 1943 года, Гитлер спросил: «Как обстоят дела с 24-й танковой дивизией?» Цайтцлер: «Ее боеспособность еще не определена, но она сильна, степень боеспособности – первая».
В начале августа 1943 года мы окончательно узнали, что нас переводят в Италию. И уже через несколько дней мы садились в поезд, который вез нас сначала до Магдебурга. В Магдебурге находилось управление войскового вооружения, которое отвечало за снабжение новых формирований вооружением, боевой техникой и транспортом. Мы оставили штурмовые орудия во Франции, а в Магдебурге получили наши новые танки типа IV (модель Н, вес 25 тонн, с дополнительным бронированием – так называемыми юбками). Теперь пришло время удивляться смыслу нашей прежней подготовки, потому что танк IV имел совершенно не такое устройство, как штурмовое орудие, на котором мы столько учились. Наряду с поворачивающейся башней, которую можно было вращать вручную или с помощью двухтактного мотора объемом 600 кубических сантиметров, экипаж состоял из пяти человек (командир, наводчик, заряжающий, механик-водитель и радист), у танка был 350-сильный бензиновый двигатель «Майбах», в отличие от танка III у него было восемь опорных катков и топливный бак емкостью 470 литров, обеспечивавший запас хода 130–150 по бездорожью. Вооружение состояло из длинной 75-мм пушки и пулемета в башне. Еще один пулемет был подвижно смонтирован в шаровой бленде. Из него стрелял радист. Длина танка была 7 метров, ширина – 3,33 метра.
Солдаты второго класса?
Центральным требованием политики Гитлера было преследование евреев. Уже в программе НСДАП было положение, гласившее, что ни один из евреев не может быть «товарищем по народу».[2]2
С 1933 г. нацистами в Германии был введен своеобразный нацистский «новояз» из немецких слов, измененных морфологически, и специфических словосочетаний. Они были понятны немцам, но в таких формах никогда не употреблялись. После 1945 г. эти «новообразования» исчезли из языка и употребляются только в историческом контексте. – Прим. пер.
[Закрыть] Так называемыми расовыми законами определялось, что евреем считается тот, у кого трое «полных» еврейских предков во втором поколении. Помесью еврея 2-й степени является тот, у кого один или два предка-еврея во втором поколении. Закон запрещал евреям занимать какие-либо должности и служить в армии. Но, несмотря на это, в редких случаях «помесь» мог надеть форму Вермахта. Бывший федеральный канцлер Гельмут Шмидт в марте 1995 года в журнале «Цайтдискуссион» писал о своем дедушке-еврее. Г. Шмидт узнал о том, что его дедушка – еврей от своих родителей, когда собирался вступить в гитлерюгенд. Он объяснил, как удалось решить вопрос: «И нам удалось с помощью сфабрикованных документов противостоять всему Третьему рейху». Ему удалось дослужиться до офицера ПВО и даже «за свою болтовню» попасть под следствие «за подрыв боеспособности». Оно кончилось ничем благодаря вмешательству двух генерал-полковников.
Сейчас я расскажу, как два танкиста с такой же «отягощенной наследственностью» служили в 12-м эскадроне 24-й танковой дивизии.
Во время моей службы в 15-м запасном танковом батальоне в Загане я познакомился с Хайнко – графом Позадовски-Венером. С ним мы сразу нашли общий язык, и между нами возникла крепкая дружба. Причем мой друг оказался высокообразованным, более старшим и опытным, до призыва в Вермахт он уже учился в университете и наряду с родным языком владел английским, французским, итальянским и польским и, будучи помещиком в Силезии, уже имел профессию.
С таким багажом он, само собой разумеется, по отношению ко мне играл ведущую роль. Другие сослуживцы, знакомые с ним, от командира эскадрона и жестко-грубого главного фельдфебеля до последнего заряжающего, тоже были очарованы его личностью. Мы были вместе и на службе, и в свободное время. Несчетное количество раз мы отправлялись вместе из казармы по мосту, ведущему через реку Бобер в гарнизонный город Заган. Но было еще кое-что, что, пожалуй, его дискредитировало, но только в глазах подлинных членов партии: мой друг Хайнко из-за своей бабушки-еврейки считался «не чистой расы». В 12-м эскадроне это не имело никакого значения. Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь в эскадроне когда-нибудь об этом говорил, и не знаю случая, чтобы у нас Хайнко имел какие-нибудь трудности. После совместной службы с запасного танкового батальона до первых боев в составе 24-й танковой дивизии в России наши пути разошлись. Он поступил в военную школу и стал офицером.
Если вспомнить, что в Первую мировую войну увеличилось число упреков в адрес евреев и в результате ни один еврей в прусской армии больше не мог быть произведен в офицеры, то присвоение им офицерских званий в нацистском государстве можно представить только как нечто необычайное. Конечно, можно предположить, что в этом случае путь к офицерскому чину проложили особые отношения.
Еще раз я видел его лейтенантом в Загане в сентябре 1944 г. После войны я получил от его сына, который во время войны был еще мал и так и не увидел своего отца, два письма от товарищей, которые были свидетелями последнего часа жизни Хайнко Позадовски. В одном письме сообщалось, что граф умер в полдень 15 августа на станции Кольфурт (Силезия) в поезде с отпущенными пленными, следовавшем в Гёрлиц. Из-за общего ослабления организма ему не посчастливилось снова увидеть свою любимую жену и двух детей, о которых он так часто рассказывал. Товарищи похоронили его неподалеку от товарной станции Кольфурт (сейчас – Веглинец). Далее товарищ писал, что Позадовски 29 апреля 1945 года у Хальбе попал в плен к русским. Его, раненного в колено, по железной дороге отправили в госпиталь в Ченстохове. Там ему ампутировали ногу по колено. Рана заживала очень плохо. Хотя он был в прекрасном настроении, силы его медленно оставляли. Еще больше этот процесс усилило воспаление легких, которым он заболел. Его личные вещи – серебряный портсигар и золотое обручальное кольцо с маленьким бриллиантом – забрала себе русская женщина-капитан.
Во втором письме такого же содержания говорилось также, что у Позадовски из-за его бабушки-еврейки постоянно были трудности в Третьем рейхе.
К друзьям Хайнко и Армину во Франции присоединился унтер-офицер Ахим Дохани, который после школы имел за своими плечами уже шесть лет службы. Его военную карьеру предопределил дедушка-еврей. В мирное время он поступил во 2-й конный полк и по роковому стечению обстоятельств, прослужив два года, не смог снять мундир и пойти учиться, а вынужден был продолжать носить военную форму и идти на войну. Ахим был хорошим товарищем. Из-за того, что у нас было много общего, во время службы в Эпани между нами тремя возникла крепкая дружба. Его мать жила в Буххайме, совсем недалеко от Фрайбурга. В письмах мы рассказали друг о друге нашим матерям. Они встречались или созванивались, чтобы поболтать и узнать друг от друга новости о своих сыновьях. У Ахима с собой была гармонь, и на эскадронных праздниках, которые солдаты устраивали для того, чтобы расслабиться и забыться с большим или меньшим количеством алкоголя, он своей музыкой поднимал нам настроение. Он очень хорошо играл: иногда – зажигательные марши, иногда – ритмично и с чувством – английские шлягеры.
Свое становление солдатом он сам изложил на бумаге под заголовком «Солдат – второй класс»:
«В 1935 году мой отец достал бутылку коньяка, а мне предложил присмотреть за картошкой. Когда я вернулся через некоторое время, то увидел пустую бутылку и очень довольного отца. Он за это время обзвонил все кавалерийские полки и наконец узнал, что в Восточной Пруссии командир 2-го кавалерийского полка – его однополчанин Гёшен. Отец объявил мне, что я принят на военную службу.
Когда я, 1917 года рождения, в 1937 году поступил на военную службу, Гёшена уже заменил фон Заукен, ставший позднее генералом и кавалером Рыцарского креста с дубовыми листьями, мечами и бриллиантами. Но, несмотря на мой изъян (в родословной), никаких проблем у меня не было. Я считался хорошим кавалеристом. А после того, как на занятиях на вопрос о том, когда солдат имеет право обращаться с жалобами, с полным убеждением ответил: «Никогда, господин лейтенант!», как можно сейчас утверждать, были созданы все предпосылки для спокойной службы рекрутом.
На самом деле офицеры, насколько это позволяла служба, относились к нам по-товарищески. Один раз я получил настоящий разнос, когда, едва оправившись от воспаления легких, вышел во двор казармы без головного убора.
Унтер-офицеры, за исключением немногих, но важных исключений, приспосабливаются к заданному свыше климату. Но отрицательным моментом была эта очевидная протекция со стороны всех участвующих, которая, как я думаю, была незаслуженной и со служебной точки зрения: в действительности я никогда не чувствовал себя «дома». И это осталось так до сегодняшнего дня.
Второй год был самым худшим в моей солдатской службе и по-настоящему унизительным, но солдат никогда не жалуется. Произведенный в старшие кавалеристы, но без квалификации старшего по помещению, я стал «функционером» и чистильщиком унтер-офицера С., не скрывавшего своей враждебности ко мне. К службе я потерял всякий интерес и мстил ленью. После двух лет военной службы уволиться я не смог – началась война.
Единственным утешением был перевод в отделение «кони начальников», который обеспечил фон Кристен, бывший в то время полковым адъютантом. В отделении было по одному коню от каждого эскадрона. Хорошие занятия по выездке, долгие пробеги – некоторые даже на местности. Позднее я сумел его отблагодарить и передал фон Кристену первое направление на танк IV!
В первые дни войны меня наконец освободили от С. За недостойное поведение по отношению к нему, как старшине эскадрона, в качестве «наказания» я был переведен во взвод пользовавшегося моим уважением офицера, обучавшего рекрутов, лейтенанта Твера. Подобное произошло со мной еще раз. В Сталинграде, уличив унтер-офицера в трусости, солдат вынужден был снова пожаловаться. Снова результатом стал немедленный перевод – но на этот раз очень почетный.
«Летом на лошадях в Польшу» – так мы назвали этот период войны. Посаженный на служебную лошадь моего командира эскадрона ротмистра Мазура, я был уверен в его постоянном внимании: даже после продолжительных маршей тугоуздый.[3]3
тугоуздый конь требует тугого нажима удил для управления и не подчиняется слабому нажиму. – Прим. пер.
[Закрыть] Пират должен был безукоризненно ложиться на повод.
Уже во время боев во Франции меня вызвали к командиру полка. Заукен сказал мне, что, к сожалению, не может мне вручить заслуженный в Польше Железный крест II класса. Он дал понять, насколько ему неприятно это мне говорить, но слабое утешение со стороны гордого офицера не смогло смягчить такого удара по самолюбию молодого солдата. Позднее эта дискриминация была смягчена. Еще до Сталинграда я получил Железный крест I класса.
С течением времени и военных будней я дослужился до последнего разрешенного мне военного чина. Завадски спросил меня как-то раз, что со мной происходит. На мое объяснение он заметил:
– Утешьтесь, Дохани. В хорошем шнапсе всегда 50 процентов!
Хотя это меня не утешило, но развеселило. Все же «старик-штабс-ефрейтор» подлежал уважению по правилу «старый человек – мудрый человек».
За три дня до того, как кольцо под Сталинградом замкнулось, меня отправили в отпуск, несмотря на мой протест. Я не хотел упустить момент окончательного падения города. Когда я вернулся, то целыми днями стоял на аэродроме. И, несмотря на все мои упрашивания, никто (к счастью!) не хотел взять меня в самолет, чтобы доставить в город. Вместе с остальными собравшимися «отставшими» под командой совсем молодого лейтенанта фон Бр. меня откомандировали в 15-й танковый полк. Там из дивизии меня отправили на переформирование, и, к моему удивлению, я получил чин унтер-офицера. Только позже я узнал, что Бр., зная положение дел, заявил, что не будет мешать моему продвижению.
Когда я снова вернулся в дивизию, фон Кнебель-Дёбериц (позднее – майор генерального штаба, последний командир 24-й танковой дивизии) заявил, что я должен был отказаться от производства, а так как не сделал этого, подлежу военному суду. Но так серьезно он, конечно, не думал.
Наконец-то назначенный на должность командира танка, я вышел из строя уже в первом бою в России в октябре 1943 года. Мой слишком нервный наводчик выстрелил без приказа, когда моя рука была еще на отражателе: вылетевшая гильза раздробила мне два пальца. Последовал главный перевязочный пункт, полевой госпиталь и, наконец, поездка на родину в товарном вагоне. Рука нагноилась и сильно болела, а у врача, сопровождавшего поезд, было только 20 обезболивающих таблеток на 1500 раненых. Я уже считал руку потерянной.
На одном из полустанков на соседнем пути остановился санитарный поезд. Через его окна были видны пустые полки, застеленные белыми простынями. Ни секунды не думая, я пересел. Через полчаса мне сделали операцию. Рука была спасена. При участии моего будущего тестя (однополчанина моего отца) мне удалось перевестись из резервного госпиталя в тыловой.
Дома понятливый ортсгруппенляйтер[4]4
руководитель поселковой нацистской организации. – Прим. пер.
[Закрыть] позднее даже разрешил мне жениться. Но выздоровление шло очень медленно. Наконец мне пришлось почти заставить человеколюбивого главного врача меня выписать. После запасной части я попал в войска, участвовал в боях в Южной Польше и командовал танком во время отхода до Венгрии.
Потом нас перевели в Восточную Пруссию. Танки с собой мы взять не могли, а вторым транспортом мы танки так больше и не получили. В результате нас распределяли по разным частям. Все было продумано очень заботливо, так что вместо них я был откомандирован в нашу полевую жандармерию. Последствия были непредсказуемы.
Сначала я с пистолетом в руках был поставлен за неустойчивым фронтом с приказом на месте расстреливать всякого отходящего без разрешения солдата. Товарищи отходили целыми отрядами, но я не слышал ни одного выстрела. Последующие обычные задачи полевой жандармерии проблем не представляли.
Однажды ночью очевидно оставшаяся одна и поэтому беззащитная жена помещика пожаловалась, что работавшая у нее русская стала непослушной. Лейтенант Г., начальник полевой жандармерии, получил приказ арестовать русскую вместе с ее двумя детьми, двух и десяти лет. Г. доложил об исполнении в штаб дивизии и возвратился с приказом расстрелять всех троих без дальнейших разбирательств. Когда я отказался выполнять связанный с этим приказ, мне стали угрожать военным судом. Я все равно отказался, но и сегодня упрекаю себя за то, что не предотвратил этого убийства. На следующее утро, после того, как в деревне увидели трупы, ее жители были возмущены, так как с полным правом опасались мести наступавших русских. В начале 50-х годов я встретил Г. на встрече однополчан. После долгих раздумий я ничего не предпринял.
Отправленный по причине неблагонадежности обратно в полк, я застал свою «ватагу», точнее, ее остатки, немного севернее в лесном лагере. С моим новым и последним командиром батальона майором Кульсом, 1920 года рождения, в Ангербурге я пел в солдатском хоре.
Прижатые к обрывистому берегу Фришен Хаффа, по приказу майора Кульса мы построили плот. На этом плоту, который буксировал наш последний плавающий автомобиль, мы переплыли через Хафф на Нерунг. Технически совершенно неопытный, назначенный Кульсом его водителем, я оказался виновным в поломке плавающего автомобиля, потому что заправил его дизельным топливом.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?