Текст книги "Гавел"

Гостиница в горах

Правила проживания в гостинице обязательны для всех.

В апреле 1969 года Гавел, не питавший никаких иллюзий в отношении ближайшего будущего, сделал наблюдение, которое определило его жизнь в последующие пять лет: «Всякий раз, когда у нас возникает ощущение, что терпят крах некие ценности, на которые мы опирались, и что мы теряем возможность влиять на ситуацию вокруг себя и самореализоваться в обществе, мы тут же в большей степени, чем когда-либо до этого, обращаемся к своим друзьям. Тесное “пространство”, очерченное дружбой, всякий раз еще позволяет нам свободно самовыражаться, свободно делиться своими мыслями и плодами своих усилий, сохранять кое-что из своего стиля жизни, свой образ мыслей, свою речь, свой юмор – просто быть самими собой»[279]279
  Listář I // Spisy. Sv. 3. S. 898.


[Закрыть].

Годом позже Чехословакия уже погрузилась в долгую ночь небытия и безнадежности. Людям, не пережившим здесь первую половину семидесятых годов, трудно представить себе уныние и апатию, напоминающие состояние полусна после наркоза. Подавление Пражской весны не имело обличья безудержного террора, как в первые дни повторного взятия Советами Будапешта в 1956 году, и не приняло форму постепенной либерализации, как в той же Венгрии последующих лет. Это было нечто среднее.

Угнетение имело на самом деле гигантский размах, хотя его сила, не считая отдельных исключений, не была смертоносной. Десятки людей были отправлены в тюрьмы. Десятки тысяч покинули страну, часто навсегда, чтобы начать новую жизнь в другом месте. Среди них были и друзья Гавела: Альфред Радок, Милош Форман, Вера Лингартова. Более 300 000 человек исключили из коммунистической партии – даже не столько за то, что они поддерживали либеральные реформы, сколько потому, что они не могли или не хотели признаться в грехах и пройти унизительную процедуру публичного покаяния.

«Нормализация», как эвфемистически именовалась официально эта стратегия, до тошноты восхваляемая средствами массовой информации, которые находились под контролем восстановленной цензуры, создавала впечатление, что жизнь в стране внешне «нормальна». Люди ходили на работу, а вечером смотрели телевизор, дети рождались, поезда ездили более или менее по расписанию.

Под этой кожурой, однако, всякая общественная жизнь замерла. На смену брожению, какое еще два года назад наблюдалось во всех средствах массовой информации, пришла повторяемая до бесконечности отупляющая болтовня. Все независимые организации и общества были распущены, всякая независимая мысль отвергалась. Из учебников изгонялось все, что хоть как-то расходилось с официальной линией или демонстрировало проблески творческого духа и оригинальности, которые отныне считались смертными грехами. Бульдозеры стирали с лица земли исполненные очарования старинные уголки и центральные кварталы малых городов, расчищая место для гигантских микрорайонов, где можно было без особых затрат поселить большое количество людей, следить за ними и заставить их самих следить друг за другом. Поездки за границу были сокращены до минимума и доступны лишь немногим избранным; выездная виза нужна была даже для путешествия в якобы социалистическую Югославию, а для посещения братского Советского Союза требовалось приглашение.

Понятно, что люди старались чем-то заполнить этот вакуум общественной жизни. Показательным симптомом стало повальное увлечение дачами – непреодолимое желание иметь свой дом где-нибудь в деревне, где можно укрыться с семьей и с друзьями и проводить там выходные, занимаясь нелегкой, но – в отличие от текучки будней – осмысленной работой по благоустройству дома и сада. Еще одним симптомом были, например, переполненные пивные и винные бары, где вечерами мужчины и женщины могли попивать дешевое, но при этом отличное пиво или дешевое, но ужасное вино. Характерным признаком времени являлась и изрядная сексуальная свобода, по крайней мере по сравнению с семидесятыми годами на Западе. Различные комбинации этих трех факторов выливались в бесконечные вечеринки и создание неформальных структур, имплицитная цель которых состояла в том, чтобы убивать время настолько бессмысленно и приятно, насколько это было возможно. Имелся ряд хорошо известных распивочных и ночных притонов, таких как, например, пражский «Юниор клуб» вблизи от дома Гавела, где всегда можно было найти себе собутыльника или подцепить девицу. Писатель Иржи Муха, сын художника Альфонса Мухи, при содействии своей любовницы Марты Кадлечиковой содержал у себя дома «салон», куда Гавел время от времени заглядывал. Об этом салоне ходили смачные и в какой-то мере небеспочвенные слухи, будто это место, где устраивают сексуальные оргии и плетут политические интриги. Существовало так называемое Общество под председательством рок-н-ролльного певца Павла Бобека, титулуемого Нано Маджоре Препотенте, в задачи которого входило, с одной стороны, ведение собственной хроники на итальянском языке, хотя никто из пишущих его не знал, а с другой – транспортировка в выходные на дачи членов общества и поселение их друзей с подружками, совокупно именуемыми «вспомогательными сменными женскими кадрами». Существовал Клуб любителей полетов на воздушном шаре, где некоторые действительно летали на воздушных шарах, но гораздо больше в нем было таких (среди них и Вацлав Гавел), кто просто посещал ежегодный бал Клуба. По-видимому, старейшим, наиболее известным и самым хитроумным из этих обществ был клуб художников, кинематографистов и спортсменов под названием «Палитра Родины». В число разнообразных форм его деятельности входили и ежегодный бал с обязательными фраками для мужчин и длинными вечерними платьями для женщин, и содержание собственной хоккейной команды и организуемое раз в год «Ралли Монте Родина». В 1971 году среди участников этих гонок был и некий водитель «мерседеса» с усиками, в темных очках и мексиканском сомбреро, которым при ближайшем рассмотрении оказался Вацлав Гавел.

Было не слишком трудно усвоить этот стиль жизни, превратив его в постоянный способ существования. Некоторые так и сделали – часто с непоправимыми последствиями. Среди таких были и друзья Гавела: кинорежиссер Павел Юрачек и художник Йозеф Вылетял, не дотянувшие и до пятидесяти.

Однако для основной массы людей такое расслабление оставалось самое большее временной мерой, не способной скрасить безнадежную ситуацию, ибо оно не сулило никаких изменений к лучшему. Казалось, что так будет всегда, что люди так и будут ходить с одной вечеринки на другую, напиваться все в той же компании, спать с кем-то совсем чужим, а наутро просыпаться со смешанными чувствами: от тихого безразличия – через вялое отвращение – до глубочайшей тоски.

Платить за такой образ жизни приходилось в валюте уважения к себе и другим, включая старых друзей, и цена была довольно высокой. В конце 1971 года Гавел с Яном Немецем (с которым он написал сценарий к фильму Heartbeat), Юрачеком и Вылетялом принялись устраивать регулярные обходы ночных заведений под придуманным Гавелом названием «свободные четверги». Обернулась эта затея плохо: Немец, которого изрядно выбил из колеи развод с женой Мартой Кубишовой, вместе с Павлом Ландовским украли (или, с их точки зрения, взяли напрокат) дорогой «мерседес» Гавела, после чего несколько дней изводили владельца, отказываясь вернуть ему автомобиль. Весь этот розыгрыш кончился взаимными оскорблениями и пьяными потасовками[280]280
  Juráček (2003). S. 801.


[Закрыть]. В другой раз в салоне Мухи Ландовский, который по-прежнему работал и пользовался успехом у зрителей, обвинил уже запрещенных Гавела и Юрачека в том, что они сами навлекли на себя все беды, а теперь изображают мучеников[281]281
  Ibid. S. 802.


[Закрыть]. Кайзер здесь ссылается на довольно сомнительное свидетельство органов госбезопасности, согласно которому агрессивно повел себя на какой-то вечеринке Юрачек, якобы обвинивший Гавела в эксгибиционизме и в безразличии к тому, как скажется его деятельность на жизни сограждан[282]282
  Kaiser (2009). S. 87. Поскольку в обоих случаях местом действия выступает салон Мухи, вполне возможно, что речь идет об одном и том же инциденте, который тот или другой автор описал неверно.


[Закрыть].

В первой половине семидесятых годов Вацлав Гавел находился в идеальной ситуации, будучи одновременно создателем и наблюдателем такого образа жизни. Участвуя в бесчисленных вечеринках, из которых часть проводилась в упомянутых выше местах, а многие другие – в его новом доме в деревне, он, однако, не поддавался саморазрушительной тяге напиваться до потери сознания. Так как гонениям в то время подвергались прежде всего бывшие коммунисты, к которым он никогда не принадлежал, власти – хотя и объявили его врагом социализма, сделали изгоем, часто вели за ним слежку и вызывали на «десятки допросов»[283]283
  Dopis Alfrédu Radokovi, 25. prosince 1969. KVH ID10860.


[Закрыть] – тем не менее его не арестовывали и напрямую не преследовали. При этом, разумеется, ни в одном театре страны не могли идти его пьесы, а сочинения были изъяты из публичных библиотек. Его (в соавторстве с Немецем) киносценарий к мрачной драме Heartbeat[284]284
  1970. KVH ID16223.


[Закрыть] о пересадках сердца, которые призваны спасать человеческие жизни, но в безнравственном мире приводят к оргиям со смертельным исходом, написанный на основе их же текстов к книжному изданию комикса[285]285
  1970. KVH ID25597.


[Закрыть], по-видимому, предназначался для зарубежных съемок, которым так и не суждено было состояться. Это произведение нельзя назвать шедевром; вклад Гавела читатель может найти в нем лишь местами – в остальном он явно перекрыт совместными мазками обоих сценаристов. Гавел отныне нигде официально не работал, однако благодаря регулярным отчислениям за постановки его пьес за границей от издательства «Ровольт», о которых очень расторопно заботились немецкие литературные агенты, он мог в ближайшем будущем жить вполне комфортно. Переезд в Градечек позволил ему в значительной степени избавиться от докучливого контроля органов безопасности, а также вырваться из тягостной пражской атмосферы. Дом они с Ольгой обустроили (снабдив его такими достижениями прогресса, как горячая вода и центральное отопление), оборудовали там несколько комнат, кабинет для драматурга с видом на небольшой цветник в саду – и затем распахнули его двери перед друзьями и знакомыми. Поступления из-за границы дали Гавелу возможность не только приобрести «мерседес», но и покупать недоступные остальным деликатесы и напитки в «Тузексе»[286]286
  «Тузекс» (Tuzex) – сеть государственных магазинов, существовавшая в Чехословакии с 1957 по 1992 г., аналог советской «Березки». В магазинах не принималась чехословацкая крона – все покупки осуществлялись на ваучеры (боны), покупаемые за иностранную валюту. В продаже были предметы роскоши: товары, находившиеся в дефиците, в частности, иностранные. – Прим. пер.


[Закрыть], которыми он щедро делился со своими гостями[287]287
  «Трата денег, создание “очага”, о которых я писал, это, конечно же (я не так глуп, чтобы этого не видеть), своего рода бегство» // Dopis Alfrédu Radokovi, nedatováno, 1972 г. KVH ID10850.


[Закрыть]. О достижениях коммунизма многое говорит тот факт, что среди экзотических товаров, которые покупал Гавел, были, например, кетчуп и зубная паста[288]288
  Dopis Václavu M. Havlovi ze sedmdesátých let // Archiv Ivana M. Havla, (недавняя находка).


[Закрыть]. Часть доходов в валюте он пустил на покупку дорогого музыкального центра, который обеспечивал вечеринки музыкальным сопровождением. Кстати о музыке: вкусы Гавела в те годы – пока он не соприкоснулся с андеграундом – колебались между кантри Джонни Кэша[289]289
  Dopis Alfrédu Radokovi, bez data, 1972. KVH ID10849.


[Закрыть] и несколько сентиментальной поп-музыкой Берта Бакарака[290]290
  Dopis Alfrédu Radokovi, 3. října 1972. KVH ID10859.


[Закрыть]. Поскольку по политическим причинам его в то время лучше было избегать и многие из его бывших друзей это охотно делали, естественный отбор превратил группу людей, собиравшихся в его доме, в очень сплоченную и верную компанию. И все равно число гостей иногда выходило за рамки приемлемого, и Гавелу приходилось писать друзьям строки, которые трудно было назвать искренними приглашениями: «В каникулы… здесь… ежеминутно какие-то мои пражские друзья, сплошные пьяницы…»[291]291
  Dopis Josefu Šafaříkovi, 3.října 1972. KVH ID13811.


[Закрыть]

Частые дружеские сборища, кроме прочего, давали Гавелу повод предаваться своему кулинарному хобби. Как и ко всему остальному, он подходил к нему со всей серьезностью и преданностью делу – осваивал приемы, обменивался рецептами и просил уехавших друзей посылать ему из эмиграции недоступные на чешском рынке ингредиенты[292]292
  В очередном письме Альфреду Радоку от 1972 г. без даты (KVH ID10850) Гавел благодарит А. Радока за то, что тот прислал ему соевый соус, и просит еще загадочную смесь пряностей под названием salad seasoning, которая ему понравилась в США, впрочем, не будучи уверен, можно ли ее достать в Швеции.


[Закрыть]. В целом Гавел предпочитал испытанным и привычным рецептам эксперименты, иногда с неоднозначными последствиями. Павел Когоут, который разделял кулинарные увлечения Гавела, вспоминает, как в доме Когоута на Сазаве они попытались повторить роскошное блюдо из романа Богумила Грабала «Я обслуживал английского короля» – запеченного верблюда с четверной начинкой. Но поскольку в плохо снабжаемых чешских магазинах верблюда или хотя бы козла было не достать, им пришлось удовольствоваться индюком, начиненным уткой, начиненной цыпленком. Только попробовать свое творение им не довелось: измученные всеми этими начинками, они вышли на улицу покурить, оставив готовое блюдо остывать, а когда вернулись, увидели, что раньше них устроили себе пиршество собаки[293]293
  Rozhovor s Pavlem Kohoutem 22. října 2012.


[Закрыть]. Однако наряду с подобными развлечениями Гавел в то время занимался и более серьезными делами. Летом 1970 года вместе с Ладиславом Дворжаком (автором идеи), Зденеком Урбанком, Йозефом Вогризком и Иржи Кубеной он пытался основать постоянно действующий «кружок по переписке» как инструмент коллективной рефлексии в эпоху, которая не давала для такого рода деятельности никаких публичных возможностей[294]294
  Dopis Jiřím Paukertovi, 15. června 1970. KVH ID1646.


[Закрыть]. Это начинание, по всей видимости, зачахло на корню.

Более плодотворными были личные встречи. Многие из гостивших в Градечке были собратьями Гавела по перу. С одной стороны, это были давние друзья Гавела пятидесятых и шестидесятых годов, инакомыслящие писатели и поэты Зденек Урбанек, Йозеф Гиршал и Ян Владислав: стол из кафе «Славия» на лето словно переезжал в деревню. Ежегодно паломничество в Градечек совершали и друзья Гавела не из Праги: Йозеф Топол, Иржи Кубена и Йозеф Шафаржик. Другие посетители были из «свежевычищенных» рядов коммунистов-антидогматиков: к таким относились Павел Когоут, Людвик Вацулик, Александр Климент или Иван Клима[295]295
  Почти полный список гостей Гавела в этот период содержит «Заочный допрос». См: Dálkový výslech // Spisy. Sv. 4. S. 823.


[Закрыть]. Как и все писатели, они тоже нуждались в читателях и потому читали свои произведения друг другу: это была небольшая, но важная компенсация их исключенности из публичной жизни. Красочные, остроумные и трогательные записи в любовно сберегаемых гостевых книгах в Градечке, значительная часть которых пережила обыски и изъятие тайной полицией, но потом, к сожалению, пала жертвой постреволюционной сумятицы, переездов и смены спутниц жизни, свидетельствовали о высоком уровне коллективного духа и высокой концентрации талантов.

Тем не менее семидесятые годы, как характеризовал их Гавел словами Джона Леннона, были «дерьмовые»[296]296
  D álkový výslech // Spisy. Sv. 4. S. 821.


[Закрыть]. Его с друзьями не покидало чувство, что они «в каком-то смысле варились в собственном соку»[297]297
  Ibid. S. 824.


[Закрыть]. «Лично у меня первая половина семидесятых годов сливается в одну бесформенную туманность, и я уже не мог бы сказать, чем отличался, например, 1972 год от 1973-го и что я сам в тот или иной год делал»[298]298
  Ibid. S. 822.


[Закрыть].

Но, чтобы он ни делал, мы знаем, что он продолжал писать, пусть это приносило ему не слишком много радости или удовлетворения. В сущности, Гавел был очень плодовитым писателем, хотя сочинительство никогда не давалось ему легко и безболезненно. Его режим, который он нарушал крайне редко, даже когда Градечек был полон гостей, был таков: после обеда он читал, размышлял, а потом до поздней ночи писал, после чего спал, охраняемый Ольгой, почти до обеда, предоставляя гостям самим о себе позаботиться.

Обычно он писал пьесу несколько недель, иногда всего несколько дней, имея в виду определенный театр, а часто и определенных актеров. Теперь он столкнулся с тем, что годами придумывает, пишет и дорабатывает пьесы, не представляя себе конкретную публику, а то и вообще какую бы то ни было публику. «Пьесу, которая пишется для некоего абстрактного зрителя где угодно и “для вечности”, часто не понимают нигде – и в особенности как раз истории она не интересна»[299]299
  Dopis Alfredovi Radokovi, 1. Února 1972. KVH ID10849.


[Закрыть]. Утрата контакта с театром и публикой, по-видимому, сыграла существенную роль в том, что его творческий процесс замедлился.

Несмотря на то что Гавел устроил свою обитель так, чтобы там было все необходимое для жизни и для работы, жилось ему в ней непросто. «Мне тяжело работается, тяжело пишется, потому что я просто такой социабельный тип, совершенно не приспособленный к тому, чтобы годами жить в уединении, пускай и относительно обеспеченно. Нет, это не удручает меня настолько, чтобы я бродил вокруг дома, глядя на мир печальными глазами побитой собаки…»[300]300
  Dopis Alfrédu Radokovi, bez data 1972. KVH ID10850.


[Закрыть] И тем не менее! Проблемы с творчеством крылись даже не столько в изоляции автора, сколько в обморочном состоянии общества, которое не могло прийти в себя после шока, вызванного вторжением, и его окончательно добивало то, что за этим последовало. «Скорее уже не смеяться – кричать вдруг хотелось»[301]301
  Послесловие автора к книге: Hry 1970–1976. Toronto: 68 Publishers, 1977. Перепечатано в: Spisy. Sv. 4. S. 152.


[Закрыть]. Гавел понимал, что нужен другой подход, чтобы описать эту атмосферу. Рискуя, что ситуация поглотит его так же, как многих в его окружении, он пытался отстраниться от нее в своих пьесах. Если «Праздник в саду», «Уведомление» и «Трудно сосредоточиться», несмотря на всю их абстрактность, несли на себе отчетливую печать тогдашнего чехословацкого общества, то действие следующих трех пьес Гавела – «Заговорщики», «Опера нищих» и «Гостиница в горах» – разворачивается на первый взгляд где угодно еще, но только не в Чехословакии.

В пьесе «Заговорщики» – Гавел начал писать ее в 1970-м, переделал в начале 1971-го и завершил в конце того же года – автор ставил перед собой масштабные цели: он явно старался создать метафору развития в человеке подозрительности и мании преследования, которые заставляют направить полумилионную армию, тысячи танков и сотни самолетов на подавление чего-то такого, что было, самое большее, слабой попыткой исправить самые вопиющие изъяны системы, а затем вынуждают многих недавних реформаторов участвовать в чистках и преследовании своих бывших товарищей и сограждан, чтобы спасти свою жизнь в политике. Первоначальная идея, бесспорно, вызвана отталкивающим зрелищем политического монстра, который сам себя пожирает; это зрелище тогда можно было наблюдать по всей стране.

В пьесе выведена группа опытных игроков в стране неокрепшей демократии, только что избавившейся от многолетнего диктатора, которые делятся чувством неуверенности и опасениями, вселяя их друг в друга. Руководствуясь, по всей видимости, лучшими побуждениями, они дискутируют о том, как укрепить молодую демократию и отстоять завоеванную недавно свободу. По мере развития действия каждый из них, однако, начинает сомневаться в отведенной ему роли и проникаться подозрениями относительно роли и мотивов других. Чем тревожнее звучат их речи об угрозах демократической власти и заговорах против нее, тем более заговорщицкими становятся их рассуждения о том, как это предотвратить. Или наоборот: чем более заговорщицкими становятся их рассуждения, тем тревожнее звучат их речи об угрозах и заговорах. В конце концов, обманув и предав друг друга, они в финале обращаются за спасением к единственному из действующих лиц, кто может надежно подавить все угрозы, помешать хаосу и восстановить стабильность, а именно – к бывшему диктатору.

С точки зрения атмосферы эпохи характерно, что, хотя пьеса изобилует кафкианским абсурдом, в ней, в отличие от ее предшественниц, большей частью отсутствует присущий Гавелу абсурдный игривый юмор. Некоторые приемы, к каким Гавел часто прибегал (например, использование булавки в качестве орудия пытки), здесь выглядят механическими и искусственными. Кольцевая композиция пьесы совершенно предсказуема и позволяет угадать финал задолго до развязки пьесы.

У «Заговорщиков» нашлось не слишком много поклонников, да и сам Гавел критически оценивал эту свою пьесу, называя ее «цыпленком, который чересчур долго жарился»[302]302
  Dopis Tomovi Stoppardovi, 28. ledna 1984. KVH ID22548. См. также: Dálkový výslech // Spisy. Sv. 4. S. 822.


[Закрыть]. Но причины признаваемой автором неудачи могли быть и несколько иные, нежели просто затянутая интрига. Гавел здесь стремится показать противоречие между декларируемыми политическими целями и методами, используемыми для их достижения, что в конце концов приводит к ситуации plus ça change…[303]303
  Рlus ça change (plus c’est la même chose) – Чем больше что-то изменяется (тем больше это остается тем же самым) (фр.) т. е. «ничто не ново под луной». – Прим. пер.


[Закрыть] Отчасти эта модель могла быть отнесена к событиям 1968 года, но вообще говоря, – к любой попытке осуществить политические изменения сверху. Однако в 1971 году, когда Гавел закончил пьесу, изменения были далеко не первым, что приходило на ум. Чехословакия вступала в период длительного паралича. Изменения, даже максимально неполитические и невинные, толковались как подрывающие устои. До сих пор все пьесы Гавела были так или иначе о неудавшемся бунтарстве, опыте реформ и попытках перемен. Теперь он должен был учиться писать о неизменности.

Как всегда, Гавел одинаково вдумчиво относился к тому, чего он хотел достичь, и к тому, почему это ему не удалось, месяцами пытаясь преодолеть возникшее несоответствие. Зримым отражением такой внутренней борьбы стал сорокастраничный комментарий к «Заговорщикам», написанный в сентябре 1972 года по просьбе из-за границы[304]304
  Komentář ke hře Spiklenci // Spisy. Sv. 4. S. 7–60. Оригинал хранится в архиве Веры Блэкуэлл, переводчицы Гавела, состоявшей с ним в переписке, в собрании редких книг и рукописей Колумбийского университета в Нью-Йорке.


[Закрыть] в качестве руководства для будущих постановщиков («они там от этой пьесы в растерянности, не знают толком, что о ней думать, и кажется, она им не особенно нравится»[305]305
  Dopis Josefu Šafaříkovi, 3. října 1972 // Archiv Masarykovy Univerzity, Brno. KVH ID13811.


[Закрыть]), но, по всей видимости, это была вместе с тем и попытка автора прояснить для самого себя, чего он, собственно, добивался. Возможно, это было исключительное для Гавела отступление от правила, что произведение должно быть всегда несколько «умнее»[306]306
  Dopis Olze №. 71. 13. března 1981 // Spisy. Sv. 5. S. 272.


[Закрыть] сочинителя. В конце концов, скорее именно этот комментарий, а не сама пьеса, проливает свет на развитие политического мышления Гавела и объясняет его неизменное недоверие к политике, которое сопровождало его и на высшем посту. Это в равной степени комментарий к пьесе и некая декларация принципов антиполитики.

Несмотря на то, что первоначальный замысел был навеян событиями Пражской весны и их последствиями, склонность Гавела к абстрактному мышлению подвела его к тому, что он распространил свои выводы на любую политику, включая демократическую. В итоге как пьеса, так и комментарий рассказывают не о том, «что произошло на родине Гавела после отставки Дубчека и прихода к власти Гусака с его программой нормализации»[307]307
  Rocamora (2004). S. 112.


[Закрыть], а о том, что происходит с современным человеком, которому угрожает потеря своего «я», как на Востоке, так и на Западе. О процессе «выявления зла»[308]308
  Komentář ke hře Spiklenci // Spisy. Sv. 4. S. 11.


[Закрыть] в диалогах персонажей. «Что бы ни говорили наши герои, правы они или ошибаются, верят в то, что говорят, или не верят, их реплики объединяет одно: все они без исключения экзистенциально не обеспечены, выглядят довольно пустыми, дутыми, слишком абстрактными, при всей их кажущейся убедительности и логичности вновь и вновь заставляют задаться вопросом, насколько правдивыми, подлинными, обязывающими они являются»[309]309
  Ibid. S. 12.


[Закрыть].

Общий характер рассуждений Гавела при отсутствии сколько-нибудь заметного соотнесения реальных событий в Чехословакии с интригой пьесы свидетельствует о более сложной авторской сверхзадаче: диагностировать кризис идентичности как главную «метафизическую болезнь»[310]310
  Ibid. S. 17.


[Закрыть] современного человечества и достигнуть этого посредствам деконструкции политического языка:

Присмотримся внимательнее к тем политическим декларациям и дискуссиям, из которых состоит бо́льшая часть диалогов: они не такие глупые, чтобы вызывать неудержимые приступы смеха, так что их едва ли можно считать простой пародией на болтовню политиков. В то же время это и не настолько умные речи, чтобы поразить читателя новизной изрекаемых в них истин… В них говорится о вещах, которые хотя и не лишены рационального зерна, так что нельзя однозначно утверждать, будто они не могут отражать при известных условиях определенные аспекты действительности, но вместе с тем оставляют неизбывное ощущение, что мы их уже тысячекратно слышали – в подходящих и неподходящих обстоятельствах – и что они даже при самом большом желании говорящих не способны нас в чем-либо по-настоящему убедить или чем-то увлечь. Все это «в чем-то правда», но в то же время «в чем-то ложь». В сущности все это порядком банально. А главное, все произносимое может быть правдой, но не обязательно ею является… все это слишком общо… чтобы мы могли с этим однозначно согласиться или не согласиться.

Думаю, после всего сказанного уже более или менее ясно, почему это так: все это истины, которые перестали быть правдой человека, чьей-то правдой, которые не являются результатом подлинного человеческого познания и человеческого опыта, а потому они экзистенциально не обеспечены надежностью и идентичностью их носителей и решимостью последних отстаивать их даже тогда, когда они вступают в противоречие с сиюминутными интересами[311]311
  Komentář ke hře Spiklenci // Spisy. Sv. 4. S. 39–40.


[Закрыть].

Итак, эта пьеса Гавела не оставила заметного следа, а ее постановки были приняты в лучшем случаем вежливыми аплодисментами. Однако сопутствующие политические наблюдения в комментарии к ней стали основополагающими для развития Гавела как политика. Их ядром было определенное недоверие к политике и политикам – всем, включая его самого[312]312
  См., например, «Премия Соннинга» (Sonningova cena) // Spisy. Sv. 6. S. 360–367.


[Закрыть].

Отсутствие широкого отклика на «Заговорщиков» и неудовлетворенность самого Гавела этой пьесой, как уже было сказано, по меньшей мере отчасти проистекали из того факта, что впервые в своей творческой биографии он не мог проверить свой замысел и отшлифовать его в контакте со зрителями. Это, кроме всего прочего, показывает, какую важную роль в его жизни и творчестве играл диалогический метод – применял ли он его в пьесах, в книгах, построенных в форме диалога («Заочный допрос», «Пожалуйста, коротко») либо создававшихся как диалог («Летние размышления»), или же в обширной переписке, которую он часто вел в сложных условиях («Письма Ольге», корреспонденция Гавел – Паукерт/Кубена, Гавел – Радок, Гавел – Яноух и Гавел – Пречан). Это также позволяет объяснить, почему его уверенность в себе и творческие способности отчасти убавлялись, когда он был в значительной степени лишен такого контакта (как в первой половине семидесятых годов) или когда между ним, его друзьями и зрителями возводили барьеры политические органы.

В итоге Гавел с мрачной решимостью взялся сочинять пьесу, в которой не происходит вообще ничего. «Экзистенциалистское дадá»[313]313
  Dopis Alfrédu Radokovi, 27. рrosince 1993 // Archiv Davida Radoka. KVH ID10851.


[Закрыть] под названием «Гостиница в горах» он писал пять лет и закончил только в 1976 году, перед этим несколько раз откладывая, переписывая, опять откладывая и вновь переписывая пьесу; потом еще пять лет он дожидался, большей частью в тюрьме, ее премьеры в венском «Бургтеатре» и еще десять лет – первой постановки на чешской сцене. Порядка двенадцати действующих лиц в саду некоей фешенебельной гостиницы в горах ведут на протяжении пяти действий непересекающиеся разговоры, вспоминают о событиях и встречах, которых никогда не было, одалживают друг у друга реплики, нарушают верность друг другу, усиленно выясняют отношения, которые никуда не ведут, попрекают друг друга не уточняемыми прошлыми грехами. Все они вынуждены жить под тягостным, хотя и неясным надзором и диктатом сверху. «Правила проживания в гостинице обязательны для всех»[314]314
  Horský hotel // Spisy. Sv. 2. S. 615. Здесь и далее русский перевод цитируется по книге: Гавел В. Гостиница в горах / пер. И. Безруковой. М.: МИК, 2000.


[Закрыть], – объявляет директор гостиницы Драшар в своей вступительной речи, несмотря на то, что здесь нет никаких правил, которые можно было бы соблюдать или нарушить. Мы даже не можем быть уверены в том, что речь директора на самом деле вступительная. Мы не знаем, как долго постояльцы живут в этой гостинице и как долго еще там пробудут. Некоторые сообщают, что скоро уедут, но и в следующем действии они по-прежнему на сцене. Действие происходит «в наши дни», но ввиду отсутствия какого-либо внешнего контекста невозможно в точности определить ни время, ни скорость, с какой оно течет. В каждом из пяти актов говорится о вчерашнем или завтрашнем праздновании дня рождения директора, но мы не понимаем, происходит ли действие этих актов спустя год или директор просто любит праздновать. В сущности это и неважно: в пьесе нет нарастания действия, нет интриги, нет катарсиса, нет развязки. Каждый «варится в собственном соку». Политическая действительность остается за пределами сцены, однако все равно присутствует как некий вездесущий, грозный и мертвящий deus ex machina.

ОРЛОВ. Можно вас кое о чем спросить?

ПЕХАР. Давайте.

ОРЛОВ. Вы не боитесь иногда?

ПЕХАР. Я? Чего?

ОРЛОВ. Ну, так, вообще…[315]315
  Horský hotel,// Spisy. Sv. 2. S. 595.


[Закрыть]

Вот такое было ощущение. В конечном итоге возник скорее примечательный документ, свидетельствующий об атмосфере эпохи, правдивая картина «бесформенной туманности», нежели захватывающее театральное зрелище. Когда Гавел позднее пересказал эту пьесу одному товарищу по заключению и спросил, что бы он подумал, если бы ему довелось ее увидеть, тот ответил, что «был бы уверен, что я мошенник, который его дурачит…»[316]316
  Dopis Olze № 71 // Spisy. Sv. 5. S. 275.


[Закрыть]. Если это была также попытка (как Гавел написал впоследствии) освободиться от «целой области своих навязчивых идей <…> суммаризировать испытанные методы и проверить границы их возможностей»[317]317
  Послесловие автора к книге «Пьесы 1970–1976» (Toronto: 68 Publishers, 1977) перепечатано в: Spisy. Sv. 4. S. 157.


[Закрыть], то она определенно не удалась. В другом, однако, Гавел преуспел. Он исследовал границы небытия, бессмысленности и инерции и осознал, что так он жить не может. Если бесформенной туманности суждено было организоваться в нечто более осмысленное и вразумительное, то организовывать ее должен был начать он сам.