Текст книги "Гавел"

Авторам всей этой резко всколыхнувшейся волны протестов, вероятно, дали импульс проходившие в то время в Хельсинки дипломатические переговоры, кульминацией которых стало подписание 1 августа 1975 года Заключительного акта Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. Хотя в целом эти соглашения были попыткой ослабить напряженность, возникшую в результате холодной войны, путем принятия ряда мер по поддержанию взаимного доверия, призванных укрепить чувство безопасности у обеих сторон, в рамках так называемой «третьей корзины» договоренностей западные дипломаты настаивали на том, что в соблюдении прав человека подписавшими документ сторонами заинтересованы все, независимо от границ и различия политических систем, – и советский блок с этим нехотя согласился. Не вызывает сомнений, что коммунистические власти трактовали эту уступку как риторическое принятие всеобщего принципа в обмен на весьма конкретные уступки другой стороны. По-видимому, они и не подозревали, что тем самым вручают своему противнику смертоносное оружие, которое в итоге сыграет ключевую роль в их свержении.

На поток писем режим ответил репрессиями. Допросы и обыски коснулись прежде всего коммунистов-реформаторов и ближайших соратников Дубчека в Праге, Брно и Братиславе. С Гавелом обошлись иначе. Канцелярия Гусака вернула ему письмо непрочитанным с комментарием, в котором его обвиняли в том, что он встал на службу антикоммунистической пропаганды. Его не допрашивали, и обыск у него не проводили. По сути дела его вообще не тронули.

Было бы, однако, ошибкой утверждать, как это делают некоторые[358]358
  Kaiser (2009). S. 99.


[Закрыть], будто органы госбезопасности игнорировали Гавела и только со временем зачислили его в ряды оппозиции. Во-первых, они числили его там уже давно, но не преследовали до тех пор, пока он довольствовался размышлениями, писал и устраивал вечеринки в Градечке. А во-вторых, было не в характере госбезопасности игнорировать оскорбления в адрес главы партии и государства, как бы учтиво и логично они ни были высказаны.

На самом деле партийное руководство отнеслось к письму как к событию величайшей важности. 18 апреля 1975 года, через десять дней после того, как письмо было отправлено, президиум центрального комитета партии под председательством самого Гусака собрался, кроме прочего, для обсуждения «антипартийной деятельности Дубчека и других лиц»[359]359
  Usnesení předsednictva ÚV KSČ z 18. dubna 1975 // Benčík (2012). S. 100.


[Закрыть]. Было принято постановление № 150/75, во втором пункте которого двоим самым надежным аппаратчикам, тов. Фойтику и тов. Швестке, поручалось представить секретариату ЦК «предложение о мерах в связи с письмом Гавела»[360]360
  Ibid.


[Закрыть]. Можно не сомневаться в том, что оба названные товарища ответственно подошли к поручению. Поскольку публичная реакция была вялой (хотя Швестка являлся главным редактором самой тиражной газеты в стране, органа компартии «Руде право»), предложенные «меры», вероятно, имели иной характер.

Так как даже самые глупые гебисты не могли не понимать, что Гавел их провоцирует, они не захотели идти у него на поводу и наносить прямой удар. Возможно также, что от этого их предостерег секретариат ЦК. Но не приходится сомневаться в том, что летом и осенью 1975 года они готовились проучить драматурга.

У Гавела был сосед и вместе с тем друг, или скорее друг, сделавший Гавела своим соседом. Это был Андрей Кроб, тот самый добродушный великан, что когда-то увидел Ольгу машущей Гавелу на вокзале, откуда они оба отправлялись в армию, а потом снова появился в его жизни как коллега – рабочий сцены и позже заведующий технической частью театра «На Забрадли», где блистала звезда Гавела-драматурга; он-то первым и рассказал Гавелу, что продается участок пана Кулганека по соседству с сельским домом Кроба. В Градечке в один из дней 1973 года, когда у обоих было время, Гавел дал Кробу прочесть рукопись своей «Оперы нищих».

Когда Кроб, чья профессиональная карьера в театре тогда висела на волоске, узнал о том, что пьесе нужны подмостки, он решил, что поставит ее сам. Не обращая внимания на предостережения своего друга, он создал труппу из других рабочих сцены, осветителей, студентов и приятелей по пивной, которая собиралась на читки, а потом и на репетиции под бдительным оком и тактичным руководством самого автора[361]361
  29 сентября 1975 г. Гавел написал Кробу письмо, в котором к радости от того, что пьеса будет поставлена, примешиваются едва скрываемые сомнения относительно способностей режиссера-любителя и его любительской же труппы. См.: Freimanová (2012). S. 500–510.


[Закрыть]. Гавел был рад, что над его пьесой весной и летом 1975 стали работать, пусть и по-любительски, с репетициями в сарае у Кроба за забором сада Гавела.

Хотя в это время уже начинал рождаться феномен «театра в квартире», его «Опера нищих» была габаритнее гостиной: труппа и в сарае-то еле помещалась. Кроб хотел во что бы то ни стало устроить публичное представление. При этом он успешно опирался на традиции чешского театра, восходящие к временам национального возрождения XIX века, когда сельская интеллигенция разыгрывала патриотические пьесы в пивных и трактирах по всей стране. Выдав себя за представителя любительского театрального коллектива, который хотел бы представить публике современную адаптацию классической «Оперы нищих» (без указания подробностей), Кроб получил разрешение национального комитета исполнить ее в пивном ресторане «У Челиковских» в сонном пражском предместье Долни Почернице. По иронии судьбы ресторан этот прежде назывался «На Бастилии». Там 1 ноября 1975 года и был в итоге сыгран этот спектакль перед тремястами зрителями, по большей части родственниками, друзьями и знакомыми актеров и автора, который по такому случаю надел пиджак и галстук.

В отзывах об этом обросшем легендами представлении все участники, включая автора и актеров, сходятся во мнении, что оно произвело неповторимое впечатление. Большинство зрителей тоже расхваливало спектакль как одно из самых незабываемых театральных событий в их жизни. Сам Гавел не раз называл его одним из своих выдающихся успехов, придавая ему большее значение, чем всем премьерам на величайших мировых сценах. Единственными недовольными были представитель местного национального комитета, который оказался достаточно наблюдательным, чтобы заметить «ощутимо враждебный контекст» пьесы, но и настолько бестолковым, что местом действия счел Францию[362]362
  Svazek StB vedený na Andreje Kroba // Kaiser (2009). S. 100.


[Закрыть], и сам Кроб: «Для меня это была смесь проколов, ляпов, плохо открывшегося занавеса и испарины на лбу. Но по прошествии времени я понимаю, что важен был не столько сам спектакль, сколько то, что он был сыгран в невероятных условиях»[363]363
  Kriseová (1991). S. 63.


[Закрыть].

Сейчас трудно судить о том, ожидали ли все участники той реакции, которая за этим последовала, хотя сам Гавел проблемы предвидел[364]364
  Dopis Zdeňkovi Urbánkovi, 15. října 1975. KVH5495.


[Закрыть]. С одной стороны, они не совершили ничего противозаконного или имевшего откровенно политический характер, и ничем не нарушили условия выданного им разрешения: ведь и входные билеты на представление не продавались. С другой же стороны, почти все они осознавали, что создатель пьесы – не просто запрещенный писатель, но еще и автор недавнего открытого письма «уважаемому доктору» Гусаку, в котором были подвергнуты беспощадному анализу недуги страны под властью нормализаторов и содержался призыв к либеральным реформам. Гавел нарочно дал прочитать им свое письмо, пока они репетировали в Градечке: явно затем, чтобы никто не строил иллюзий насчет того, во что ввязывается. Как уже было сказано, сразу письмо не вызвало никакой реакции, но это, по-видимому, был только вопрос времени. Ждали удобного случая, который теперь подвернулся.

В отношении мотивов и ожиданий другой стороны нет единства мнений. Ввиду участия довольно большого числа людей в репетициях и приготовлениях к спектаклю, как и достаточно массовой публики, трудно поверить в то, что никто из гебистов и множества агентов, ошивавшихся вокруг Гавела, заранее не знал о событии. Более вероятно, что информация у них была, но они не придали ей значения или не сумели оценить в общем контексте. Их чрезмерная последующая реакция была, возможно, попыткой скрыть свое неведение или бездействие на предшествующем этапе. Или, что тоже кажется вполне вероятным, для них это был радостный повод наконец-то свести счеты с непокорным драматургом и его «шпаной». Если так, то они, возможно, знали о предстоящем спектакле и решили его дождаться, сыграв тем самым свой собственный вариант «Оперы нищих».

Госбезопасность тогда, может быть, впервые обнаружила тонкое знание психологии своей жертвы и ловкое, хотя и безнравственное умение им распорядиться. Способ, каким Гавел навлек на себя гнев первого – самого могущественного – лица в стране, вступив с ним в открытое противоборство, показал, что перед ними человек, который не боится или, в лучшем случае, так боится своего страха, что будет невосприимчив к угрозам психологического или физического воздействия. Однако они также могли заметить, что это человек с обостренным чувством ответственности, склонный винить себя в несчастьях других. Поэтому лучшим способом нанести ему чувствительный удар будет ударить по ним.

Это, по-видимому, единственное возможное объяснение того, почему последовавшая реакция была настолько несоразмерной одному показу обработки классической пьесы восторженной, но дисциплинированной публике, которая потом спокойно разошлась по домам, тогда как автор и труппа после спектакля устроили вечер в ресторане «У Медвидеков» на улице На Перштыне, совсем рядом с областным управлением Корпуса национальной безопасности. Через несколько дней, в течение которых проводилась обработка отчетов осведомителей и идентификация отдельных зрителей, гебисты для начала забрали Кроба, подвергнув его двум изнурительным допросам, длившимся в общей сложности восемнадцать часов. Многие вопросы были словно взяты из «Оперы нищих», вспоминал Кроб, что позволяло ему воспользоваться репликами, которые он до этого выучил, готовясь к роли Локита[365]365
  Rozhovor s Annou Freimanovou a Andrejem Krobem 15. prosince 2012.


[Закрыть]. Затем гебисты принялись вызывать актеров и зрителей и приступили к репрессиям. Хотя даже параноидальная коммунистическая госбезопасность не сумела сфабриковать дело для уголовного преследования, Кроб и еще несколько членов труппы потеряли работу. Другие лишились водительских прав. Был запрещен никак с этим не связанный детский спектакль – только потому, что среди публики оказалось несколько взрослых, которые посмотрели «эту мерзость» в Долних Почерницах[366]366
  Fakta o představení Žebrácké opery, 25. prosince 1975 // Spisy. Sv. 4. S. 124.


[Закрыть]. Простое зрительское участие сочли достаточно серьезным проступком для того, чтобы внести в черный список друзей Гавела Яна Гроссмана, Павла Ландовского, Власту Храмостову и Яна Тршиску, обрекая их на безработицу или в лучшем случае на эпизодические роли в провинциальных театрах. В случае Тршиски преследование со стороны органов в конце концов вынудило актера эмигрировать. Перебравшись с семьей в Лос-Анджелес, он заново выстроил успешную, хотя и довольно скромную карьеру в американском кинематографе и театре[367]367
  Например, он играл в спектаклях «Регтайм», «Народ против Ларри Флинта», «Мастер и Маргарита» в нью-йоркском «Публичном театре», «Largo Desolato» в Йельском репертуарном театре и др.


[Закрыть].

Репрессии на этом не закончились. В течение следующих недель власти провели ряд встреч с руководителями театров и собраний театральных коллективов, где работники были проинформированы о «провокации» и предупреждены о серьезных последствиях, которые она будет иметь не только для творческой свободы Гавела, но и для чешского театра вообще.

Именно данное обстоятельство более, чем что-либо еще, подсказывает, что вся эта кампания, возможно, планировалась. Возложив на Гавела, Кроба и их коллег вину за ужесточение надзора над театрами, власти пытались вбить клин между непокорными интеллектуалами и всеми остальными и еще больше изолировать Гавела. Многие средние и некоторые довольно талантливые актеры винили Гавела в том, что он ставит под угрозу то небольшое пространство, какое еще оставалось для творческой свободы и самовыражения. Другие считали Гавела бездушным авантюристом и позером, себе же вменяли в заслугу то, как послушно, не оглядываясь на собственное достоинство, они стараются сохранить, что только можно. Так как они большей частью боялись даже читать пьесы Гавела, до них едва ли могло дойти, что таким образом они произносят на свой лад заключительный мололог Мэкхита:

Послушайте, Локит, я за свою жизнь не цепляюсь, смерти не боюсь и даже готов пожертвовать своей жизнью – однако лишь при условии, что тем самым я укреплю авторитет ценностей, за которые умру, а, следовательно, моя смерть пойдет на пользу жизни других. Что было бы, не прими я это предложение [спасти свою жизнь]? <…> Меня сочли бы самовлюбленным эксгибиционистом, который хотел представить себя совестью мира; я пожертвовал бы собой ради чего-то такого, во что никто, кроме меня, не верит; таким образом, моя смерть осталась бы никем не понятой, не укрепила бы авторитет каких-либо ценностей, никому бы не помогла, а только причинила бы боль нескольким моим близким[368]368
  Žebrácká opera // Spisy. Sv. 2. S. 514–515.


[Закрыть].

По реакции ряда известных актеров и режиссеров, поддавшихся этому заблуждению, иные из которых еще недавно называли себя друзьями Гавела, и по тому, что и настоящие друзья, такие как Ян Тршиска, начали сторониться его, хотя напрямую и не осудили, у органов госбезопасности могло создаться впечатление, что они достигли своей тактической цели. Судя же по событиям, которые за этим последовали, стратегически они стопроцентно проиграли.

Это лишь рок-н-ролл

…Но я его люблю.

The Rolling Stones

Вдохновляющая, заряжающая и мотивирующая сила музыки играла политическую роль на протяжении всей истории, но никогда ранее она не влияла настолько непосредственно на политические изменения, как во второй половине двадцатого столетия. В шестидесятые годы особое место и в Чехословакии, и в других странах принадлежало рок-н-роллу[369]369
  Этот термин используется здесь в расширительном смысле: им обозначается рок, современный блюз, фолк-рок и целый ряд гибридных жанров и смешанных форм.


[Закрыть]. Благодаря параллельно протекавшей культурной революции в изобразительном искусстве, в кино, литературе и театре его влияние, возможно, становилось еще более важным, оказываясь сопоставимым с влиянием Соединенных Штатов и Великобритании. При этом в Чехословакии еще больше, чем в этих странах, рок-н-ролл – именно в силу того, что оттуда он был родом, – отпугивал власти и привлекал молодых людей. Если на Западе нонконформистский и бунтарский характер рок-н-ролла часто делал его естественным союзником радикальных левых, в Чехословакии он по той же причине воспринимался как антикоммунистический по своей сути, и прежде всего – самими товарищами коммунистами. И по той же причине с началом нормализации ему принялись ставить палки в колеса. Рок-исполнителей сперва вынудили расстаться с их привычным репертуаром, включавшим стандартные англо-американские рок-н-роллы, и с копиями записей знаменитых групп – и петь по-чешски, на языке, который хотя и не лишен поэтического очарования, но не имеет достаточного запаса односложных рифм и с трудом приноравливается к ритму с акцентом на четную долю. Затем рок-н-ролльных музыкантов заставили обрезать волосы, одеваться не так кричаще и проходить прослушивания перед комиссиями бюрократов с каменными лицами, чтобы получить разрешение выступать на публике. Но даже пройдя переквалификацию, бывшие рок-исполнители терпели – иногда вполне радостно – новые унижения: например, должны были выступать на фестивалях политической песни в Соколове или, как Йозеф Лауфер, исполнять оду во славу смелого парня, коммунистического шпиона Минаржика, который проник на радио «Свободная Европа», но провалил попытку взорвать ее изнутри.

Большинство музыкантов нехотя приспособилось или по крайней мере делало вид, что приспособилось, тем самым доказав, что и при коммунистах шоу-бизнес остается шоу-бизнесом. Уровень исполнения, естественно, упал, и молодым рок-фанатам приходилось целые десятилетия слушать «жвачечный» рок и усыпляющую поп-музыку.

Но некоторые музыканты выдержали и, призвав на помощь остроумие и творческую хитрость, продолжали играть если не на телевидении и радио, то хотя бы в клубах, на фестивалях под открытым небом или на днях рождения. Такие группы, как Etc. и ASPM, с потрясающими результатами использовали достижения современной чешской поэзии. Павел Бобек под маской безобидного кантри исполнял песни о правде и порядочности, американские образцы которых были едва закамуфлированы. В окраинных кабачках, таких как «У Тишеров» в пражском районе Ганспаулка, десятки молодых людей учились играть и петь блюз. Чешские последователи Боба Дилана во главе с первопроходцем чешского фолка Карелом Крылом, чей послеоккупационный альбом «Братец, запирай ворота» 1969 года стал источником репертуара, исполняемого на вечеринках и у костра, для всего потерянного поколения следующих двадцати лет, создали несокрушимую школу чешской песни протеста, которая пережила запреты, избиения, вынужденную эмиграцию и внедрение агентов госбезопасности.

Cамые радикальные рок-н-ролльные музыканты даже не особенно старались придумывать способы, как обмануть цензоров, чтобы выступать перед публикой и за счет этого жить. Они хотели только, чтобы их оставили в покое и дали им играть по-своему. Музыку они воспринимали скорее не как профессию, а как образ жизни, в которой они чувствовали себя счастливыми, раскованными и свободными. Рука об руку с этим шел и стиль жизни, где существенную роль играли секс, ограниченный репертуар наркотических средств, в основном отечественных, и большое количество пива. Существовал даже чехословацкий вариант коллективной духовности движения хиппи и Нью-эйдж. Такой стиль жизни был рискованным, чрезвычайно затруднительным, а в нормализующейся быстрыми темпами Праге и других больших городах к тому же нереализуемым. Поэтому в начале семидесятых годов нонконформистская культура ускоренно перебиралась из городов в сельскую местность, сосредоточившись вокруг нескольких поселков, где молодые люди могли полностью отдаться музыке и культивировать свой стиль жизни без особых помех. В связи с этим многие из них бросили школу или потеряли работу, а то и вовсе ее не искали. Со временем их стали преследовать – иногда местные национальные комитеты, а иногда органы общественной безопасности – за различные правонарушения и проступки, такие как тунеядство (под ним подразумевалось отсутствие в удостоверении личности штампа о трудоустройстве), громкая музыка (часто с текстами, содержащими ненормативную лексику) на несогласованных концертах, выращивание и хранение марихуаны. Таким образом, с периферии общества их постепенно загнали в подполье, которое дало также имя этой пестрой культуре, – что произошло благодаря одному из ее теоретиков, историку искусства и поэту Ивану Ироусу по прозвищу Магор, то есть Псих. В его случае это была не кличка, а почетный титул.

Магор стал художественным руководителем ведущей андеграундной группы The Plastic People of the Universe, название которой дала первая композиция одного из самых популярных альбомов Фрэнка Заппы Absolutely Free. Ее текст «Пластиковые люди… О, детка, сейчас – ты такой тормоз!» как нельзя лучше выражал отношение членов группы к властям и вообще к миру. Когда Магора выпустили из тюрьмы, куда его посадили на год за то, что в пивной «У Пловцов» в присутствии отставного майора госбезопасности сожрал обрывок газеты «Руде право», приговаривая, что эта судьба в один прекрасный день ждет большевиков, он начал вместе с «Пластиками» и другими группами единомышленников-музыкантов организовывать фестивали «второй культуры». Жестоко разогнав весной 1974 года концерт в Чешских Будеёвицах, а в сентябре – «первый фестиваль второй культуры» в местечке Поступице близ Бенешова, госбезопасность заинтересовалась существованием подпольного сообщества «волосатиков»[370]370
  Ptáčník P. První festival druhé kultury // Sborník Archivu bezpečnostních složek. 5/2007. S. 343–351.


[Закрыть], но выступить против них решилась только весной 1975-го. Тогда она развернула «операцию Пластики», целью которой было отучить молодое поколение от такой жизни.

Жизненный стиль и образ мыслей Вацлава Гавела были на сотни световых лет далеки от всего этого. Гавел был по-столичному учтивым светским человеком, который привык к лучам рампы (хотя в последнее время купался в них нечасто), Ироус же сознательно вел себя как деревенский мужлан с одинаково грубоватыми манерами и речью. Если Гавел все более политизировался, то Ироус и «Пластики» политики в принципе сторонились и презирали ее. Если главной задачей Гавела было заставить власти признать свои ошибки и исправить несправедливость, то цель Ироуса заключалась в создании «культуры, которая будет совершенно независима от официальных каналов коммуникации, от общественного мнения и иерархии ценностей, находящихся на сегодняшний день в руках исключительно истеблишмента»[371]371
  Jirous I.M. Zpráva o třetím českém hudebním obrození // Jirous (1997). S. 197. Здесь и далее цит. по: Ироус И.М. Отчет о третьем чешском музыкальном возрождении / пер. И. Безруковой // Книжное обозрение. 2007. С. 103.


[Закрыть]. Если Гавел с его несколько ограниченным музыкальным кругозором наслаждался Джонни Кэшем и «Массачусетсом», то Ироус увлекся психоделическим роком. И тем не менее, когда госбезопасность решила раз и навсегда покончить с Ироусом и андеграундом, Гавел сразу понял, какими далеко идущими последствиями грозит это последнее наступление на свободу слова, и поспешил – вначале едва ли не в одиночку – на помощь.

Его воспоминания о том, как он впервые узнал об этом деле, читаются как готический роман. «Я был в Градечке один, всюду горы снега, за порогом ночная метель, я что-то писал – и вдруг кто-то колотит в дверь. Иду открыть, а за дверью один мой друг, которого я не буду называть, весь в снегу и замерзший»[372]372
  D álkový výslech // Spisy. Sv. Sv. 4. S. 829.


[Закрыть].

Этот друг, историк искусства Франтишек Шмейкал, которого Гавел в «Заочном допросе» называет просто Снеговиком, предложил свести его с Иваном Ироусом, что и осуществилось приблизительно через месяц. Сунув Гавелу для прочтения свой «Отчет о третьем чешском музыкальном возрождении», Ироус «говорил и говорил», при этом к нему все время «приходили и уходили волосатики», но главное – он дал ему послушать «из старого хриплого магнитофона музыку “Пластиков”»[373]373
  Ibid. S. 829.


[Закрыть]. И в этот момент Гавел прозрел.

Спустя несколько недель, в марте 1976 года, госбезопасность провела облаву на «Пластиков», на их художественного руководителя и музыкантов. В общей сложности тогда забрали девятнадцать человек. Как только Гавел в Градечке узнал об арестах, он сразу же отправился в Прагу: «Мне было ясно, что это мое дело»[374]374
  Ibid. S. 830.


[Закрыть]. Эти слова, хотя он их произнес позже, на первый взгляд кажутся ошеломляющими. В них не было никакой политической, общественной, артистической или персональной логики. Гавел всего пару раз встречался с Ироусом и знал его мало, а остальных не знал и вовсе. В отличие от старых друзей-писателей, новых друзей из круга разочаровавшихся в своей «Программе действий» коммунистов или его компании актеров и режиссеров, «волосатики» не обещали стать ни будущими политическими союзниками, ни привлекательным «кейсом» для оппозиции.

Когда после Бархатной революции Гавел был избран президентом, Ироус, несмотря на то, что его сочинения начали печатать, а его стихи, выдававшие в нем скрывающегося под грубоватой оболочкой чуткого поэта, по праву снискали признание критиков, остался таким же нонконформистом и время от времени нападал на Гавела, пока – за месяц до его кончины – не умер из-за чрезмерного употребления алкоголя. Как тогда, так и потом у них было мало общих целей. Гавел мог мечтать о демократическом устройстве общества, но для «Пластиков» оно оказалось таким же чуждым, как и коммунистический режим. «Я нисколько не меньший диссидент в обществе торгашества, торгашества и торгашества, чем был им в обществе социализма, социализма и социализма», – заявил саксофонист «Пластиков» Вратислав Брабенец тридцать лет спустя, снабдив свои слова жутковатой метафорой: «Мы все будто летучие мыши, вслепую летящие сквозь тьму к своему творцу, Богу, который не существует»[375]375
  Vullamy E. Children of the Revolution // The Observer. 6.09.2009.


[Закрыть].

Размеренный и аккуратный Вацлав Гавел разделял скорее идею андеграунда, чем его жизненный стиль. И хотя позднее он нашел свой путь к андеграундной музыке, полюбил ее и в качестве хозяина принял участие в нескольких андеграундных концертах в Градечке, это было скорее желанием отдать дань восхищения ее мятежному, нонконформистскому духу, чем свидетельством понимания ее разнообразных истоков и аллюзий, начиная с Mothers of Invention Заппы через Velvet Underground Лу Рида и Джона Кейла до Капитана Бифхарта и групп Pink Floyd и Soft Machine.Тем не менее он безошибочно охарактеризовал гонения на «волосатиков» как «наступление тоталитарной системы на саму жизнь, человеческую свободу и цельность»[376]376
  D álkový výslech // Spisy. Sv. Sv. 4. S. 832.


[Закрыть]. Многих – в том числе тех, кто не питал никакой симпатии к режиму, – отталкивали внешний вид «Пластиков» и манера их игры. Эти люди так и не поняли, зачем такой человек, как Гавел, теряет время на подобных шалопаев. Аргумент Гавела (тоже оставшийся непонятым) позже сформулировал его подебрадский однокашник Милош Форман в фильме «Народ против Ларри Флинта» – устами своего антигероя, который говорит: «Если свобода слова будет обеспечена мне, она будет обеспечена всем, потому что я – худший из всех». Конечно, «Пластики» были не самыми худшими, но – отчасти в силу неизбежности, а отчасти по собственному выбору – они стояли на низшей ступеньке социальной лестницы. И Гавел понимал, что борьба должна начаться именно оттуда, снизу. Это всегда отличало его от всеобщего любимца Александра Дубчека и реформаторов 1968 года, которые в середине семидесятых тоже стали подавать признаки жизни, однако, за исключением Зденека Млынаржа, ограничивали свою борьбу реабилитацией Пражской весны и самих себя как ее творцов. В то время как идеологи бесклассового общества защищали свой класс, элитный отпрыск буржуазной семьи взялся за андеграунд.

Медлить было нельзя. Состоящие на службе режима средства массовой информации уже развернули целенаправленную пропагандистскую кампанию, какая обыкновенно предшествовала суровым наказаниям. 8 апреля 1976 года во всех главных чехословацких газетах появились различные варианты статьи, написанной явно по одному шаблону, скорее всего в каком-нибудь партийном секретариате. Молодые музыканты изображались в них как асоциальные типы, хулиганы, алкоголики и наркоманы, враждебные социализму и рабочему классу. «Возможно, на Западе считают искусством и музыкальное соло на рубанке, громыхание по тарелкам связанным женским лифчиком, удары по выхлопной трубе машины, рубку дров и закидывание поленьями большей частью юной публики. Говорят, это называется “третья музыкальная культура”. Нам здесь такая не нужна»[377]377
  Zbytečná starost // Rudé právo. 8. dubna 1977. Этот перечень смертных грехов в действительности был позаимствован из восторженного описания Ироусом концерта группы Милана Книжака «Аккорд», которой волна арестов вообще не коснулась. Видимо, это никого не смущало.


[Закрыть].

Гавел сознавал, что надо реагировать, пока эта карикатура не всосалась в умы. Он связался с католическим философом и психологом, некоронованным гуру андеграунда Иржи Немецем, с которым когда-то яростно спорил в журнале «Тварж». Как ему было свойственно, выступление в защиту арестованных музыкантов он спланировал вплоть до мельчайшей детали, словно военную операцию, включая социограммы и диаграммы развития событий. После «Десяти пунктов», писательской петиции за освобождение политзаключенных, и более ранних петиций в защиту журнала «Тварж» Гавел был уже опытным петиционщиком и сборщиком подписей. Он понимал, что, собрав подписи родственных «Пластикам» музыкантов и их поклонников, он только подлил бы масла в огонь, а может быть, навлек неприятности еще и на них, поэтому нацелился на бесспорно «серьезных», «видных» и «почитаемых» представителей старшего поколения писателей и интеллектуалов.

Начал он с собиравшихся за столом в «Славии». Иржи Коларж, Зденек Урбанек и Йозеф Гиршал вместе с философом Яном Паточкой и теоретиком искусства Йозефом Халупецким подписали обращение к президенту Гусаку[378]378
  Otevřený dopis Dr. Gustávu Husákovi. 8. dubna 1977. KVH ID5519.


[Закрыть]. За ним последовало открытое письмо, которое подписали Гавел и бывшие коммунисты-реформаторы Павел Когоут, Иван Клима и Людвик Вацулик, а также один из заклятых врагов режима профессор Вацлав Черный, всемирно признанный специалист по европейской литературе и истории. В письме был сформулирован главный аргумент в защиту свободы слова вообще и творческой свободы в частности, имеющий силу при любых обстоятельствах: «Если сегодня молодые люди с длинными волосами будут осуждены за нетрадиционную музыку как правонарушители-уголовники и это пройдет незамеченным, тем проще будет завтра точно так же осудить кого угодно еще – за его романы, стихи, эссе и картины»[379]379
  Prohlášení. 12.06.1976 // Komeda et al. (2012). S. 145.


[Закрыть]. Все вышеназванные вместе с поэтом Ярославом Сейфертом, который вскоре стал лауреатом Нобелевской премии в области литературы, подписали также открытое письмо другому лауреату той же премии, Генриху Бёллю, опубликованное 28 августа, за два дня до запланированного начала процесса, в газете «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг»[380]380
  Dopis Henrichu Böllovi. 28.08.1976 // Перепечатка в: Komeda et al. (2012). S. 146.


[Закрыть]. Задумано оно было как призыв к известному немецкому интеллектуалу встать на защиту нонконформистского искусства и свободы творческого самовыражения. Но еще больше на Бёлля подействовало (как следует из его ответа от 6 сентября, напечатанного в той же газете[381]381
  Dopis H. Bölla J. Seifertovi, 6.09.1976 // Ibid. S. 148.


[Закрыть]) понимание авторами письма, что эта атака направлена и против них: «Мы не можем отделаться от ощущения, что этих людей так сурово преследуют, по сути дела, отчасти и за нас – точнее, потому, что они в меньшей степени, чем мы, могут опереться на солидарность зарубежных коллег. Мы, хотя сами работаем в других областях культуры, отказываемся быть на положении каких-то привилегированных “охраняемых животных” и молча мириться с тем, что других, менее “охраняемых”, могут незаметно для культурного мира судить как уголовных преступников»[382]382
  Dopis Henrichu Böllovi // Ibid. S. 146–147.


[Закрыть].

Процесс проходил 21–23 сентября 1976 года. Независимо от того, была ли его задержка вызвана публичным резонансом письма Бёлля или же другими причинами, на заранее предопределенный результат это не повлияло. За хулиганство в составе организованной группы суд приговорил Ивана Ироуса к полутора годам заключения, Павла Заичка к году, а поющего священника Сватоплука Карачка и саксофониста Вратислава Брабенца к восьми месяцам. В то время режим еще не сталкивался с открытой оппозицией, чем можно объяснить, почему, в отличие от многих последующих процессов, этот был вполне доступным для общественности и проводился в присутствии не только членов семей и друзей обвиняемых, но и ряда интеллектуалов, выступивших в их защиту. Среди них был и Вацлав Гавел, в котором шестой год не переставали бороться его творческое призвание и личные заботы, с одной стороны, и обостренное чувство ответственности как за себя и за остальных – с другой. Из отчета о процессе, который он написал две недели спустя, ясно, что именно это дело – в гораздо большей степени, чем его диалоги с самим собой, дискуссии с Ольгой и коллегами-писателями, история «Оперы нищих» или его холодный анализ болезни общества в письме Гусаку, – стало его моментом истины на пути в Дамаск, его озарением, его «эврикой»[383]383
  «Proces», 11. října 1976 // Spisy. Sv. 4. S. 135–142.


[Закрыть].

Этот отчет, озаглавленный – явно с намеком на роман Франца Кафки – «Процесс», в отличие от многих более ранних эссе Гавела, далек от политической полемики; отчасти это феноменологический разбор, отчасти театральная рецензия, отчасти же – болезненный самоанализ: