Текст книги "Меч над пропастью"

Глава 7. Побоище

Через пару дней караван приблизился к плоскогорью. Пустынная степь была по-прежнему ровной, плоской и унылой, как стол без всяких признаков еды, но на юге поднялась каменная стена, рассеченная трещинами, каньонами и редкими ручьями горьких вод. Стена вставала над пустыней внезапно, без всяких предисловий в виде отдельных скал и валунов, и чудилось, что преодолеть ее нельзя – до верхнего края было метров триста, а кое-где и все пятьсот. Но при ближайшем рассмотрении нашлись в ней довольно широкие ущелья, такие, что в них могла бы втиснуться повозка, не говоря уж о всадниках. Дно этих образований поднималось вверх, и, возможно, какие-то трещины вели на плоскогорье или дальше, к горам.

Гор Тревельян уже не видел – их заслоняли обрывистые склоны, от которых на равнину падала густая тень. Караван двигался в этой тени, вдоль пронзающих небо утесов, защищенный от света и жара висевших на юге солнц. Здесь было прохладнее и легче дышалось, здесь росли деревья и кусты, но то, что Ивар считал благом, пугало остальных. Привычные к зною шас-га мерзли, кутались в плащи и с тревогой озирали небосвод, лишенный божественного присутствия Уанна и Аукката. Пыльные тучи над головой исчезли, ибо вулканы остались западнее, и в вышине ветер гнал лишь клочья серых облаков. Те, что пониже, тянулись к востоку неторопливо, сопровождая караван, и среди них Ивар мог различить свое облачко, белесую иллюзорную мглу, скрывавшую флаер. За ним, будто привязанные, плыли еще с десяток, погуще и потемнее.

В этот день Киречи-Бу не спал в фургоне, а, усевшись рядом в возницей, разглядывал каньоны и утесы да шептал заклятия, требуя помощи у Гхарра, Духа Ветра, и Хатта, Духа Камней И Скал. Наблюдая за ним, Ивар усомнился в прежнем своем мнении насчет мифических гонцов вождя – похоже, они таки добрались до шамана и дали ему необходимые инструкции. Ппаа явно что-то искал – а что он мог искать, кроме тайной дороги через горы? Этот путь начинался в каком-то приметном ущелье, но куда он вел, Тревельян не мог себе представить. Через перевалы, где нет воздуха, где царствуют смерть, тишина и жуткий холод? Нелепость! В обледеневшую пещеру, что протянулась под хребтом на сотни километров? Еще нелепее! Однако он дождался, когда спутник выйдет в зенит, и прошептал в ухо трафору команду: связаться с сателлитом и просканировать местность. Результаты, как и ожидалось, были отрицательными: уйма пещер, но ни одной глубже трех-четырех километров.

Постепенно его охватил охотничий азарт вместе с чувством острой неудовлетворенности, едва ли не обиды. Вероятно, в этот день или на следующий он разберется с загадкой прохода и с тайной спящей воды – разберется, когда попадет в нужное место, ткнется в него носом. Но это равнялось поражению. Это означало, что его разум и опыт ничего не могут подсказать, что, предприняв эту вылазку и следуя за колдуном, он просто расписался в собственном бессилии. Вспомнив о предке-командоре, он вновь ощутил свое одиночество; был бы с ним Советник, вместе что-нибудь бы да придумали, мелькнула мысль. Но дед находился на Хтоне, в нескольких парсеках от него.

Тени медленно ползли к обрыву, делались короче и светлее, затем, когда миновали оба полудня, белый и красный, снова стали удлиняться. Трафор вдруг замедлил шаги, его уродливая голова откинулась назад, прозвенели колокольцы, и Тревельян прижался щекой и ухом к шее скакуна. Кто-то на пике Шенанди хотел с ним пообщаться, прямо сейчас, не дожидаясь темноты. Он закрыл глаза, пытаясь различить тихий голос.

– Ивар! Это Энджела. Ты меня слышишь?

– Да.

Трафор улавливал ничтожные колебания воздуха кожей, но шептать было труднее, чем говорить нормально. Отсутствие видеосвязи тоже являлось неудобством; как всякий человек, Ивар предпочитал глядеть на собеседника.

– Ты можешь подождать до ночи? – спросил он.

– Ты занят?

– Нет, но вокруг полно народа. Впрочем, это нам не помешает. Говори. Что приключилось?

– Кафи исчез. Ты меня слышись, Ивар? Кафи исчез!

В ее голосе звучала тревога – больше того, отчаяние.

– Вы обыскали базу?

– Это не нужно. Анна его видела, встретила случайно у ангара. Он сказал, что хочет проверить одну из своих погодных установок.

– Нарушение дисциплины! – нахмурившись, молвил Тревельян. – Что было велено? Всем, кроме Миллер и Исаевых, сидеть на базе!

Ехавший рядом Тентачи с удивлением уставился на него.

– Что ты бормочешь, Айла?

– Молюсь богам. – Ивар выпрямился и перешел на шас-га: – Скалы… эти скалы и камни внушают страх.

– Послушай новую песню, что пришла ко мне, и успокой свою печень. – Битсу-ак ударил в барабан и пронзительно запел:

 
Рогатый скакун несет меня,
Белые Плащи вокруг.
Братья рядом, враг впереди.
Котлы не будут пустыми.
 

– Молитва в одиночестве лучше успокаивает печень, – сказал Тревельян, перемещаясь подальше от повозок и всадников. – Энджи, я снова могу говорить. К какой установке он полетел? Вы ее проверили?

– Проверили все, даже послали роботов. Его там нет, Ивар, и он не включил маяк и не выходит на связь. Второй день!

В ее голосе слышались слезы.

Тревельян почесался – как всех шас-га, его донимали мелкие кровососы.

– Вот что, Энджи… Я понимаю твои чувства, но постарайся не паниковать. Ты – координатор!

– Уже нет.

– Неверное заключение. Я сделаю свое дело и уйду, а ты останешься. Если увидят, как ты рыдаешь у передатчика, это… это, как говорили предки, подрыв авторитета.

– Мне все равно. – Энджела всхлипнула. – Ивар, постарайся его разыскать! Я знаю… чувствую… он полетел к тебе. В эту проклятую пустыню!

– С чего бы? – удивился Тревельян. – Что он тут забыл? Лопасть от своего погодного вентилятора? Или какую-то шестеренку?

Тяжкий прерывистый вздох. Кажется, переживания Энджелы Престон были глубокими и трагическими.

– Нет, свою гордость. Боюсь, я сама его подтолкнула, навела на мысль о соперничестве с тобой. Эти терукси так ранимы, так привержены кодексу чести… ну, ты же знаешь…

– Не знаю и знать не хочу! – рявкнул Тревельян, но тут же смягчился. – Терукси – продвинутый народ и в сферу моих интересов не входят. Я специалист по дикарям. Если Кафингар здесь появится, обещаю, что его не съедят. Мы побеседуем, а потом я отошлю его на базу.

– Спасибо, Ивар, – сказала Энджела. – Ты не представляешь, как много значат для меня твои слова… слова верного друга… Спасибо, милый! Я отключаюсь.

– Нет, погоди! Дружба дружбой, а служба службой! Энджела Престон, помощник координатора, объявляю вам выговор за ротозейство. Занесите в свой послужной файл.

– Что такое «выговор»? – в растерянности спросила Энджела.

– Проконсультируйся у Юэна. Он этнограф и разбирается в древних наказаниях.

Связь прервалась. Тревельян снова почесался и заметил:

– Что делает с людьми любовь! И с женщинами, и с мужчинами… Где мне искать этого гордеца-терукси? У нее, видишь ли, предчувствие… А если он полетел не ко мне?

– Желаете, эмиссар, повторить сканирование со спутника? – предложил Мозг.

– Не стоит. Если он здесь, то объявится. – Ивар оглядел степь, полюбовался пляской песчаных смерчей, запрокинул голову, посмотрел на небо и серые клочья облаков. Потом произнес: – Надеюсь, больше сюрпризов не будет. Свяжись-ка, друг мой, с Исаевыми и доктором Миллер. Хочу убедиться, что с ними все в порядке.

– Все в порядке, – подтвердил трафор через минуту. – Оба океанолога в плавучей лаборатории, а доктор Миллер просила не мешать. У нее эксперимент – кормление зверолюдей.

– Бог ей в помощь, – молвил Тревельян и направился к каравану.

* * *

Доктор Нора Миллер в самом деле была занята – кормила малышей. Зверолюди были пигмеями ростом чуть побольше метра, и она называла их «малышами» – тем более что своим обличьем, мягкой пушистой шерсткой и невинными мордочками они походили на добродушных лемуров. Правда, бесхвостых, на удивление резвых и не лазавших по деревьям, которых на континенте Раху не имелось. Это был каменистый пустынный материк размером примерно с Австралию, лежавший немного южнее экватора; даже на скудном жарком Пекле он отличался особой скудостью и нестерпимым зноем. От любого побережья Раху тянулась на пару тысяч километров безводная и безжизненная пустыня, а в центре материка торчала древняя горная цепь, подобная кривым растрескавшимся зубам в ископаемой челюсти. Эта возвышенность не шла ни в какое сравнение с Поднебесным Хребтом, зато в тектоническом плане район был спокойный, а редкие источники воды – довольно чистыми, без примесей серы и тяжелых металлов. Вода поступала из расселин в скалах и, породив озерцо либо ручей и окружающий их оазис, вновь пряталась под землю. Каждый оазис поддерживал жизнь семейства из двадцати-тридцати особей; питались зверолюди всем, что росло, плавало и бегало, начиная от травы и кончая местным аналогом жаб, и тщательно следили за размерами популяции, ибо пищевые ресурсы были ограничены. В горах обреталось около тысячи таких колоний, отделенных друг от друга изрядным расстоянием, иногда в несколько десятков километров. В этой части света зверолюди являлись доминирующей жизненной формой, а от существ более сильных и хищных их охраняли пустыня и океан.

В одном из стойбищ карликов Миллер развернула полевую лабораторию: жилой и рабочий купола, склад с продуктами и оборудованием, флаер, гравиплатформа и три универсальных кибера. Никакой защиты, кроме роботов, у нее не имелось – зверолюди были дружелюбными созданиями, не склонными к насилию и воровству.

Нашарив в контейнере тюбик с жидким шоколадом, она выдавила по капле в протянутые к ней ладошки. Юный Моцарт слизнул лакомство мгновенно, более мудрый Шекспир ел обстоятельно и неторопливо, растягивая удовольствие на целую минуту. Затем сказал:

– Оно слаще травы. Оно радует, хотя его цвет не очень красив. Большая Белая делает сладкое коричневое сама?

Большой Белой малыши называли Миллер, чья кожа, защищенная медимплантом от солнечных ожогов, сохраняла естественный цвет. Что до самих зверолюдей, то они обходились без имен, окликая друг друга соответственно обстоятельствам: «Ты, пьющий воду!» или «Ты, который у кустов!» Нора Миллер давала им имена для собственного удобства; Моцарт был Моцартом потому, что напевал мелодии, похожие на звон воды в ручье и шорох листьев, а Шекспир оказался хорошим рассказчиком. Оба, как и другие члены семейства, откликались на придуманные Миллер имена, но между собой звали соплеменников по-прежнему. Ты, который ест сладкое коричневое…

– Хочу еще! – заявил Моцарт.

Шекспир сорвал травинку местного сахараноса и в раздумье уставился на нее. Затем настойчиво повторил:

– Делаешь сладкое сама?

– Нет, это делают другие люди, – сказала доктор Миллер. – Я плету слова с малышами.

«Плести слова» означало «говорить» и считалось у зверолюдей важным искусством. Шекспир отвесил в знак согласия губу, но с травинкой не расстался, а продолжал изучать стебелек.

– Если долго варить траву в горшке, будет сладкое?

– Будет, – кивнула Миллер, в который раз удивившись понятливости карликового народца.

– Хочу! – Моцарт дернул рукав ее комбинезона.

– Мы ведь решили: ты и тот, кто с травой, отведете меня в пещеру к водопаду, и я дам вам много коричневого сладкого.

Фраза была непростой, так как содержала напоминание об обещанном и условие, при котором Моцарт и Шекспир могли рассчитывать на целый тюбик шоколада. Но, излагая свою мысль, доктор Миллер обошлась без упрощений – язык пигмеев позволял общаться на темы и более сложные, чем обмен услуги на лакомство. На этом языке она могла бы объяснить причины разрушения гор и появления воды в источниках, описать шарообразность мира и даже поведать о задачах ФРИК, ибо понятий для таких бесед вполне хватало. Ее подопечным были доступны разговоры не только о пище, но о вещах отвлеченных, таких, как добро и зло, красота и уродство, жизнь и смерть, прошлые и будущие времена. Их словарный запас казался не менее обширным, чем у шумеров и египтян, древнейших из земных цивилизаций.

Поразительно! С точки зрения быта, племя выглядело примитивным, и Миллер, опытный этнограф и лингвист, оценила бы их словарь в две-три сотни понятий. Есть-пить, сидеть-лежать, копать-бросать и так далее, как у туземцев Андаманских островов в двадцатом веке… Но поиски пищи, изготовление орудий и размножение отнюдь не исчерпывали их мир. Были странные легенды и предания, сложные брачные обряды и сексуальные игры, стойкое пристрастие к чистоте, целая система троп и тропинок, соединявших оазисы, обычай странствовать за сотни километров, чтобы найти подходящую пару и произвести потомство, ритуал борьбы за лидерство и многое другое, присущее скорее культурам, вступившим если не в железный, то в бронзовый век. Но пигмеи вполне обходились рубилами из кремня и палками-копалками.

– Завтра. Мы пойдем к водопаду завтра или в другой день, – сказал Шекспир, поглядывая на соплеменников, бродивших в мелком ручье. Одни тянули сеть, искусно сплетенную из тростника, другие били рыбу заостренными палками. Это получалось у них очень ловко.

– Тогда сладкое будет завтра.

Миллер спрятала тюбик. Шекспир и Моцарт проводили его тоскливыми взглядами – они обожали шоколад. Эти двое были самыми сообразительными в семье и, по мнению Миллер, самыми отчаянными и храбрыми. Их смелость состояла не в том, что они ее не боялись – Большая Белая не внушала страха ни самкам, ни детенышам. Причина для такой оценки была другая: Шекспир и Моцарт, пара непосед, облазили окрестные горы, побывав даже у водопада, куда пигмеи старались не ходить. Пока что Миллер не разобралась, с чем это связано, с реальной опасностью или каким-то обычаем вроде табу, но горела желанием попасть в таинственное место. Доводы у нее были веские: сахар, шоколад и сладкий сок.

Моцарт сложил губы трубочкой и принялся насвистывать печальную мелодию. Шекспир разгладил мех на груди и произнес:

– У водопада не всегда интересно. Мы придем, Большая Белая посмотрит и скажет: ничего нет, за что давать коричневое сладкое? Нужно идти туда в день, когда в водопаде сияет радуга. А это время еще не наступило.

– Когда же оно наступит?

– Я узнаю.

– Как?

– Я это чувствую. Мы все чувствуем. – Шекспир махнул лапкой в сторону ручья и шалашей на его берегу. – Чувствуют живущие здесь и живущие вдалеке. Потом тот, кто хочет, идет в пещеру к водопаду.

Еще одна загадка, отметила Миллер. Язык, обычаи, а теперь еще вот это… Чувствую! Чувствую, когда в водопаде сияет радуга! А до этого водопада, если верить малышам, три или четыре дня пути…

Возможно, такая чувствительность, несвойственная другим расам Пекла, объяснялась происхождением зверолюдей. Доктор Миллер полагала, что они не являются автохтонами, то есть коренными жителями планеты, и для такой гипотезы имелись основания. Планомерных раскопок на Пекле еще не вели, но первичный палеонтологический обзор был составлен, и эволюцию кьоллов, хеш, шас-га и остальных проследили вплоть до исчезнувших ныне местных обезьян. Однако эти ископаемые гоминиды, как доказали генетические исследования, не были предками зверолюдей. Пушистые пигмеи появились здесь внезапно и очень давно – может быть, прожили на Раху сотни тысяч или миллионы лет, совсем при этом не изменившись. На побережье и в пустыне нашли их черепа и кости очень почтенного возраста; видимо, когда-то они жили у моря и в речных долинах, в краях изобильных и плодородных, но по мере пересыхания материка им пришлось отступить в горную местность. Что касается этой катастрофической засухи, то она объяснялась либрацией планетарной орбиты, неустойчивой в системе двух солнц. Несомненно, Равана знавала лучшие времена, и когда-нибудь они опять наступят, через двадцать-тридцать тысячелетий.

Кто же переправил сюда малышей? Нора Миллер видела в этом руку даскинов, древних повелителей Галактики. Причину их исчезновения не знал никто, но их артефакты сохранились и были весьма заметными, от подпространственных тоннелей в Лимбе до странных квазиживых устройств в необитаемых мирах ветвей Ориона и Персея. Переселение разумной расы, с какой бы целью его ни затеяли, было вполне в духе даскинов – им, вероятно, нравились масштабные проекты. Во всяком случае, предки Шекспира и Моцарта никак не могли добраться до Раваны своим ходом. Миллер поражалась их сообразительности, но понимала, что дистанция от рубил и палок-копалок до звездолетов слишком велика. Изучая их язык, легенды и места обитания, она мечтала наткнуться на следы даскинов – пусть неясные, почти стертые временем, но все же заметные для опытного наблюдателя.

Этот таинственный водопад… возможно, там найдутся какие-то новые артефакты… даже надписи…

Вздохнув, она вытащила тюбик и сняла с него крышку. Шекспир и Моцарт с радостным верещанием протянули к ней пушистые лапки.

* * *

В тот день Киречи-Бу не нашел дороги. Вероятно, он нуждался в подкреплении сил и вечером велел забить не детеныша, а молодую самку, но съесть ее не смог, поделился со своими ближними, Птисом и Кадрангой. Пожирая голень убитой, Птис скалился и бросал на Тревельяна благодарные взгляды – хоть не котел с мясом ему достался, но все же что-то перепало. Отвернувшись от этого жуткого зрелища, Ивар обгладывал хвост ящерицы, в котором мяса было много меньше, чем костей. Умом он понимал, что обычаи шас-га – результат скудости пищевых ресурсов и вечной угрозы голодной смерти. Скакуны были не очень плодовиты и из-за отсутствия сочных трав и изобилия воды доились плохо; животный мир пустыни включал змей, ящериц и крыс; убогая растительность могла одарить лишь жесткой травой, корой и листьями кустарника. Поэтому ели все, рассматривая соплеменников первым делом как источник пищи.

Понимая это разумом, Тревельян, однако, едва справлялся с бунтующими чувствами. При его обширном опыте, вхождение в образ автохтона примитивной расы не составляло проблем; на Осиере он мог прикинуться осиерцем, в Кьолле – кьоллом, на Сайкате – троглодитом-дикарем. Кем угодно, только не тварью, поедающей себе подобных! Зная основательно историю, он знал и то, что человек на такое способен, что, доведенный голодом до отчаяния, он превращается в зверя, и что бывало так не раз, в период Столетней войны, в эпоху Реформации и даже в цивилизованном двадцатом веке, щедром на войны и другие бедствия. Но это мнилось теоретическим знанием о временах давно прошедших, тогда как практика была перед глазами: он видел расчлененный труп, слышал смачное чавканье и вдыхал запах обгорелой плоти.

Анна Веронезе, вспомнил Ивар, Анна Веронезе и ее сомнения. Зачем мы здесь? – спросила она. Вопрос, конечно, риторический, но если задавать его, так именно в данный момент. Очень, очень своевременно – взглянуть на каннибалов и спросить: зачем мы здесь?.. Чего хотим?.. Cпасти росток цивилизации от сокрушительного набега дикарей? Но разве есть сомнения, что эти людоеды-дикари не превратятся с течением лет в другой росток – возможно, более сильный и перспективный? И это значит, что, ограничивая их, уничтожая пусть не людей, не народ, но его устремления, Фонд противодействует прогрессу…

«Если бы мы могли предвидеть будущее!.. Если бы!.. – с тоской подумал Тревельян. – Предвидеть точно, во всех деталях, так, чтобы свести баланс приобретений и потерь, спасенных и погибших… Но коль нам это недоступно, то, быть может, прав Аххи-Сек, Хранитель Осиера? «Вы хотите получить все, – сказал он, – получить побыстрее, тогда как гармония – результат медленного и долгого, очень долгого развития. Вы слишком суетитесь там, где надо ждать, и ваша суетливость всегда оборачивается кровью…»

Ивар представил, как Аххи-Сек сидит под пальмами у своего бунгало, на в общем-то мирном Осиере, и наблюдает за ростом самосознания масс, за естественной поступью прогресса и приближением гармонии. Сюда бы его!.. – мелькнула мстительная мысль. Подсчитал бы, скольких еще убьют и съедят, тоже бы засуетился! Или хотя бы дал дельный совет…

Он лег на землю, закрыл глаза и заставил себя думать о другом. О тайне Спящей Воды, о пленнике шас-га, которого привез Инанту, и о терукси Кафингаре, пропавшем в степи без следа. Где он, что с ним?..

С этой мыслью Тревельян заснул.

* * *

Их путешествие продолжалось. За белым рассветом последовал красный, лучи светил нагрели камни и песок, ветер затеял пляску пыльных смерчей, облака – светлое, прятавшее флаер, и несколько темных, – все так же тянулись вслед за караваном. Громыхали колеса повозок, топотали скакуны, текла, уходила на запад иссеченная каньонами и трещинами стена плоскогорья, и чудилось, что облака и низкое желто-серое небо цепляются за ее края. Унылый пейзаж, угрюмая земля, вечно неизменная и страшная, как нравы живущих здесь людей…

Скакавший впереди Кадранга вдруг вскинул топорик и завопил, веля остановиться, – из ущелья, метрах в ста пятидесяти от каравана, выезжали всадники, сбиваясь плотной кучкой. Небольшой отряд, как показалось Ивару, дюжина или чуть больше воинов. Опознать их племенную принадлежность он не смог – расстояние было изрядным, и тень, падавшая от каменной стены, скрадывала детали.

– Вот и наши проводники, – шепнул Тревельян, склонившись к шее своего скакуна. – Выходит, дружок, зря ты беспокоился.

Но оказалось, что не зря. Встревоженный шаман приподнялся в возке, что-то крикнул старшему воину, и три-четыре слова донеслись до Тревельяна: «…мясо… тухлое мясо… бей!» Он ударил пятками в бока скакуна, поравнялся с Птисом и спросил:

– Кто такие? Разве это не воины великого вождя?

– Ххе? – выдохнул Птис, что в данном случае, наверное, значило «С чего бы?» – Воины Брата Двух Солнц по ту сторону гор, а эти – казза, тухлое мясо! Поджидают тех, кто едет к Спящей Воде, и, если могут, берут их жизни. Но нас больше, Айла, и мы сильнее. – Оскалившись, он погладил живот. – На закате все они будут в наших котлах!

Термин «казза» переводился как «тухлятина» и означал грабителей, но не тех, кто действует благородно, атакуя чужой Очаг и убивая всех без разбору, а нападавших исподтишка, из засады или другим нечестным способом. Правда, понятия о честности и благородстве были у шас-га очень растяжимыми. Какой способ честный, а какой нет, обычно определяли победители, закусывая плотью побежденных.

Кадранга крутанул топором над головой, рявкнул, сзывая воинов. Киречи-Бу, заметив Тревельяна, распорядился:

– Вперед, сын хромого яхха! Убъешь меньше троих, сниму с твоей скотины оба колокольца! Езжай и дерись! Пора отслужить за мою воду и мясо!

– Мясо было костлявым, вода – затхлой, и ты не дал мне обещанной самки, – произнес Тревельян. – Не знаю, стоит ли мочить мой топор в крови твоих врагов.

Ввязываться в схватку Ивару не хотелось – он соображал, как бы остаться с колдуном и присмотреть, чтобы того не пришибли. Все-таки этот жирный мошенник был единственным ключиком к тайне.

Киречи-Бу зарычал, лязгнул огромными зубами.

– Клянусь Рритом и его бездонной пастью! Или ты будешь сражаться, или я съем твою печень еще до заката!

– Черт с тобой, ублюдок, – пробормотал Тревельян и направился к Кадранге. – Мог бы и без драки обойтись, превратить этих казза в червей или ящериц… Что тебе стоит?

Старший воин снова взревел и, размахивая топором, помчался к вражескому отряду. Шас-га поскакали за ним, на ходу разворачиваясь в шеренгу и испуская дикие вопли. Брякали колокольцы на рогах скакунов, столбом вздымалась пыль, сверкали лезвия секир, подрагивали копья и ветер выл и визжал в ушах. «Со стороны, должно быть, выглядит внушительно, даже устрашающе, – подумал Ивар. – Хотя на атаку польских гусар не похоже».

Враги внезапно развернулись и дали деру. С минуту Тревельян глядел на крупы и тощие хвосты их скакунов, подскакивал на спине трафора и недоуменно хмурился. Что-то здесь было не так! Какая-то хитрость или уловка?.. Возможно! Если казза не хотели драться, к чему им покидать ущелье? Караван проехал бы мимо и удалился восвояси…

– Назад! – выкрикнул он. – Назад, Кадранга! Нас заманивают дальше от возов!

Мозг утверждал, что в группе, которая идет с востока, сотня воинов, а в этом отряде было двенадцать-тринадцать. Значит, есть и другие, решил Тревельян, поворачивая скакуна. Они находились уже в паре километров от повозок, их скрывало облако пыли, и Ивар не мог разглядеть, что там творится.

Атака сбилась. Перестав вопить, Кадранга ткнул своего яхха кулаком в шею и вскинул вверх топор, приказывая остановиться. Он был достаточно опытным воином, чтобы преодолеть неистовство погони и тягу к кровопролитию: с одной стороны, казза явно двигались быстрее на свежих скакунах, с другой – слишком удаляться от охраняемого объекта не полагалось. Всадники сбились в кучу, загомонили; одни, потрясая топорами и копьями, выкрикивали угрозы удирающим врагам, другие с мрачным видом глядели им вслед – надежда на сытный ужин исчезла.

– Возвращаемся, – буркнул Кадранга. – Айла верно сказал: эти потомки крыс задумали хитрость. Да проклянет их Бааха и дети его, Уанн и Ауккат!

Со стороны каравана вдруг раздался звон оружия, послышались яростные вопли и панический рев яххов. Пыль и тени, падавшие от скал, по-прежнему скрывали повозки, но Тревельян уже сообразил, что там кипит побоище – очевидно, другая группа казза расправлялась с детенышами и самками. «А заодно и с колдуном», – подумал он, холодея. Защищать того было некому – кроме шамана, с караваном остались лишь двое мужчин, Птис да Тентачи. Их храбрости Ивар не доверял, у этой парочки языки были куда острее их ножей.

Воины погнали скакунов во весь опор, снова зазвенели колокольцы, раскатился над степью дикий выкрик: «Шас-га! Шас-га!» Оглянувшись, Тревельян заметил, что вражеские всадники тоже повернули и быстро догоняют их отряд. Это было неприятным открытием; очевидно, казза решили, что у них в котлах есть место и для воинов. Ивар склонился к шее трафора, прошептал: «Прибавь-ка ходу, приятель», и выхватил из ременной петли топорик.

Его скакун, на вид неказистый и дряхлый, мог обогнать любую тварь в степи. Сжимая коленями его бока, он чувствовал, как ходят под обвисшей кожей могучие искусственные мышцы, слышал посвист ветра и мерный ровный топот – похоже, трафор обзавелся копытами вместо когтистых лап. За считаные секунды они оставили позади Кадрангу с его отрядом, но Ивар знал, что не успеет, – много ли нужно времени, чтобы прикончить самок, детенышей и толстого колдуна?.. Пара минут – конечно, если шаман не превратит всех казза в червяков. Но рассчитывать на это не приходилось.

Слева из ущелья вырвались всадники, человек тридцать, и поскакали наперерез Тревельяну. «Ловко! – подумал он с нарастающей яростью. – Те, что убегали, ударят с тыла, эти – с фронта, возьмут Кадрангу в клещи и порубят всех… А с караваном другие разберутся. Если разбойников около сотни, на караван им хватит топоров, ножей и рук…»

В следующий момент он врезался в атакующую группу. Острие копья чиркнуло по шее, два воина попытались зажать его с боков, но трафор разметал их, свалил на песок вместе с яххами. Жуткая рожа возникла перед Тревельяном; он пустил в ход топор, нанес молодецкий удар по лбу загородившего дорогу скакуна, услышал, как хрустнула кость, как завопил падавший всадник. Топор в его левой руке вертелся, подобно крыльям мельницы; Ивар наносил удары то обухом, то концом топорища, отталкивал врагов ногами и даже успел ужалить двух врагов разрядом импланта. Впрочем, в конной схватке это оружие было почти бесполезно – тут приходилось полагаться на скорость и мощь скакуна да на свою реакцию и силу. Сбив наземь дюжину всадников, он прорвался сквозь заслон, и тут что-то догнало его, ударило в затылок – да так, что помутилось в голове.

«Камень, – подумал он, ощупывая кровоточащую рану. – Чертов камень из пращи! Только этого не хватало!» К счастью, копна волос смягчила удар, а медимплант тут же принялся за дело: остановил кровь, ввел заживляющие препараты, ускорил регенерацию. За те немногие минуты, что Тревельян мчался к окутанным пыльным облаком возам, мысли его обрели прежнюю ясность и четкость. Он понимал, что не справится с полусотней дикарей, если не пустит в ход какие-то уловки, а их запас был не так уж велик. Можно послать команду флаеру, ударить молнией из излучателя, но это способ нежелательный; подобные меры среди наблюдателей ФРИК считались свидетельством непрофессионализма. Можно включить имплант, создающий иллюзии, явиться в образе дракона или иного чудища, взять на испуг… Но что потом? Что он скажет Киречи-Бу, Кадранге, Птису, как объяснит такое превращение? Конечно, если шаман и его слуги останутся в живых, если их странствие продолжится…

«Тоже плохой вариант», – подумал Ивар и хлопнул трафора по шее.

– Ты молодец, дружок. Лихо распихал рогатых!

– Рад стараться, эмиссар, – послышалось в ответ.

– Сейчас мы снова вступим в схватку. Можешь не церемониться с этими казза. Бей и топчи, только не выходи из образа!

– Окажу вам всемерное содействие, эмиссар. Но вы же знаете: я не способен убивать [22]22
  Искусственный разум, практически равный по интеллекту человеческому, неспособен к разрушительным действиям – тем более к убийству живых существ. Это следует из теоремы Глика-Чейни (Первой теоремы психокибернетики), которая была сформулирована и доказана в конце XXI века.


[Закрыть].

– Я помню о твоих недостатках, – буркнул Тревельян и вытащил нож из сапога.

Они нырнули в пыльное облако, висевшее над караваном. Трафор ударил грудью рогатого скакуна, отшвырнув его вместе со всадником, поднялся на дыбы и обрушил передние копыта на круп другой животины. Потом на мгновение замер, высматривая, кого еще толкнуть или лягнуть без слишком серьезных последствий. Тревельян использовал этот момент, чтобы перепрыгнуть на ближайшую повозку и оглядеться.

Трудно было понять, закончилась ли резня или еще продолжается. Десятки фигур метались в пыли, убегали, догоняли, падали, поднимались; кто-то истошно орал, кто-то стонал в предсмертной агонии, резкие голоса мужчин сливались с криками детенышей и самок, ревом животных и треском кожаных полотнищ, прикрывающих возы. Часть нападавших тащила добычу, мертвые тела и бурдюки с водой, к своим скакунам, другие шарили под телегами, искали спрятавшихся, тыкали копьями, перекликались; третьи были заняты ловлей тех немногих, кому повезло ускользнуть, – гонялись за ними с петлями на длинных шестах, арканили и волочили к каравану. Не обнаружив Киречи-Бу, Ивар решил, что тот, возможно, жив и где-то укрылся. Он спрыгнул на землю и зашагал вдоль линии повозок, щедро раздавая удары ножом и топором, а при случае пуская в дело свой имплант. За его спиной слышались испуганные вопли – там бушевал трафор, расталкивая вражеских скакунов и сшибая всадников наземь.

Четыре воина, распознав в Тревельяне чужака, атаковали его с оглушительным ревом. Успев уклониться от копья, он ударил нападавшего ногой в колено, отбросил в сторону, выронил нож и ткнул второго шас-га пальцем в ребра. Тот обмяк, пораженный разрядом импланта, но двое оставшихся прыгнули на плечи Ивару – видно, хотели взять его живьем. Рухнув на землю, он стукнул одного по голени, другого – топорищем в пах, поднялся, занес топор и замер на секунду, всматриваясь в лица побежденных. Они корчились от боли, но даже проблеска страха не было в их глазах – только ярость, только ненависть, только неутолимый голод.