Текст книги "Али Бабаев и сорок покойников"

Глава 10, в которой Бабаева пытаются убить

 
Кто здесь хозяин?
Кто платит за масло?
Кто платит за женщин?
И кто, кто платит за сирийские духи?
 

Лион Фейхтвангер, «Иудейская война».

Сладка жизнь депутата, народного слуги! Сидишь себе в мягком кресле, слушаешь умные речи, глядишь на государственных мужей и, голосуя, ощущаешь, как трепещет под ладонью руль правления державой. После утренней сессии отправляешься в бар с коллегами, принимаешь для бодрости стопку, ешь шашлык или бифштекс, выходишь, сытый и довольный, к журналистам, что пасутся в коридорах власти; алчут они твоей мудрости, а молоденькие журналистки – всего остального, чем располагает депутат. Можно выбрать и отвести в свои апартаменты, благо перерыв не короток… Потом идешь на вечернюю сессию (можно, кстати, не ходить), а после нее – в ресторан или в клуб, чтобы подкрепиться основательно и поискать чего-нибудь на сладкое. Всюду рады депутату! И депутат тоже рад особенно если выпадет случай отправиться с комиссией в Париж, или в Лондон, или хотя бы в Копенгаген… Сладка депутатская жизнь!

Это с одной стороны, а с другой…

Сидишь часами в кресле, поясницу ломит, сердце колотится, уши вянут от бесконечного потока слов, а лица вокруг такие, словно в зоопарк попал, в гнусный обезьянник. Суешь карточку в щель УПГ и знаешь, что твой голос – ноль; все предрешено, и все повернется туда, куда захочет дрессированное стадо «муромцев», аграриев и патриотов. С горя хлопнешь стопку в перерыв, потом – другую-третью, выйдешь к журналюгам-хищникам и пошлешь их на три буквы. Плюнешь, спустишься вниз, сядешь в машину и будешь слушать с ужасом, не тикает ли где – может, взорвать тебя решили?… Проедет «джип», шарахнешься – может, в нем убийцы?… В парадную войдешь озираясь – не ждет ли кто с гранатой и обрезом?… Но это половина бед, а другая – люди, убогий наш народец. Так и лезут к депутату, лезут, просят, требуют того и этого, пятого и десятого… Чтобы хлеб не дорожал, чтоб лекарства были, а чиновники не хамили… Поневоле завопишь: дал я вам себя избрать, чего же вы еще хотите?! Так и проходит время – то бандитов ждешь, то на сессиях сиднем сидишь, то собачишься с электоратом, некогда поесть и некогда пописать… А в Парижи и Лондоны ездят другие!

Тяжела, тяжела депутатская жизнь…

Однако Али Саргонович не унывал, а нес свой крест с мужеством рыцаря, что проливает кровь за Гроб Господень, сражаясь с сарацинами. Правда, были в этом крестовом походе и светлые минуты, наполнявшие Бабаева чувством исполненного долга: комитет, то бишь Клуб Дегустаров, собирался дважды, выпивал по ведру «Залпа «Авроры» и «Особого думского» и решал державные проблемы эффективно и лихо. С серпом, звездой и молотом разобрались, бизнесмена из Пскова, наложившего лапы на спутник, припугнули налоговой полицией и Колымой, но спутник не отдали никому постановили числить его в комитетском резерве. Гагарина решили не считать национальным символом и запретить любые посягательства на космонавта все же он был человек, а не серп и молот, и память о нем принадлежала лишь его потомкам и мировой истории. Справившись с этой проблемой, рассмотрели запрос ПАСЕМ, партии сексуальных меньшинств, желавшей обзавестись своей символикой: два целующихся голубка на фоне голубого неба. Постановили: отказать, ибо голубь – символ мира, голубой цвет принадлежит ООН, а в рисунках птиц нельзя передать их принадлежность к одному и тому же полу. Проект вернули на доработку, с рекомендацией обдумать более ясные символы.

На этом заседании Бабаев встретил Игоря Петровича, последнего члена комитета и представителя ПАСЕМ (он, конечно, не удостоился чести быть принятым в Клуб Дегустаторов). Бледный, изящный, субтильного сложения молодой человек обладал изысканными манерами: двигался легким шагом и чуть-чуть припрыжку, сок пил лишь манго и мелкими глотками, мяса не ел, а пробавлялся морковным салатом с орехами. Одежда на нем была странная: обтягивающие лосины, сапожки с узором, рубаха с кружевами и что-то похожее на крылатку из зеленого шелка. Все это Бабаев счел знаками сексуальной ориентации Игоря Петровича, но отнесся к нему с вниманием, сожалея, что такой приятный кавалер не ценит волнующих душу ханум и пери. Но встреча с новым знакомцем оказалась недолгой: получив у ЭХМА выписку с отказом и доев салат, Игорь Петрович удалился в глубокой задумчивости – должно быть, размышлял над новым партийным гербом.

На неделе обсуждался проект Папы Жо о легализации постельного бизнеса: создание профсоюза путан в рамках сферы услуг и борьба с сутенерством. Проект был разработан капитально и предусматривал трудовые книжки для жриц любви, медкарты и особые журналы, куда заносится вид услуги, сумма и фамилия клиента – конечно, с паспортными данными. Идея вызвала сочувствие у многих, но «Матери России», поэт и адвокат, а также коммунисты и аграрии возражали – не в принципе, а против слишком точных данных о клиентах. Лидер нацлибералов взбеленился, обозвал оппонентов фарисеями и начал было открывать бутыль с нарзаном. Но до водных процедур и кулачных боев не дошло – Владимир Маркович вдруг махнул рукой и заявил, что согласен доработать предложение.

Разведка, догадался Бабаев. Демарш с путанами – проба сил перед более серьезной акцией, возможно связанной с другом Саддамом, которого Папа Жо намерен одарить московским гостеприимством. Как опытный политик, запускает он фейерверки и глядит, у кого какой глаз прищурится…

В перерыве, столкнувшись с Папой Жо у доски объявлений, Бабаев пожал ему руку.

– Поздравляю, Вован.

– Не с чем, Алик. Завалили коммуняки бедных девочек. На словах за народ, а трудящихся женщин им не жаль! Вышли бы сами на панель, гниды красные! Это им не Зимний брать!

Он мог еще долго распространяться в том же духе, и Али Саргонович уточнил:

– Я не про твою инициативу, я про твою выдержку. Ведь никого не полил лимонадом! Молодец!

Владимир Маркович уставился на Бабаева в недоумении, потом сообразил, за что его хвалят, и произнес:

– Во-первых, я поливаю не лимонадом, а нарзаном, что для здоровья исключительно полезно. А во-вторых, пойми, я ведь не со зла… я, в сущности, добрый человек и даже баб уважаю. Просто полива – часть моего имиджа. Знаешь, сколько я за него заплатил?

Подскочили репортеры, забросали Папу Жо вопросами и увлекли в соседний бар, где подавали пиво «Дипломат», «Федеральное» и «Пролетарская диктатура». Но зычный его голос долго еще разносился по коридорам:

– Вы говорите, куртизанки? Почему я за них? А что вам не нравится в куртизанках, любезный?… Я – национал-либерал! Это значит, что я ратую за страну и все ее население, за русских, чукчей и татар, за космонавтов и куртизанок! Это либеральное и единственно верное понимание национализма, а остальное – фашизм, шовинизм, антисемитизм и прочие «анти»! Вы что, антисемит? Нет? Тогда почему вы против куртизанок? Все-таки не против? Лучше, уже лучше… Эй, там, пиво откройте! «Федеральное», конечно! Я пролетарскую мочу не пью!

Отключив усилием воли голос Папы Жо, Бабаев повернулся к стенду с информацией. Тут было много интересного: список ведомственных дач – с призывом подавать заявки; постановление суда – о том, что бывший депутат Рылеев осужден на восемь лет; программы ближайших заседаний – девятого числа были назначены слушания по Абхазии, Южной Осетии и другим конфликтным регионам; объявление демократов, приглашавших отметить двести лет со дня рождения Линкольна. Также сообщалось, что на грузинское село упала бомба – к счастью, не взорвавшаяся. По этому поводу был заявлен протест по дипканалам, но Министерство обороны заверило грузинскую сторону, что бомба – не российская. Российские бомбы взрываются всегда.

В самом низу был пришпилен листок с извещением о премьере в Большом театре. «Белое солнце пустыни», 12 октября, билеты по депутатской квоте – в комнате 325… То, что надо, полумал Бабаев. Можно сказать, знак Аллаха или провидения! Он представил, как идет в театр с Ниной, с дорогой своей афсунгар, и счастливо улыбнулся.

* * *

Доклад по кавказской проблеме сделал спикер Бурмистров, что подчеркивало ее важность, а также являлось реверансом президенту. Собственно, был целый ряд вопросов, касавшихся Кавказа, и все как один скользкие: признание или не признание самопровозглашенных республик, свары с Грузией, недовольной присутствием миротворцев, приток в Россию нелегальных гастрабайтеров, укрепление новой границы, тайная помощь чеченским террористам, и, наконец, политика Азербайджана, мечтавшего направить свою нефть в обход российской нефтяной трубы. Целый клубок проблем, шипевших и исходивших ядом точно гадюки! Но Бурмистров выбрал то, что указали свыше: Абхазия, Аджария, Южная Осетия и Карабах.

Признать их или не признать?… Как обычно бывает в политических играх, твердого «да» или твердого «нет» здесь не существовало. Ждали прецедента, которым стало бы отделение Косова от Сербии или, к примеру, басков от Испании. Последний вариант был фантастическим, но первый вполне реальным, сулившим простор для спекуляций и всевозможных инициатив. Признает Запад Косово, и карта Европы тут же изменится; может, даже Украина сама себя располовинит на голубых и оранжевых. Что уж говорить о мелочах, о Приднестровской республике или Абхазии!

Но пока – ни «да», ни «нет»… Впрочем, глава государства, поставив перед Думой сей вопрос, не надеялся на кардинальное решение. Важнее было показать свой интерес к проблеме, чтобы новые друзья особенно заокеанские – сообразили: если отнимется что-то от Сербии, то что-то прирастет к России.

Дебаты оказались бурными. Левые, включая «чистокровных коммунистов» и Пятый Интернационал, стояли на том, что угнетенные тиранами народы следует освободить, а тех, кто будет препятствовать процессу, развешать на фонарных столбах. Правые, демократы и «персюки», призывали к осторожности, напоминая, что Кавказ велик, столбов там много, так что места хватит всем. К тому же Запад не одобрит радикальных мер и резких заявлений, что скажется на инвестициях, кредитах и вступлении России в ВТО. У центристов, то есть у пропрезидентских партий, мнения разделились: «муромцы» ждали руководящих «це-у» и вздыхали по абхазским мандаринам, с коими не сравнятся ни испанские, ни турецкие, а лидер аграриев Придорогин склонялся к половинчатым решениям – не признавать, но ввести по дивизии в каждый спорный регион. Что до «патриотов», то их больше занимали проблемы нефти, газа и трубы. Не удивительно; ведь ППП объединяла хозяйственников, бывшую номенклатуру, что перекрасилась сначала в демократов, затем в сторонников «Наш дом – Россия» и, наконец, в центристов. Всегда и везде они отстаивали справедливость, понимая под этим свой карман.

Нацлибералы не были, по серьезному счету, ни левыми, ни правыми, ни центристами, но могли при случае оказаться в любой позиции и в любом месте. Такая гибкость ценилась, и соратники Папы Жо сидели в креслах по три, а то и по четыре срока. В данный момент они поддерживали левых, но не ради борьбы с тиранией, а потому, что Владимир Маркович имел имперские замашки; грела его сердце мысль о возвращении Кавказа и прочих стран и территорий – от Аляски на востоке до проливов на западе. О проливах он выражался туманно: иногда это были Дарданеллы, а иногда – Гибралтар.

Прения шли по нарастающей, депутаты вскакивали с мест, азартно размахивали руками, толпились в проходах у микрофонов. Кавказ для России был открытой раной, и всяк старался изложить свой рецепт лечения: то ли прижечь огнем из пушек, то ли зашить колючей проволокой вдоль границ, то ли сбрызнуть бальзамом льгот и денежных вливаний. Но постепенно тема депутатских выступлений изменилась, перетекла каким-то чудом от осетиноабхазских проблем к нефти и газу, к трубопроводу в обход российских рубежей и ценовой политике «Газприма». На последнем моменте задержались.

– Мироеды! – орал Рубайло. – Семь шкур дерут! Даром, что государственные, а державе – не налог и прибыль, а шиш в кармане!

– Украину задавили! – вторил ему демократ Погребняк. – Скоро с Лукашенко нас рассорят!

Угрюмов, третий человек в РПКЛ, пробился к микрофону и сказал, мрачно сдвинув брови:

– Это пиявка на теле страны. Присосалась к общественным богатствам, жрет их, перегоняет на запад в так называемый стабфонд! Это не газ и нефть, а наша кровь пролетарская! – Тут он стукнул кулаком в грудь. – И пьют ее люди с волосатыми сердцами!

– Вы, батенька, поаккуратнее в выражениях… – начал спикер, но его перебили выкриками с мест:

– Правильно Угрюмов говорит!

– Зажрались господа у государственной кормушки!

– Там ведь и частный есть капитал! А кто владельцы?

– Ревизию им! От Счетной палаты!

– Зачем от Счетной? Сами комиссию организуем!

Бабаев привстал в удивлении, озирая разбушевавшийся парламент. Затем повернулся к соседу, к Кузьме Находкину.

– Что за крик? Почему? Вроде о другом говорили, про Кавказ…

– Проплачено, вот и кричат. Финансы отработать нужно, – с меланхолическим видом пояснил КВН и пропел вполголоса: – Финансы, финансы, волкам авансы…

– Не обращайте внимания, БАС, – заметил ФБР-Рождественский. Смотрите, любуйтесь… Что у микрофонов творится! Прямо танец с саблями!

– Пятое па марлизонского балета, – поддержал КВН. – В перерыве к Жорику пойдем, коллеги?

– Заметано, – откликнулся ФБР.

Тем временем страсти не утихали.

– Менеджеры у них, блин! Большие экономисты! – ревел Волкодав из Пятого Интернационала. – Это что за экономика такая? Даже не пещерная, а панельная!

– Жадные придурки! – вторили его коллеги. – Из-за них теряем союзников на Кавказе!

– Теряем! – выкрикнул кто-то из «персюков». – Уже трубу прокладывают от Каспия на Ереван и прямо в Турцию!

– Успокойтесь, судари мои, – снова вмешался спикер. – Какая труба на Ереван, какая Турция? Бред! Армения от турок натерпелась и испокон веку тянется к России. Ясно, как шесть по…

Бурмистрова опять прервали – на этот раз Погромский, дорвавшийся до микрофона.

– Хорошо, что Армения тянется к России. Плохо, что там живут армяне! – рявкнул генерал. – Говорите, от турок они натерпелись? Ну и что? Мы – православные, господа, люди простые и честные, доверчивые папуасы. Не исповедуем еврейский принцип: от кого выгода, тот и друг! А армяне это знают… Так что не сомневайтесь – будет, будет труба в Ереване!

Щеки Бабаева вспыхнули. Внезапно он ощутил себя армянином, да еще с примесью дикой ассирийской крови; она кипела и взывала к отмщению. «Меред кунем! Ах ты чуян убогий!» – сквозь зубы пробормотал он, вставая. Затем перешагнул через ноги Рождественского, выбрался в коридор и устремился к микрофону.

Многое хотелось ему сказать. Что армяне – древний народ, народмученик и народ-воитель со времен Давида Сасунского; что приняли они Иисуса и крест, когда предки Погромского мазали жиром деревянных идолов; что писали армяне книги, строили храмы и дворцы и сражались с врагами и было так тысяча, две и три лет назад. Достойный народ, не запятнанный изменой, отстоявший землю свою и честь от римлян и гуннов, от персов и арабов, от монголов и турок! А к русским армяне пришли с открытым сердцем, как братья к братьям, как христиане к христианам! И нечего болтать про ереванскую трубу… Трубу, конечно, строят, но вовсе не в Армении, а в Грузии.

Но пока Али Саргонович пробирался к микрофону и ждал своей очереди, гнев его утих, кровь охладилась, а разум подсказал другие слова. Решил он напомнить, что обсуждаются сегодня не «Газприм» и нефтяные трубы, а судьбы народов, что смотрят на Россию с надеждой и доверием. И если не можем мы пока принять к себе Абхазию, Осетию и прочие осколки великой державы, так скажем им хотя бы: мы не забыли о вас! Вы для России не пыль на ветру, вы наши соотечественники! И мы вас в обиду не дадим!..

Так хотел сказать Бабаев и потянулся уже к микрофону, как вдруг его оттолкнули, и что-то потное, сопящее, лысое возникло перед ним словно шайтан из преисподней. Толкнули не только его – вскрикнула женщина, стоявший рядом депутат чуть не упал, и очередь возмущенно загудела.

Согнув палец, Али Саргонович постучал по голому черепу Рубайла.

– Эй, хакзад! Моя очередь говорить. Отойди-ка в сторону.

Депутат-пролетарий обернулся и поднял пудовый кулак. Левон Макарович Рубайло был человеком широкой души и нехитрых правил: пить, так ведрами, прикуривать, так от паяльной лампы, бить, так президента. Впрочем, депутатами он тоже не брезговал, пол и возраст не различал, ибо борцы за идею не больше склонны к компромиссам, чем светлой памяти Павлик Морозов.

– Прочь с дороги! – прошипел Рубайло, демонстрируя кулак. Не вводи, свиная харя, в грех! Не видишь, кто перед тобой? Народ! Прям из горячего цеха!

– Видел я тебя в мазаре [67]67
  Мазар – могила (тюркск.).


[Закрыть] в белых тапочках, – сказал Бабаев и добавил пару фраз на персидском. – Говорить будешь в свой черед. Хотя не думаю, что у тебя в башке есть дельные мысли.

Рубайло метнул кулак, затем другой; Бабаев поймал их и крепко стиснул пальцами. Очередь шарахнулась врассыпную, Дума замерла. Лишь спикер Бурмистров что-то бормотал под нос и благостно улыбался.

– Да я тебя… как папу Карлу! – просипел пролетарий, напирая на противника. Но Али Саргонович стоял как скала. Рубайло был крепким мужиком и весил побольше центнера, но с белым медведем сравниться не мог – шея хоть и толстая, а все же не того размера. Бабаев скрутил бы его без проблем, да место не подходило – все же не украинская Рада, где потасовки каждый день.

– Что ждешь, Левон Макарыч? – выкрикнул кто-то. – Вызывай! Или перегорел в горячем цеху?

Рубайло вырвался и отступил от микрофона. Лицо его шло красными пятнами.

– Завтра поутру… чтоб защитить… достоинство мужицкое… завтра, сталбыть, я тебе мозги вышибу, паскуда. – Он вскинул кулак и проревел: – Крепка рука у ворошиловского стрелка! Пачками клали этаких в Афгане! Ордена имеем!

– Будет что перед гробом нести, – сказал Али Саргонович и отправился на место. Выступать ему расхотелось, исчезли нужные слова, и размышлял он сейчас о том, как некстати пришлись эта ссора и дуэль. В субботу Нина приезжает, в воскресенье – премьера в Большом, как-никак байрам [68]68
  Байрам – праздник (тюркск.).


[Закрыть], и лучше обойтись без трупов. Но не обойдется…

Джабр! – подумал он. Что поделаешь, джабр!

* * *

Стрелялись в восемь утра, в Битцевском лесопарке. Место, выбранное секундантами, было безлюдным и удобным – прогалина в сорок пять шагов, окруженная деревьями, неподалеку – шоссе, а в полукилометре – забегаловка с пивом, шашлыками и интересной вывеской «Чтоб вы сдохли». По этой ли причине или по какой другой пустырь в будущие дни станет излюбленным для дуэлянтов и назовут его в прессе «депутатским пятачком». Что до хозяина забегаловки, то он разбогатеет на любопытствующих и журналистах, отстроит новый кабак и составит договор с московской мэрией об эксклюзивной аренде хлебного места на девяносто девять лет.

По договоренности приехали без помпы: с каждым из поединщиков лишь шофер и секундант. Кроме этих шестерых были еще табиб Калитин, на случай оказания скорой помощи, и чиновник-регистратор ОКДуП Мурашкин с телекамерой. В секунданты Бабаев выбрал Ахматского, за рулем сидел Гутытку, а с Рубайло приехал депутат Печерников из Союза председателя Мао. Али Саргонович знал его только в лицо, но помнилось ему, что Печерников не криклив, в парламентских сварах не замечен и вообще себе на уме. Даже странно, что такой нескандальный человек – маоист и левый крайнего толка.

Машины поставили в двух концах пятачка, секунданты отмерили двадцать шагов, зарядили и выдали оружие. Насчет пистолетов Бабаев был спокоен – его личные, привезенные из Тулы, хорошо пристрелянные.

Поединщиков развели на позиции. Мурашкин поднял камеру, готовясь снимать. Физик Михал Сергеич – строгий, как на похоронах или при каком-то важном научном опыте, – занял место у «тойоты» и вытащил белый платок. Но Печерников не спешил отойти в сторонку, а, повернувшись к Бабаеву спиной, что-то втолковывал своему дуэлянту. «Спокойнее… не торопитесь…» – донеслось до Али Саргоновича. Рубайло и правда казался возбужденным – глаза лихорадочно блестят, щека подергивается. Если и случилось ему бывать в Афгане, то вряд ли он стоял под пулями – скорее ползал и лежал. Но насчет Афгана и воинских подвигов Рубайло были крупные сомнения – в присланном Бабаеву досье сообщалось, что в армии он не служил по причине паховой грыжи.

– Пусть врач измерит давление, – сказал Печерников и покосился на шоссе.

– Зачем? – спросил Бабаев, тоже посматривая на дорогу. Она была пустынной.

– Для протокола, – с важным видом произнес Печерников. – Есть возражения?

– Нет, – ответили одновременно Бабаев и Ахматский.

Калитин достал из саквояжа тонометр, направился к Рубало, затем – к Али Саргоновичу.

– Пульс – шестьдесят, давление – сто двадцать на семьдесят… Ваш противник в худшей форме. Волнуется!

– Ничего, – сказал Али Саргонович. – Скоро перестанет.

Калитин сделал большие глаза.

– Вы его убьете?

– А ты как думаешь?

Белый платок подрагивал в пальцах Ахматского. Печерников взглянул на часы и сморщился. Ждет чего-то, мелькнула мысль у Бабаева. Чего же?… Ему показалось, что с шоссе доносится рокот моторов. Звук становился все сильнее – видимо, машина приближалась.

– Готовы? – спросил Ахматский.

– Я готов, – откликнулся Али Саргонович и поднял пистолет к плечу, дулом вверх.

– Гхх-тов, – прохрипел Рубайло, повторяя жест Бабаева.

– Стреляете, когда я уроню платок, – произнес Михал Сергеич и повернулся к Мурашкину. – Что со съемкой?

– Уже идет. Можно приступать, – ответил регистратор. Он стоял за «тойотой», опираясь локтями на крышу салона и глядя на крохотный экранчик камеры. Гутытку и второй водитель опустили стекла, чтобы лучше видеть, но оставались на своих местах. Калитин и Печерников отошли в сторону, к деревьям.

– Ну, пусть вас рассудят демоны Максвелла. – Физик поднял руку с платком. – Начина…

На шоссе хищно взревели моторы, и два черных джипа ворвались на дуэльный пятачок. Из-под колес тормозивших машин полетела земля, закружились в воздухе опавшие листья, взвизгнули покрышки, распахнулись дверцы. Эта картина была знакома Бабаеву. Наблюдал он ее или делал то же самое не меньше сотни раз, и суть подобных акций хранилась в его памяти, запечатленная на уровне инстинктов. Суть была проста: а вот и мы! Кто не спрятался, мы не виноваты!

– На землю! – рявкнул Али Саргонович, в длинном прыжке бросаясь к «тойоте». Он сшиб с ног Ахматского и успел толкнуть его под днище автомобиля, когда из джипов выглянули стволы. Шесть автоматных стволов, как шесть глаз всевидящего сказочного дракона… Потом дракон зарычал, забился в судорогах, и над прогалиной свистнули пули.

Рубайло рухнул, как набитый сеном мешок. Протяжно завопил Печерников, и у Бабаева отметилось: громко кричит! Ранен, но жив. Он лягнул Ахматского, задвигая его поглубже под машину, прицелился и нажал на спуск. Из джипа вывалился автоматчик. На его груди расплывалось багровое пятно.

Стреляли, должно быть, секунды две или три. Прячась за колесом и прикрывая Ахматского, Али Саргонович сжимал бесполезный пистолет и что редко с ним случлось – молился. Не жизни просил, не пощады, а чуда чтоб обернулось изделие ПД-1, однозарядное и гладкоствольное, в «гюрзу», «кипарис» или, на худой конец, в «беретту». Но не бывает таких чудес! Не бывает, кого ни проси, Аллаха, Будду или Иегову…

Затем над его головой раздался грохот, и джип – тот, что слева – подпрыгнул, будто всадили в него снаряд из гаубицы. Грохнуло снова, и этот выстрел попал в бензобак; столбом взметнулось пламя, полетели обломки, кто-то заорал от боли и ужаса, и две фигуры в пылающей одежде поползли от адского костра. Бах, бах, бах! – и второй джип взлетел на воздух. Бах-бабах! – и горящие люди замерли. Вместо голов – кровавая каша, куртки тлеют, рыжие язычки огня весело отплясывают на плечах и спинах…

В обойме «громобоя» семь патронов, кончилась стрельба, подумал Бабаев и вылез из-под машины. Присел на корточки, протянул руку и помог выбраться доктору Михал Сергеичу. Тот был слегка ошеломлен. Протер очки, водрузил на нос и осведомился:

– Налет пришельцев с Сириуса?

– Нет, дорогой, эти из другого места. – Бабаев выпрямился и крикнул: – Табиб! Валера! Ты цел?

– Цел, Али Саргонович. – Калитин поднялся из кустов метрах в пяти от площадки. – У меня реакция хорошая. Жаль, пистолета нет. А вы, кстати, обещали!

– Будет, раз обещано, – буркнул Бабаев, вспоминая, что Калитин не только врач, но офицер морской пехоты и мастер биатлона. – Рубайло, похоже, мертв. Проверь и займись Печерниковым, табиб – он кричал, думаю ранен. И на рубайлова водителя взгляни, не пострадал ли… Где наш регистратор?

– Тут я. – Мурашкин вылез из-за багажника «тойоты», поднял камеру и с невозмутимым видом сообщил: – Все зафиксировано. Теперь сниму крупным планом. Для нашего отдела и для милиции.

– Вызывай их. Еще «скорую» зови и пожарных. – Бабаев на секунду призадумался. – Только, Мурашкин, требуй, чтобы из милиции солидный чин приехал, не кто-нибудь из лейтенантов. Майор, а лучше – полковник! Депутат я или не депутат? – С этими словами он распахнул дверцу «тойоты», наткнулся на ствол огромного ружья и буркнул: – Молодец, Гутытку! Бейбарс! Абулфатх [69]69
  Абулфатх – победоносный (арабск.).


[Закрыть]! Ну, вылезай, вылезай, народ должен видеть своего героя… Вылезай, говорю! Что сидишь?

– Ружье заряжаю, – ответил Гут. – Дед учил: дохлый волк – все равно волк. – Щелкнул затвор. Гутытку вылез, баюкая «громобой» в руках словно любимое дитя, огляделся, приосанился и заявил: – Эх, Леночка меня не видит… Мало-мало жаль!

– Я ей расскажу, – пообещал Бабаев и направился к покойникам. Гутытку и Ахматский шли за ним.

Зрелище было жуткое, а запах – и того хуже. Машины догорали, и в одной из них виднелись среди закопченых рваных обломков почернелые трупы. Этим троим выбраться не удалось, и пламя, пожрав одежду и кожу, лениво облизывало мертвецов, словно подготавливая их к кремации. Двое, которых добил Гутытку, обгорели меньше, а потому выглядели еще ужаснее: спины прожжены до ребер, по краям огромных ран запеклась обугленная плоть, осколки черепных костей плавают в кровавой луже. До убитого Бабаевым огонь не добрался; этот лежал на боку, раскрыв рот в предсмертной конвульсии.

Бабаев наклонился над ним, морщась от мерзких запахов.

– Вроде знакомый хадидж… Точно! Узнаешь?

– Его Коляном звали, – подтвердил Гутытку. – А другой нам не представился, но кричал много и грозил, пугал двумя кадыками. Теперь, должно быть, на чертей орет.

– Это как понимать? – спросил доктор Михал Сергеич – похоже, пробудился у него научный интерес. – Что за коляны? Что за кадыки?

– Арбатские бандиты, калантар. Подставил нас кто-то под пули. А кто, я кажется знаю. – Бабаев повернулся к опушке, где Калитин бинтовал Печерникову ногу. – Ну, Аллах знает, что послать шакалу, а что – льву!

Пронзительный вопль сирены долетел с шоссе. Мигали синие огни, мигали красные, визжали шины, спешили милиция, медики, пожарные… Над прогалиной тянуло смрадом, и поднимался к небу сизый дым. По щеке гангстера Коляна ползла вялая осенняя муха. В десятке шагов от него застыл депутат Левон Макарович Рубайло. Смерть стерла признаки возраста, и лица у них были как у братьев-близнецов. Сегодня им обоим выпала непруха… А при ином раскладе не исключалось, что Колян когда-нибудь тоже стал бы депутатом.

* * *

Только в полдень, когда закончили с формальностями и приехала труповозка, чтобы забрать убитых, Бабаев, Ахматский и Калитин уселись в машину и покинули залитый кровью, усыпанный обломками пятачок. Погода стояла солнечная, ясная, на небе – облачка, березы, клены и дубы красуются осенним убранством, сосны – точно золотые колонны в сказочном храме… Но на душе у всех четверых было тяжело. Гутытку, выбираясь из лабиринта аллей и дорожек, помалкивал, Калитин возился со своим саквояжем, проверяя, чего туда нужно доложить, и шептал недовольно, что ни бинтов, ни ваты, ни успокоительного не осталось. Бабаев, сидевший на заднем сиденьи с Ахматским, держал на коленях шкатулку с оружием и думал, как не повезло Рубайло – мог ведь пасть от честной руки, а убили его мерзавцы-отморозки. Физик Михал Сергеич смежил веки и задремал; вероятно, для его возраста и интеллигентных занятий впечатления были слишком сильные.

Наконец Бабаев нарушил молчание:

– Как себя чувствуешь, калантар? Сердце не прихватывает?

– Нет. – Глаза Ахматского раскрылись. – Я, Али, прожил жизнь, но к оружию не прикасался, не воевал и в армии не служил. Университет, аспирантура, диссертация, другая диссертация и работа, работа… так все и катится… Жизнь вроде бы мирная, благополучная, но было в ней столько всякого! Были друзья, бежавшие в Израиль, и партийные чистки, были смерти и самоубийства в девяностых, когда наука развалилась, было презрение детей – что ж ты, отец, на хлеб заработать не можешь… В общем, я закаленный человек. – Он вздохнул и добавил: – Знаете, что оказалось самым страшным? Зависть! Я думаю, от этой черной зависти и рухнула наша страна. Завистники – репеллент от умных и талантливых, а без ума и таланта разве выстоишь? Проклятая трость Фрасибула… сколько умных голов снесли, сколько талантов сгноили…

– Трость? – переспросил Али Саргонович. – Что за трость?

– Это, Али, термин социологии, а в основе его лежит притча из древнегреческих времен. Периандр, став правителем Коринфа, отправил гонца к милетскому тирану Фрасибулу, слывшему мудрецом, чтобы спросить о наилучшем способе удержания власти. Фрасибул привел гонца в поле и начал сшибать посохом самые высокие колосья. А потом велел гонцу отправляться назад и рассказать об увиденном.

– Понимаю, – кивнул Бабаев. – Я такое тоже видел. В Ираке видел, в Персии, в Египте… да, собственно, везде.

– Но те, что собирались нас убить – не высокие колосья, внезапно промолвил Гут. – Вообще не колосья. Не рожь, не овес, не пшеница… Сорняки!

Ахматский вздрогнул от неожиданности. Потом протер платком очки и спросил:

– Вас что-то мучает, молодой человек? Вы уничтожили их и теперь ищете оправданий?

– Не ищу. Если придется, я снова… – Джадид замолчал.

– Почему? Откуда такое ожесточение? – с грустью произнес Михал Сергеич.

– Родители мои погибли. Давно. Я стрелял и думал: такие вот убили отца, убили мать, – послышалось в ответ. – Ружье тяжелое… Но руки у меня не устали.

Снова воцарилась тишина. Машина выехала их парка, Гутытку включил сигналы, и они помчались к Варшавскому шоссе, мимо многоэтажных домов, бензоколонок, торговых центров и постов ГИББД. Никто не свистел им вслед, не махал повелительно жезлом, не пытался догнать и стребовать мзду; лейтенанты и сержанты козыряли и вытягивались, вытягивались и козыряли – некоторые даже обеими руками. Хоть депутат – опасная профессия, а все же есть в ней преимущества, подумал Бабаев.