Текст книги "Бунт"

V

Слѣдующій день былъ пріемнымъ днемъ во всѣхъ больницахъ, и почему-то его сдѣлали пріемнымъ и въ пріютѣ.

Небо посвѣтлѣло, солнце ярко свѣтило въ окна, такъ что, казалось, будто на дворѣ радостная весна, а не гнилая осень. Было такъ много свѣта, что даже на угрюмые мутно-зеленые столы и табуреты было пріятно и легко смотрѣть. Чай пили въ общей комнатѣ, пили чинно и молча, потому что боялись надзирательницы, у которой было много испорченной желчи.

Но Сашѣ казалось, что такъ тихо и чинно вовсе не потому, а оттого, что здѣсь, въ этой совершенно иной жизни, такъ и должно быть: свѣтло, тихо и чинно. И все это ужасно нравилось Сашѣ, даже возбуждало въ ней чувство восторженнаго умиленія. Глаза у нея поминутно дѣлались влажными и тихо блестѣли.

«Господи, какъ хорошо-то…»

А когда Саша вспомнила тѣ радостныя и свѣтлыя думы, которыя передумала она въ эту «великую» (именно такъ, какъ называла она всегда ночь подъ свѣтлое Христово Воскресеніе, Саша назвала себѣ первую ночь, проведенную въ пріютѣ), ей стало такъ радостно, что она начала тихо и широко улыбаться навстрѣчу полному золотой пыли солнечному лучу, падавшему черезъ всю комнату блестящей полосой.

Но въ ту же минуту она поймала на себѣ пристальный и колючій взглядъ надзирательницы, вдругъ загадочно прищурившейся, и смутилась такъ, что даже испугалась. Густой румянецъ сталъ разбѣгаться по ея молодому и еще совсѣмъ свѣжему лицу.

«Чего обрадовалась?» – съ грустью, откуда-то вынырнувшей незамѣтно для нея самой, подумала Саша, стараясь не глядѣть по сторонамъ. – «Ужъ и забыла… подумаешь!.. Такъ тебѣ и смѣяться… сидѣла бы, коли ужъ Богъ убилъ».

И какъ будто въ столовой стало темнѣй, скучно и глухо, и золотой столбъ пыли куда-то пропалъ.

«Исправляющіяся! – съ ироніей думала надзирательница, машинально помѣшивая ложечкой жидкій простывшій чай и не спуская съ Саши злого и презрительнаго взгляда. – Мысли-то ихъ въ комитетъ бы представить!.. У, дурачье! – подумала она о комитетскихъ дамахъ. – Да этихъ потаскухъ хлѣбомъ не корми… Развѣ могутъ онѣ не то что оцѣнить, а хотя бы понять смыслъ этихъ заботъ о нихъ общества?» – вдругъ поджавъ губы, мысленно произнесла она гдѣ-то слышанную, очень ей понравившуюся и не совсѣмъ ясно понимаемую фразу.

И потомъ ей почему-то страстно захотѣлось схватить Сашу за косу и дернуть по полу такъ, чтобы въ пальцахъ клочки волосъ остались.

– Тварь подлая…. не спасать тебя, а въ острогѣ сгноить!..

Послѣ чаю всѣ сразу заторопились и, еле сдерживаясь, чтобы не побѣжать, разошлись по комнатамъ, стали шушукаться и хлопотать.

Саша сидѣла возлѣ своей кровати, къ жесткому коричневому цвѣту и мертвымъ прямымъ складкамъ которой она все не могла привыкнуть, и смотрѣла съ удивленіемъ и любопытствомъ, какъ прихорашивались ея товарки. На нихъ оставались тѣ же странныя неуклюжія платья, но всѣ какъ-то подтянулись: таліи стали тоньше, платья опрятнѣе застегнулись. Блондинка съ красивымъ голосомъ взбила чубъ и стала прелесть какой хорошенькой, а женщина съ животомъ украсила свои безцвѣтные жидкіе волосы голубой ленточкой. И эта ленточка наивно и робко, не въ тактъ ея движеніямъ, болталась у нея на головѣ.

– Вовсе не хорошо! – мелькнуло въ головѣ у Саши.

Блондинка улыбнулась, поймавъ ея взглядъ на голубую ленточку.

Саша отвѣтила радостной улыбкой.

– Какая вы хорошенькая! – съ искреннимъ восторгомъ сказала она.

– Правда? – короткимъ горловымъ смѣшкомъ возразила блондинка.

– Ей-Богу! – улыбнулась Саша. – Только платье бы вамъ другое… и совсѣмъ бы красавицей стали… У меня одно было, красное, и вотъ тутъ…

Саша подняла руку, чтобы показать, но вдругъ вспомнила, разомъ замолчала и, растерянно мигая, потупилась.

«Развѣ можно про это вспоминать?» – укорила она себя, съ усиліемъ подавляя въ себѣ жалость о красномъ платьѣ и желаніе разсказать о немъ.

Блондинка не поняла Сашу и хотѣла переспросить, но въ это время дверь отворилась, надзирательница на мгновеніе всунула желтую голову въ комнату и отрывисто выкрикнула, точно скрипнула дверью:

– Полынова… къ вамъ…

Полыновой оказалась женщина съ большимъ животомъ. Должно быть, она, хоть и нацѣпила ленточку, никакъ не ожидала, что къ ней придутъ. Она сильно и болѣзненно вздрогнула и какъ-то вся безтолково засуетилась, хватая руками и обдергивая ленточку и платье. Ея невыразительное длинное лицо поблѣднѣло, а тусклые голубенькіе глазки выразили-таки растерянность и жалкій испугъ.

– Ну? – крикнула надзирательница, и голова ея выскользнула.

Полынова, путаясь и торопясь, ушла за нею, все съ тѣмъ же испуганнымъ лицомъ, и Сашѣ показалось, будто она перекрестилась на ходу, быстрымъ и мелкимъ движеніемъ.

– Пришелъ-таки, – съ выраженіемъ и сочувствія и насмѣшки, сказала блондинка.

Рябая отозвалась равнодушнымъ басомъ:

– Все одинъ чортъ… Не женится онъ… охота ему!.. А она – дура!

Тутъ только Саша замѣтила, что одна эта рябая и не думала прихорашиваться, а неподвижно сидѣла на своей кровати, придавивъ ее какимъ-то странно-тяжелымъ тѣломъ.

Опять отворилась дверь и опять скрипнулъ сухой голосъ:

– Иванова.

Блондинка встала и засмѣялась.

– Вы чего радуетесь? – сухо и недовѣрчиво спросила надзирательница.

Ее всегда злило и даже оскорбляло, когда эти женщины, которыхъ она считала неизмѣримо ниже себя и недостойными даже дышать вольно на свѣтѣ, радовались или хоть оживлялись.

Но блондинка, не отвѣчая и все смѣясь, поправила на себѣ волосы и пошла изъ комнаты.

Потомъ вызвали Сюртукову, ту самую толстую и дурнорожую женщину, которая ночью храпѣла, и Кохъ, блѣдную тощую дѣвушку съ бородавкой на длинной шеѣ. Онѣ ушли, и въ комнатѣ стало совсѣмъ пусто и тихо. Воздухъ былъ чистый, и всякій звукъ раздавался черезчуръ отчетливо и дробно, еще больше усиливая тишину и пустоту.

Рябая неподвижно сидѣла спиной къ Сашѣ, и по ея широкой обтянутой толстой спинѣ нельзя было догадаться, дремлетъ она или смотритъ въ окно…

Саша почему-то стѣснялась двигаться и тоже сидѣла тихо. Было что-то странное и тоскливое въ этой неподвижности и тишинѣ двухъ живыхъ людей, въ этой свѣтлой и чистой комнатѣ. И Саша начала томиться неопредѣленнымъ тяжелымъ чувствомъ.

Она стала припоминать то, что думала ночью, но оно не припоминалось, вставало блѣдно и безсильно. Саша старалась уже насильно заставить себя испытывать то радостное и свѣтлое чувство, которое такъ легко и всесильно охватывало ея душу, притаившуюся въ темнотѣ подъ жесткимъ темнымъ одѣяломъ. Но вокругъ было свѣтло блѣднымъ, ровнымъ свѣтомъ и пусто молчаливой пустотой, и въ душѣ Саши было такъ же блѣдно и пусто. Саша поправилась на кровати, сложила руки на колѣняхъ, потомъ стала крутить волосокъ, потомъ тихо и осторожно зѣвнула, и ей становилось все тяжелѣй и скучнѣй.

Рябая зашевелилась и не поворачиваясь спросила:

– А къ тебѣ придутъ?

Голосъ ея раздался сипло и глухо. Саша вздрогнула и поспѣшно отвѣтила:

– Не знаю… – и удивилась.

«Кто ко мнѣ придетъ?» – вдругъ съ тихой жалобной грустью подумала она, и какъ-то ярко и мило ей вспомнились Полька Кучерявая, рыжая Паша и другія знакомыя лица. Она вздохнула.

Рябая что-то тихо сказала.

– Чего? – робко переспросила Саша.

– Ко мнѣ-то притти некому… я знаю, – повторила рябая съ страннымъ выраженіемъ не то злобы, не то насмѣшки.

Саша, широко и жалобно раскрывъ глаза, смотрѣла въ ея широкую спину и не знала что сказать.

– У васъ родныхъ нѣтъ… значитъ? – неувѣренно пробормотала она.

Рябая помолчала.

– Какъ нѣтъ… сколько угодно… Купцы, богатые, родные братья и сестры есть…

– Почему жъ они?..

– Потому…

Рябая оторвала это со злостью и замолчала.

А тутъ дверь опять скрипнула, и когда Саша быстро обернулась, желтая голова смотрѣла прямо на нее. Что-то въ родѣ какой-то смутной, совсѣмъ неопредѣленной, но радужно радостной надежды вздрогнуло въ груди Саши.

– Козодоева… къ вамъ… – проговорила надзирательница.

Саша даже вскочила и сердце у нея забилось. Но ей сейчасъ же представилось, что это ошибка.

– Ко мнѣ? – срывающимся голосомъ переспросила она, странно улыбаясь.

Передъ нею промелькнули всѣ знакомыя лица изъ публичнаго дома.

– Да ужъ къ вамъ, – неопредѣленно возразила надзирательница и не ушла, какъ прежде, а ждала въ дверяхъ, пока Саша пройдетъ мимо нея.

Лицо у нея было такое, точно она Сашу увидала въ первый разъ и чему-то удивлялась и не довѣряла. A Сашѣ, во все время, пока она шла по корридору, казалось, что вотъ-вотъ она сейчасъ крикнетъ ей: «Куда?.. A ты и вправду думала, что къ тебѣ пришли?.. Брысь на мѣсто».

Но надзирательница шла сзади молча, сильно постукивая задками туфель.

Совсѣмъ ужъ робко и нерѣшительно Саша, вошла въ отворенную дверь пріемной и въ первую секунду ничего не могла разобрать, кромѣ того, что въ пріемной три окна, стоятъ черныя стулья, блеститъ полъ и въ комнатѣ много людей.

Но сейчасъ же ей кинулся въ глаза студенческій мундиръ и знакомое лицо. Будто ее качнуло куда-то, все смѣшалось въ глазахъ, вздрогнуло и мгновенно разбѣжалось, оставивъ во всемъ мірѣ одно, слегка красное, чудно-красивое и безконечно милое, улыбающееся лицо надъ твердымъ синимъ воротникомъ.

Студентъ неестественно улыбался и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ ей навстрѣчу.

– Здравствуй… те, – сказалъ онъ нерѣшительно. Саша хотѣла отвѣтить, но задохнулась – и только, и то какъ сквозь туманъ, поняла, что онъ протягиваетъ ей руку. Неумѣло и растерянно она подала свою, и ей показалось, будто она пролежала себѣ руку, такъ неловко и трудно было ей.

– Ну, что жъ… сядемте… – опять сказалъ студентъ и первый отошелъ въ уголъ и сѣлъ.

Саша поспѣшно сѣла рядомъ съ нимъ, но какъ-то бокомъ. Ей было неудобно, а скоро стало даже больно, но она не замѣчала этого.

Всѣ смотрѣли на нее и на студента съ любопытствомъ и недоумѣніемъ, потому что къ пріюткамъ, бывшимъ проституткамъ, никогда не приходили такіе люди. Одна блондинка Иванова улыбалась и щурила глаза на красиваго студента.

Студентъ, смущенно и изъ всѣхъ силъ стараясь не показать этого, смотрѣлъ на Сашу и не зналъ съ чего начать, у него даже мелькнула мысль:

«Чего ради я пришелъ?..»

Но сейчасъ же онъ вспомнилъ, что дѣлаетъ благородное, хорошее дѣло и ободрился. Даже привычно-самоувѣренное выраженіе появилось на его лицѣ.

– Ну, вотъ вы и на новомъ пути!.. – слишкомъ витіевато началъ онъ, почти безсознательно всѣмъ, и голосомъ, и складомъ фразы, и слегка насмѣшливымъ и снисходительнымъ лицомъ, подчеркивая для всѣхъ, что онъ, собственно, ничего не имѣетъ и не можетъ имѣть общаго съ этой женщиной, а то, что онъ пришелъ сюда, есть лишь капризъ его, безконечно чуждаго всякихъ предразсудковъ «я». И ему все казалось, что это недостаточно понятно всѣмъ, и хотѣлось доказать это.

Саша въ некрасивомъ странномъ платьѣ, не завитая и не подрисованная, казалась ему незнакомой и гораздо хуже лицомъ и фигурой.

– Да, – сказала Саша такимъ голосомъ какъ будто у нея во рту была какая-то вязкая тяжелая масса.

– Ну… это очень хорошо, – еще громче и еще снисходительнѣе сказалъ студентъ, разглядывая Сашу, и почувствовалъ, что ему какъ будто жаль, что Саша такъ погрубѣла и подурнѣла.

«А впрочемъ, она и сейчасъ хорошенькая», – утѣшающе подумалъ онъ и, поймавъ себя на этой мысли, съ болью разсердился: – «какой, однако, я подлецъ!»

Эта мысль была не искренна, потому что онъ глубже всего на свѣтѣ былъ увѣренъ, что онъ не подлецъ, но все-таки и ея было достаточно, чтобы онъ сталъ проще и добрѣе.

– Если вамъ что-нибудь понадобится, вы скажите, – заторопился онъ, – то-есть напишите… потому что я, можетъ быть… не скоро… или тамъ… я вамъ дамъ адресъ… на всякій случай… вотъ…

Онъ торопливо досталъ очень знакомый Сашѣ кошелекъ и досталъ изъ него карточку.

Саша робко взяла ее и держала въ рукѣ, не зная, куда ее дѣть и что говорить.

– Спасибо… – пробормотала она.

«Дмитрій Николаевичъ Рославлевъ», – прочла она машинально одними глазами.

И вдругъ, точно кто-то ударилъ ее по головѣ, Саша съ ужасомъ подумала:

«Что жъ я… вѣдь онъ сейчасъ уйдетъ!»

И, торопясь и путаясь, заговорила:

– Я вамъ очень, очень благодарна… потому какъ вы меня… изъ такой жизни…

– Ну, да, да… – заторопился студентъ, весь вспыхивая, но уже отъ хорошаго чувства, пріятнаго и просто-гордаго. – Вы повѣрьте… что я вамъ искренно желалъ добра и… желаю, и всегда готовъ…

«Что собственно готовъ?» – подумалъ онъ, и противъ его воли вдругъ такой отвѣтъ пришелъ ему въ голову, юмористическій и циничный, что ему стало стыдно и гадко.

«Нѣтъ, я ужасный подлецъ!» – съ искреннимъ отчаяніемъ, но еле-еле удерживаясь отъ невольной улыбки, подумалъ онъ, и это чувство было такъ мучительно, что онъ, самъ не замѣчая того, всталъ.

Саша тоже встала торопливо, и лицо у нея было убито и жалко.

«Уйдетъ, уйдетъ… дура… Господи!» – съ тоской пронеслось у нея въ головѣ.

Она всѣмъ существомъ своимъ чувствовала, что надо что-то сказать, что-то необычайное, и совершенно не знала, что.

Но въ эту минуту ей казалось, что если она не скажетъ этого и онъ уйдетъ, то тогда ужъ все куда-то исчезнетъ, будетъ что-то пустое и мертвенно-холодное.

– Такъ вы если что-нибудь… тамъ подробный адресъ, – бормоталъ студентъ и протягивалъ руку, какъ-то слишкомъ высоко для Саши.

Саша дотронулась до его руки холодными пальцами и еле перехватила желаніе схватить эту руку обѣими руками и изо всей силы прижаться къ ней.

– До свиданья, – проговорилъ студентъ.

– Прощайте, – отвѣтила Саша и спохватилась: – до свиданья…

И поблѣднѣла.

Студентъ нерѣшительно, оглядываясь на нее, пошелъ изъ комнаты.

Саша пошла за нимъ. Они вышли въ коридоръ и на лѣстницу.

– Такъ вы… – началъ студентъ и замолчалъ, замѣтивъ, что повторяетъ одно и то же.

Вдругъ Саша схватила его за руку и, прежде чѣмъ онъ успѣлъ сообразить, прижала къ губамъ, опустила немного и опять, крѣпко прижавшись мягкими влажными губами, поцѣловала.

– Что вы! – вспыхнулъ студентъ.

Это было новое, стыдное и пріятное ощущеніе.

– Козодоева! Вы куда? – крикнула сверху надзирательница. – Этого нельзя!

Отъ негодованія у нея вышло: «нельса!»

– Я… еще приду… непремѣнно приду! – весь красный и растерянный, почему-то ужасно боясь надзирательницы, торопливо пробормоталъ студентъ, сильно пожимая руку Саши.

Саша молчала и глядѣла на него безсмысленно-блаженными мокрыми глазами.

– Ступайте назадъ! – крикнула надзирательница.

Когда студентъ шелъ по улицѣ, у него было какое-то странное чувство, будто онъ сдѣлалъ не то, что было нужно, и въ душѣ у него была чуть-чуть тоскливая тревожная пустота; то же самое чувство, которое было у Саши, когда она отошла отъ Любки, плакавшей за роялемъ. Но y него это чувство было мучительнѣе и сознательнѣе.

«Но вѣдь я же поступилъ съ нею хорошо… вообще… и никто, – съ удовольствіемъ подумалъ онъ, – изъ моихъ… знакомыхъ не сдѣлалъ бы этого!»

И это соображеніе, бывшее искреннимъ и увѣреннымъ, обрадовало и успокоило его.

VI

Какъ у громаднаго большинства мужчинъ любовь начинается съ физическаго влеченія, такъ у женщинъ она проявляется идеализаціей достоинства мужчины. И чѣмъ женщина болѣе угнетена и обижена нравственно, тѣмъ больше склонна она къ идеализаціи и любви. Если женщины дурного поведенія рѣдко любятъ искренно, то это только оттого, что мужчины подходятъ къ нимъ такъ, что не остается мѣста ни для какого чувства, кромѣ самаго грубаго ощущенія. И у тѣхъ изъ нихъ, которымъ не пришлось любить до своего паденія, именно послѣ него способность къ идеализаціи и любви выростаетъ въ болѣе чистомъ и сильномъ видѣ, чѣмъ у такъ называемыхъ порядочныхъ женщинъ, ожидающихъ себѣ мужа постоянно и постоянно треплющихъ свою душу въ попыткахъ любить.

Какъ только студентъ принялъ живое, человѣческое участіе въ Сашѣ – такое, какого ей недоставало въ жизни, такъ сейчасъ же забитая потребность любви вспыхнула въ ней съ захватывающей силой и вылилась въ безконечно-покорное обожаніе этого человѣка, какъ самаго лучшаго въ мірѣ. Все въ немъ, отъ голоса, прически, мундира до смысла словъ и поступковъ, казалось Сашѣ невыразимо прекраснымъ, благороднымъ и вызывало въ ней сладкій, умиленный, всю душу вытягивающій восторгъ…

Въ пріемную она вошла, шатаясь, какъ пьяная все съ тѣмъ же безсмысленно-блаженнымъ лицомъ почти не слыша, что выговариваетъ ей надзирательница.

– Это чортъ знаетъ что такое! Вы, кажется воображаете, что васъ взяли сюда исключительно для вашего удовольствія? Для своихъ любвей можно было и не покидать… вашего прелестнаго института! – со злобой и насмѣшкой кричала надзирательница.

Въ пріемной попрежнему было много людей они опять мелькнули, какъ-то не попавъ въ сознаніе Саши, но когда она уже была въ дверяхъ раздался такой дикій крикъ, что Саша остановилась какъ вкопанная.

Все поднялось и засуетилось.

– Подлецъ ты! Подлецъ! – истерически кричала худая и блѣдная, съ отвисшимъ толстымъ животомъ Полынова.

Ея жидкіе волосики водянистаго цвѣта растрепались, голубая ленточка свалилась на лобъ, а лицо пошло красными пятнами. Въ рѣшительномъ изступленіи, она всѣмъ тѣломъ кидалась на приземистаго мужчину въ черномъ сюртукѣ и все вытягивала длинные крючковатые пальцы къ черноватому лицу съ бѣгающими бойкими глазами. Мужчина въ сюртукѣ слегка отстранялъ локтемъ, вовсе не смущался, хотя и притворялся смущеннымъ, и даже какъ будто былъ радъ скандалу.

– Полегче, полегче-съ… потише, Авдотья Степановна! Помилуйте-съ… здѣсь не полагается! – насмѣшливымъ говоркомъ произносилъ онъ, отступая къ двери.

– Извергъ!

– Что? Что у васъ такое? Это что за безобразіе? Полынова! Какъ вы… молчать!.. – кидаясь къ нимъ, закричала надзирательница.

– Не могу я молчать! – отчаянно завопила Полынова. – Онъ… онъ меня погубилъ, проклятый! Онъ мнѣ самъ говорилъ: «брось эту жизнь, я тебя обзаконю…» деньги взялъ!

– Какія деньги? – вскинулась надзирательница.

Вокругъ стѣснилась толпа, многіе даже на стулья повставали, чтобы лучше видѣть.

Мѣщанинъ въ сюртукѣ немного смутился, носъ у него закраснѣлъ, забѣгали низомъ.

– Это такъ можно все говорить! – пробормоталъ онъ, оглядываясь кругомъ исподлобья.

– Какія деньги?.. Мои!.. кровные триста рублевъ! Какъ одна копеечка… – хлюпающимъ голосомъ и все нелѣпо шевеля пальцами передъ лицомъ мѣщанина, точно желая вцѣпиться ему въ бороду, которая была скверно выбрита, вопила Полынова.

– Онъ взялъ у васъ триста рублей? Когда?

Въ толпѣ послышались и смѣющіеся и негодующіе голоса.

– Онъ, проклятый… жениться обѣщалъ… съ тѣмъ и деньги взялъ! Ты, говоритъ, въ исправительное, чтобы скверну… скверну очистить… а я на эти деньги торговлю… а опосля… Обманулъ! – вдругъ пронзительно закричала Полынова и какъ-то сразу, всплеснувъ руками, какъ мѣшокъ, осѣлъ на полъ къ ногамъ обступившихъ людей.

– Ай, батюшки!

– Вотъ такъ исторія!

– Ты это что же, голубчикъ! – беря мѣщанина почти за воротъ чернаго сюртука, съ сердитой веселостью спросилъ полный, хорошо одѣтый, съ пушистой, свѣтлой бородой господинъ, тотъ самый, который пришелъ къ Ивановой.

Мѣщанинъ злобно оглянулся и вывернулся движеніемъ скользкихъ тонкихъ лопатокъ.

– Вы не хватайтесь! – угрожающе пробормоталъ онъ. – Я за ихъ поклепы не отвѣтственъ… Жѣниться я, можетъ, и точно хотѣлъ… Это что говорить… Потому какъ питалъ я такое чувство… А всѣ, значитъ, смѣются: ты на такой женишься!.. тоже при своемъ самолюбіи… Намъ тоже нежѣлательно!..

Полынова, сидѣвшая на полу съ тупымъ ошалѣвшимъ взглядомъ, вдругъ сорвалась и со всей силы вцѣпилась въ полу его сюртука, но мѣщанинъ ловко отскочилъ, и Полынова звонко шлепнула худыми ладонями по гладко крашенному полу – Прокл… – прохрипѣла она, стоя на четвѣренькахъ.

– Да деньги-то ты взялъ? – настаивалъ господинъ съ бородой.

Но мѣщанинъ вдругъ нахохлился.

– А вамъ что? – вызывающе ухмыльнулся онъ. Вы видѣли? А не видѣли, такъ и соваться нечего!.. Да если бы и отдали онѣ свой капиталъ кому такъ въ томъ ихъ добрая воля… Какъ любимица я имъ, можетъ, больше, чѣмъ на триста рублевъ, денегъ переносилъ…

– Врешь, врешь, подлецъ! – захрипѣла, теряя голосъ, Полынова. – Самъ съ меня тянулъ… проклятый!..

Вдругъ она замолчала, стиснула зубы и уставилась на всѣхъ такимъ страннымъ, наивно-удивленнымъ взглядомъ, что отъ нея отшатнулись, и даже мѣщанинъ опасливо замолчалъ…

– Чего ты? – спросила Иванова наклоняясь. Зубы Полыновой стучали, она судорожно разводила рука-ми по полу и вдругъ ухватилась за животъ и закричала тоненькимъ пронзительнымъ голосомъ.

– Да она рожаетъ! – крикнулъ кто-то и совершенно глупо захихикалъ.

Сразу всѣ, заговорили и задвигались. Послышались совѣты, сожалѣнія, и кто-то побѣжалъ зачѣмъ-то за водой. Господинъ съ бородой хотѣлъ опять захватить за шиворотъ мѣщанина, но тотъ плюнулъ, надѣлъ шапку тутъ же въ комнатѣ и съ обиженнымъ видомъ пошелъ вонъ.

– Это ужъ Богъ, знаетъ что такое! – возмущенно бормоталъ онъ.

Подымавшійся снизу по лѣстницѣ дворникъ тупо посмотрѣлъ ему въ спину.