Текст книги "Бунт"

VII

Къ вечеру, когда все мало-по-малу успокоилось, когда зажгли огонь и всѣ разошлись по своимъ комнатамъ, Саша сидѣла на своей кровати съ хорошенькой Ивановой. Сюртукова опять, хоть и не полагалось спать раньше времени, тихо похрапывала, опершись головой на столикъ. Рябая неподвижно сидѣла спиной къ Сашѣ, но по ея спинѣ Саша и Иванова чувствовали, что она ихъ слушаетъ. Кохъ въ дальнемъ углу шила что-то у свѣчки. Было тихо.

– Мы въ этой палатѣ, – говорила Иванова, смѣясь одними глазами, – все «новенькія», которыя еще къ дѣлу не пристроены, а то y нихъ тутъ скоро… Даромъ кормить не будутъ…

– А вы какъ сюда, душенька, попали? – робко спрашивала Саша и сама удивлялась, какая она тутъ стала тихая и ласковая.

– Да такъ, – весело засмѣялась Иванова, встряхивая волосами: – надоѣло по улицамъ шляться… устала… Поживу тутъ, отдохну… Какъ къ работѣ приставятъ, уйду.

– Куда? – еще робче спросила Саша. Ей было странно и даже непріятно слышать, что и отсюда уходятъ.

– Да куда… Туда, откуда и пришла! – звонко и нисколько не смущаясь, отвѣтила Иванова. Саша смотрѣла на нее съ недоумѣніемъ.

– Чего-жъ вы удивляетесь? Неужто-жъ мнѣ и вправду здѣсь исправляться? – дѣлая комически болыше глаза, спросила Иванова.

– А зачѣмъ же вы и пришли, какъ не для того.

– Да ужъ не за исправленіемъ!.. Богъ съ ними, что у нихъ святости отбирать… Самимъ имъ она очень пригодится… Васъ кто принялъ?

– Дама… красивая такая… брюнетка… не знаю…

– Фонъ-Краузе, – глухо отозвалась рябая, не поворачивая спины.

– То-то и есть, – засмѣялась Иванова, какъ по-казалось Сашѣ, даже радостно: – у этой Краузе любовниковъ не оберешься… а тоже… исправляетъ… Ну ихъ къ чорту!.. Всѣ они одинъ другого грѣшнѣй, коли правда, что есть грѣхъ на свѣтѣ!..

– Ну-у… – недовѣрчиво протянула Саша, но ей пріятно было слышать и охотно вѣрилось этому.

– Вотъ и ну!.. Съ ихними же мужьями мы гуляемъ, пока онѣ насъ спасаютъ! У этой Лидки Краузе, что ни туалетъ, то и тысяча, а для спасенія… Ради мужчинокъ же одѣваются да оголяются, а что денегъ за это не берутъ, такъ только потому, что свои есть! Спасаютъ!.. Было бы отъ чего!..

– Да какъ же, – застѣнчиво пожала плечами Саша.

– Что, какъ же?.. Лучше бы отъ голода да отъ тоски спасали, когда я въ магазинѣ платья шила, цѣлый-то день спины не разгибая… за четыре рубля въ мѣсяцъ! – со страннымъ для ея мягкаго красиваго личика озлобленіемъ говорила Иванова.

– Я тоже въ магазинѣ была прежде, – съ тяжелымъ вздохомъ проговорила Саша.

Иванова помолчала.

– Исправляться… было бы хоть для чего, – заговорила она, глядя въ сторону: – ну, вотъ я исправлюсь… ну… а дальше что?

– Честная будете, – съ убѣжденіемъ проговорила Саша.

Иванова съ веселымъ озлобленіемъ всплеснула руками.

– Экъ, радость!.. Да я тогда и была честная, когда голодала… Такъ отъ честности я и на улицу пошла!.. Потому всякому человѣку жить хочется, а не… Что жъ, я скажу, правда – и на улицѣ не медъ, я и не радовалась, когда на улицу пошла… А все-таки… Я вотъ, говорятъ, хорошенькая! – улыбнулась Иванова.

– Очень вы хорошенькія, – съ умиленіемъ сказала Саша.

– Вотъ… чудачка вы!.. Такъ, вѣдь, красота – даръ Божій, говорятъ… счастье… Что жъ мнѣ съ этимъ счастьемъ такъ бы и сидѣть да думать: сошью вотъ это, а тамъ надо юбку для офицерши перешить, а потомъ лифъ кончать, а потомъ еще… что принесутъ, а тамъ состарѣюсь, всѣ лифы перешивать буду… и такъ до могилы… и въ могилѣ, должно быть, по привычкѣ пальцами шевелить буду… А тамъ на крестѣ хоть написать: честная была, честная померла, – извините, что отъ этого никому ни тепло, ни холодно!.. Ха!

Саша молчала. Ей было грустно, точно померкло что, а въ то же время стало и легче на душѣ.

Иванова помолчала опять, а когда заговорила, то голосъ у нея былъ нѣжный и мечтательный.

– Я понимаю, если всю эту муку есть для кого терпѣть… или тамъ задача въ жизни какая есть… А намъ вѣдь только и радости въ жизни – нацѣловаться покрѣпче!..

– Будто? – отозвалась рябая такъ неожиданно, что Саша вздрогнула.

– Да, можетъ быть, у кого и другія радости есть, ну… и слава Богу – его счастье! – радуйся и веселись!.. А какая у меня, напримѣръ, или вотъ у нея, – показала она на Сашу, – или у Кохъ…

Кохъ опустила работу на колѣни и смотрѣла на нихъ тупо и скучно.

– А?

Рябая молчала.

– И кто отъ меня можетъ требовать, чтобы я, дура темная, свою одну радость – красоту и молодость засушила такъ… ради спасенія одного?.. Ты мнѣ укажи, для чего, для кого, дай такое, чтобы я отъ спасенія моего такъ вотъ прямо и радость почувствовала, чтобы мнѣ, спасшейся, жить легчѣ стало! Вотъ!.. Такихъ, чтобы такъ, для Бога, вериги носили, можетъ, на всемъ свѣтѣ два, три, да и тѣ не здѣсь, а гдѣ-нибудь на Аѳонѣ спасаются… А всѣмъ…

Въ это время отрывисто звякнулъ и задребезжалъ колокольчикъ въ коридорѣ…

И сейчасъ же Кохъ встала, аккуратно сложила шитье и стала стлать постель. Проснулась и Сюртукова, и рябая тоже встала, потягиваясь.

– Ну, вотъ и бай-бай! – засмѣялась Иванова. – Черти, электричества жалко!

– А мнѣ спать-то еще не охота, – не понявъ, сказала Саша: – посидите душенька.

Иванова съ насмѣшкой на нее посмотрѣла.

– Не охота!.. Мало ли чего тутъ не охота!.. Такой тутъ порядокъ. Что, не нравится? Ложитесь, а то Корделія наша придетъ!..

– Чего? – не разобрала Саша.

– Корделія, Корделія Платоновна… надзирательница наша, – пояснила Иванова.

– Пора спать, – сказала въ дверяхъ скрипучая дама.

– Сейчасъ, – вяло отозвалась Иванова.

Черезъ минуту уже всѣ лежали подъ несгибающимися твердыми одѣялами. Кохъ сейчасъ же захрапѣла.

– Ишь, дьяволъ добродѣтельный! – со злостью сказала о ней Иванова. – Сколько въ ней этой самой добродѣтели!

Электричество разомъ потухло. Раскалившаяся дужка еще краснѣла въ темнотѣ, и слышно было слабое придушенное сипѣніе.

А когда это сипѣніе затихло и воцарилась совсѣмъ мертвая тишина, робкій голосъ, который самой Сашѣ показался страннымъ, произнесъ во мракѣ:

– А если у меня есть для чего… это самое?…

– Дура! – отозвался съ непоколебимымъ презрѣніемъ сиплый и глухой басъ.

VIII

Саша притихла. Опять подавешнему черезъ окна падали на потолокъ полосы колеблющагося свѣта, было темно и тихо.

Саша смотрѣла въ темноту подъ сосѣдней кроватью, а передъ нею роемъ кружились и плавали лица, образы и мысли дня. И уже совершенно опредѣленно и понятно ей дорогимъ выплывалъ образъ студента Дмитрія Николаевича.

«Имячко какое милое, – думала Саша: – Митя… Митенька… А что жъ, и правда: всѣ мы одинаковыя… и та, что по-французски смѣялась, и Полынова… все одно! У каждаго грѣхъ есть и каждый можетъ свой грѣхъ передъ Господомъ замолить, передъ людьми исправиться… Ну, была дѣвкой… что жъ… буду честная, какъ всѣ.. не грѣшнѣй! И коли онъ меня и вправду любитъ»…

«А любитъ?» – вдругъ съ испугомъ спросила она себя и поблѣднѣла.

«Не любилъ, такъ и не хлопоталъ бы!.. А можетъ, изъ жалости?.. Нѣтъ, самъ говорилъ, что цѣны мнѣ нѣтъ, что – красавица… А что дѣвкой была, такъ я слезами то отмою… А ужъ какъ я любить буду… Миленькій мой, красавчикъ мой золотой»!

И поплыло что-то свѣтлое, радостное. Темнота наполнилась золотыми искорками и кругами, они разбѣжались, разлилось золотое море. На глаза набѣжали слезы; Саша сморгнула ихъ и все думала, не отрываясь. Все существо ея переполнилось горячимъ чувствомъ безпредѣльной любви и могучаго желанія счастья. Вся она дрожала мелкой дрожью отъ безсознательной силы, красоты и молодости.

Было темно и тихо, и во всемъ громадномъ мірѣ для Саши были только двое: она сама и человѣкъ, котораго она любила. И не было больше ни раскаянія, ни страха передъ людьми, которые что-то старались съ ней сдѣлать, не было прошедшаго, а было только желаніе счастья.

IX

На другой день Сашу перевели въ женскую частную лечебницу, куда набирали сидѣлокъ откуда угодно, потому что трудъ ихъ былъ тяжелъ и опасенъ и не давалъ ни радости ни денегъ.

А дня черезъ три Дмитрій Николаевичъ Рославлевъ ѣхалъ на извозчикѣ въ эту лечебницу. Ему было холодно и почему-то досадно. Всегда онъ посѣщалъ кафе-шантаны, трактиры, бильярдныя и публичныхъ женщинъ, но никто не интересовался его частной жизнью, а исторія съ Сашей вдругъ стала извѣстна всѣмъ и всѣхъ заинтересовала. Тотъ самый господинъ, пожилой чиновникъ, котораго онъ просилъ за Сашу, съ удовольствіемъ разсказалъ объ этомъ при первомъ удобномъ случаѣ. Узнали и его родные. Они были воспитанные люди и не сказали ему, и онъ зналъ, что не скажутъ ни одного слова, но по страдающему лицу матери, по тревожно-любопытнымъ взглядамъ сестры и тому непріятному сосредоточенному молчанію, которое внезапно воцарялось при его появленіи, Дмитрій Николаевичъ видѣлъ, что имъ все извѣстно и что онѣ недовольны имъ. А всего непріятнѣе было Дмитрію Николаевичу то, что надъ нимъ начали подшучивать товарищи, и, не смотря на свои убѣжденія, онъ чувствовалъ, что это достойно шутки. Конечно, если бы съ нимъ стали спорить, онъ совершенно справедливо отвѣтилъ бы, что не только не смѣшно, но даже очень хорошо, что онъ помогаетъ человѣку выбиться изъ дурной жизни, что такъ и слѣдуетъ поступать. Но въ тоже время онъ чувствовалъ себя такъ, какъ будто къ нему прилипло что-то грязное и пошлое.

«Надо непремѣнно кончить эту глупую исторію» – думалъ Дмитрій Николаевичъ, хватаясь за сидѣнье, когда санки забѣгали на поворотахъ.

Оттого, что погода была хороша, свѣтла и морозна здоровымъ, бодрящимъ морозцемъ, всѣ люди имѣли веселый и бойкій видъ, и такой же видъ былъ у самого Рославлева. Но ему казалось, что въ немъ есть и всѣмъ видно что-то дурное.

«А какъ она мнѣ руку… тогда!» – съ неопредѣленнымъ чувствомъ жалости и сознанія, что онъ достоинъ этого, подумалъ Дмитрій Николаевичъ.

Больница была совсѣмъ старое, мрачное, облупленное зданіе. Старый швейцаръ, почему-то пахнущій канифолью, отворилъ дверь Рославлеву и принялъ его шинель.

– Вамъ кого? – спросилъ онъ, шамкая. – Нынче пріема нѣтъ.

– Знаю, знаю, – заторопился Дмитрій Николаевичъ. – Я по дѣлу; мнѣ нужно видѣть сидѣлку Козодоеву.

– Такой у насъ нѣтъ. – отвѣтилъ швейцаръ и полѣзъ доставать съ вѣшалки его шинель.

Дмитрій Николаевичъ испуганно придержалъ его за рукавъ.

– Она недавно, вы можетъ быть, не знаете!

– А можетъ и то, – равнодушно отвѣтилъ швейцаръ. – Вы наверхъ пройдите, тамъ скажутъ.

Дмитрій Николаевичъ торопливо поднялся по широкой, но темной лѣстницѣ.

Швейцаръ что-то пробормоталъ.

– А, что? – поспѣшно переспросилъ Дмитрій Николаевичъ, останавливаясь съ приподнятой на ступеньку ногой.

– Много у насъ ихъ тутъ, говорю, всѣхъ-то не упомнишь, – повторилъ швейцаръ равнодушнѣе прежняго.

– Ну, да… конечно, – торопливо согласился Дмитрій Николаевичъ, осклабляясь.

И улыбка у него вышла какая-то подобострастная.

«Чертъ знаетъ, что такое! – съ мукой въ душѣ подумалъ онъ, поднимаясь дальше. – Я, кажется, начинаю бояться всѣхъ… Точно я сдѣлалъ что-то такое, за что у всѣхъ обязанъ прощенія просить. А вѣдь я очень хорошо сдѣлалъ… лучше всѣхъ сдѣлалъ!..»

Онъ прошелъ три площадки и на четвертой столкнулся съ Сашей.

Она видѣла въ окно, какъ онъ подѣхалъ, и съ замирающимъ сердцемъ, радостно испуганная, выбѣжала на встрѣчу.

И оба они покраснѣли разгорѣвшимся молодымъ румянцемъ.

– Не ждали?.. Здравствуйте, – сказалъ тихо, точно заговорщикъ, Дмитрій Николаевичъ.

Онъ почему-то ждалъ, что Саша, какъ и въ первый разъ, заробѣетъ, но Саша легко и радостно взглянула прямо ему въ лицо и отвѣтила:

– Какъ можно… Здравствуйте!

На лѣстницѣ никого не было, швейцаръ тихо копошился внизу, наверху лѣстницы тихо и спокойно тикали часы, раскачивая большой желтый маятникъ.

И вдругъ что-то странное, влекущее протянулось между нимъ и розовыми, слегка раскрывшимися губами Саши, и прежде чѣмъ Дмитрій Николаевичъ понялъ, что онъ дѣлаетъ, онъ уже почувствовалъ. что не можетъ не сдѣлать, и, весь замирая отъ невыразимо-пріятнаго, свѣжаго, боязливо-радостнаго чувства, нагнулся, и губы его будто сами нашли мягкія, холодноватыя губы Саши и придавили ихъ, раскрывая твердые ровные зубы. и что-то горячее отдалось во всемъ его тѣлѣ.

На глазахъ у Саши выступили слезы, но глаза блестѣли, какъ черныя вишни.

– Сюда… пойдемъ, – тихо сказала она, тупясь. И не онъ, а она уже повела его въ конецъ коридора и посадила на холодный, твердый диванчикъ.

– Развѣ можно? – почему-то шопотомъ спросилъ Дмитрій Николаевичъ.

– Можно, – такимъ же дрожащимъ голосомъ отвѣтила Саша.

Въ коридорѣ было такъ же пусто и тихо, какъ и на лѣстницѣ. Только въ сосѣдней палатѣ кто-то тяжело ходилъ взадъ и впередъ, то приближаясь. то удаляясь, шаркая туфлями, и каждый разъ, доходя до двери, звучно плевалъ куда-то.

И опять, точно повинуясь какой-то посторонней, могучей торжествующей силѣ, Дмитрій Николаевичъ обнялъ Сашу и, весь дрожа и замирая, сталъ цѣловать ее въ губы, вдругъ ставшія такими горячими, что почти жгли. У самаго его лица были ея черные, блестящіе, не то лукавые, не то таинственные глаза, и отъ ея порозовѣвшаго лица, совсѣмъ не похожаго на то накрашенное и сухое лицо, которое зналъ Дмитрій Николаевичъ, пахло чѣмъ-то свѣжимъ и невыразимо пріятнымъ.

– Этого… ужъ… нельзя… тутъ!.. – полушопотомъ, но счастливымъ и лукавымъ голосомъ говорила Саша по одному слову между поцѣлуями и вся тянулась къ нему, прижимаясь упругой грудью и маленькой рукой.

– Можно… можно… – такъ же лукаво повторялъ онъ ея слова.

Кто-то шелъ по лѣстницѣ. Сверху спустилась худая и блѣдная, съ очень ласковымъ и печальнымъ лицомъ, сидѣлка.

На ней было такое же платье, какъ и на Сашѣ. Она прошла, стараясь не смотрѣть, и стала возиться у шкафчика на другомъ концѣ длиннаго коридора. A Дмитрій Николаевичъ только теперь обратилъ вниманіе на Сашинъ костюмъ.

Она была вся въ бѣломъ балахонѣ, закрывающемъ грудь. Изъ этой бѣлой и чистой матеріи удивительно свѣжее и хорошенькое личико ея смотрѣло точно новое, въ первый разъ имъ видѣнное. И она чувствовала, что хорошенькая, и радостно улыбалась ему.

– Ну, какъ вамъ тутъ? – тихо и тоже улыбаясь спросилъ онъ, косясь на сидѣлку.

– Ничего, – радостно отвѣтила Саша. – Работа тяжелая, а… ничего, пусть. Я тутъ долго пробуду… пусть…

– Почему такъ? – любуясь ею и заглядывая ей въ глаза, спрашивалъ онъ.

«Потому что я хочу очиститься этой каторгой; тяжелой и скучной работой, какую ты никогда не дѣлалъ, искупить то дурное, въ чемъ жила раньше, и стать достойной тебя!» – сказало ея закраснѣвшееся лицо, но говорить такъ Саша не умѣла. Она только улыбнулась и тихо отвѣтила:

– Такъ!

– Значитъ, вы рады, что ушли? – спросилъ Дмитрій Николаевичъ, не понимая выраженія ея лица. Но зато онъ сейчасъ же догадался, что спрашивать этого не надо было.

Саша потупилась и лицо у нея стало жалкое, дѣтское и виноватое.

«Ты и всегда это вспоминать будешь?» – сказало оно ему и опять непонятно для него.

– Да… какъ же-съ, – прежнимъ робко нерѣшительнымъ голосомъ отвѣтила она и потупилась.

И Дмитрію Николаевичу стало жаль, что у нея лицо померкло, и захотѣлось, чтобы у нея явилось то милое, опять наивно-восторженное выраженіе, съ которымъ она его цѣловала.

– Ну, вотъ… – заторопился онъ, – теперь, значитъ, новая жизнь начнется. Вы тутъ, конечно, будете только пока, а тамъ я устрою васъ куда нибудь.

И лицо Саши сразу посвѣтлѣло, розовыя губы открылись и глаза довѣрчиво поднялись къ нему.

– Дмитрій Николаевичъ, – вдругъ сказала она съ какимъ-то проникновеннымъ выраженіемъ: – вѣрьте Богу, я не «такая…» и была «такая», а теперь нѣтъ… да и никогда я «такой» не была!

Дмитрій Николаевичъ удивленно посмотрѣлъ на нее:

– Да, конечно… – пробормоталъ онъ; – то-есть, я не то хотѣлъ сказать, а я понимаю, и… вѣрю я…

Онъ путался и мѣшался потому, что хорошо, до самой глубины, понялъ смыслъ Сашиныхъ словъ, и совершенно не могъ имъ повѣрить.

– Козодоева! – сказала, опять выходя въ коридоръ, сидѣлка. – Ваша баронесса уже плачетъ… идите…

И ушла, не глядя.

Саша встала. Она не поняла и даже почти не слышала его словъ, такъ была вся душа ея поглощена тѣмъ великимъ для нея чувствомъ, которое было въ ней.

– Надо итти, – грустно сказала она.

– Какая тамъ баронесса? – и радуясь перерыву и огорчаясь, спросилъ Дмитрій Николаевичъ, тоже вставая и съ высоты своего богатырскаго роста глядя на ея потемнѣвшее личико.

– Больная моя, – отвѣтила Саша. – Капризная… страсть! Мочи съ ней нѣтъ. Только вы не думайте, голубчикъ мой, – вдругъ испугалась она, – я не то… я за ней хорошо смотрю… И хоть бы больше капризничала, пусть!

«Я потерплю», опять покорно сказали ея глаза.

Они стояли другъ противъ друга, точно не рѣшаясь выговорить чего-то. Въ коридорѣ было полутемно, и они неясно видѣли глаза другъ друга, но что-то росло и крѣпло между ними. Былъ одинъ моментъ, который Саша помнила уже потомъ всю жизнь, но чего-то не хватило. Дмитрій Николаевичъ опустилъ глаза и сказалъ:

– Жаль… Ну, я потомъ приду… Къ вамъ, значитъ, всегда можно?

Саша вздохнула покорно, но грустно.

– Всегда… Прямо меня и спросите.

– Да я и сегодня спрашивалъ, а швейцаръ сказалъ, что у нихъ такой нѣтъ.

Саша всплеснула руками.

– Ахъ, противный старичокъ какой! Я же ему сегодня сама говорила…

Саша растерялась и засмѣялась своему смущенію.

– Ну, надо итти, – сказала она и не уходила.

– А… – началъ Дмитрій Николаевичъ.

И опять, какъ раньше, что-то потянуло его, и губы его встрѣтились съ Сашиными, показавшимися ему какими-то необыкновенно вкусными.

Саша смотрѣла на него сверху, когда онъ медленно спускался съ лѣстницы. Уже съ нижней ступеньки онъ обернулся, увидѣлъ бѣлую фигурку, прилѣпившуюся къ прямымъ длиннымъ периламъ лѣстницы, и улыбнулся ей съ внезапнымъ порывомъ нѣжности и влюбленнаго восторга.

X

Когда Рославлевъ, все еще весь переполненный смутнаго, пріятнаго и немного недоумѣвающаго чувства, пріѣхалъ домой и прямо прошелъ въ свою комнату, въ дверь къ нему тихо постучалась и позвала его сестра.

– Митя! Можно къ тебѣ?

Рославлевъ очень любилъ всѣхъ своихъ родныхъ, сестру больше всѣхъ. Теперь когда было такъ весело и хорошо, видѣть сестру доставило ему большое удовольствіе.

– Можно, можно! – закричалъ онъ весело и нѣжно. – Входи, Нюня!

Нюня отворила дверь и вошла. Какъ всегда, что особенно умиляло брата, она была такая чистенькая и свѣженькая, что вся комната какъ будто освѣтилась и наполнилась свѣжимъ, пріятнымъ запахомъ чистоты и молодости.

Но лицо у нея было нерѣшительное и смущенное.

– Что скажешь хорошаго? – спросилъ Рославлевъ, застегивая тужурку. Хотя всѣ они жили очень дружно, но были воспитаны болѣе чѣмъ щепетильно и никто не позволялъ себѣ не аккуратности въ костюмѣ при матери и сестрѣ.

Нюня сѣла на кушетку и, поднявъ на брата смущенные, красивые глаза, заговорила съ такимъ видомъ, что было видно, какъ долго и обдуманно она собиралась къ нему.

– Митя, ты не сердись на меня, я хотѣла тебѣ сказать, хотя это, конечно, не мое дѣло, что папа такъ недоволенъ тобою, что я просто боюсь за ваши отношенія, – деликатно смягчая значеніе своихъ словъ, сказала она.

Рославлевъ сразу догадался въ чемъ дѣло, и ему стало холодно, какъ будто его поймали въ скверной и мальчишеской продѣлкѣ. Онъ тупо стоялъ передъ Нюней, не смѣя отвести глазъ, и судорожно шевелилъ пальцами лѣвой руки. И Нюня смотрѣла на него, и въ ея глазахъ ясно выражались смущеніе и смутное тревожное любопытство. Она знала, что существуютъ дома терпимости и что ихъ посѣщаютъ всѣ молодые люди, но никакъ не могла, представить себѣ, что и братъ тоже бываетъ тамъ. Она была чистая дѣвушка и даже боялась думать о такихъ сторонахъ жизни, но инстинктъ тревожилъ ее, подсказывая то, что дѣлалъ братъ, и что-то смутно и интересно волновалось въ ней.

– Что же, Митя? – вздрагивающимъ голосомъ спросила она.

И опять Дмитрій Николаевичъ съ недоумѣніемъ подумалъ:

«Да что же это въ самомъ дѣлѣ? Неужели это дѣйствительно гадко, или всѣ такъ опошлились, что уже не могутъ видѣть ничего кромѣ гадости… даже въ самомъ хорошемъ дѣлѣ!..»

– Видишь ли, Нюня – заговорилъ онъ такимъ голосомъ, точно заикался на каждомъ звукѣ, – это очень тяжело… что мы съ отцомъ не понимаемъ другъ друга… И что, вообще…

– Ты бы попробовалъ объясниться съ нимъ, – робко предложила Нюня, вдругъ испугавшись, что онъ заговоритъ о томъ, о чемъ ей очень хотѣлось, чтобы онъ заговорилъ.

– Врядъ ли онъ пойметъ меня, – съ горечью сказалъ Дмитрій Николаевичъ, и очень красивою показалась ему эта горечь и ободрила его: – слишкомъ разныхъ взглядовъ мы съ нимъ люди.

– Митя, нашъ папа всегда былъ человѣкомъ интеллигентнымъ, – слегка обижаясь за отца, возразила Нюня. – Его взгляды всегда были самые лучшіе, всегда честные… И если то… все это хорошо, то онъ пойметъ…

Чувство нѣжности къ отцу появилось у него; Дмитрій Николаевичъ почувствовалъ слезы на глазахъ и рѣшимость прямо и откровенно сказать все. Онъ подошелъ къ Нюнѣ и, взявъ ее за плечи, простымъ и груднымъ голосомъ проговорилъ:

– Ты права, Нюня… Но ты сама не считаешь меня дурнымъ?

«Вотъ оно!» съ испугомъ и замирающимъ любопытствомъ подумала Нюня и, поднявъ глаза и усиливаясь не покраснѣть, отвѣтила:

– Я знаю, что ты не способенъ ни на что… гадкое…

– Спасибо, – растроганно отвѣтилъ Дмитрій Николаевичъ, искренно чувствуя въ эту минуту, что не способенъ ни на что дурное, и, не опуская рукъ сказалъ. – Больно видѣть, Нюня, что именно то, что ты считаешь самымъ святымъ, понимается людьми близкими, какъ… преступленіе, – докончилъ онъ, испугавшись слова «развратъ», которое пришло ему въ голову.

– Митя, пойди къ папѣ! – вдругъ со слезами на глазахъ и съ особеннымъ проникновеннымъ звукомъ голоса сказала Нюня.

Дмитрій Николаевичъ смутился, и замялся, но глаза Нюни такъ довѣрчиво и съ такой любовью смотрѣли на него, что онъ, противъ воли путаясь, проговорилъ:

– А онъ дома?

– Дома… онъ въ кабинетѣ и одинъ… Пойди, Митя! – умоляющимъ голосомъ протянула Нюня и взяла его за руки.

– Хорошо… я пойду, – неровно проговорилъ Дмитрій Николаевичъ, медленно подвигаясь къ двери.

– Ты такъ обрадуешь этимъ маму и меня, – ободряя говорила Нюня, идя съ нимъ.

Дмитрій Николаевичъ рѣшительно подобрался и пошелъ, но въ дверяхъ остановился и, поддаваясь внезапному влеченію, спросилъ, глядя прямо въ глаза Нюнѣ:

– А ты бы сдѣлала на моемъ мѣстѣ такъ?

– Конечно! – твердо отвѣтила Нюня, потому что была въ этомъ убѣждена.

– Если бы ты видѣла эту дѣвушку, – вспоминая Сашу и испытывая какое-то нѣжное и тревожное чувство, продолжалъ Дмитрій Николаевичъ, – она такая несчастная. И не она виновата передъ обществомъ, а общество передъ нею…

– Да, да, – вдругъ испуганно согласилась Нюня; ей показалось, что онъ хочетъ предложить ей увидѣться съ этой дѣвушкой.

Дмитрій Николаевичъ хотѣлъ еще что-то сказать и не находилъ словъ, а Нюня поспѣшно перебила, чтобы не дать ему высказать:

– Да гдѣ ты узналъ?…

– Да тамъ… товарищи сказали, – весь багровѣя отъ прилившей сразу крови, упавшимъ голосомъ проговорилъ Дмитрій Николаевичъ. Такъ я пойду…

– Да, иди, иди – также упавшимъ голосомъ и такъ же торопливо сказала Нюня, почти догадываясь и боясь догадаться.

Она осталась въ, комнатѣ, а Дмитрій Николаевичъ пошелъ въ, кабинетъ отца. И у обоихъ у нихъ осталось такое чувство, точно они оба сказали что-то лживое и злое.

Николай Ивановичъ, отецъ Дмитрія Николаевича, сидѣлъ за работой у себя въ кабинетѣ, хорошо обставленной уютной комнатѣ. Онъ былъ писатель, и теперь кончалъ одинъ изъ своихъ разсказовъ. Увидѣвъ сына, отложилъ перо и, избѣгая смотрѣть на него, что вошло ему въ привычку за послѣдніе дни, когда между ними явилось это невысказанное непріятное чувство, встрѣтивъ его притворно-беззаботнымъ возгласомъ:

– А, это ты… А я думалъ, ты еще не пріѣзжалъ.

– Давно уже дома, – отвѣтилъ Дмитрій Николаевичъ такимъ же притворно-беззаботнымъ голосомъ.

Онъ сѣлъ противъ отца и, взявъ со стола папиросу, сталъ закуривать. Отецъ смотрѣлъ на него искоса съ мучительнымъ и огорченнымъ выраженіемъ. Какъ разъ сегодня онъ говорилъ съ женой о сынѣ, и у нихъ было рѣшено деликатно поговорить съ нимъ. Но ему хотѣлось, чтобы сынъ самъ заговорилъ объ этомъ и тѣмъ доказалъ, что онъ вѣритъ ему и уважаетъ его.

«Кажется, я могу разсчитывать на это?» говорилъ Николай Ивановичъ, намекая не на отцовскія права, а на свою литературную дѣятельность, въ честности и передовитости которой онъ никогда не сомнѣвался. Ему казалось, что написать три книги такихъ разсказовъ, какіе написалъ онъ, хорошее и большое дѣло, и въ правѣ его на уваженіе и довѣріе всѣхъ никто не можетъ сомнѣваться.

И ему было очень пріятно, что сынъ началъ самъ.

– Слушай, папа, – съ усиліемъ заговорилъ Дмитрій Николаевичъ, притворяясь, что небрежно слѣдитъ за клубами дыма: – я замѣтилъ, что ты мною недоволенъ, и знаю, за что, но… только…

Николай Ивановичъ, волнуясь, всталъ и заходилъ по комнатѣ.

– Ну, да… я знаю, я знаю, – перебилъ онъ, мучительно краснѣя, – что жъ, по существу въ этомъ нѣтъ ничего такого… и если мы съ матерью… то только ради тебя…

Дмитрій Николаевичъ былъ очень радъ, что отецъ говоритъ самъ, и молчалъ, уставившись въ узоръ ковра.

«Но если нѣтъ ничего въ этомъ позорнаго, то отчего же мы всѣ такъ волнуемся?» – невольно пришло ему въ голову.

– Видишь ли, – рѣшившись прямо перейти къ этому вопросу, продолжалъ отецъ, – я самъ былъ молодъ, конечно, – онъ робко улыбнулся, – и не безупреченъ въ этомъ отношеніи… да и никто не безупреченъ, всѣ люди, всѣ человѣки, – опять улыбнулся онъ и заторопился, – это физіологическая потребность, тутъ ничего не подѣлаешь, но зачѣмъ же подчеркивать это? Если ты чувствовалъ себя виноватымъ по отношенію къ этимъ жертвамъ общественнаго темперамента, то ты могъ бы принять такое или иное участіе въ обществахъ… благотворительныхъ, но такъ… право, Митя, выходитъ некрасиво!.. Ты прости меня…

Дмитрій Николаевичъ покраснѣлъ и еще упорнѣе сталъ изучать узоръ на коврѣ. Ему ясно припомнилось, что онъ и самъ чувствовалъ все время что-то грязное въ этой исторіи и не могъ понять, что именно.

– Я, ты знаешь, – помолчавъ, точно дожидаясь отвѣта и не дождавшись, проговорилъ отецъ, – самъ не мало поработалъ надъ этимъ вопросомъ, лѣтъ десять тому назадъ меня даже звали въ шутку ангеломъ-хранителемъ этихъ дамъ, и врядъ ли не лучшія мои вещи написаны ради уясненія обществу его отвѣтственности передъ этими несчастными!..

Дмитрій Николаевичъ значительно кивнулъ головой. Хотя онъ и говорилъ сестрѣ о томъ, что отецъ врядъ ли пойметъ его, но въ глубинѣ души чрезвычайно гордился отцомъ, какъ писателемъ.

– Ну, вотъ, – обрадовался отецъ, – и я не могу не радоваться тому, что ты сдѣлалъ, по идеѣ… но это надо было не такъ… И, знаешь, разъ уже ты запутался, я готовъ дать тебѣ денегъ… пристрой ее въ мастерскую… въ какую-нибудь. Но самому тебѣ принимать близкое участіе не стоитъ… Невольно у всякаго является мысль о томъ, гдѣ ты съ ней познакомился и какія у васъ отношенія теперь… Хотя я, конечно, увѣренъ, что теперь ничего нѣтъ… Это было бы уже совсѣмъ… нехорошо! – съ искреннимъ чувствомъ сказалъ Николай Ивановичъ.

Какъ и сынъ, онъ не уяснялъ и не могъ бы уяснить, почему именно это нехорошо, но былъ твердо въ этомъ увѣренъ. А Дмитрію Николаевичу показалось, что онъ ударилъ его этими словами. Онъ безпокойно зашевелился и бросилъ папиросу, но въ слѣдующую минуту, какъ и всегда, когда онъ открывалъ въ себѣ что-нибудь дурное, Дмитрій Николаевичъ подыскалъ оправданіе:

«Но вѣдь теперь совсѣмъ не то, тогда было свинство… развратъ, а теперь я… совершенно искренно, я…» Но это оправданіе испугало его еще больше, чѣмъ слова отца.

И Николай Ивановичъ замѣтилъ это по его лицу и, понимая въ другомъ смыслѣ, заторопился кончить свое объясненіе:

– Я понимаю, что тебѣ это тяжело, и мнѣ самому непріятно… Но ты понимаешь, что я рѣшился только для твоего же блага… Повторяю, исторія, въ основаніи которой лежитъ самое благородное чувство, благодаря обстановкѣ, такъ сказать, принимаетъ некрасивую окраску… Притомъ ты знаешь наши нравы, знаешь, какъ на это посмотрятъ… пойдутъ сплетни и даже, какъ я замѣтилъ, уже и пошли… Объ этомъ постарался Гвоздиловъ, конечно… Ты сдѣлалъ большую ошибку, что заговорилъ съ нимъ… Попросилъ бы лучше Истаманова, что ли.

И, желая приласкать сына и затереть въ немъ дурное впечатлѣніе отъ объясненія, Николай Ивановичъ слегка обнялъ его и ласково проговорилъ:

– Мы съ матерью такъ любимъ тебя и уважаемъ, что намъ больно было бы, если бы твое имя хоть однимъ краемъ волочилось въ грязи… А ты знаешь, что для дурныхъ людей этого достаточно…

Въ сосѣдней комнатѣ раздался голосъ его жены и Нюни. И, торопясь, Николай Ивановичъ быстро договорилъ:

– Не правда ли, съ этимъ вопросомъ покончено?.. Да вѣдь и сдѣлалъ ты совершенно достаточно! Чего жъ еще… Передай ей эти деньги и все прекрасно кончится!

Онъ торопливо отодвинулъ ящикъ стола и, вынувъ, очевидно, заранѣе приготовленную пачку кредитокъ, неловкимъ и боковымъ движеніемъ отдалъ сыну.

– Ты очень добръ! – смущенно пробормоталъ Дмитрій Николаевичъ.

Они пожали другъ другу руки, какъ два друга. Такія отношенія нравились имъ обоимъ.

Провожая сына до дверей, Николай Ивановичъ съ нѣжнымъ удовольствіемъ смотрѣлъ въ его еще нѣжное, но уже мужественное, красивое лицо и хотѣлъ сказать:

«А главное, я боюсь, что ты увлечешься этой… такіе благородные, милые юноши легко увлекаются идеей спасенія этихъ тварей; я самъ когда-то чуть не женился на проституткѣ… А это было бы ужасно!»

Но онъ не сказалъ этого и вернулся къ своей работѣ съ умиленнымъ чувствомъ гордости своимъ сыномъ и воспоминанія о томъ времени, когда онъ искренно мечталъ спасти проститутку и возродить ее къ новой жизни.

«Она ушла тогда отъ меня… а то бы… И слава Богу, во время убѣдился, что если кто желаетъ ихъ спасенія, то это спасающіе, а не спасаемыя!»

И, закуривъ папиросу, Николай Ивановичъ серьезно и вдумчиво сталъ писать.