Текст книги "Бунт"

XIII

Передъ глазами у нея колыхались въ темнотѣ и расплывались золотые круги и, какъ будто гдѣ-то внутри глазъ отчетливо освѣщенныя внутреннимъ свѣтомъ, выплывали, стояли и расплывались одни за другими лица, сцены и люди. Все, что Саша видѣла и слышала за эти дни, вставало передъ нею, и она ясно чувствовала, что оборвалась какая-то выдуманная ею самой связь, что она и теперь такъ же одна, никому ненужная, несчастная, какъ и прежде.

«Ну, чтожъ… не любитъ, такъ не любитъ, – машинально думала она, всматриваясь въ ожидающій знакомыми образами мракъ. – Я думала… Мало ли чего я думала… Развѣ такихъ любятъ? Знай свое мѣсто!»

Проплылъ передъ нею модный магазинъ, въ которомъ она работала, прежде чѣмъ сбилась на улицу, и Саша будто почувствовала даже ощущеніе тоненькой иголки и боль въ пальцахъ и въ спинѣ. Согнутыя за вѣчной скучной и ненужной имъ самимъ работой, прежнія подруги ея смутно рисовались ей.

«Опять, значитъ, въ эту каторгу!» – съ ужасомъ вдругъ, точно просыпаясь, чуть не вскрикнула Саша. – Да за что?.. Развѣ для того я всю эту муку перенесла, чтобы опять всю сначала начать?.. Тутъ оставаться? Всегда за больными ходить… безъ свѣта, безъ радости… Да развѣ я того хотѣла, когда изъ той жизни ушла?

Раздался нерѣшительный, подавленный звукъ и потухъ въ темнотѣ.

«А вѣдь это я плачу» – мелькнуло у Саши въ головѣ.

Слезы выбѣжали на напряженные глаза, и золотые круги закрутились, исчезли, все пропало, и она уже ясно почувствовала себя и то, что съ ней дѣлается, и что встало впереди.

Что-то придавило сначала легонько, а потомъ съ мучительной силой сердце Саши, и жалость къ себѣ наполнила всю ее. Она сдѣлала усиліе, чтобы поймать что-то, и вдругъ поняла, что ей жаль того свѣтлаго, тихаго и радостнаго умиленія, которое она испытала въ первую ночь въ пріютѣ, когда лежала на кровати, смотрѣла на сѣрѣющее пятно окна и ждала, что съ завтрашняго дня начнется новая жизнь, какая-то удивительно чистая и счастливая.

«Дура, дура! – съ горькимъ упрекомъ сказала она себѣ; – ничего этого нѣтъ…»

Гдѣ-то далеко провизжала на блокѣ и хлопнула дверь, кто-то волоча ноги прошелъ по коридору, а потомъ застонала умиравшая въ третьей палатѣ чахоточная.

Саша вспомнила звукъ рояля подъ пальцами Любки, тоскливый и одинокій звукъ, мгновенно родившійся и мгновенно исчезнувшій, и ей представилось, что это не больная стонетъ, а рояль подъ пальцами погибающей Любки.

«И выходитъ, что Любка всѣхъ лучше поступила, – пришло ей въ голову, – умерла и нѣтъ ея… коли нѣтъ счастья, такъ и самой ея нѣтъ!.. И чего мучилась?.. Коли нѣтъ счастья, такъ не все ли равно, гдѣ жить, какъ жить… „Исправляютъ!“ – вспомнила она слова Ивановой: – проклятые…»

Кто-то, тяжело ступая, подошелъ къ двери и отворилъ ее. Черная тѣнь заслонила полосу яркаго свѣта, ворвавшагося черезъ всю комнату изъ освѣщеннаго коридора.

– Козодоева… Александра! – позвала фельдшерица своимъ безнадежно тусклымъ голосомъ, выцвѣтшимъ въ однообразно тяжелой жизни больницы.

– А? – отозвалась Саша и сѣла на кровать.

– Идите ради Создателя къ своей… зоветъ васъ… замучила! – скучающимъ и просительнымъ тономъ сказала фельдшерица.

Саша машинально одѣлась и вышла, щурясь отъ свѣта усталыми безжизненными глазами.

– Капризничаетъ невыносимо… никто не угодитъ…

Саша смотрѣла на ея молодое и очень некрасивое, безцвѣтное лицо съ сѣрыми волосами, пропитанными запахомъ іодоформа и карболки, съ тусклыми глаза-ми, съ безрадостнымъ выраженіемъ въ уголкахъ опустившагося рта.

«Такой и мнѣ быть!» подумала она съ испугомъ.

И внезапно что-то протестующее, сознающее свое право, сильное и молодое вспыхнуло въ ней.

– Всѣ онѣ такія, – сказала она со злостью и пошла по коридору.

Въ комнатѣ баронессы было такъ же душно и полутемно. Баронесса опять лежала на спинѣ и лихорадочно-блестящими глазами встрѣтила Сашу.

– Чего вамъ? – спросила Саша и сама удивилась своему злому и грубому голосу.

– Сколько разъ я вамъ говорила, что я не могу такъ… не могу! – съ плаксивой злобой напряженно за-кричала баронесса.

– Чего? – съ недоумѣніемъ спросила Саша.

– Вы не знаете?.. Ахъ, хорошо! Сколько разъ я говорила вамъ, что не могу, чтобы мнѣ прислуживали разныя… Она ничего не знаетъ! Я требую прислуги, которая бы мнѣ… которая бы знала мои привычки! А это Богъ знаетъ что… Я буду жаловаться!

Саша смотрѣла на нее и что-то странное происходило у нея въ головѣ.

– Куда вы пропали?

– Я спала… вѣдь…

Баронесса дернулась всѣмъ тѣломъ.

– Спали? Ахъ, скажите пожалуйста… такъ васъ потревожили?..

Саша вдругъ подошла къ ней близко и нагнулась.

– У меня свое горе случилось, барыня… – проговорила она тихимъ и выразительнымъ голосомъ.

Баронесса удивленно помолчала.

– Какое горе? Что вы говорите?

– Меня любовникъ бросилъ… человѣкъ любимый, – такъ же тихо поправилась Саша, въ упоръ глядя въ глаза баронессѣ.

– Что?.. Да мнѣ какое дѣло? – вскрикнула баронесса. – Скажите, какія нѣжности!..

– А вы вонъ плачете, когда письма читаете, – упорно, точно подхваченная чѣмъ-то, продолжала Саша. Баронесса поблѣднѣла, въ ея лицѣ мелькнуло то мягкое и растерянно-жалкое выраженіе, какое бываетъ у всѣхъ людей, у которыхъ нѣтъ счастья.

Тѣ письма, о которыхъ говорила Саша, были письма отъ ея мужа, давно не посѣщавшаго больной и скучной жены.

Но баронесса преодолѣла свое чувство, считая унизительнымъ выдать его такому ничтожному человѣку, какъ Саша.

– Вы, кажется, сравниваете меня съ вами? – высокомѣрно проговорила она.

– Все равно. – сказала Саша: – всѣмъ счастья хочется… что вамъ, что мнѣ!

– Счастья… скажите пожалуйста! Вы не для счастья здѣсь, а для того, чтобы ухаживать за больными!.. Дѣлайте свое дѣло… Подымите меня!

Саша не тронулась съ мѣста.

– Да вы слышите или нѣтъ?

– А вы бы стали ухаживать за больными? – спросила она.

Баронесса съ испугомъ и ненавистью скосила на нее блестящій больной глазъ.

– Я уже сказала вамъ! Не смѣйте сравнивать меня и себя… Вы… вы должны быть счастливы, что вамъ дышать позволили!.. Дрянь! – сорвалась баронесса.

– Эко счастье! – усмѣхнулась, какъ въ какомъ-то бреду, Саша. – Дышать вездѣ можно… дорого за дыханье-то берете… вы!

– Да какъ ты смѣешь со мной говорить такъ, – крикнула въ изступленіи баронесса и прибавила скверное и грубое слово, гдѣ-то слышанное ею. – Я велю вышвырнуть тебя отсюда, несчастная!.. На улицѣ сгніешь! – крикнула она.

Холодное и тяжелое чувство прошло по Сашѣ и вырвалось рѣзкимъ крикомъ:

– Ну, и пусть! Экъ напугали… Всѣ сгніемъ… вы еще скорѣе меня!

– О… – испуганно и жалко вскрикнула баронесса.

Что-то злобно-веселое подхватило Сашу, и точно мстя кому-то, она кричала:

– Ну, да… сгніете, сгніете… вы и теперь уже гніете!.. Вы честная… чтобъ вамъ!..

Баронесса что-то слабо и неясно выговорила, подняла руку и зарыдала. И рыданіе это было такъ безконечно жалко и страшно, что Саша, расширивъ глаза, замолчала, а потомъ съ ужасомъ и гнѣвомъ выскочила въ коридоръ и побѣжала прочь.

На дворѣ уже свѣтало.

Саша подошла къ запотѣвшему окну и, глядя на смутно виднѣвшуюся улицу, взялась за голову и сказала громко и протяжно:

– Всѣ сгніемъ… и я и всѣ… кабы радость какая! A такъ все равно! Скучно… ску-учно!..

Мимо окна съ тусклымъ дребезжаньемъ пронеслась карета съ зажженными фонарями. Рослыя лошади стлались по мостовой, и Саша замѣтила важнаго, вытянувшаго руки кучера.

«Съ балу, должно, – подумала она, – такъ ежели бы… а то!.. Что жъ?.. Богъ съ ними совсѣмъ… Кучеръ-то, чай, всю ночь сидѣлъ, ждалъ, – почему-то пришло ей въ голову. – Ахъ ску-учно!.. За что?..»

За окномъ блестѣла мокрая мостовая. И глаза у Саши стали мокрые, какъ мостовая, и ей показалось, что вся она слилась въ одно съ этой мостовой, сѣрымъ небомъ, сѣрымъ мокрымъ городомъ, будто нигдѣ нѣтъ ничего яснаго, чистаго, живого, а только одна больная, безсмысленно-нудная слякоть.

И это ощущеніе, противное и неестественное въ молодомъ, полномъ силы, красоты и желанія счастья существѣ, прошло только тогда, когда Саша въ новомъ стального цвѣта, красивомъ платьѣ, купленномъ на деньги Рославлева, въ огромной прелестной шляпѣ вошла въ залъ «Альказара» и въ зеркалѣ увидѣла то, что любила больше всего: самое себя, красивую, нарядную, прелестную съ ногъ до головы:

И уже когда она была совсѣмъ пьяна, Саша выговорила:

– Чортъ съ вами со всѣми!

Пьяный, веселый господинъ въ блестящемъ цилиндрѣ засмѣялся.

– Что такъ?

Саша безшабашно махнула рукой.

– Поѣдемъ, миленькій… все равно!..

И ночью, въ его объятіяхъ, отъ вина и безшабашнаго угара Сашѣ было пріятно, шумѣло въ головѣ и казалось, что весело. Утро встало сѣрое, мертвое, безконечно и безнадежно печальное…