Текст книги "Николай Туроверов: казак, воин, поэт"

«…Туроверов родился поэтом и посланный ему свыше талант в землю не зарывал», – говорилось в рецензии на книгу туроверовских стихов, опубликованную в 1969 году в парижском журнале «Возрождение».[39]39
  Там же. С.25.


[Закрыть]

Два года спустя нью-йоркское издательство «Казачья старина» выпустило небольшой сборник песен всех казачьих войск, подготовленный Н. Н. Туроверовым, – «Казачьи песни».

Все чаще болезни укладывают его в больницы. «…Болезнь держит меня в лапах, – жаловался он своему другу поэту Н. А. Келину в марте 1966 года. – Работы у меня очень много, хотя работник я стал неважный. Задумал серию заметок о казачестве…». Все чаще посещают его мысли о смерти, о сборах в последний путь…

 
Пора, мой старый друг, пора, —
Зажились мы с тобою оба,
 

пишет он в одном из стихотворений.

Его желание – быть похороненным на Дону, в родной станице, это он ясно выразил в своем стихотворении в прозе: «Не с сложенными на груди, а с распростертыми руками, готовыми обнять весь мир, похороните вы меня. И не в гробу, не в тесной домовине, не в яме, вырытой среди чужих могил, а где-нибудь в степи поближе к Дону, к моей станице, к Старому Черкасску, на уцелевшей целине, меня в походной форме положите родного Атаманского полка. Кушак на мне потуже затяните, чтоб грудь поднялась будто бы для вздоха о том, что все на свете хорошо… И сыпьте землю, не жалея: земля к земле и к праху прах! Мне положите в головах все то, что я писал когда-то, – чем жил во сне и грезил наяву… И крест из камня дикого поставьте, курганчик новый крепко утоптав, чтоб Дон, разлившись полою водою, его не смыл, а только напоил. И по весне на нем веселым цветом начнет цвести лазоревый цветок, приляжет отдохнуть уставший от скитаний, бездомный чебрецовый ветерок.[40]40
  Николай Туроверов. Стихи. Кн. 5. Париж, 1965. С. 160.


[Закрыть]

23 сентября 1972 года Николай Николаевич Туроверов скончался в парижском госпитале Ларибуазьер и был похоронен на русском кладбище в Сен-Женевьев де Буа в одной могиле со своей женой Юлией Александровной и поблизости от могил офицеров Атаманского полка генерала Каргальского и есаула Кумшацкого. «Похороны были торжественны, – писал один из очевидцев, – много народу приехало на кладбище отдать последний долг усопшему – весь сад перед кладбищенской церковью, в которой был совершен чин отпевания, был заполнен людьми несмотря на то, что похороны проходили в рабочий день. Было большое количество венков. Около гроба непрестанно сменялись почетные часовые из его сослуживцев, почитателей и родственников, они же несли его гроб до могилы».[41]41
  Амочаев А. И. Поэт Николай Николаевич Туроверов. С. 6.


[Закрыть] Выступавшие у гроба называли Туроверова «великим и последним поэтом» казачьего Зарубежья, «истинным сыном казачества», и никто не видел в этом преувеличения, обычного при похоронах человека.[42]42
  См.: Туроверов Николай. Двадцатый год – прощай, Россия! // Предисловие Виктора Леонидова. М., 1999. С.5.


[Закрыть]

«Поэтом талантливейшим», «любимым и… последним выразителем духа мятежной ветви русского народа – казачества» называли критики Н. Н. Туроверова, поэзия которого возвращается ныне на Родину: на Дон и в Россию…

13 октября 2007 г. в станице Старочеркасской в торжественной обстановке была открыта памятная доска Николаю Туроверову с надписью: «Туроверов Николай Николаевич. Крупнейший поэт казачьего и российского зарубежья XX века, донской казак. Родился 18(31) марта 1899 г. в станице Старочеркасской Области Войска Донского». Здесь проводятся «Туроверовские чтения», на которые приезжают ученые, музейные работники, журналисты, искусствоведы.

Михаил Астапенко, Член Союза писателей России, академик Петровской академии наук (СПб)

Евгений Астапенко, кандидат исторических наук, член Союза журналистов России

Николай Туроверов. Стихи

Зов

Отцу моему

1.

Опять весна, опять иная,

Опять чужая синь небес;

Но ширяся и нарастая,

Влекущий лик родного края

Томит предчувствием чудес,

И не согнутся мои плечи

Под грузом жизненных доспех;

Для близкой неизбежной встречи

Таю любовь, мечты и речи

И тихий плач, и звонкий смех.

2.

Везде со мною неминучий

Призыв и дальний образ твой,

И пусть ведет безглазый Случай

Меня чужою стороной.

Пути лишений и скитаний

Не заглушат влекущий зов,

И знаю радостно, заране,

Увижу я знакомый кров.

И край родной мне будет тесен,

Когда забыв тоску дорог,

Воздвигну я из новых песен

Тебе сияющий чертог;

И ты, мой светлый и единый,

Мой друг извечный, мой отец,

Услышишь песни лебединой

Начало прежде, чем конец.

3.

«В скитаньях весел будь и волен,

Терпи и жди грядущих встреч;

Кто слаб душою – тот неволен;

Тому не встать, кто хочет лечь.

Простор морей, деревья пущи

И зреющий на ниве злак

Откроют бодрым и идущим

Мой радостный вселенский знак.

И пусть мешает ветер встречный,

Иди! И помни: Я велел».

Так говорил Господь, и Млечный

На темном небе путь блестел.

1922

Вольница

Пройдя вдоль серых стен Азова,

Подняв косые паруса, —

Который раз глядели снова

Вы на чужие небеса?

Который раз в открытом море,

Пролив свою и вражью кровь,

Несли вы дальше смерть и горе

В туман турецких берегов?

Но возвращал домой немногих,

Кто в дальних схватках не погиб,

Средь берегов своих пологих

Реки медлительный изгиб.

Ковры Царьграда и Дамаска

В Дону купали каюки,

На низкой пристани Черкасска

Вас ожидали старики, —

Но прежде чем делить добычу,

Вы лучший слиток и халат,

Блюдя дедов своих обычай,

Несли к подножья Царских врат.

Манили вас степные дали,

Средь ковыля и полыня

Вы за татарином скакали,

Гоня горячего коня;

Иль, караваны обнаружив,

Делили пестрые шелка, —

Рвала мотки заморских кружев

Тяжеловесная рука.

Когда же на майдане, тесно

Столпясь, вы слушали послов,

Степное солнце жгло отвесно

Вас горячей горячих слов.

И если вам грозил Аллаха

Или Москвы крутой закон, —

В мешке бросали вы с размаха

Посла с зарею в Тихий Дон.

И прибавляли вновь к оправе

Икон рубин или алмаз,

Чтоб сохранить казачьей славе

Благую ласку Божьих глаз.

1922

* * *

Как счастлив я, когда приснится

Мне ласка нежного отца,

Моя далекая станица

У быстроводного Донца,

На гумнах новая солома,

В лугах душистые стога,

Знакомый кров родного дома,

Реки родные берега.

И слез невольно сердце просит,

И я рыдать во сне готов,

Когда вновь слышу в спелом просе

Вечерний крик перепелов,

И вижу розовые рощи,

В пожаре дымном облака

И эти воды, где полощет

Заря веселые шелка.

* * *

Мы шли в сухой и пыльной мгле

По раскаленной крымской глине.

Бахчисарай, как хан в седле,

Дремал в глубокой котловине.

И в этот день в Чуфут-кале,

Сорвав бессмертники сухие,

Я выцарапал на скале:

Двадцатый год – прощай, Россия!

1920

Майдан

Они сойдутся в первый раз

На обетованной долине,

Когда трубы звенящий глас

В раю повторит крик павлиний,

Зовя всех мертвых и живых

На суд у Божьего престола.

И станут парой часовых

У врат Егорий и Никола;

И сам архангел Михаил,

Спустившись в степь, в лесные чащи,

Разрубит плен донских могил,

Подняв высоко меч горящий.

– И Ермака увидит Бог

Разрез очей упрямо смелый,

Носки загнутые сапог,

Шишак и панцырь заржавелый;

В тоске несбывшихся надежд,

От страшной казни безобразен,

Пройдет с своей ватагой Разин,

Не опустив пред Богом вежд;

Булавин промелькнет Кондратий;

Открыв кровавые рубцы,

За ним, – заплаты на заплате, —

Пройдут зипунные бойцы,

Кто Русь стерег во тьме столетий,

Пока не грянула пора.

И низко их склонились дети

К ботфортам грозного Петра.

В походном синем чекмене,

Как будто только из похода,

Проедет Платов на коне

С полками памятного года;

За ним, средь кликов боевых,

Взметая пыль дороги райской,

Проскачут с множеством других

Бакланов, Греков, Иловайский,

– Все те, кто славу казака

Сплетя со славою имперской,

Донского гнали маштака

В отваге пламенной и дерзкой

Туда, где в грохоте войны

Мужала юная Россия, —

Степей наездники лихие,

Отцов достойные сыны;

Но вот дыханье страшных лет

Повеет в светлых рощах рая.

И Каледин, в руках сжимая,

Пробивший сердце пистолет,

Пройдет средь крови и отрепий

Донских последних казаков.

И скажет Бог: «Я создал степи

Не для того, чтоб видеть кровь».

«Был тяжкий крест им в жизни дан», —

Заступник вымолвит Никола:

«Всегда просил казачий стан

Меня молиться у Престола».

«Они сыны моей земли»! —

Воскликнет пламенный Егорий:

«Моих волков они блюли

Среди своих степных приморий».

И Бог, в любви изнемогая,

Ладонью скроет влагу вежд,

И будет ветер гнуть, играя,

Тяжелый шелк Его одежд.

1922

Март

За облысевшими буграми

Закаты ярче и длинней,

И ниже виснут вечерами

Густые дымы куреней.

В степи туманы да бурьяны,

Последний грязный, талый снег,

И рьяно правит ветер пьяный

Коней казачьих резвый бег.

Сильней, сильней стяни подпруги,

Вскачи в седло, не знав стремян,

Скачи за выгон, за муругий

На зиму сложенный саман.

Свищи, кричи в лихой отваге

О том, что ты донской казак;

Гони коня через овраги,

За самый дальний буерак.

Пусть в потной пене возвратится

Твой конь и станет у крыльца;

Пусть у ворот ждет молодица

С улыбкой ясной молодца.

Отдай коня. Раздольно длинный

Путь утомил. И будешь рад,

Вдохнув в сенях ты запах блинный,

Повисший густо сизый чад.

Как раньше предки пили, пели,

Так пей и ты и песни пой.

Все дни на масляной неделе

Ходи с хмельною головой.

Но час пройдет. И ветер синий

Простелит медленную тень,

И в запоздалых криках минет

Последний день, прощеный день.

Сияй лампадами, божница,

В венке сухого ковыля,

Молиться будет и трудиться

Весь пост казачая земля.

1925

* * *

Помню горечь соленого ветра,

Перегруженный крен корабля;

Полосою синего фетра

Уходила в тумане земля;

Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,

Ни протянутых к берегу рук, —

Тишина переполненных палуб

Напряглась, как натянутый лук,

Напряглась и такою осталась

Тетива наших душ навсегда.

Черной пропастью мне показалась

За бортом голубая вода.

1926

Серьги

Моей жене

Где их родина? В Смирнель, в Тавризе,

Кто их сделал, кому и когда?

Ах, никто к нам теперь не приблизит

Отлетевшие в вечность года.

Может быть, их впервые надела

Смуглолицая ханская дочь,

Ожидая супруга несмело

В свою первую брачную ночь;

Или, может быть, прежде чем кинул

Свою жертву под гребень волны,

Разин пьяной рукою их вынул

Из ушей закаспийской княжны,

Чтоб потом, средь награбленной груды,

Забывая родную страну,

Расцветали их изумруды

На разбойном, на вольном Дону.

Эх, приволье широких раздолий,

Голубая, полынная лепь, —

Разлилась, расплескалась на воле

Ковылями просторная степь.

И когда эту свадьбу справляли

Во весь буйный казачий размах,

Не они-ль над узорами шали

У Маланьи сверкали в ушах,

Не казачью ли женскую долю

Разделяли покорно они,

Видя только бурьяны по полю,

Да черкасских старшин курени?

Но станичная глушь миновала,

Среди новых блистательных встреч

Отразили лучисто зеркала

Их над матовым мрамором плеч.

Промелькнули за лицами лица

И, кануном смертельных утрат,

Распростерла над ними столица

Золотой свой веселый закат.

1927

Днёвка

Июльский день. Овраг. Криница.

От зноя пересохший пруд.

Стреноженная кобылица,

Звеня железом крепких пут,

Бредет на жарком косогоре

В сухих колючках будяка,

И звону пут печально вторит

Ленивый посвист кулика.

О сонный полдень летней дневки!

И вспомню ль я иные дни,

Под грушей лежа на поддевке

В неосвежающей тени,

Когда зовет к глухим дремотам

Своим журчанием родник

И остро пахнет конским потом

На солнце сохнущий потник.

1929

Прабабка

Мы плохо предков своих знали,

Жизнь на Дону была глуха,

Когда прабабка в лучшей шали,

Невозмутима и строга,

Надев жемчужные подвески,

Уселась в кресло напоказ, —

И зрел ее в достойном блеске

Старочеркасский богомаз.

О, как старательно и чисто

Писал он смуглое лицо,

И цареградские мониста,

И с аметистами кольцо;

И шали блеклые розаны

Под кистью ярко расцвели,

Забыв полуденные страны

Для этой северной земли.

…А ветер в поле гнал туманы,

К дождю кричали петухи,

Росли на улице бурьяны

И лебеда и лопухи;

Паслись на площади телята,

И к Дону шумною гурьбой

Шли босоногие ребята,

Ведя коней на водопой;

На берегу сушились сети;

Качал баркасы темный Дон;

Нес по низовью влажный ветер

Собора скудный перезвон;

Кружились по ветру вороны,

Садясь на мокрые плетни;

Кизечный дым под перезвоны

Кадили щедро курени;

Казак, чекмень в грязи запачкав,

Гнал через лужи жеребца,

И чернобровая казачка

Глядела вслед ему с крыльца.

1929

* * *

Ах, Боже мой, жара какая,

Какая знойная сухмень!

Собака, будто неживая,

Лежит в тени; но что за тень

В степи от маленькой кислицы?

И я, под сенью деревца,

В рубахе выцветшего ситца,

Смотрю на спящего отца.

И жаркий блеск его двухстволки,

И желтой кожи патронташ,

И кровь и перья перепелки,

Небрежно брошенной в ягташ, —

Весь этот день, такой горячий,

И солнца нестерпимый свет,

Запомню с жадностью ребячей

Своих восьми неполных лет,

И буду помнить до конца.

О степь от зноя голубая,

О профиль спящего отца.

1930

Родина

Я знаю, не будет иначе,

Всему свой черед и пора, —

Не вскрикнет никто, не заплачет,

Когда постучусь у двора.

Чужая у выгона хата,

Бурьян на упавшем плетне

Да отблеск степного заката,

Застывший в убогом окне.

И скажет негромко и сухо,

Что здесь мне нельзя ночевать.

В лохмотьях босая старуха,

Меня не узнавшая мать.

1930

* * *

Не выдаст моя кобылица,

Не лопнет подпруга седла.

Дымится в Задонье, курится

Седая февральская мгла.

Встает за могилой могила,

Темнеет калмыцкая твердь,

И где-то правее – Корнилов,

В метелях идущий на смерть.

Запомним, запомним до гроба

Жестокую юность свою,

Дымящийся гребень сугроба,

Победу и гибель в бою,

Тоску безысходного гона,

Тревоги в морозных ночах

Да блеск тускловатый погона

На хрупких, на детских плечах.

Мы отдали все, что имели,

Тебе, восемнадцатый год,

Твоей азиатской метели

Степной – за Россию – поход.

1931

* * *

В эту ночь мы ушли от погони,

Расседлали своих лошадей;

Я лежал на шершавой попоне

Среди спящих усталых людей.

И запомнил и помню доныне

Наш последний российский ночлег.

Эти звезды приморской пустыни,

Этот синий мерцающий снег.

Стерегло нас последнее горе, —

После снежных татарских полей, —

Ледяное Понтийское море,

Ледяная душа кораблей.

1931

* * *

Флагами город украшен

В память победной войны.

Старая дружба без нашей,

Сразу забытой войны.

Да и нужна ли награда

Людям, распятым судьбой?

Выйду на праздник парада

Вместе с парижской толпой.

Увижу, как ветер полощет

Флаги в срывах дождя,

Круглую людную площадь,

Пеструю свиту вождя.

Запомню неяркое пламя

В просвете громадных ворот, —

Все, что оставил на память

Здесь восемнадцатый год.

1931

* * *

Эти дни не могут повторяться, —

Юность не вернется никогда.

И туманнее, и реже снятся

Нам чудесные, жестокие года.

С каждым годом меньше очевидцев

Этих страшных, легендарных дней.

Наше сердце приучилось биться

И спокойнее, и глуше, и ровней.

Что теперь мы можем и что смеем?

Полюбив спокойную страну,

Незаметно медленно стареем

В европейском ласковом плену.

И растет и ждет ли наша смена,

Чтобы вновь в февральскую пургу

Дети шли в сугробах по колено

Умирать на розовом снегу?

И над одинокими на свете,

С песнями идущими на смерть,

Веял тот же сумасшедший ветер

И темнела сумрачная твердь.

1932

* * *

Больше ждать, и верить, и томиться,

Притворяться больше не могу.

Древняя Черкасская станица, —

Город мой на низком берегу

С каждым годом дальше и дороже.

Время примириться мне с судьбой.

Для тебя случайный я прохожий,

Для меня, наверно, ты чужой.

Ничего не помню и не знаю!

Фея положила в колыбель

Мне свирель прадедовского края

Да насущный хлеб чужих земель.

Пусть другие более счастливы, —

И далекий неизвестный брат

Видит эти степи и разливы

И поет про ветер и закат.

Будем незнакомы с ним до гроба

И, в родном не встретившись краю,

Мы друг друга опознаем оба,

Все равно, в аду или в раю.

1936

* * *

Над весенней водой, над затонами,

Над простором казачьей земли,

Точно войско Донское – колоннами,

Пролетели вчера журавли.

Пролетая, печально курлыкали,

Был далек их подоблачный шлях.

Горемыками горе размыкали

Казаки в чужедальных краях.

1938

Франции

Жизнь не начинается сначала,

Так не надо зря чего-то ждать;

Ты меня с улыбкой не встречала

И в слезах не будешь провожать.

У тебя свои, родные, дети,

У тебя я тоже не один,

Приютившийся за годы эти,

Чей-то чужеродный сын.

Кончилась давно моя дорога,

Кончилась во сне и наяву, —

Долго жил у твоего порога,

И еще, наверно, поживу.

Лучшие тебе я отдал годы,

Все тебе доверил, не тая, —

Франция, страна моей свободы –

Мачеха веселая моя.

1938

* * *

Не дано никакого мне срока, —

Вообще ничего не дано.

Порыжела от зноя толока,

Одиноко я еду давно.

Здравствуй, горькая радость возврата,

Возвращенная мне, наконец,

Эта степь, эта дикая мята,

Задурманивший сердце чебрец,

Здравствуй, грусть опоздавших наследий,

Недалекий последний мой стан:

На закатной тускнеющей меди

Одинокий высокий курган!

1938

* * *

Звенит, как встарь, над Манычем осока,

В степях Хопра свистит седой ковыль,

И поднимает густо и высоко

Горячий ветер розовую пыль.

Нет никого теперь в моей пустыне,

Нет, никого уже мне не догнать.

Казачьи кости в голубой полыни

Не в силах я, увидя, опознать.

Ни встреч, ни ожидающих казачек:

Который день – станицы ни одной.

Ах, как тоскливо этот чибис плачет

И все летит, кружася надо мной.

Спешит, спешит мой конь, изнемогая.

Моя судьба, как серна в тороках, —

Последняя дорога роковая –

Наезженный тысячелетний шлях.

1938

* * *

С каждым годом все лучше и лучше

Эти ночи весною без сна,

С каждым годом настойчивей учит

Непонятному счастью весна.

Все скупее, вернее и проще

Нахожу для стихов я слова;

Веселее зеленые рощи,

Зеленее за ними трава,

Голубее высокое небо,

Все короче положенный срок.

О, как вкусен насущного хлеба

С каждым годом все худший кусок.

1939

* * *

Уходили мы из Крыма

Среди дыма и огня;

Я с кормы все время мимо

В своего стрелял коня.

А он плыл, изнемогая,

За высокою кормой,

Все не веря, все не зная,

Что прощается со мной.

Сколько раз одной могилы

Ожидали мы в бою.

Конь все плыл, теряя силы,

Веря в преданность мою.

Мой денщик стрелял не мимо –

Покраснела чуть вода.

Уходящий берег Крыма

Я запомнил навсегда.

1940

Гражданские стихи

1.

Она придет – жестокая расплата

За праздность наших европейских лет.

И не проси пощады у возврата, —

Забывшим родину – пощады нет!

Пощады нет тому, кто для забавы

Иль мести собирается туда,

Где призрак возрождающейся славы

Потребует и крови и труда,

Потребует любви, самозабвенья

Для родины и смерти для врага;

Не для прогулки, не для наслажденья

Нас ждут к себе родные берега.

Прощайся же с Европою, прощайся!

Похорони бесплодные года;

Но к русской нежности вернуться не пытайся,

Бояся смерти, крови и труда.

2.

О, этот вид родительского крова!

Заросший двор. Поваленный плетень.

Но помогать я никого чужого

Не позову в разрушенный курень.

Ни перед кем не стану на колени

Для блага мимолетных дней, —

Боюсь суда грядущих поколений,

Боюсь суда и совести моей.

Над нами Бог, ему подвластно время.

Мою тоску, и веру, и любовь

Еще припомнит молодое племя

Немногих уцелевших казаков.

3.

Пусть жизнь у каждого своя,

Но нас роднит одна дорога.

В твои края, в мои края

Она ведет во имя Бога,

Во имя дедов и отцов

И нашей юности во имя,

Мы повторяем вновь и вновь

Сияющее, как любовь,

Незабываемое имя

Страны, вскормившей нас с тобой,

Страны навеки нам родной.

В холодном сумраке Европы

Мы жадно ищем наши тропы,

Возврата к ней – и только к ней –

Единственной на чуждом мире:

К родным полям твоей Сибири,

К родным ветрам моих степей.

4.

Так кто же я? Счастливый странник,

Хранимый Господом певец

Иль чернью проклятый изгнанник,

Свой край покинувший беглец?

И почему мне нет иного

Пути средь множества путей,

И нет на свете лучше слова,

Чем имя родины моей?

Так что же мне? Почёт иль плаха,

И чей-то запоздалый плач,

Когда в толпу швырнет с размаха

Вот эту голову палач.

Ах, все равно! Над новой кровью

Кружиться станет вороньё;

Но с прежней верой и любовью

Приду я в царствие Твоё.

5.

Не всё, не всё проходит в жизни мимо.

Окончилась беспечная пора.

Опять в степи вдыхаю запах дыма,

Ночуя у случайного костра.

Не в сновиденьях, нет – теперь воочью,

В родном краю курганов и ветров,

Наедине с моей осенней ночью

Я всё приял, и я на всё готов.

Но голос прошлого на родине невнятен,

Родимый край от многого отвык,

И собеседнику обидно непонятен

Мой слишком русский, правильный язык.

Чужой, чужой – почти что иностранец,

Мечтающий о благостном конце,

И от костра пылающий румянец

Не возвратит румянца на лице.

1941–1942

* * *

Закурилась туманом левада,

Журавли улетели на юг, —

Ничего мне на свете не надо,

Мой далекий единственный друг.

Только старый курень у оврага,

Побуревший соломенный кров

Да мой стол, на котором бумага

Ожидает последних стихов.

1943

Конь

«Конь казаку всего дороже

И ты, мой сын, им дорожи».

А. Туроверов (1852 г.)

«Что, мой верный друг, не весел,

Что грустишь, моя краса?

Я в торбе тебе навесил

Золотистого овса.

Что не ешь его проворно

А, мотая головой,

Вкусно пахнущие зерна

Рассыпаешь пред собой?

Иль меня ты, друг, не слышишь

И заветный сахарок

Не берешь, а только дышишь

На протянутый кусок.

Не кусаешь в шутку руки,

Не балуешься со мной, —

Иль почуял день разлуки,

Мой товарищ дорогой?»

«Нет, хозяин, я не болен,

Рад служить я казаку;

Но рассеять ты не волен

Лошадиную тоску.

Для меня давно не тайна,

Что сегодня ты принес

Лишь с похмелья и случайно

Этот сахар и овес.

Обо мне ты забываешь,

Подъезжая к кабаку, —

Одного меня бросаешь,

Кинув повод на луку;

Долго жду тебя на вьюге

У заснеженных перил, —

Сколько раз мои подпруги

Отпустить ты позабыл,

А потом, хвативши водки,

Зря вихляясь на бока,

Ты меня к чужой молодке

Гонишь вскачь от кабака;

Запотелый круп дымится

В непогоде ледяной,

И смеется вся станица

Над тобой и надо мной».

1944

Казак

Ты такой ли, как и прежде, богомольный

В чужедальней басурманской стороне?

Так ли дышишь весело и вольно,

Как дышал когда-то на войне?

Не боишься голода и стужи,

Дружишь с нищетою золотой, —

С каждым человеком дружишь,

Оказавшимся поблизости с тобой,

Отдаешь последнюю рубаху,

Крест нательный даришь бедняку,

Не колеблясь, не жалея – с маху,

Как и подобает казаку.

Так ли ты пируешь до рассвета

И в любви такой же озорной, —

Разорительный, разбойный; но при этом

Нераздельный, целомудренно скупой.

1944

Стихи к дочери

Над ковыльной степью веет

Жаркий ветер суховей,

И донская степь синеет

С каждым часом горячей.

И опять в полдневной сини,

Как в минувшие века,

В горьком запахе полыни

Вековечная тоска.

Знаешь ты, о чем тоскует

Эта горькая полынь?

Почему тебя волнует

Эта выжженная синь?

И тебе, рожденной где-то

В европейском далеке,

Так знакомо это лето

В суховейном ветерке?

Почему счастливым звоном

Вся душа твоя полна,

Как полна широким Доном

Эта лёгкая волна?

Почему у перевоза

И песчаных берегов

Ты почувствуешь сквозь слёзы

Дочериную любовь

И поймёшь, моя родная,

Возвращаяся домой,

Что нет в мире лучше края,

Чем казачий край степной.

1944

Бабье лето

Стали дни прозрачнее и суше,

Осыпаться начинает сад;

Пожелтели розовые груши,

Золотые яблоки висят.

От плодов, от солнечного света,

На душе спокойней и ясней,

И сюда теперь приходит лето

Из своих пустеющих полей, —

Там летят по ветру паутины,

Все хлеба уже давно в снопах.

Бабье лето! Первые морщины,

Первые седины на висках.

1944

* * *

Посмотри: над присмиревшей степью,

Над грозою отшумевшей, над тобой

Радуга изогнутая цепью

Поднялась средь пыли дождевой.

Посмотри, не пропусти мгновенье, —

Как сияет радужная цепь.

Это с небом ищет примиренья

Бурей растревоженная степь.

1945

* * *

Я шел по дороге, и рядом со мной

Кружился листок золотой.

Летел он по ветру, потом отставал

И снова меня догонял.

Не это ль твоя золотая душа

Решила меня провожать,

Напомнить, что близок положенный срок –

Осенний дубовый листок?

1946

* * *

Потерявши все, ты станешь чище,

Будешь милосердным и простым,

И придешь на старое кладбище

Посидеть под дубом вековым.

Без стремлений пылких, без обмана.

Жизнь, как есть! Смиренье и покой.

Хорошо под сенью великана

Отдыхать смущенною душой,

Птицей петь в его зеленой чаще

И листочком каждым дорожить.

Жизнь, как есть! Но жизнью настоящей

Только дуб еще умеет жить.

Грузно поднимаясь в поднебесье,

Он вершинами своих ветвей

Ничего уже почти не весит

В вознесенной вечности своей,

И, уйдя в подземный мир корнями,

Над безмолвием могильных плит,

Над еще живущими, над нами,

Как он снисходительно шумит.

1946

* * *

Равных нет мне в жестоком счастьи:

Я, единственный, званый на пир,

Уцелевший еще участник

Походов, встревоживших мир.

На самой широкой дороге,

Где с морем сливается Дон,

На самом кровавом пороге,

Открытом со всех сторон,

На еще неразрытом кургане,

На древней, как мир, целине, —

Я припомнил все войны и брани,

Отшумевшие в этой стране.

Точно жемчуг в черной оправе,

Будто шелест бурьянов сухих, —

Это память о воинской славе,

О соратниках мертвых моих.

Будто ветер, в ладонях взвесив,

Раскидал по степи семена:

Имена Ты их, господи, веси –

Я не знаю их имена.

1947

* * *

Пролетали лебеди над Доном.

Тронулся последний лед.

Ветер голосом счастливым и влюбленным

Не шумит над степью, а поет.

Он поет: мне незнакома жалость,

Я не знаю, что такое грусть, —

Все на свете мне легко досталось,

И легко со всем я расстаюсь.

1947

* * *

Было их с урядником тринадцать, —

Молодых безусых казаков.

Полк ушел. Куда теперь деваться

Средь оледенелых берегов?

Стынут люди, кони тоже стынут;

Веет смертью из морских пучин…

Но шепнул Господь на ухо Сыну:

Что глядишь, мой милосердный Сын?

Сын тогда простер над ними ризу,

А под ризой белоснежный мех,

И все гуще, все крупнее к низу

Закружился над разъездом снег.

Ветер стих. Повеяло покоем.

И, доверяясь голубым снегам,

Весь разъезд добрался конным строем,

Без потери, к райским берегам.

1947

1917 год

Казакам вчера прислали с Дона

Белый хлеб, сузьму и балыки,

А двенадцать ведер самогона

Сами наварили казаки.

Не страшит очередная пьянка, —

Стал теперь я крепче и сильней,

И душа, как пленная турчанка,

Привыкает к участи своей.

Сколько раз она слыхала сряду

Эту песню про зеленый сад:

Рассыпались яблоки по саду,

А казак не возвращается назад;

Понависли по-над Доном тучи,

Разгулялся ветер низовой,

Не водою, а слезой горючей

Хлынет дождь из тучи грозовой…

И не пленницей душа моя отныне,

А любовницею станет у стихов

В этот синий вечер на Волыни

Среди пьющих и поющих казаков.

1947

Знамя

Мне снилось казачье знамя,

Мне снилось – я стал молодым.

Пылали пожары за нами,

Клубился пепел и дым.

Сгорала последняя крыша

И ветер веял вольней, —

Такой же – с времен Тохтамыша,

А, может быть, даже древней.

И знамя средь черного дыма

Сияло своею парчой, —

Единственной, неопалимой,

Нетленной в огне купиной.

Звенела новая слава,

Еще неслыханный звон…

И снилась мне переправа,

С конями, вплавь, через Дон…

И воды прощальные Дона

Несли по течению нас,

Над нами на стяге иконы,

Иконы – иконостас;

И горький ветер усобиц,

От гари став горячей,

Лики всех Богородиц

Качал на казачьей парче.

1949

* * *

Покидал я родную станицу,

На войну уходя наконец.

На шипы подковал кобылицу

У моста наш станичный кузнец.

По-иному звенели подковы,

И казачки глядели мне вслед,

И станица казалася новой

Атаманцу семнадцати лет.

Казаки, расставаясь, не плачут,

Не встречают разлуку в слезах.

Что же слезы внезапные значат

На веселых отцовских глазах?

Почему материнские руки

Так дрожат, холодея, как лед?

Иль меня уже смерть на поруки

Забрала и назад не вернет?

Ах, отцовские горькие думы!

В полумертвом спокойствии мать!

Я в свои переметные сумы

Положил карандаш и тетрадь.

Это ты – еще детская муза –

Уезжала со мною в поход.

И, не чувствуя лишнего груза,

Кобылица рванулась в намет.

Казачка

Марии Волковой

Нас все пытаются с тобою разлучить,

Мне с детских лет доверчивая муза:

Тебя – бесплодному томленью научить,

Меня – поэзии картавой и кургузой.

Но нам ли, от мамаевых костров, —

Сквозь сотни лет, – пришедших к Перекопу,

Довериться баюканью метро,

Склоняясь челом на сонную Европу?

Тебе ль, с жестоким словом на устах,

Нести другое – не казачье – знамя,

Когда лежат у вечности в ногах

И совесть оскудевшая, и память?

И не тебя ли Пушкин воспевал,

Держа свой путь на вольные станицы,

Когда в горах еще шумел обвал,

Чтоб и тебе, и Дону поклониться?

С тобою одною Лермонтов вдвоем

Пел песню колыбельную..

Такую,

Что до сих пор растет богатырем

Праправнук твой, о Родине тоскуя,

Ты все, как есть, смогла перестрадать, —

Казачий шлях, – что Млечная дорога:

Есть сыновья? О них поплачет мать,

И Гоголь их проводит до порога.

О, как любил тебя Толстой потом, —

(Ты на него тогда и не глядела), —

И он жалел, что не был казаком;

Но ты никак об этом не жалела!

Покров

Эту землю снова и снова

Поливала горячая кровь.

Ты стояла на башнях Азова

Меж встречающих смерть казаков.

И на ранней росе, средь тумана,

Как молитва звучали слова:

За Христа, за Святого Ивана,

За казачий Престол Покрова,

За свободу родную, за ветер,

За простую степную любовь,

И за всех православных на свете,

И за свой прародительский кров.

Не смолкало церковное пенье,

Бушевал за стеною пожар;

Со стены ты кидала каменья

В недалеких уже янычар

И хлестала кипящей смолою,

Обжигаясь сама и крича…

Дикий ветер гулял над тобою

И по-братски касался плеча:

За Святого Ивана, за Волю,

За казачью любовь навсегда!..

Отступала, бежала по полю

И тонула на взморье Орда.

Точно пьяная, ты оглянулась, —

Твой сосед был уродлив и груб;

Но ты смело губами коснулась

Его черных запекшихся губ.

Бунт

Качаясь на плотах, висели казаки,

Спускаясь вниз по Дону караваном

Судов, еще не виданных в степи.

Река несла их бережно.

В пустыне

Всё было тихо.

За Пяти-избянской

Плоты пошли быстрее.

По низовью

Встречали их достойно казаки

Церковным звоном.

На юртах Черкасска,

У берегов стоял большой майдан,

На все майданы непохожий.

Молча

Все разом опустились на колени:

Земной поклон плывущим казакам.

1954

Новочеркасск

Меня с тобою связали узы

Моих прадедов и дедов, —

Не мне ль теперь просить у музы

И нужных рифм, и нужных слов?

Воспоминаний кубок пенный,

Среди скитаний и невзгод,

Не мне ль душою неизменной

Испить указан был черед?

Но мыслить не могу иначе:

Ты город прошлых тихих дней,

И новый вихрь судьбы казачьей

Тебе был смерти холодней.

1.

Жизнь шла размеренно, нескоро,

Не трудно, но и не легко.

И купол золотой собора

Кругом был виден далеко.

Зимой снега, разлив весною,

А летом ветер, зной и пыль;

Но не мечтал никто иною

Сменить сегодняшнюю быль.

Служилый город и чиновный

Один порядок жизни знал,

И даже мостовой неровной

Вид никого не оскорблял.

По воскресеньям привозили

К базару уголь и каймак,

И на восток глядел средь пыли

В кольчуге бронзовой Ермак.

2.

Зимою молодежь гранила

Московской улицы панель,

А летом в сад гулять ходила,

Где старой башни цитадель

И где в киоске продавщица,

Блестя огнем задорных глаз,

Глядела, как меняет лица,

Стреляя в нос, холодный квас,

И отставные офицеры

В воспоминаньях прошлых дней

Венчали путь своей карьеры

Прогулкой чинной вдоль аллей.

3.