Текст книги "Скрытый остров. Книга 1. Уходили мы из Крыма…"

Рядом семенила миниатюрная женщина в длинном платье, почти утратившем форму и цвет. Одной рукой она держала за руку девочку лет девяти, исхудавшую до крайности, в другой – несла корзинку с комочком грязной свалявшейся шерсти. Нечто в корзинке, очевидно, в предыдущей, очень далёкой жизни было декоративной собачкой. Девочка прижимала к себе потрёпанную куклу, которая, как и все в этой компании, повидала жизнь не с лучшей её стороны.

Норринг представил гостей:

– Капитан Тильгаузен, его супруга Ольга Владимировна, дочь Бетти. Опоздали на пароход. Пригласил составить нам компанию…

Эмиль Тильгаузен находился со своей батареей в последнем заслоне, прикрывая эвакуацию. После команды уходить, грузиться на корабль отстал от колонны, которая буквально неслась в порт. Капитан никогда не испытывал паники в боях, в самых безнадёжных ситуациях, но этот день мутил чернотой сознание. Эмиль метался по железнодорожной станции, вокруг неё и никак не мог найти жену и дочь, которые ютились в товарном вагоне с другими беженками и не сообразили вовремя выйти наружу. Когда всё же разыскал Ольгу и Бетти, и они добежали до порта, к трапу последнего парохода было уже не пробиться…

Конец.

Семья Тильгаузенов располагала офицерской сумкой Эмиля, набитой топографическими картами и личными документами; дамской сумочкой Ольги, почти не содержащей ничего ценного; измученной бедствиями собачкой в корзинке и куклой Бетти. С таким «богатством» нечего было и пытаться прятаться в незнакомом городе или искать что-нибудь поесть. Был, конечно, ещё заряженный револьвер и десятка два патронов в кармане.

Завтра в город войдут красные. Начнётся: «солдаты по домам, офицеры по гробам…». Ладно, если просто убьют, так ведь замучить могут зверски.

Никакой судьбы у Тильгаузенов уже не будет – ни хромой, ни горбатой. Ждать, что семье улыбнётся удача, хотя бы из жалости, бессмысленно – сбежала эта вертихвостка с полуострова от ужасов войны…

Множество раз все видели, слышали, но каждый раз удивительно: полноводная река жизни человека вдруг, в минуты, исчезает куда-то, а дальше – только тоненький ручеёк. Вот-вот иссякнет.

Всего два часа назад у Эмиля были надежды, планы на жизнь и неуёмная энергия их осуществить. Оказалось, что всё это – чушь. Впереди только сутки существования в ужасе безысходности, беспомощности.

И что след на земле?.. Разве в портовом кабаке друзья припомнят:

– Как там наш Тильгаузен? Слышно что?

– Нет больше Эмиля, господа… Не успел на корабль… Помянем…

Он решился. Он избавит своих любимых от бессмысленных страданий. Только надо сделать это сразу, на гребне ужаса, потом духа не хватит.

Эмиль выбрал на набережной место с хорошим видом на море. Там было чисто. Это последнее, что напоследок он может сделать получше…

Одной рукой Эмиль обнял Ольгу и Бетти, другой достал револьвер, взвёл курок.

Ольга чувствовала, знала, что сейчас всё кончится. Распахнутые глаза наполнились слезами, но смотрела не мигая, чтобы запомнить навсегда… Они что-то тихо сказали друг другу последней лаской прощания.

Дочь с удивлением оглядывала родителей: отчего они так взволнованны? Разве может случиться что-нибудь плохое, если папа и мама наконец вместе?

Тильгаузен уже поднимал револьвер, когда запястье будто железными щипцами сдавили…

Руку Эмиля отпустили, оружия в ней не было. Ослепление вспышкой боли прошло. Перед Тильгаузенами стоял Норринг.

– Всё хорошо будет, – властно, будто скомандовав, произнёс он. – Последний корабль придёт позже. Идите за мной…

Юлиан Людвигович вернул Эмилю револьвер, повернулся и зашагал к лагерю…

При эвакуации из Новороссийска Норринг уже насмотрелся таких капитанов, которые предпочитали убить свои семьи и себя, нежели сдаться большевикам. Город был наводнён слухами о жутких издевательствах красных, оттого и стрелялись, топились, вешались. Не имевшие оружия или мужества умоляли случайных прохожих их умертвить.

Эмиль потрясённо молчал всю дорогу, не сказав ни слова неожиданному спасителю.

После того как его представили командиру, Тильгаузен кратко доложил свой послужной список и был определён в штаб отряда. Дали распоряжение накормить семью, разместить в палатке, обеспечить необходимым для ночлега. Тильгаузенов, ошеломлённых скоротечными переменами в жизни, пригласили к походной кухне. Бетти бросала торжествующие взгляды на родителей: она-то знала, что всё будет хорошо, а они переживали, глупые…

* * *

Норринг зашёл в штабную палатку и приступил к докладу.

Красные, по его мнению, ожидали серьёзного сопротивления, засад и поэтому береглись, не торопились с преследованием. Возможно, они не верили, что Врангелю удастся быстро провести столь небывалую по масштабам эвакуацию.

Большевики просачивались в город небольшими группами и сначала никак себя не проявляли. Когда закончилась эвакуация, осмелели и избрали революционный комитет.

Страсть как любят эти игры.

Тут казаки Донского корпуса в Феодосию входят – задержали их арьергардные бои с зелёными. Город их революционным комитетом встречает…

Конфуз.

Осерчали казаки, порубили десятка полтора любителей коллективной болтовни и ушли на Керчь.

После того как определилась судьба первого революционного комитета, со вторым большевики не спешат.

Склады казённого имущества пусты. Мелочёвку, что армия не вывезла, подмели мародёры. Единственное исключение – феодосийский склад Красного Креста. В его скрытых запасниках удалось найти медикаментов на целую подводу…

«Корабль, корабль!» – раздались возгласы в лагере. Участники совещания вопросительно посмотрели на Тарусова.

– Господа офицеры! – сказал командир. – Перерыв совещания 30 минут…

Все вышли из палатки.

Борис, крепко сжимая бинокль, уже минут пять рассматривал идущий в бухту корабль. Большой, трёхтрубный, трёхмачтовый… Красавец! Неужели за нами?!.

Бориса тронули за плечо. Он обернулся. Перед ним стоял Норринг.

– Дай-ка твои цейсовские гляделки, – сказал он.

Через некоторое время контрразведчику удалось прочитать название судна – «Дельфин».

– Почему «Дельфин»? – стал тупить Борис от волнения.

Норринг удивлённо на мгновение задумался.

– Не знаю, – пожав плечами, сказал он. – Может, потому что у дельфинов, как у людей, кровь горячая? И дышим мы одинаково – воздухом. Но не о том! Виден один из флагов – условный знак. Этот корабль за нами.

Никто ещё не объявил, что корабль идёт за отрядом, не было никаких команд, но люди сами стали энергично разбирать лагерь и готовиться в дорогу.

Через полчаса разведать обстановку на пути в порт ушла казачья полурота.

Ещё через полчаса отряд покинул лагерь. Уходили, не оборачиваясь на дымящиеся костры, несколько оставленных ветхих палаток, собранные из чего попало навесы от дождя…

Спустились в город, вышли к порту.

Навстречу колонне вдоль набережной двигался отряд полковника Котова, ожидавший корабль на восточной окраине города. Как выяснилось позже, разведчики этого отряда видели, что у подножия горы расположились люди основательные, со своей артиллерией. Котовцы в силу воспитания не стали беспокоить ни любопытством, ни визитом.

Шли они толпой. Офицеры, женщины и дети, солдаты и старики – все вперемешку. Битюги тянули два полевых орудия, которые облепила малышня. Многие гражданские, среди которых было несколько женщин, шагали с винтовками. В то же время десятка три солдат без оружия помогали лошадям тянуть телеги, заполненные до последней возможности домашним скарбом, включая мебель.

Отряды объединились, расположившись недалеко от причала. Образовалась внушительная толпа встречающих пароход. Стволы орудий и пулемётов на всякий случай нацелили на пересохшие русла близлежащих улиц.

Феодосия только выглядела безлюдной: из щелей приоткрытых дверей, краем глаза у разбитых окон, через дыры крыш за происходящим в порту следили многие сотни глаз. Когда корабль подошёл к причалу, на улицах, будто из воздуха, стали появляться люди. Они двигались только в одном направлении – к порту.

Увидев толпу беженцев, Тарусов выставил оцепление и распорядился до погрузки отрядов никого близко к причалу не подпускать.

Корабль швартовался у пирса. Пришёл он, как пояснил человек разбирающийся, под испанским флагом. Борт украшала надпись «DELFIN».

На носу гражданского судна неожиданно обнаружились два орудия серьёзного калибра, расчёт которых был скрыт броневыми щитами. Присмотревшись, Борис обнаружил пулемёты на надстройках корабля. Похоже, экипаж был готов к различным неожиданностям в порту.

С капитанского мостика властным голосом скомандовали:

– Слушайте внимательно! Грузимся сразу. Не спешим, но быстро. Первыми – семейные дивизионы. После них – орудийные и пулемётные расчёты со своим хозяйством. Далее в порядке живой очереди. Последними приму на борт интендантов с имуществом. Ну и кто там ещё из беженцев, потом посмотрим…Главное – строго следовать всем указаниям представителей команды корабля. Любые самостоятельные передвижения по палубам или трюмам до дополнительных распоряжений категорически запрещены!..

На пристань опустили трапы, пришли в движение кран-балки.

С корабля стали спускаться офицеры и матросы команды. За ними следовало несколько офицеров в пехотной форме и… Сцепура!

Заметил размахивающего руками Бориса, подошёл.

Друзья обнялись.

– Что долго так до Феодосии добирались? Семён махнул рукой:

– Власти любой масти вечно чем-то обижены. То стыда нет, то совести. Ещё чаще с мозгами беда… Тоннажа кораблей для эвакуации не хватало. Все суда насильно задерживали. Без разницы коммерсант ты или иностранец. Самозванцы со всевозможными мандатами на абордаж брали. Устали морды бить…

– Рассказывай, рассказывай… Я по любым новостям не то, чтобы соскучился – исстрадался…

– Оказалось, Боренька, увлекательная это игра – мандаты сочинять. Рисуешь какую-нибудь глухую дурь: обер-нептун Чёрного моря, например. Или повелитель бурь, покровитель самотопов – не важно. Главное, чтобы должность была заоблачной, а масштаб деятельности – вселенским. Побольше гербов, печатей… Бумага должна быть ядрёной, чтобы любой православный взглянул – и в ступор. Взмахнул «документом» – никто ни черта не понимает, но все слушаются. А ты уже разорался на всё море, новых полномочий себе требуешь и эсминцев для форсу…

– Эсминцы где?

– Не успели… К вам торопились.

– Отчего флаг испанский?

– Под русским флагом морское ведомство могло бы без нашего согласия привлечь «Дельфин» в состав эскадры. Конечно, нам бы обещали выплатить компенсацию. Только «потом» и «может быть». Но мы предпочли корабль. Он большой, железный, спасти может…

– Откуда пароход?

– Англицкой постройки.

– Почему же не нашей, российской?

– Шутишь? Обращались с заказом на Балтийский завод – цена оказалась почти вдвое выше!..

Погрузились «семейные дивизионы», орудийные и пулемётные расчёты, пароход совсем уже хищно ощетинился стволами различных калибров…

Погрузка отрядов прошла без заминок. Разве что боцман категорически отказался принять на борт подержанную мебель:

– Не позволю делать из красавца-корабля плавучую помойку!..

Настало время принять беженцев, нетерпеливо ожидающих своей очереди перед оцеплением.

У причала мешками с песком и пустыми бочками обозначили нечто вроде двух постов для проверки документов.

– Извини, – сказал Сцепура, – доверили встречать гостей… Пойдём. Посидишь рядом, чтобы я тебя потом по всему кораблю не искал.

Борис взглянул на причал и радостно улыбнулся: среди прочих там был Павел Лунин – друзья снова вместе!

* * *

Павел Алексеевич Лунин, прапорщик…

Первый раз Борис увидел его весной 1916 года. Служили в одном полку, готовились к атаке. Вдруг на бруствере становится в полный рост прапорщик, палит по немцам из пулемёта Льюиса и заразительно-азартно матерится. Павлик замечательно клал очередь за очередью. Немцы из уважения к точности стрельбы лишний раз не высовывались из окопа, русские роты уже поднимались в атаку…

Личность Лунина была многогранной, вечно ускользающей из ловушек точных определений. У него была репутация человека шального, загульного и одновременно надёжного в трудностях, лишениях, весёлого в бою. Одни находили его наблюдательным, начитанным собеседником, другие – недалёким хитрованом, незатейливым в суждениях, вплоть до придурковатости. Павел мог легко и грубо нахамить или повести себя изящно остроумно. Борис знал за ним несколько поистине рыцарских поступков, однако Лунин тщательно скрывал их от людей, будто опасался, что заподозрят в благородстве.

На войну он уходил молодым красавцем. В 1915 году попал под немецкую атаку отравляющими газами. Запас здоровья и удачливости позволили выжить – только чёрные волосы стали пепельно-серыми и цвет лица навсегда утратил румянец, став несколько жёлтым. Тем не менее отталкивающего впечатления внешность Павла не производила, черты лица были правильными, породистыми. Внешний вид его скорее приковывал внимание, интриговал, надолго запоминался.

Сцепура был неразлучен с Луниным, считая его невероятно везучим.

– Сам посуди, – рассказывал он Борису, – бывали времена, когда средняя продолжительность жизни прапорщика после производства составляла две недели… Чистая математика… С моим желтолицым братом мы который год по окопам прыгаем – хоть бы хны. А ведь он честный солдат. Это сколько же ангелов-хранителей надо иметь? Отряд?

– Хоть бы и так… – ворчал на эти слова Павел. – Давайте лучше выпьем. Стакан водки всегда предпочтительнее бесполезных разговоров.

Был один барьер для Лунина, который он предпочитал не брать, а обходить стороной, – женщины. Непростой на то имелся жизненный опыт.

Совсем юным Павел потерял голову от княжны Никольской, прожжённой сердцеедки, засидевшейся в девках. Распоряжаясь приличным наследством, он делал княжне совершенно феерические подарки. Поведение Лунина быстро стало настолько безумным и вызывающим, что над ним назначили опеку в соответствии с законами Российской империи о расточительстве.

Как-то Лунин и Никольская поехали на заячью охоту. Конь споткнулся, Павел неловко перехватил ружьё, оно выстрелило. Пуля уложила княжну наповал. Суд, рассмотрев дело, признал Лунина виновным в неосторожности и приговорил к трёхмесячному церковному покаянию.

Злые языки утверждали, что всё подстроил неутомимый ангел-хранитель Павлика. Характер Никольской на самом деле был невыносимо прескверный. Осуществи княжна свои матримониальные планы – каяться Лунину пришлось бы гораздо дольше, чем три месяца. Возможно, годы напролёт.

Так они и поохотились: он – на зайцев, она – на него. Кстати, в день несчастного случая никто из зайцев не пострадал…

И всё же женщина пришла в жизнь Лунина…

Один отчаянный офицер заслужил Георгиевский крест: лез в бою на рожон, трижды должен был погибнуть, повезло.

В городке, куда полк отвели для отдыха, был ресторан, где собрались событие отметить.

Первые тосты, шутки, байки, смех…

Лунин встал с бокалом, попросил у общества немного терпения:

– Были времена, – начал он, внимательно посмотрев на виновника торжества, – жить расхотелось… Сами знаете: бой за боем, сырость, холод, жрать нечего. Вроде, жизнь как обычно, да только вдруг достало явственно – не пошло бы оно всё… Конец один. Убьют быстрее – меньше мучаться. На постое встретили табор, и цыганка нагадала: будет у меня жена красавица, трое детей белокурых и жизнь безбедная, полная солнца и интересов всяких…

Знаю, вроде как обман, но поверить хочется. Пулям стал кланяться. Вдруг на том свете увижу жену-красавицу и детишек милых. А они мне с укоризной: что же ты, папка, в атаке не поберегся?.. Не осторожничал, сволочь эдакая. Ведь у нас из-за тебя, дурака, ничего так и не было…

На этих словах швейцар распахнул дверь перед тремя молодыми особами. Первой вошла русоволосая стройная девушка: нос картошинкой, глаза большие, на мир по-доброму распахнутые.

Павел увидел её, споткнулся на полуслове. Улыбнулся:

– Ой, вяжите меня, православные… Потом громко обратился к девушке:

– Ты, часом, не от гадалки, красавица?..

Вздрогнув от взрыва смеха и не понимая его причин, девушка покраснела…

Недели через три, незадолго до того, как полк двинулся дальше, Борис случайно встретил Лунина с той самой русоволосой девушкой – лицом она была серьёзна, карие глаза светились радостным возбуждением.

– Милая, добрая Марья Ивановна, – представил её Павел, – согласилась на счастие моё и стала моею женою…

* * *

Беженцы потянулись к кораблю через посты проверки документов. Борис присел на мешок с песком. Огляделся. Неподалёку, на скамеечке, принесённой с корабля, сидел со скучающим лицом невзрачно одетый мужчина лет немного за пятьдесят. Это был начальник Сцепуры – полковник Вольдемар Макарович Гольдгауэр. Он возглавлял какую-то секретную структуру в контрразведке армии.

Недалеко от полковника разместились два офицера в штатском. Борис видел их впервые, но служивых людей он давно узнавал в любых одеждах или обносках. Наверное, помощники…

Каким полковник был Гольдгауэром и насколько Вольдемаром, про то можно было гадать. Времена смутные, работа сложная – мало ли какие псевдонимы могли приглянуться человеку творческому в целях профилактических. За глаза контрразведчика уважительно называли Макарычем.

Публичности он избегал. Много личностей тёмных, непорядочных, только услышав, что поблизости объявился Гольдгауэр, не мешкая, переезжали в другие города.

Не меняясь скучающим лицом, не глядя на помощника, Гольдгауэр что-то сказал ему. Офицер поднялся и провёл через кордон без очереди какую-то даму с двумя малолетними детьми.

Затем второй помощник подошёл к очереди беженцев, что-то шепнул на ухо холёному господину с портфелями в руках, и тот с разочарованным видом направился обратно в город.

Борис услышал голос Сцепуры и повернулся.

Семён разговаривал с благообразным мужчиной в летах, который одной рукой крепко прижимал к себе объёмистый саквояж из дорогой кожи, другой – протягивал какие-то документы.

– Борис Моисеевич! Один? – вопрошал Сцепура, не притрагиваясь к документам. – Где ваши биндюжники, обирающие вдов и сирот?

– Пропустите меня! – нервно взвизгнул мужчина. – Я хорошо заплачу…

– Помилуйте, Борис Моисеевич! Какие, к дьяволу, могут быть с вами деловые отношения? Вы убалтывали мёртвого ишака взять в долг новые подковы. Кто забудет стиль ваших гешефтов? Вкрадчивая болтовня про выгоду и счастье, хитрый договорчик, дикие проценты и форменное рабство. Если вас пропустить, то через пару недель половина корабля будет должна вам по гроб жизни. Ещё через пару недель – второй половине на гроб хватать не будет… Вы же только внешне паразит мелкий. Аппетиты у вас как у ящера.

– Не смейте так говорить! – голос Бориса Моисеевича налился напором агрессии. – Ваши фантазии оскорбительны!

– Не сметь!? – тон Сцепуры стал жёстким – Не я ли в Судаке спустил с лестницы твоих молодчиков, которые в холод за вонючий процент отбирали у вдовы офицера с двумя малышами тёплые вещи? Офицер погиб, тебя от большевиков спасая, а ты его костьми печь топить рад, чтобы покушать плотно… Только род людской позоришь, Моисеич. На том свете для тебя смолу давно вскипятили, ждать запарились.

– Где ваше начальство?

– По мне, лучше не знать, где начальство и как его зовут. Начальство – публика беспокойная, бесполезная. Его всегда в избытке…

– Разве был приказ меня не пускать?

– Войска приказов не читают.

– Я буду жаловаться! – неубедительно вызывающее вскрикнул мужчина.

– Нагнал страху… Обязательно пожалуешься. Красным комиссарам. Скоро будут. Там ваших много…

Мужчина стоял, обнимая саквояж, растерявшись и не понимая, что делать дальше.

– Пшёл вон! – рявкнул Сцепура. – Или в нагайки тебя, сволочь?

Моисеич развернулся и стал энергично протискиваться сквозь толпу беженцев.

Сбоку от причала расселась дюжина джентльменов, живущих случайными заработками. Их не пустили в очередь на корабль по причине вида бандитского, бродяжнического, отсутствия документов и сколько-нибудь внятной жизненной истории.

– Эй, босота! – неожиданно крикнул им Сцепура, показывая рукой на Бориса Моисеевича. – Вон тот кекс с богатым кошелём – одинок, примите в компанию…

Глаза на немытых обветренных лицах округлились: они видели Семёна в притонах, среди уважаемых людей – ему можно было верить. Вот только мозгам, быстрым на грабежи и драки, пришлось поскрипеть: как-то необычно всё начинается…

Тем временем Борис Моисеевич уже выбрался из толпы беженцев и припустил в город.

Вид быстро удаляющейся дичи вернул мир в понятные границы, и джентльмены устремились за владельцем пухлого саквояжа, как за родным.

– Они же его ограбят… – произнёс ошарашенный происходящим Борис.

– Ты думаешь? Ах, какое безобразие…

Сцепура увидел, что друг не расположен к шутливому тону, и счёл необходимым пояснить:

– Моисеич никогда не следовал принципам морали, поэтому она на него не распространяется. Это как «грабь награбленное»… Не я придумал – пролетарии. Модный сейчас в стране промысел. К тому же эти оборванцы мне весь вид на город портили.

Борис промолчал. Семён вновь повернулся в сторону беженцев.

К кордону пробился одинокий пацан лет семи, одетый во всё «солдатское по-детски», кем-то любовно-добротно перешитое. Шинелька – точь-в-точь как у больших, только махонькая. На плече – изящный вещмешочек.

– Кто такой? – удивлённо спросили его.

– Рядовой штаба Ижевской бригады Корней Ми ров! – чётко отрапортовал мальчик. – Честный белобандит… Вот потерялся только…

– Проходи, рядовой. Вахте принять!

Мальчик кивнул и с серьёзно-деловитым видом зашагал к трапу корабля, от которого к нему уже торопился матрос.

– А этот мальчик из какого церковного хора? – вновь разнёсся над причалом голос Сцепуры, и здоровенный бугай в сером пальто, только что энергично толкавшийся в очереди, замер с озадаченным лицом.

– Дык, воевал, – промычал здоровяк, уставившись на Семёна.

– Не узнал, подлец… – покачал головой Сцепура. – Тебя же, Подколодин, при любой власти на фронт плетью гнали. Ты, пошляк, из всех армий и бандформирований или дезертировал, или демобилизовался «тяжелоздоровым». Родину в солдатских комитетах защищал. В тыл рвался, как на нерест… Вали, Подколодин, в красную Россию и горлань там свой «тырцыонал»… Караул! В шею этого кабана!

«Кабан» какие-то мгновения оторопело смотрел на Сцепуру. Потом, будто припомнив что, энергично развернулся, заторопился обратно в город.

Борис увидел, как по трапу корабля спускался капитан с небольшим чемоданчиком в руке. Он был в черно-белой форме Марковского добровольческого полка. «Те, кто умирает красиво…» – вспомнил Борис девиз марковцев. Подойдя к кордону, офицер обернулся, прощально помахал рукой кому-то на палубе.

– Покидаете нас? – удивился Борис.

– Уходить из Крыма мне некуда и незачем, – холодно усмехнулся капитан. – Дела… Удачи вам.

Марковец миновал караул, решительно врезался в поток беженцев, затерялся среди них.

Позже Борис узнал, что жену капитана вместе с пятилетней дочерью красные расстреляли как заложников. Девочку сначала не хотели убивать, но её невозможно было оторвать от матери. Офицер уходил за последним расчётом…

Как окончилась его жизнь – не узнать. Возможно, предпочёл засаду с пулемётом или стерёг красноармейцев по глухим углам и дорогам. Может, закидал спящий лагерь гранатами. Уверенно предположить возможно одно: отправляясь вслед за женой и дочерью, капитан постарался обменять свою жизнь на жизни убийц по максимально высокому курсу.

На кордоне стоял крупный мужчина с уставшими до безразличия глазами. Он был одет в изрядно потёртый френч, наглухо застёгнутый, без признаков белья.

– Пётр Никитич! Моё почтение, – без тени иронии приветствовал его Сцепура. – Вы изменились… Прежняя генерал-губернаторская осанка шла вам больше. Надумали уходить с нами?

– Да… Просто делать выбор, когда его нет. Лишь бы подальше от братоубийства.

У караула остановился молодой человек: лицо бледное, щеки впалые, одежда ветхая, залатанная.

– Кто?

– Безработный член Союза защиты Родины и Свободы Максимов.

– Куда?

– Почувствовал, знаете ли, зов дальних морей…

– Документы?

– Есть только бумага об успеваемости из бывшего университета. С печатью.

– Достаточно. Проходи, студент.

Раздался бас прапорщика караула: он выгонял из очереди какого-то долговязого парня в шинели, сидевшей на нём нелепо, как на корове седло.

– На что нам дезертир? – пояснил прапорщик свои действия. – Нехай валит до своей хаты, землю помещичью делить.

Во главе очереди возник очередной странный персонаж: длинные до плеч, спутанные русые волосы, лицо недельной небритости, глаза грустного зайца. Вокруг шеи обмотан ярко-алый шарф. Одет в донельзя заношенное черное пальто, явно коротковатые летние брючки и щегольские лакированные туфли.

– Литератор, – представился персонаж. – Публиковался в феодосийской газете «Вечернее время.

– Звать как?

– Берёзов. Аристарх Стефанович.

– Документы?

– Это пиит, господа, – вмешался Сцепура. – Автор богоборческих стишат. Не так чтобы талантливо ядовитых – Бог, скорее всего, на него не в обиде. Местами даже посмеяться можно… Над затеей в целом. Пусть проходит.

Аристарх Стефанович возмущённо вспыхнул и даже распахнул на вдохе рот. Но быстро сдулся. Вспомнил, что впереди не дискуссия среди близких по таланту и интеллекту людей, а трап вожделенного парохода, который охраняет тёмная солдатня. Литератор смирил гордыню, потупил взор, прошествовал мимо в молчании.

На кордоне загомонило многочисленное семейство семитского типа.

– Лазарь Моисеевич! Тётя Зося! – приветствовал их Сцепура. – Всё ещё в пути после Одессы? Ведёте за руки маленьких Фельдманов? А где постарше? Вижу-вижу. Неужели всех с собой захватили? Проходите. Таки куда мы без вас? Только поменьше шума компанией, тётя Зося! Себя не слышу! Не превращайте арьергард армии в курятник при пожаре…

Мимо обалдевших караульных, не глядя на них, быстро прошествовала блондинка с эффектными формами. Лет тридцати, одета по моде, в шубке из фальшивого леопарда.

Дама уверенно подошла к Сцепуре и обвила его шею руками.

– Семён! Душка моя, как я рада тебя видеть!

– Жизель! Как я рад… Зачем ты в этом городе?

– Всё так странно, страшно… Ужас! – Жизель состроила милую страдальческую гримаску. – Потом расскажу! Приготовилась, если не пустят, загнуть хорошую истерику. Ваш капитан, мне сказали, не выносит женских слёз. Как хорошо, что ты здесь! Милый мой…

– Бог с тобой… Разве мы оставим большевикам принцессу варьете? Эти запечные увальни равнодушны к высокому искусству. К тому же ни черта не смыслят в хорошеньких женщинах.

– Вот-вот, Семён! Правильно! Я с вами!

Сцепура проводил даму к вахтенному и дал ему какие-то указания.

– Ты хто!? – вновь загремел голос прапорщика, преградившего путь молодому брюнету с копной курчавых волос из-под богатой шапки.

– Я доброволец, прапорщик Сулацкий.

– Хто? Шапку долой! Может рога под ней, от того по самые глаза напялил.

Парень стянул шапку.

– Доброволец он, – гоготнул прапорщик. – А я генерал от кавалерии Мойша Цимбельзон. На рынке я тебя видел. Жулик ты. Мусор, а не человек. Геть…

Осанистый батюшка с простым русским лицом в седой бороде тянул за собой тележку с огромным чемоданом.

У него спросили паспорт.

– Паспорт, сын мой, это изобретение дьявола, – доброжелательно объяснил батюшка, не собираясь останавливаться для дискуссий. – Нам это ни к чему.

– Отчего это чемодан такой огромный? – от скуки прицепился к нему какой-то молодой солдат из оцепления. – Пожертвования прихожан перепрятываете?

– Таких весельчаков, как ты, – оборвал его Сцепура, – я обычно сёк на конюшне. По утрам. Для разогрева перед гимнастикой. После отплытия найдёшь меня – для исповеди.

Солдат поостерегся встретиться взглядом с Семёном, увял физиономией, спешно извинился.

Батюшка, проходя мимо Сцепуры, коротко представился:

– Отец Евтихий. В миру прапорщик запаса. Прошусь на корабль. Дошёл до полного неприятия рабоче-крестьянской власти…

– Добро пожаловать, – кивнул Семён.

На корабль проследовала изнурённого вида дама, весь багаж которой состоял из трёх младенцев, теснящихся в одной коляске, завёрнутых в одеяла и небольшого грязного узелка за спиной. Представилась Сорокиной, вдовой офицера. Одно дитё было её, два подобраны в пути, не хватило духа пройти мимо на их погибель…

Дали команду вахте устроить бродячий детский сад покомфортнее, снабдить необходимым.

За дамой степенно проследовали две сухонькие старушки, неотличимые друг от друга. Вида они были кроткого, невозмутимо-отрешённого. Эдакие деятельные ангелочки на пенсии, решительными шажочками идущие к цели, им одним известной.

Старушек пропустили, не спросив ни слова.

Какие-то документы протягивал прапорщику долговязый детина в умопомрачительном френче и широчайших погонах статского советника.

– Михалыч! – обратился Сцепура к прапорщику. – Гони фельдмаршала в шею! Это Гоша Табуретный. Шептун тыловой. Обозник. Всю войну сестёр милосердия на автомобилях катал…

Улыбаясь, Семён обернулся к Борису:

– Без фантазии дурачьё… Именно обозники носят самые боевые шашки и звонкие шпоры. Шапки у них ужас как лихо заломлены, чтобы женщинам нравиться в весёлой тыловой жизни.

– Как вы смеете? Что происходит? Да вы даже не представляете, кто я… – шумел мужчина солидного вида, которого спускали по трапу корабля молчаливые помощники Гольдгауэра.

– Мы хорошо представляем, кто вы, – спокойно, без выражения сказал мужчине Макарыч. – Депутат думы. Пресмыкающийся во власти. Мастер присвоения казённого добра, умеющий наживаться на любых бедах страны.

– Но позвольте… С кем имею честь?

– Не позволю. При прежней власти вы стали чрезвычайно богатым землевладельцем. Поезжайте в своё имение. Отдохните.

– Имейте совесть! Не знаю, кто вы… Ссадить меня с последнего корабля – это же форменное убийство!

Гольдгауэр молча отвернулся. Впавшего в ступор мужчину вывели под руки за кордон. Матросы вахты вынесли его чемоданы.

Мимо кордона уверенно шёл солдат – высокий сутулящийся мужичок в изуродованной окопной жизнью шинели, с небольшим мешком за спиной. На груди виднелась висящая на шнурке пуля, оплавленная в серебро. Кто понимает – талисман от предательского выстрела. На крупных узловатых пальцах поблёскивали серебряные солдатские кольца.

Мужичок замер перед Сцепурой, прямо глядя ему в глаза:

– Дозвольте, ваш бродь, к шалашу…

– Тебе это надо? Погоны снимешь, звезду налепишь – бац, и красноармеец. Вот мне рожей моей офицерской на этом пляже уже не торговать.

– Нет уж. Вместе мучились, вместе б и отдохнуть.

– Проходи.

Поток беженцев иссякал.

Прошли четыре сестры милосердия: измученного вида женщины с узелками в руках. В глазах застыл какой-то давний испуг.

С достоинством прошествовала семья бывшего служащего Министерства императорского двора: статный глава семейства, красивая, благородная лицом супруга, две изящные дочери. Одежда изношена донельзя. Вещей почти нет…