Текст книги "Повесть о двух головах, или Провинциальные записки"

Кологрив

В Макарьеве, в краеведческом музее, я спросил у экскурсовода:

– Как дорога на Кологрив? Неужто такая же истерзанная, как от Костромы до Макарьева?

– Гораздо хуже, – ответила она. И, чуть помолчав, добавила: – Хуже не бывает.

Признаться, я не поверил. Зря. Экскурсовод мой не только не обманул, но даже и приуменьшил масштаб стихийного бедствия. Полторы сотни километров от Макарьева до Кологрива ехали мы без малого пять часов со средней скоростью чуть более трех десятков километров в час. Даже огромные фуры старались объехать дорогу по мягкой обочине и, случалось, сползали в заболоченные кюветы. Напоминали они при этом убитых динозавров наоборот – огромная туша уже валяется в кювете без признаков жизни, а кабина-голова еще вращает колесами и пытается выкарабкаться[15]15
  В кологривском музее, на витрине под стеклом, хранится книга о визите Александра Первого в Кологрив.
  Среди прочего, в этой книге написано: «Государь во время своего путешествия по Кологривскому уезду, был весьма доволен устройством дорог и селений. Избушки, устроенные в лесах, для отдохновения народу, во время поправления дорог, заслужили одобрение Монарха».


[Закрыть].

Он был там проездом по пути из Вятки в Вологду.

По обеим сторонам дороги тянулись деревни с серыми и черными, часто полуразвалившимися домами и крошечными банями. Никто не ходил по деревенским улицам, не кричал, не мычал, не лаял. Никто не предлагал на продажу молоко, старую картошку для посадки, банки с деревенскими соленьями и вареньями, а если бы и предлагал, то купить было бы некому. Дачники и туристы по этой дороге ездят редко. Голосовавшая у дороги местная жительница, которую мы подвезли до райцентра Мантурово, сказала, что и земля, и дома здесь дешевые. Множество домов и вовсе пустует – жить некому. В их деревне остались одни старухи и они с мужем. Им ехать некуда – они бежали в эту глушь из Ташкента. Завели скотину, стали предлагать свое молоко в деревне, но… старушки предпочитают покупать молоко в картонных пакетах, которые привозит к ним в деревню автолавка.

– Блины покупают замороженные! Понимаете?! В голове это у нас не укладывается, – изумленно говорила она и при этом почему-то крутила пальцем у виска.

По ее словам выходило, что на деньги, которые просят за обычную двухкомнатную московскую квартиру, можно в этих краях деревеньку прикупить. И даже не самую плохую. С крестьянами… то есть с оставшимися старухами, тоже, если с умом подойти, договориться можно. Барщину, конечно, старухам не потянуть, но необременительный оброк в виде какого-нибудь малинового варенья, соленых огурцов, сушеных белых грибов, вязаных носков… Ты им за это разноцветных таблеток от головы, живота, склероза, мазей от ревматизма, от расширения вен и болей в суставах, зубов вставных… Одну из старух взял бы в ключницы – учитывать все эти многочисленные припасы. Ключница завела бы большую амбарную книгу и, надев очки и послюнявив на всякий случай кончик гелевой авторучки, крупными буквами вписывала бы в графу «Огурцы» или «Варенье» новые поступления. «Батюшка барин», – шамкала бы она…

Тут наша машина подскочила на какой-то особенно большой дорожной кочке, меня крепко тряхнуло, и я проснулся – мы подъезжали к Кологриву.

Зачем люди едут в Кологрив… Лет четыреста или больше тому назад в эти места ехали татары и черемисы – все пожечь, разграбить, полонить и быстро ускакать обратно. Потом ехали лесоторговцы, чиновники, фельдъегеря, ревизоры, курьеры – тридцать пять тысяч одних курьеров. Никак не меньше этого числа, потому что в восемнадцатом веке, в царствование Петра Второго, кологривский воевода, капитан Иван Рогозин, самовольно перенес город на несколько десятков верст выше по течению Унжи. Еще и на другой берег. Тогда было переносить города легко – построил на новом месте канцелярию, винный погреб, питейный дом, тюрьму, соляной амбар, несколько домов для солдат – вот и весь перенос. Воевода действовал из лучших побуждений – новое место было удобнее со всех сторон. Тут тебе и заливные луга, и близость к Новому Вятскому тракту. Правительствующий Сенат, однако, повелел воеводе немедля вернуть город туда, откуда он был взят. Это что же за мода такая – переносить города без разрешения начальства? Какой пример из такого самоуправства может произойти? Ежели капитан переносит город, то что перенесет полковник, не говоря о генерале? Губернию?! Иван Рогозин же на получаемые им предписания отвечал уклончиво и обратно город не переносил. Началась русская служебная переписка – бессмысленная и беспощадная. В кибитках и верхом скакали в Кологрив и обратно курьеры с приказами и ревизоры с проверками. Вязли в осенней и весенней грязи лошади, рвались постромки, опрокидывались кибитки, ревизоры, ударившись в грязь лицом, били ямщиков кулаком в ухо, ямщики пели свои заунывные песни, кричали: «Эй, залетные!» – и просили на водку. Скрипели перья, писались бесчисленные приказы и отношения. Папки с перепиской пухли так, что не хватало длины тесемок для их завязывания. Президенты сенатских коллегий топали ногами и кричали на канцелярских, канцелярские, в свою очередь, кричали и топали ногами на коллежских регистраторов, а уж те без предисловий лезли кулаком в ухо подьячим, написавшим в приказе «Ваше благородие» вместо «Ваше высокоблагородие». Подьячие вздыхали, пили водку и переписывали приказы с теми же ошибками.

Ровно пол века длилась эта переписка. Петра Второго сменила Анна Иоанновна, Анну Иоанновну – Анна Леопольдовна, Анну Леопольдовну… Приехавший в Кологрив при Екатерине Алексеевне очередной сенатский посланец, секунд-майор Панфилов, увидел, что старый Кологрив окончательно захирел и переносить город обратно не имеет ровно никакого смысла. Об этом очевидном факте он писать в столицу не стал, а сел на лошадь и ускакал докладывать лично. После его отъезда поток курьеров стал мелеть, превратился в тоненький ручеек, а в скором времени и вовсе прекратился. Дорога на Кологрив стала обычной уездной дорогой, по которой медленно ехали крестьянские телеги, шла скотина, и время от времени не вдоль, но поперек переходили ее волки, рыси да медведи. С тех пор телег, крестьян и скотины в местных краях сильно поубавилось, но следы волков с медведями…

Я ехал в Кологрив не по казенной надобности, но по собственной охоте, которая, как известно, пуще неволи. В апреле прилетают на заливные луга у Кологрива стаи гусей из Голландии. В пойме Унжи они приходят в себя после утомительного перелета, отъедаются и улетают дальше в Арктику – выводить птенцов и ставить их на крыло. Небо, невообразимой голубизны и высоты, разбитое на сверкающие осколки черными клиньями гусиных стай… машины с московскими номерами на мосту через Унжу, сосредоточенные мужики, увешанные фотоаппаратами с такими огромными телескопическими объективами, что через них можно увидеть не только самих гусей, но и Голландию, из которой они прилетели.

Мало кто знает, что еще несколько сот лет назад, в те времена, когда нас было меньше, а птиц – больше, сюда прилетали не только гуси, но и аисты. И не просто аисты, а те, которые приносят детей. Воздух был чище, опасности по пути столкнуться с железными летательными аппаратами – никакой, а потому младенцы, которые тогда были здоровее и закаленнее, легко переносили дальние перелеты. Вот тогда гусиная стоянка имела куда как более оживленный вид: тысячи младенцев агукают, аисты, возвращаясь после кормежки и разыскивая своих детей, галдят страшно, испачканные вороха пеленок валяются по всему лугу.

Петр Первый, узнав, что аисты прилетают из его любимой Голландии, хотел перенаправить поток младенцев в окрестности новой столицы, однако договориться с аистами оказалось не так просто, как с собственными подданными. Постановили ограничиться созданием заповедника и даже подготовили указ, но царь уже утратил к этому интерес, и решение о заповеднике было принято лишь в наши дни.

Надо сказать, что немногочисленные местные жители детей у аистов не крали. Любой крестьянин и крестьянка знали, что аисты приносят детей только в редкие счастливые семьи. Разве можно украсть счастье… Обычные, не очень счастливые, или просто бедные люди находят своих ребятишек в капусте. Потому-то и капустные щи для нас сакральное блюдо. В старину, после крещения младенца, на праздничный стол всегда ставился чугунок со щами из свежей или квашеной, смотря по сезону, капусты. Ну, а девочкам советуют есть капусту для чего? То-то и оно…

Кстати сказать, в начале девятнадцатого века, уроженец Кологрива Федор Толстой по прозвищу «Американец», путешествуя в составе экспедиции Крузенштерна, выяснил, что сирены Гавайских островов находят своих детей в морской капусте.

Впрочем, рассказ об этих, без сомнения, интереснейших исследованиях выходит далеко за рамки моего повествования.

Раз уж речь зашла о существах необычных, то стоит упомянуть и о редчайших у нас, в средней полосе, ручейных русалках, обитающих в уникальном биосферном заповеднике «Кологривский лес». Эти крошечные существа, размером с канарейку или синицу, живут по берегам лесных ручьев. В отличие от крупных, всем известных речных и морских русалок, ручейные не живородящи – они откладывают яйца, подобно птицам. У ручейных русалок нет самцов – они гермафродиты и размножаются последовательным оплодотворением. Одна из особей играет роль самца, а другая – самки. Яйца свои не высиживают, а подбрасывают в гнезда водоплавающих птиц. Вылупившаяся русалка не выкидывает другие яйца из гнезда, а наоборот – быстро улепетывает в первый попавшийся ручей или даже большую лужу. У русалок-мальков есть рудиментарные нижние конечности по обеим сторонам хвоста. Как только малек добирается до воды – эти рудименты у него отпадают. Питаются они лягушачьей икрой, водомерками и даже некрупными стрекозами. Ручейные русалки не поют, подобно своим речным и морским сестрам, но щебечут. Пение их довольно мелодично, на всякие рулады они куда как способнее канареек, а тем более щеглов. В старину, когда ручейные русалки обитали не только в заповедниках, их часто содержали в домах охотники и рыболовы. Вот только содержать в одном доме русалку и певчую птицу никак было невозможно. Русалки начинали ревновать хозяина к птице, чахли, переставали петь и умирали. Известен случай, когда русалка приревновала хозяина к его жене и до тех пор, пока жена…

Тем временем, мы въехали в Кологрив. Слева у дороги за черным от времени деревянным забором лежало длинное, по-видимому, складское здание из белого кирпича с наполовину заколоченными окнами. На фронтоне этого склада было выложено красным кирпичом по белому: «Планы партии – планы народа!» Все так оно и есть: и партия у нас осталась та же самая, хоть и поменяла несколько раз вывеску, и планы народа как были – так и остались планами.

В местном продуктовом магазинчике возле эмалированного лотка, на котором были навалены куски колбасы самых разных сортов, скучала продавщица. На вопрос: «Как жизнь?» – она, ни секунды не задумываясь, ответила: «Плохо», – а случайно зашедший в этот момент пенсионер, которого я не спрашивал ни о чем, даже закричал: «Проститутки!» Кого старик обозвал проститутками, я уточнять не стал, но он мне сразу сообщил размер своей пенсии, чтобы было понятно, о ком идет речь. Рассказал старик и о том, что научился класть печки, чтобы не помереть с голоду, что работы в городе нет, что мужики, работающие на лесопилках, получают по десять или двенадцать тысяч. Это считается хорошей зарплатой. Очень хорошая зарплата в тридцать тысяч бывает у мужиков на лесоповале. Вот только лесоповал бывает всего два месяца в году. Потому и разъезжаются мужики кто куда в поисках работы. Кому сруб поставят, кому забор починят. Топор здесь умеет держать в руках почти каждый.

После слов о заборах и топорах я намеревался рассказать о том, каким городом был Кологрив раньше – в те времена, когда на две с небольшим тысячи горожан было в нем две гимназии, приходское училище, книжный склад, два десятка народных библиотек, частный кинематограф, самодеятельный театр, сельскохозяйственное училище, на опытных делянках которого росли виноград и лимоны, земская больница, первый уездный музей в Костромской губернии… но не расскажу. Что толку жалеть о том… Короче говоря – наше прошлое изучать, конечно, стоит, а расчесывать – нет.

Кологривский краеведческий музей, один из лучших в области, выглядит внушительно. Даже слишком внушительно для крошечного городка с населением в три с половиной тысячи душ. Построил его когда-то для своих собственных нужд, по образцу увиденного в Эстонии замка, местный купец-миллионер. Тогда миллионеры еще жили в Кологриве. Вообще, практически все достойные упоминания здания в городе построены до известных событий семнадцатого года прошлого века. Эти здания, построенные купцами-лесопромышленниками и местными помещиками, не только достойны упоминания – их невозможно забыть, поскольку в них и по сей день квартирует городская власть, банк и прочие государственные учреждения. За последние сто лет Кологрив не разросся, не прибавилось в нем новых районов, не понаехали в него жители не только соседних городов, но даже деревень его родного, Кологривского, района. Да и как им понаехать, если… В 1889 году в уезде проживало сто тысяч человек. В нынешнем году проживает не в десять, но в двадцать четыре раза меньше. Как раз по два человека на квадратный километр района. Вот такая Якутия с Колымой впридачу.

Но вернемся к музею. Купец Макаров, его построивший, завещал после своей смерти передать здание под городской железнодорожный вокзал, если через Кологрив пройдет железная дорога. Она взяла и не прошла. И по сей день проходит мимо. Уроженец Кологрива, академик живописи Ладыженский, имя которого носит музей, завещал ему свою коллекцию картин, оружия, фарфора, музыкальных инструментов, ковров и даже африканских щитов, которые, кстати, постоянно съеживаются от холода зимой, когда температура за окнами достигает минус тридцати пяти.

Прошлой весной в Кологриве прошла с успехом Ночь музеев. Вернее, музея, поскольку в Кологриве он один. Конечно, кологривский музей не Эрмитаж, не Третьяковка, и удивить жителей города, которые знают все залы музея как облупленные[16]16
  Они действительно облупленные, эти залы. Им давно требуется ремонт. И не только ремонт. Рассматривая чайный гарднеровский сервиз в одном из залов на втором этаже я почувствовал… как бы это сказать деликатней… запах отхожего места. Экскурсовод мне объяснил – в здании до сих пор нет водопровода. То есть совсем. И воды нет никакой. Водопровод, конечно, обещали провести, как и газ в город, но пока его нет. Поэтому туалет представляет собой обычное деревенское отхожее место с той лишь разницей, что в деревне оно находится поодаль от дома, где-нибудь в зарослях крапивы и лопухов на краю участка, а здесь – внутри дома на втором этаже. Аккурат рядом с витриной, в которой стоит чайный сервиз.


[Закрыть], довольно трудно. Тем не менее…

В музее царила полная темнота. Посетители сбились в кучку, и каждый светил перед собой принесенным из дому фонариком. Разыгрывалось представление на историческую тему «Прием в пионеры». В неверном свете ручных фонариков, посреди зала, увешанного картинами русских и итальянских художников, посреди японских статуэток из слоновой кости, посреди маленького городка, расположенного в глухом, медвежьем углу кологривской тайги, принимали в пионеры. Вразнобой, запинаясь и ошибаясь при чтении с листа, повторяли: «…вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…»

…А мог бы быть вокзал. В залах, где висят картины и стоят вазы, толпился бы народ у билетных касс. В станционном буфете торговали бы холодными резиновыми беляшами и поили очень растворимым кофе со вкусом теплой воды коричневого цвета. Возле входа в вокзал, у забитой мусором урны, рылась бы в объедках тощая блохастая собака, и толстый полицейский задумчиво ковырял в носу антенной своей рации. Из репродукторов голос диктора сипел бы: «Скорый поезд Кологрив – Москва отправляется через пять минут. Просьба провожающим вытереть слезы – они горю не помогут».

* * *

Когда снег идет, то взрослые под ним тоже идут, но каждый в свою сторону, а маленькие дети бегают с ним вместе. Поэтому маленькие дети являются естественным продолжением идущего снега, а взрослые уже нет. Маленький ребенок оставляет следов на снегу раза в три или даже в четыре больше, чем взрослый или даже два взрослых. Взрослые умеют ходить только поодиночке, а маленькие дети, как и снег, способны слипаться в огромные кучи, разлипаться и снова слипаться в другие, еще большие, кучи. На маленьких детей, бегающих под снегом, можно смотреть бесконечно, а на взрослых… С дождем и детьми, кстати, такая же история.

* * *

Снег идет и замедляет время. Заберешься в самый центр снегопада, а оно там и вовсе стоит, не шелохнется белыми ветками деревьев, нахохленной белой вороной и немигающим оранжевым глазом фонаря. Обернешься назад – прошлое уже затянуло снежной пеленой. Посмотришь вперед – будущее все никак сквозь нее не проявится. Вокруг одно настоящее, расшитое белыми нитками, и больше ничего. Если прошептать или крикнуть… Никакой разницы. Если высунуть язык, то на него упадет одно или два мгновения. И тут же растают. Кончится снег, и настоящее зашевелит ветками, каркнет, взмахнет вороньим крылом, мигнет фонарем… но все это потом, потом. Теперь главное – не прятать язык.

* * *

В связи с непрекращающимся снегопадом и морозами Федеральное агентство лесного хозяйства официально продлило срок зимней спячки медведей на полтора месяца, а Федеральное агентство по делам малых народов ожидает резкого увеличения численности снежных людей. Деньгами им материнский капитал выдавать, конечно, не будут – в бюджет никто этих сумм и не закладывал, а вот шкурами неубитых медведей помогут обязательно. Еще и портянок Министерство обороны обещало дать. Им теперь они без надобности.

Богородицк

В Богородицк, как и во всякий маленький городок, въезжаешь сразу. Нет в нем ни предместий, ни спальных районов. Он сам как один большой, а вернее маленький, спальный район. Послевоенные сталинские двухэтажные домики с фронтонами, эркерами и облупившейся кое-где штукатуркой, кирпичные трехэтажные дома шестидесятых с крошечными балконами, на которых только и есть место для одного горшка с петуньями и для одной вечно дремлющей кошки. И когда на стене одного из домов я увидел почерневший от времени советский жестяной плакат в почерневшей деревянной рамке, на котором был нарисован бесполый советский автомобиль и было написано, что за тридцать копеек можно выиграть в денежно-вещевую лотерею и автомобиль, и мотоцикл, и телевизор, и пианино, и радиоприемник, и холодильник, и кинокамеру, и пылесос, и пуховый платок, и фотоаппарат… тут мне стало понятно – куда уходит детство. Вот в такие городки, как Богородицк, и уходит. Кстати, о плакате. В одном списке выигрышей – вся шкала ценностей советского человека. Вся его, с позволения сказать, жизненная программа. От пухового платка и фотоаппарата через холодильник, пианино и радиоприемник к собственному автомобилю. Кропотливо, шаг за шагом, идешь от фотоаппарата к «Волге». Работаешь, копишь, лишний раз с друзьями пиво не попьешь, и, глядишь, у жены уже пуховой оренбургский платок и ревущий, как сороковые широты, пылесос «Тайфун» вместо дедовского веника. И снова пашешь, перевыполняешь норму, выходишь на субботники, поднимаешь по команде из президиума на собраниях руку, а тебе из окошка кассы – прогрессивку, квартальные премии, тринадцатую зарплату, и вот уже твоя дочь, точно радистка Кэт, выстукивает одним пальцем на клавишах пианино «Лира» «Собачий вальс», а ты сам крутишь ручку прибалтийского радиоприемника в поисках какой-нибудь западной музычки или, не при дочери будь сказано, «Голоса Америки». Еще чуть-чуть, еще каких-нибудь пять лет в месткомовской очереди на машину и… а можно и выиграть ее за тридцать копеек. Если повезет, конечно. И читать книжек не надо было – вышел из дому или выглянул в окно и пожалуйста – все на стене подсчитано, взвешено и разделено. Мы твердо знали, что за чем следует. У нас была программа. Была конечная цель. Всё. Нет теперь никакой программы. Не говоря о конечной цели. Кто, спрашивается, этот молокосос за рулем «ягуара», вихрем пронесшийся мимо твоей «Лады»? Кто все эти люди, воротящие нос от оренбургских пуховых платков и без очереди покупающие норковые шубы, немецкие холодильники, японские фотоаппараты и…

«Кто не пьет – тот едет в Москву на заработки», – сказала мне молодая и симпатичная экскурсовод Оля в богородицком дворце-музее графов Бобринских. И по ее тону я понял, что в городе нет не только работы, но и замуж выйти тоже толком не за кого. Было в Богородицке два знаменитых завода. Один выращивал самые чистые на свете кристаллы вольфрамата свинца для научных установок вроде адронного коллайдера в Швейцарии, а другой делал резисторы. Тот, что с кристаллами, мертв так, что мертвее не бывает, а резисторный купили москвичи, и он… тоже приказал долго жить. Не раз и не два я слышал в провинции это самое «Купили москвичи». Отъедешь от столицы хоть на сотню, хоть на полсотни километров – и уже «Купили москвичи». Для жителя Тульской губернии или Костромской, или Тамбовской, или даже Московской этот оборот означает что-то вроде «Пожрала саранча» или «Побил град». И произносит эти слова провинциал со вздохом и печальным разведением рук. Чаще этого обиженного «Купили москвичи» можно услышать только «Кто не пьет – тот едет в Москву на заработки».

Сам дворец-музей Бобринских чист, прибран и хорошо отреставрирован, точно прадед, которого к приходу правнуков умыли, причесали и приодели в новую байковую рубаху. Лишь в одном зале я встретил потолок с облупившейся побелкой. Ну да какой провинциальный музей у нас без этого бывает. По стенам висят портреты многочисленных Бобринских, верой и правдой служивших Отечеству. Все они были образованные, культурные люди, развивали промышленность, управляли железными дорогами, депутатствовали в Думе, помогали бедным… Одним словом – тоска. То ли дело их родоначальник – Алексей Григорьевич. В папеньку, графа Орлова, он был кутила, мот и картежник, а в маменьку, императрицу Екатерину Алексеевну, – любитель чтения. В кого он был астроном-любитель – история умалчивает. Однако же и в петербургском доме, и в богородицком дворце имелся у него большой телескоп. Какие звезды он в него разглядывал… Бог весть. Может, Париж, или Вену, или Лондон, в которых он так весело проводил время… Одним словом – тоска была в этом Богородицке. Со смотровой площадки на крыше дворца весь город, все его пять или шесть улиц были видны как на ладони. Да они и сейчас как на ладони, с той лишь разницей, что раньше они назывались Екатерининской, Павловской, Александровской и Мариинской, а теперь совсем наоборот – Ленина, Володарского, Урицкого…

Музей кроме обычных экскурсий «немножко шьет» – в том смысле, что за умеренную плату от пяти до семи тысяч рублей в одном из его залов можно красиво бракосочетаться, а после церемонии, перед тем как вернуться в свои однушки и двушки с совмещенными санузлами, нафотографироваться от пуза в дворцовых интерьерах. Конечно, плюхнуться в кресла из карельской березы, которым полторы сотни лет вам никто не позволит, но сделать вид, что вы только что получили за женой в приданое пятьсот или шестьсот душ крепостных и какие-нибудь Воловьи Лужки с сенокосными лугами, никто не помешает.

Жениться приезжают сюда ради такой красоты даже из других городов. Для приезжающих на воротах музея написано, что распивать спиртные напитки на территории дворца, включая шампанское, осыпать молодоженов крупой, лепестками, конфетти и монетами строго запрещается, а потому площадка перед воротами усыпана лепестками и монетами. Наверное, была бы и крупой усыпана, кабы не птицы, живущие в дворцовом парке.

Надо сказать, что пейзажный парк, который и сейчас красив без всякого ботокса и подтяжек, в восемнадцатом веке, при управляющем имением Андрее Тимофеевиче Болотове, был так хорош, что ни в сказке сказать ни пером описать. Болотов устроил здесь боскеты, беседки, гроты, фонтаны, искусственные острова в пруду и разводил форелей с карпами. Кавалеры в бархатных расшитых серебром камзолах и обтягивающих бархатных штанах до колена чинно гуляли здесь с дамами в пышных юбках, уединялись в увитых плющом беседках, гротах и даже пещерах, а когда их никто не видел, без всякого стеснения предавались играм на флейте или читали вслух оды Ломоносова и Державина. Сколько флейт было заиграно сладостных мелодий для флейт здесь было сыграно…

Специально для прудов и рощ Болотовым были заказаны в разных губерниях русалки и нимфы. Одних наяд и дриад для оживления рощ и ручьев было, судя по записям в книге расходов, закуплено две дюжины на сумму три тысячи шестьсот рублей. Вы, конечно, скажете, что такого и быть не может. Где ж это видано, чтобы наяда или дриада, в особенности, молодая, самой что ни на есть молочной спелости, стоила полторы сотни рублей? Сейчас, понятное дело, не видано. Сейчас вам и за сто тысяч подсунут сущую кикимору с бородавкой на крючковатом носу и волосами в сморщенных ушах, а не нимфу, а тогда[17]17
  В окрестностях Богородицка, в селе Степанчиково, проживал какой-то отставной кригскомиссар по снабжению, истративший все свое немалое состояние на этих самых наяд и дриад. Соседи-помещики за глаза так и звали его – нимфоман.


[Закрыть]… Вот только гномов для гротов и пещер пришлось выписывать из Германии. Гномы, кстати, после того, как Болотов перестал быть управляющим и уехал, расплодились ужасно и нарыли кучу ненужных ходов, от которых потом пришлось долго избавляться. Еще и натаскали у местных обывателей всякой железной дряни вроде крючков или ножниц, которую потом начистили до блеска и хранили в своих подземельях под видом сокровищ.

В одном из живописных углолков парка, неподалеку от Казанской церкви, находится могила Ивана Петровича Белкина. Не того самого, а заведующего санаторием Наркомздрава «Красный шахтер». Всю жизнь приходилось ему отвечать на один и тот же вопрос. Человек тихий и вежливый он поначалу старался объяснять людям, что к тому самому Белкину он не имеет никакого отношения и вообще член партии с девятьсот третьего года, но мало-помалу прекратил сопротивление и сразу, чтобы не вступать в ненужные споры, начинал читать наизусть с какого-нибудь места «Метель» или «Барышню-крестьянку», пока не отстанут.

Живя в Богородицке, первый граф Бобринский остепенился, занялся сельским хозяйством, минералогией, астрономией и даже, раскаиваясь в грехах своей беспутной молодости, написал записки о вреде карточной игры. В промежутках между всеми этими занятиями не забывал и о заведении детей, от которых в дальнейшем пошли устроители железных дорог, депутаты Государственной думы, генералы, министры путей сообщения, первые в России сахарозаводчики и один специалист по генеалогии. Большая часть Бобринских нашла успокоение в двух десятках километров от Богородицка, в родовом имении Бобрики, в фамильной усыпальнице-часовне, которую в двадцатых годах прошлого века местные комсомольцы…

Впрочем, про комсомольцев лучше начать с красной, а вернее, черной строки нового абзаца. Одержимые идеей найти в графских захоронениях несметные сокровища, они разорили усыпальницу. Сокровищ не нашли, тела Бобринских закопали неподалеку, в братской могиле, а в самой ротонде, выстроенной в классическом стиле, устроили летнее кафе. Теперь на полуразрушенной усыпальнице, крыша которой кое-как крыта рубероидом, висит на гвозде, привязанная ржавой проволокой, табличка: «Памятник архитектуры федерального значения. Разрушается государством», а на одной из колонн процарапана до кости глубоко чья-то подпись: «Хам».

Тогда, в двадцатые, разорили и храм в Бобриках, построенный еще по приказу Екатерины Второй, но не разрушили, а устроили в нем музей и второй в России после Москвы планетарий. Звезды проецировали на покрашенный синей краской купол храма. Аппарат для этого планетария изготовил местный Кулибин – Михаил Васильевич Чистозвонов. Буквально из жести от консервных банок, каких-то бросовых железных трубочек и смастерил. Только оптику ему привезли из Ленинграда в подарок от Союза воинствующих безбожников. Аппарат Чистозвонова проработал до пятьдесят пятого года, а потом его заменили на другой, более современный. К тому времени и Чистозвонова уже не было в живых – его расстреляли в сорок втором. Потом, конечно, реабилитировали, но потом-потом – в девяностых годах. Тогда же и вернули храм Церкви. Местный батюшка рассказывал мне, что еще школьником бывал на экскурсии в этом планетарии. Теперь никакого планетария в Бобриках нет, да и вряд ли будет. От аппарата Чистозвонова в местном музее остались две или три вычерненные трубочки. Сам я не видал, но говорят, что ночью или перед рассветом, нет-нет, да и вспыхнет звезда под тем самым церковным куполом. Но это, конечно, не каждую ночь.

* * *

С одной стороны, мороз, и снег в поле сверкает так, что небо щурится, с другой – лес в инее из серебра самой высшей пробы, а с третьей – если подставить лицо солнцу, то на носу, на том самом месте, где уже через месяц или даже раньше, будет веснушка, можно ощутить такую легкую щекотку, что… ее немедля сдувает ледяным ветром. Сама-то веснушка еще и думать не думает прилетать, еще зимует, нежась под лучами горячего солнца где-нибудь на Багамах или в Рио-де-Жанейро среди прыщей на щеке или на носу дочки богатых промышленников из какого-нибудь Нефтеюганска, но уже недели через три начнет собираться домой, в нашу среднюю полосу. Только у нас, на бледной северной коже наших светловолосых и рыжеволосых мальчишек и девчонок, веснушки выводят свое потомство и учат его крепко держаться на кончиках детских носов, которые их хозяева вечно суют туда, куда их не просят, или на ушах, за которые взрослые… Почему вдруг чешется нос у мужчины с сединой в бороде? Кто ж его знает. Может, это до сих пор не прошедшее детство, которое играет в… не там, где у всех, а на кончике носа, может, и просто к тому, чтобы, придя домой с морозу, сняв валенки, шапку и тулуп, прошмыгнуть на кухню и… быстро налить, еще быстрее выпить и немедля поставить бутылку в холодильник, чтобы потом, культурно сев вместе со всеми обедать, оглядеть с выражением крайнего удивления на лице и даже на носу то место на обеденном столе, где рядом с селедкой и маринованными опятами должна была стоять…

* * *

Весна в самом начале марта – это злой, точно цепной пес, мороз, остервенелый, рвущий сам себя в клочья, жгучий ветер, острые иглы снега, колющие везде, куда могут пробраться, покрытое ледяной коркой и морозными узорами окно, за двойными рамами которого в тепле, под лампой дневного света, в маленьком деревянном ящике из-под купленной еще прошлым летом черешни или малины из черной земли уже проклюнулись крошечные, меньше спичечной головки, нежно-зеленые ростки садовых петуний. Да к этим росткам впридачу – несколько новых тактов в песне комнатного чижика. Всего два или три. И больше ничего.